Текст книги "Времени невидимая твердь. Стихотворения"

Автор книги: Александр Величанский

«В век аббревиатур…»

 
В век аббревиатур
объятия короче,
короче дни и ночи,
веревочка и шнур.
 
 
И над тобой, земля,
над прорвою финалов,
мы, как инициалов
сплетались вензеля.
 

«Трудолюбивых ангелов крыла…»

 
Трудолюбивых ангелов крыла
помяты и изгвазданы. Их лики
черны от копоти, как черные дела.
Отчетливей на черном пота блики.
Прозрачные эфирные тела
реальней плоти. Молодые длани
опутаны узлами синих вен.
Кистей суставы сбиты. И колен
бугры уродливы. А кудри слиплись. Тлен
уже коснулся душ бесплотной ткани.
В очах потухших – отблески геенн.
 

«Остались от восстаний…»

 
Остались от восстаний —
лишь лозунгов слога,
раскурки от воззваний
да митингов лузга.
 
 
Все в стоге, как иголки,
все неясны извне —
везде лежат осколки
лорнетов и пенсне.
 
 
И сам народ обратно
на Невском, на Тверской
присыпал крови пятна
подсолнечной лузгой.
 
 
Плевки да харки. Конский
навоз. Да сена клок.
И гильз тупые конусы
скатились в водосток.
 
 
Я на опилки хлеба,
безмозглый самогон
меняю перстень, либо
фамильный медальон.
 

«Нет, не стать мне конформистом…»

 
Нет, не стать мне конформистом,
дорогой товарищ.
Чистый, чтобы подкормиться,
звук не отоваришь.
Мне не петь в народном хоре
лихо, разудало:
«Во Содоме, во Гоморре
девица гуляла…»
 

При слиянье

«И в Зáпсковье – закат…»

 
И в Зáпсковье – закат.
И в Зáвеличье – вечер.
(Ко вéчере звонят
средь бела дня.)
Уже сошел народ
со службы – спины, плечи —
над ними восстает
оплот Кремля —
 
 
прозрачный силуэт
сих башен, стен высоких —
пройти его иль нет
насквозь? Гляди:
все по местам своим —
Никола со У сохи,
Василий, Михаил,
а впереди —
 
 
углы на склоне дня
Козьмы и Дамиана,
храм Богоявленья —
сей сколок лет,
и звонницы фасад
могуч. Хоть ночь, но рано:
и в Запсковье – закат,
и в Завеличье – свет.
 

«А Великая река – она как велика?…»

 
А Великая река —
она как велика? —
как великое терпенье —
застоялись берега.
Как Псковá-река одна
до слияния видна? —
как великая усталость —
еле пóднялась со дна.
Как Мирожки-от
ручеек течет? —
как великая погибель —
мельче собственных болот.
 

«А Великая река, хоть мала, да велика…»

 
А Великая река,
хоть мала, да велика.
А Пскова-река лежит
тише стеклышка.
А и Кремль между них
не ворохнется стоит.
Перед тем, как стечься им,
встал Предтечи храм —
встал Ивановский собор:
три креста, один запор.
 

«Тиха Псковá – и рыба не плеснула…»

 
Тиха Псковá – и рыба не плеснула,
и камня в реку дикую не бросил
никто, а все идут по алой глади
круги, круги, как кольца на надрезе
древесного ствола иль отпечатки
незримо чьих, но осторожных пальцев.
 

(Кром. Приказные палаты)

[2]2
  Кром – псковское укромное название Кремля.


[Закрыть]

 
Приказного крыльца изломы
на столбах бочковатых, тучных —
точно змей из палаты выполз —
многолапый, нелепый – трижды
изогнулся и грозно замер,
затаивши дыханья тяжесть,
дыбом дерево кровли встало
чешуи булатной подобьем – ишь:
подавитель и пожиратель,
страшный рыночный змей-горыныч.
 

«Звонница Вознесения…»

 
Звонница Вознесения
Нового всё возносится
и что ни день, то сызнова
над церковкой укромною,
над тучей, и молчание
ее пролетов ярче лишь,
синее, оглушительней
без колокольной окиси,
что зеленей окрестного
нашего лета красного.
 

«Купол Спас-Преображенья…»

 
Купол Спас-
Преображенья.
Сколько яви
в нем слилось:
капля меди,
капля меда,
капля крови,
капля слез.
 

«Как под травами – коренья…»

 
Как под травами – коренья,
таковы и подцерковья.
Как приход сошелся верный,
так сомкнулся четверик.
Как недвижно крыл паренье,
так застыл разлет притвора.
Как при матери младенец,
так при церкви – бел-придел.
Как дыханьице невзрачно,
так абсиды воздыхают.
Словно царь сошел со службы,
таково во храм крыльцо.
Каково родство укромно,
так под кровлей закомары
византийскою высокой
даже бровью не ведут.
Чем на небе птиц поболе,
тем и кровля многоскатней.
Век себя кругом обходит
по-над кровлей барабан,
как обходит крестным ходом
белый храм народ пасхальный.
Как следы в снежок запали,
так под куполом – узор.
Каково свисает капля
долго с облака благого,
таковы и налитые
эти капли-купола.
Как в золе огонь остался,
так и в гонте – огнь древесный.
Как над реками – стрекозы,
так над церквами – кресты.
 

«А каково теням вольготно…»

 
А каково теням вольготно —
вечерним, утренним и днéвным —
на этой извести церковной,
на сей блаженной кривизне —
округло, угловато, прямо,
устойчиво или покато,
то выпукло, то углубленно,
то высветленно, то темно,
то явно слишком, то уютно,
укромно, потаенно или
прозрачно, призрачно ли – словом,
различно – замечательно!
 

«А как они дышат?..»

 
А как они дышат? —
как будто не камень, а мех
кузнечный. Гори же,
сиянья алтарного горн.
И камня прохладу
вдыхай же, сияние всех
свечей и окладов
и ликов в глубинах икон.
 
 
А как же пустует
теперь эта кузница их
и пьет вхолостую
дыхание ветхих мехов?
Вино или млеко? —
чем храм пустовавший налит —
нет, эхом, как некой
он влагой налит до краев.
 

«Серебрится, яко…»

 
Серебрится, яко
райская змея —
кровельная дранка —
гонта чешуя —
хоть и не сгорело
дерево дотла,
стало его тело
серым, как зола —
будто пламя съело,
а память сберегла.
 

«Пусть проста простота…»

 
Пусть проста простота,
но хитра:
до нее, как от зла
до добра.
В том секрет мастерства
сих церквей,
что добро проще зла,
хоть трудней.
 

«Кабы звезды виделись…»

 
Кабы звезды виделись
среди бела дня.
Кабы храмы ставились
сами в одну ночь.
Кабы пели звонницы
без колоколов.
Кабы вера верилась
сама по себе.
 

Мгновения ока

«Вот изнанка взрывов грозных…»

 
Вот изнанка взрывов грозных:
в узкий берег моря ширь
ткнется, и, взлетев на воздух,
море лопнет, как пузырь.
Волн разгладится неволя —
вот волнения итог:
пены перекати-поле
и беспочвенный песок.
 

«Произволом бурных волн…»

 
Произволом бурных волн,
зыбью ли обманной,
сталкивая небосклон,
как с песка баркас —
глубиной отечною,
тучей ли, туманом
море бесконечное
движется на нас.
 

«Шторм: вывернуто море наизнанку…»

 
Шторм: вывернуто море наизнанку.
Шторм: море расползается по швам.
Шторм: снова в обреченную атаку
идти и небосводу и волнам.
 
 
В рядах воды тяжелое броженье,
и на поверхность выброшено дно.
Шторм: бешенство бескрайнего движенья,
что на пустой застой осуждено.
 

«Запредельность света…»

 
Запредельность света.
Пляжа гаснут дали.
Наши силуэты
столь прозрачны стали,
чтоб исчезнуть вскоре
в звездном многоточье
у подножья моря,
у подножья ночи.
 

«Отнерестился тополь. Лип…»

 
Отнерестился тополь. Лип
цветение отпахло.
Цикорий светится, раскрыв
полдневный серый глаз.
И сорняки так велики:
на них, как на деревья,
садятся воробьи, едва
покачивая их.
 

«В предосенних елях…»

 
В предосенних елях,
в предосенних соснах
птицы – те, что пели —
замолчали вовсе
в июле – в начале
осени безбрежной.
А те, что кричали,
те кричат, как прежде.
 

Вплоть

Памяти Владимира Кормера

«Стволы берез, как свитки…»

 
Стволы берез, как свитки:
невнятен нам с тобой
сей грамоты-улитки
подтекст берестяной,
и только ветер броский
читает – грамотей —
сырых ветвей наброски,
каракули ветвей.
 

«Уж туч октябрьских толща…»

 
Уж туч октябрьских толща
полна ноябрьской мглой.
Неслышнее и тоньше
листвы истлевший слой.
Просвет так мал у суток,
и меркнет суета,
и зажигает сумрак
дерев своих цвета.
 

«Не свищет постовой…»

 
Не свищет постовой.
Шипенье шин все глуше.
Что слышат в час ночной
имеющие уши?
 
 
Вот садик, вот цветник,
вот улочка, вот дом их,
вот яма для слепых,
друг дружкою ведомых.
 

«Махровые маки, черемухи ль дымный Эдем…»

 
Махровые маки, черемухи ль дымный Эдем,
иль черные розы, забытые нами
в пельменной,
высокие гроздья голландских ручных
хризантем,
гербарий гербéр иль нарцисс, или крокус
подземный,
тюльпаны, раскрывшие клювы, весь этот
гарем —
прими от меня и от времени мглы
незабвенной.
 

«В войны последней…»

 
В войны последней
лихое время
своею смертью
никто не умер,
но все погибли —
герои, трусы —
и даже те,
кто в живых остался.
 

Из Синга

 
Поэт ирландский, словно брата,
обнявши дуб знакомый, вдруг
заметил сколь зеленовата
под летней кроной кожа рук
и другу рек: «Из твоих досок
мне выстроят крепчайший дом,
но я возьму дубовый посох
и выйду из твоих хором».
 

«Сила ли, слабость, облик, лик…»

 
Сила ли, слабость, облик, лик —
мы коренимся в нас самих —
суглинок или чернозем
нам нипочем – в себе несем
мы тот поток, что перейти
попробуй обреченно ты:
вот уж по пояс, вот по грудь
системы кровеносной глубь.
 

«Пусть погорячившись…»

 
Пусть погорячившись,
мы охладеваем вдруг
навсегда друг к другу,
подружки, товарищи,
все же есть тепло в нас
и в бешеной стуже вьюг,
потому что «Бог наш
есть огнь поядающий».
 

«Течет вода, но отраженье…»

 
Течет вода, но отраженье
на ней недвижно. Жизнь и есть
воды подспудное движенье
куда-невесть, куда-невесть.
А что же дальше, Бога ради,
скажи? – За треском тростников —
недвижный взор озерной глади,
и в нем – движенье облаков.
 

«Как в детстве я любил бродить по кладбищу, что рядом…»

 
Как в детстве я любил бродить по кладбищу,
что рядом
с Всехсвятской церковью (давно снесли кресты
под дом),
и безымянные читать не имена, а буквы
и числа – сей кратчайший сказ о жизненном
пути.
К могилам гнулись дерева и бабушки
в платочках,
и с фотографий на крестах, как прежде с лиц
живых,
сошел румянец (анилин) – казалось,
загрубели
безликие черты: мороз, ненастье… И тогда
не понимал я, чем влеком я был к тому
погосту,
что век не разомкнет уста, объятия крестов
век не сомкнет… и почему я вроде бы
стыдился
прогулок этих средь могил горбатых, но теперь
я понимаю: дело в том, что я стыдился
смерти —
казалось мне, я подсмотрел зазорное, и стыд
мой был младенчески глубок. Да: я стыдился
смерти,
я и теперь ее стыжусь, коль с нею тет-а-тет.
 

«Поначалу лишь обрядом скорби…»

 
Поначалу лишь обрядом скорби
кажутся нам смерти годовщины,
а чуть позже – юбилейным лаком
лессируется о близких память, словно
удаляются от нас они, но после
если хватит незаметной жизни,
в праздник превратятся эти даты,
оттого ль, что с каждым годом ближе
мы к ушедшим, оттого ль что в смерти
глиняной и вправду мы не видим,
но предчувствуем рождение второе.
 

«Благо очúма…»

 
«Благо очúма
зрети солнце»,
благо в отчизне
жить как дома,
благо: ночесь
сомлев, наутро
проснуться вновь
для вечной жизни.
 

«Донага обобраны…»

 
Донага обобраны
у своего ж порога
оскверненные извне
равно как изнутри
церкви заблудившиеся
стоят одиноко
на обочинах дорог,
по которым шли.
 

«Они идут ко Мне…»

 
Они идут ко Мне
не сердцем, а устами,
за псевдо словесами
сердец их суть извне —
далёко где-то. Для
Меня их вопль несносен.
Но тщетно чтут Меня.
 

(Матф. 75, 8.)

«Ясность это – тайны…»

 
Ясность это – тайны
затемненье,
а не антипод
бездонной тьмы.
Слишком полагались
мы на разуменье,
слишком полагались
на безумье мы.
 

«Так пышут златом купола…»

 
Так пышут златом купола,
холодным пышным златом,
так снежна даль сгорит дотла,
сожженная закатом —
так на устах не крови вкус —
потерянного рая —
что испытал терновый куст,
горевший не сгорая?
 

«Забвения лед…»

 
Забвения лед,
словно зеркала гладь,
глядит лишь вперед —
не оглянется вспять:
из лжи отраженья
не надо, поверь,
ломиться в забвенья
ОТКРЫТУЮ дверь.
 

«Довольно дури!..»

 
Довольно дури! —
поеду к морю —
поймаю в нем
золотую рыбу,
все тайные
ей повем желанья
и с миром в дом
возвращусь утешен:
в пучину канула
моя тайна,
как будто камень
немой, как рыба —
как ни реви,
ни рычи пучина,
молчит в тебе
моей рыбы тайна!
 

«Осень. Вечер не медлит…»

 
Осень. Вечер не медлит.
С наступленьем тьмы
даже звуки померкли,
потускнев, как огни,
когда вкруг излученья
стало вправду темно.
…Что ничтожней отчаянья,
коль ничтожно оно?
 

«Скажи, Бога ради…»

 
Скажи, Бога ради,
вдруг былого лед
не растаял сзади,
а уплыл вперед,
и в грядущем только
дней прошедших наст
предательски тонко
поджидает нас.
 

«Стена стволов…»

 
Стена стволов,
кустов ли прутья.
Обрывки слов.
Обрывы круч.
И коль не путь —
хоть перепутья
дай, Боже, пустошью
не мучь.
 

«Ведет назад…»

 
Ведет назад
и вперед этот путь —
тепла и хлада
единая ртуть —
то-то поднесь
вы друг другу верны,
песни невинности,
песни вины.
 

«То-то зима натекла…»

 
То-то зима натекла:
ни холода, ни тепла,
ни тепла, ни холода,
ни коня, ни повода,
ни повода, ни узды,
ни постоя, ни езды,
ни езды, ни ездока —
лишь дорога глубока.