Текст книги "Город заката"

Автор книги: Александр Иличевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

37.

К дороге на Хайфу вплотную подступает море, и машина взлетает на гору Кармель. На верхнюю террасу Бахайских садов не пускают, но и по нижней, с ее розоватым крупным щебнем, рассыпанным по парковым дорожкам (только через пару веков он сотрется, раскрошится, погрузится в почву), можно составить представление о гробнице Баха-Уллы – пророка новой религии, в XIX веке открывшейся человечеству в Иране. Баха-Улла стал источником надежды великого будетлянина Велимира Хлебникова на то, что исламский Восток способен стать плодородной почвой для метафизического обновления мира. Атеистическая Россия поэта не устраивала именно из-за своей глухоты к метафизике; он не мог смириться со статусом футуриста, художественного провозвестника будущего: в своем знаменитом каспийско-персидском походе 1920 года, подражая Баха-Улле, он стремился реализовать себя как Властелин Времени, как пророк. Теперь бахаи есть даже в Харькове. Правда, в единственном числе.

В Хайфе доступ к гробнице Баха-Уллы оказался закрыт, а всё, что удалось рассмотреть вокруг, с очевидностью бросало вызов роскоши дворцовых садов Шираза, чьему искусству вторили когда-то ландшафты вилл первых нефтяных магнатов Апшерона. Но никаких фонтанов, только вензельно витиеватые скульптуры, их напоминающие: чаще всего целующиеся голуби. Стройные, как копья, кипарисы, филигранно выстриженные кустарники, цветистая многообразность и выверенность растительной палитры длинных клумб, величие мраморных парапетов и ажурность решетки – стилистически напомнили пространство тщательно прописанного фэнтези, чья рафинированность есть залог преобладания условности над достоверностью. Здесь хорошо грезить, подумал я, и тут же представил, что вижу вокруг рай ассасинов, или «Гелиополь» Юнгера; что ж, было бы забавно оказаться и там и там, но только ненадолго, ибо никогда не был способен читать фэнтези далее второй страницы.

C Кармель скатиться на пляж под заходящее над волнорезом солнце. Поезд, протяжно гудя, упруго мчится вдоль берега. Горизонт затоплен смуглым золотом. С подветренной стороны бухты парни, толкая перед собой доски, гурьбой кидаются ловить волну, вдруг восставшую из прибойного ряда огромным горбом, подобно загривку Черномора.

Колоритный дед – бородач в сомбреро – ходит по пляжу с металлоискателем, как косарь. Говорит, что доход приносят не монеты, а драгоценности, которые купальщицы теряют на пляже: иногда к нему подходят женщины и просят найти оброненную сережку, показывают примерное место утраты и, если находит, – вознаграждают.

Красивая женщина с умным лицом прищуривается на закатывающееся солнце поверх обложки английского перевода Зебальда.

38.

Кирьят Вольфсон – квартал англоязычный, богатый, строгий и добрый. Нигде в Рехавии не перегораживают улицы в субботу, как здесь. Нигде в Рехавии требовательные мамаши в париках не отчитывают детишек: C alm down! I said, just c alm down! И только в этих краях так распространены прачечные – недешевая услуга, пришедшая из американского образа жизни большинства обитателей. И только здесь в съемных квартирах хозяева скупятся установить стиральную машину, ибо, вероятно, не желают лишать постояльцев удовольствия, к которому они привыкли там, откуда прибыли. Посещение прачечной в Америке своего рода моцион, только американцам может сниться Laundry,и только в американской поэзии существует великое стихотворение, действие которого происходит среди мокрых рубашек и простыней (James Merrill. “The New Yorker”, 1995). Прачечными и бакалейными лавками в Рехавии владеют в основном арабы, учтивые и отстраненные одновременно; впрочем, товар у них безупречен, хотя и недешев, а понаблюдать за тем, как они у входа, склонившись над ящиками, в медицинских стерильных перчатках проворно начиняют большие финики грецкими орехами, – одно удовольствие.

Случается на углах улиц в этом квартале, иногда снабженных скамьями и сквериками, услышать разные истории. Неподалеку обитает сухопарая и милая Элиза, разговорившись с которой можно узнать, что она живет на два дома (второй в Париже). Элиза полька и цитирует Чеслава Милоша, высказывая сведенборговскую мысль, что в аду часто можно оказаться в реальности, что для этого не надо покидать этот мир, а случается, что только шаг за порог или невидимую ограду отделяет нас от преисподней. И тут же Элиза добавляет, что стихи – это всё, что она способна вымолвить по-польски, ибо старается не говорить на родном языке, поскольку когда-то получила травму, из-за которой отринула родную речь и приняла иудаизм; так же поступили ее родная сестра и племянница, изучающая теперь политику в Еврейском университете. «Польские гены, – грустно говорит Элиза по-английски, – единственные в мире гены, которые переносят антисемитизм на молекулярном уровне».

«И в то же время, – добавляет она, – нигде, как в Польше, в которой во время войны было уничтожено почти все еврейство, не было столько героев, спасавших евреев от нацистов».

Я вспоминаю бабку своего приятеля, рижскую полячку, нежно любившую своих внуков, но неизменно звавшую их «жиденятам»… Разумеется, всё это говорит только о том, что любовь и ненависть – кровно родственные вещи. Пример Каина и Авеля сообщает нам, что, по сути, ненависть есть острая нехватка любви. Объект, испытуемый любовью, с необходимостью испытывается и ненавистью.

Элиза в ответ неуверенно качает головой и рассказывает историю о том, как одна польская семья спасла еврейского мальчика, чьи родители сгинули в Освенциме. После войны они решили усыновить мальца и привели его к молодому ксендзу, чтобы крестить. Ксендз отказался крестить мальчика и велел им отыскать родственников ребенка и передать его им на воспитание. Так они и поступили, и мальчик отправился в Израиль, к своим дальним родичам. «Этот ксендз потом стал папой, – говорит Элиза и добавляет: – Гитлер для христиан был воплощением зла, антихристом. И когда он обратил всю свою злобу на евреев, они поняли, что зло уничтожает добро. Раньше они не сознавали, что евреи несут светоч добра, что они – пример для всего мира. После войны протестанты закрыли свои миссии в Палестине, запретив проповедовать христианство среди евреев…»

В Рехавии, как и в любом другом насыщенном человеческим материалом месте, есть свои чудаковатые личности. Например, два коротышки: супружеская пара, оба в очках с толстенными линзами, оба нездоровые, благоухающие лекарствами, особенно она, которую он бережно поддерживает под руку и ведет маленькими шажками по тротуарам, когда все расходятся из синагоги. На нем перекошенная кипа, борода растет неровно – клочьями, но голос его тверд и зычен – вот воплощение мужского начала: он рассказывает ей обо всем, что происходит вокруг, а она переспрашивает, и, когда я нагоняю их, спускаясь на свою улицу, она говорит:

– А что рабби в проповеди сказал о будущем?

– Он не говорил о будущем. Он говорил о том, что сейчас небеса решают вопрос о будущем.

– Значит, он ничего не сказал о будущем?

– Нет. Он ничего не сказал о будущем.

Еще одна примечательная личность Рехавии: миниатюрная женщина с грубым макияжем, выходящая на улицу в блондинистом парике, красном пальто и в туфлях на огромных платформах. Издали – модная девочка, вблизи – странноватая молодящаяся старуха; она беседует с подростками, вышедшими из синагоги, что-то театрально рассказывает им. Актерка проницательно оглядывает прохожих, а девочки слушают ее завороженно, от чего, как любой лицедей, странная старушка на котурнах явно получает вдохновение. Я прохожу мимо и осознаю, что она в лицах пересказывает «Гарри Поттера».

Самый распространенный транспорт в западной части Рехавии – детские коляски, часто спаренные, катамараны для двойняшек. На игровых площадках множество чумазых и страстно поглощенных беготней детей, оставленных ушедшими в синагогу взрослыми, малышня под присмотром дежурных мамаш, увлеченных хлопотами о своих личных выводках. Особенно поражают девочки в платьях, порхающие по оградам, и яростно стремительные мальчики в пиджачках, из-под которых свисают замызганные цицит; не ясно, как только держится видавшая виды кипа при таких скоростях. Детей на огромной площадке видимо-невидимо – и они при всей разудалости поразительно самоорганизуются, остаются в рамках.

В эти дни в двери домов квартала стучатся робкие мужчины, которые, близоруко глядя через порог, неуверенно показывают мятые рекомендательные письма от раввинов в целлофановых конвертах и кланяются, горячо благодаря, когда получают цдаку [3]3
  Цдака (от еврейского «цедек» – справедливость) – благотворительная акция, милостыня. Цдака – одна из заповедей: дать нуждающимся – это, с точки зрения иудаизма, акт восстановления справедливости, то есть вещь обязательная. Давая цдаку, человек становится посредником между Богом и нуждающимся.


[Закрыть].

39.

Йом Киппур [4]4
  Йом Киппу́р в иудаизме – самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Отмечается в десятый день месяца тишрей, завершая Десять дней покаяния.


[Закрыть]в Иерусалиме. Вдруг на закате раздается однообразно грозный долгий звук шофара. На улицах спохватившиеся водители газуют, стараются успеть до захода солнца домой. Мужчины в белых теннисных туфлях, кедах, кроссовках, белоснежно облаченные в талит с белыми кипами на головах и с молитвенниками в руках движутся в синагогу. Светофоры, будучи переведены в нерабочий режим, тревожно мигают; полное ощущение конца света, а не его репетиции. Люди идут не по тротуарам, идут посреди проезжей части, наслаждаясь пустынностью города. У Большой синагоги (неподалеку от угла Рамбана и Короля Георга) охранник – рыжий крепыш в очках – по-хозяйски обращается с автоматом, справляясь у входящих на предмет оружия, телефонов, фотокамер. Внутри звучит «Коль Нидрей», знакомая по классическому сочинению Макса Бруха для виолончели с оркестром. Вскоре начинается проповедь. Ее читает человек, чьего имени узнать нет возможности, но стоит сказать, что делает он это с великолепной дикцией – такой, что начинает казаться, будто все понимаешь, особенно когда слышишь имена Уинстона Черчилля, Теодора Рузвельта и Давида Бен-Гуриона. Рядом у дверей вдруг встал человек – азиатского происхождения, в очках с замусоленными стеклами, на плешивой голове разложен мятый носовой платок. Подобострастно кланяясь, он держит дрожащие руки сложенными лодочкой и прижимает их к груди, таким образом выражая свое почтение к происходящему в этом городе, в этой стране. Постоял, покланялся и, робко пятясь, удалился.

О чем была проповедь, можно только догадываться. Человек в высокой шапке, похожей на православный клобук, в свою очередь заимствованный из одеяния первосвященника, подходит к оратору и жмет ему руку, когда тот спускается с кафедры. Внутри синагога устроена, как большая учебная аудитория – амфитеатром, что вызывает ассоциации с выступлением Цицерона в сенате и пробуждает теплые институтские воспоминания. По окончании проповеди многие расходятся: видишь отцов, пришедших с детьми, и дедов, пришедших с внуками и сыновьями.

По дороге домой, проходя мимо палисадника, в котором сегодня утром приближал к лицу розу, вспоминаешь, что теперь на сутки действует запрет вдыхать благовония.

В Йом Киппур город таинственно тих. Это тишина, которой не только наслаждаешься, но в которую завороженно вслушиваешься. Открыты окна, и ты внимаешь тишине, тому, как молчит город, ты слышишь обрывки фраз прохожих, и снова загадочный какой-то звук, таинственный, некое отдаленное звучанье хора, не то далекий шум кондиционеров – не то тишину, порожденную самим городом. Это не молчание, но какая-то тайная, едва слышная важная мелодия.

Йом Киппур – прекрасное время для детей: они гоняют по улицам на самокатах, играют в футбол на площадях; только изредка проедет патрульная машина. Охранники у американского консульства на улице Агрон попивают кофе и громко переговариваются о своих делах. Туристы итальянские, шведские смотрят на то, что происходит вокруг, не веря своим глазам. Проносятся по разделительной полосе велосипедисты.

У Западной Стены укорачивается тень по мере восхождения солнца. У Котеля стоят странные ребята – один громко и отрывисто читает слихот, маршируя с сидуром в руках туда и сюда, по-солдатски разворачиваясь кругом, и никто ему не делает замечания. Все погружены в свои молитвы. Удивили два парня, с завываниями читавшие молитвы по-португальски. Рядом человек, накрывшись талитом, напевал грустную мелодию и вдруг заплакал.

Камни Стены – там, куда могут дотянуться руки, – гладкие и прохладные. В щели заткнуты туго свернутые записки. Те, кто подходит вплотную к Стене, задевают их, и клочки бумаги падают вниз с шероховатым звуком ударившегося в абажур мотылька.

40.

А теперь обратимся к тому, что происходило последние пятнадцать столетий над головами людей, в Судный день со слезами на глазах упиравшихся лбами в Западную Стену. Но прежде всмотримся в некоторые события и факты, имеющие непосредственное отношение к истории, которая вершится на наших глазах с помощью внешней политики США, включая ведущиеся ею войны: ибо война, как завещал нам Клаузевиц, – тоже политика, но с другим коленкором.

На мой взгляд, любой, решившийся впервые вникнуть в противостояние между исламистами и израильтянами, окажется примерно в той же ситуации, в какой оказалась героиня романа Ле Карре «Маленькая барабанщица», написанном полвека назад. В каком-то смысле все мы – чья судьба еще не пересечена силами этого противостояния – в определенном смысле «маленькие барабанщики», существа, лишь символически идущие в бой и способные погибнуть только от шальной пули. А «маленьким барабанщикам» положено слушать старших товарищей, находящихся во время боя в первых цепях, и уважать их решения и убеждения, подобно тому как молодая актриса Чарли сначала внимательно слушает любимого ею агента Моссада Джозефа, а потом выслушивает тоже завоевавшего ее ветреное сердце палестинского террориста Халиля. Суть противостояния между Джозефом и Халилем сводится примерно к тому же, в котором противостояли друг другу фараон и Моисей: силен ли еврейский Бог. Так вот, на мой взгляд, определенное мужество в мире современного еврейства необходимо для того, чтобы перевести вопрос противостояния именно в эту плоскость. Ибо исламисты уже давно находятся на той – взрослой стороне самосознания; среди них давно уже нет «маленьких барабанщиков».

Новейшая история в который раз доказывает, что исламисты, еще будучи в утробе, прекрасно осознают, что такое политика, что такое война, что такое квинтэссенция этих двух – экспансия: Аллах создал ислам и мусульман для того, чтобы все вокруг стали мусульманами, – вот резюме, которое даст вам любой мулла, будучи спрошен о сути его религии. Евреи, с их запретом на миссионерство, с их ответом мудреца Гиллеля на вопрос язычника («Суть иудаизма – не делать ближнему того, чего не желаешь себе»), – априори находятся в проигрышной позиции. Исламисты отлично знают, что нужно делать, чтобы на захваченных землях скоро забыли о прежних владельцах и уверовали в то, что новоприбывшие обитали в этих наделах испокон веков. И они отлично понимают, что для этого недостаточно абсолютного физического господства. Для этого необходимо вторгнуться в метафизику. Экспроприировать святость, святыни, храм перестроить в мечеть, отменить священный текст и предъявить вместо него свой, отредактированный в корне. С их точки зрения христианство – религия простаков, ибо оно, христианство, канонизировало Танах, вместо того чтобы просто его отменить или переиначить в свою пользу: как это сделал Коран, заменив Ицхака Ишмаэлем и лишь дипломатично выразив свое почтение пророку Исе (Иисусу). Перехватив у евреев действительность и истину, исламистам ничего не оставалось, как оказаться имманентными поборниками исчезновения евреев – сначала со страниц истории и затем с лица земли.

Нет лучше эпиграфа (и послесловия одновременно) к взаимоотношениям иудаизма и ислама, чем притча, рассказанная героем романа Эли Люксембурга «Десятый голод»: «Один шейх держал у себя ученым секретарем одного еврея. Был тот еврей образован в Торе, и предложил ему шейх однажды сесть и доступно изложить основы своей религии. Заполучив рукопись, шейх заперся на долгое время, основательно все перекроил, и вышла книга, названная потом Кораном. И обратился Мухаммед к народу с призывом собраться всем у колодца. И сказал: минувшей ночью был ему сон, где Аллах открылся, что дает арабам новую истинную веру, и выйдет она из колодца. И было: собрался народ, и опустили веревку, и достали оттуда Коран. “А теперь, – воскликнул Мухаммед, – берите камни и кидайте в колодец, такова воля Аллаха!” И сравняли колодец с землей, и никто не заметил, что с этого дня пропал ученый еврей, так же как никто не знал, что накануне шейх попросил своего секретаря об одолжении: залезть в колодец и в нужный момент привязать к веревке книгу».

Для мусульман Храмовая гора связана с именем основателя ислама, пророка Мухаммеда, с его мистическим путешествием. Пророк Мухаммед был вознесен на крылатом коне аль-Бураке и в сопровождении архангела Гавриила отправился сначала молиться на Синай, потом в Бейт-Лехем, где родился пророк Иса, и, наконец, в Иерусалим, на Храмовую гору, где он совершил молитву вместе с великими пророками.

Арабы завоевали Иерусалим в 636 году, и халиф Омар первым делом хотел увидеть место древнего еврейского Храма. Но патриарх Софроний, сумевший истребовать от Омара неприкосновенности христианских святынь, сначала вместо Храма Соломона предъявил ему Голгофу, а потом церковь на Сионе. Халиф не поверил Софронию и обратился к горстке иерусалимских евреев, которые и показали ему заросшее бурьяном и заваленное мусором место: сюда невозможно было подобраться, не оставив клочки халата на колючих кустах. Здесь Омар и совершил молитву. Строительство на Храмовой горе началось лишь спустя полвека, при халифе Абд аль-Малике, который над предположительным местом жертвоприношения Авраама воздвиг Купол Скалы. Предположительно известно не одно место акеды Ицхака. До сих пор для еврея одна из главных проблем восхождения на Храмовую гору состоит в опасности ступить случайно на место, где находилась святая святых, чье точное расположение еще предстоит определить.

Как бы там ни было, для проблемы Храмовой горы не менее важно то, что произошло в середине XX столетия. К 1942 году нацисты разработали, но в конце концов отклонили исполнение проекта Amerika-Bomber. Такое название было дано прототипу стратегического бомбардировщика, способного дотянуть с Азорских остров до Нью-Йорка с пятью тоннами бомб на борту и сбросить их на небоскребы Манхэттена.

Ранее министр вооружений Третьего рейха Альберт Шпеер записал в дневнике после одного из заседаний по проекту Amerika-Bomber:«Было похоже, что он [Гитлер] в бреду. Он говорил о том, как Нью-Йорк охватит пламя. Он представлял себе небоскребы, превращающиеся в огромные пылающие факелы, рассыпающиеся в прах, представлял отражение языков пламени, освещающих темное небо».

В 2003 году в Нью-Йорке проходило судебное заседание, где на скамье обвиняемых находился Шахид Никельс, друг Мухаммада Атты, направившего пассажирский самолет на башню Всемирного торгового центра. Этот принявший ислам немец заявил, что Аль-Каеда выбрала своей целью Манхэттен, ибо он – «центр мирового еврейства и центр мира финансов и коммерции, который оно контролирует».

Гитлер на собрании узкого круга своих сторонников в августе 1942 года заявил: «Если бы Карл Мартелл [майордом франков, разгромивший в 732 году Абд ар-Рахмана, предводителя мавров, в битве при Пуатье и вошедший в историю как спаситель Европы от вторжения арабов] проиграл, мы все, вероятно, были бы обращены в магометанскую веру, культ, прославляющий героизм и открывающий дорогу в небеса лишь смелым воинам. Тогда народы германской расы завоевали бы весь мир».

Однако Фрэнсис Фукуяма в своих тезисах, вызванных к жизни событиями 11 сентября 2001 года, уточняет, что сравнение сегодняшней борьбы США с исламским террором с антигитлеровской кампанией полезно только для мобилизации народной поддержки военных операций в Ираке; но оно не поможет нам понять ситуацию в целом. Гитлер был лидером централизованного и авторитарного этнического государства. Исламские враги США, наоборот, состоят из различных группировок и часто перемещаются; некоторые из них опаснее других. И в этом выгода: можно играть на их внутренних различиях и избежать войны с двадцатью процентами человечества.

Исламский проект Третьего рейха – очень обширный, но хорошо изученный историками, – в свою очередь, уточняет американского философа. Вот что нам известно об этой активности нацистов, привлеченных тем, что в странах Ближнего Востока действовали лидеры и организации, призывавшие к борьбе с англичанами и евреями. В поисках арийского ислама внимание нацистов уже в 1930-е годы привлек Иран, «страна ариев», с XIX века являвшаяся полем борьбы за влияние между Британской империей и кайзеровской Германией. Германское правительство специальным декретом объявило иранцев «чистокровными арийцами», а расовое управление СС санкционировало браки германских девушек с представителями элиты Ирана. Немецкая пропаганда распространяла среди мусульман слухи, что Гитлер принял ислам, взял мусульманское имя Гейдар и по сути является долгожданным исламским мессией – Махди. Нацисты также привечали и другой полюс ислама – суннитский. Муфтий Иерусалима аль-Хусейни, после еврейских погромов изгнанный англичанами в Бейрут, не раз гостил в ставке Гитлера. Позже он переберется в Берлин и снимется на фотографии, где приветствует подразделения СС, набранные из мусульман.

Это вкратце. Всего лишь для того, чтобы понять, почему первая в XX веке реставрация мусульманских святынь на Храмовой горе была выполнена в 1938–1942 годах по преимуществу на немецкие деньги. Кстати, самое известное ее наследие – колонны каррарского мрамора, подаренные лично Муссолини и стоящие сейчас в Аль-Аксе на диво всем туристам.

Остается только добавить, что в новейшее время реконструкция исламских памятников на Храмовой горе (как и святынь в Мекке и Медине) проводилась строительной компанией отца Осамы бен Ладена – и посчитать расстояние от места, где все это происходило, до Ядва-Шема [5]5
  Яд ва-Ше́м – израильский Национальный институт памяти жертв Катастрофы (Шоа) и героизма. Расположен в Иерусалиме на горе Памяти (Я‘ар ха-зиккарон). Название – из Библии: «…им дам Я в доме Моем и в стенах Моих место [память] и имя, которые не изгладятся вовеки…» (Ис. 56:5).


[Закрыть]: шесть километров, если напрямик.

Таким образом, мы видим, что необходимым условием мира является признание исламистами права евреев, чья суть совпадает с их священными текстами и мировой историей, на существование.

Работа, требующаяся от Ишмаэля для того, чтобы все-таки узреть истину и хотя бы дать, если не уступить, Ицхаку место на Храмовой горе, – огромная. Но он должен ее выполнить; если только он не хочет, чтобы евреи полностью исчезли с лица земли. Что значит для Ишмаэля помириться с Ицхаком? Что значит для Ицхака помириться с Ишмаэлем? Нет другого пути, как прийти к их отцу со смирением. Тогда и случится работа над миром, над его исправлением: не война, а сотрудничество. Нужно прекратить боль, кровь, грязь, голод, болезни, униженность и обездоленность – всё, что постигло Ишмаэля в пустыне и сейчас переживает третий мир. Но как устранить боль озлобляющей обиды? Здесь не обойтись без усилий его, Ишмаэля, души. И неужели главный вывод из всех восточных военных операций состоит в том, что до сих пор Запад ничего не знал о третьем мире? Неужели война теперь стала способом народов узнать лучше друг друга? Почти все израильские боевые генералы, знающие цену человеческой жизни, – левые.