Текст книги "Времени невидимая твердь. Стихотворения"

Автор книги: Александр Величанский

АЛЕКСАНДР ВЕЛИЧАНСКИЙ. ВРЕМЕНИ НЕВИДИМАЯ ТВЕРДЬ
Стихотворения

Времени невидимая твердь

«Вспыхнет молния одна…»

 
Вспыхнет молния одна:
на подрамнике окна
нарисует дом, ограду,
два соседних дома кряду,
человека под водой:
он бежит через природу —
он уже немолодой,
но бежит и ищет броду
и погаснет с наступившей темнотой.
 

Дубы

 
Дубы бодучи – вот что! —
аж листьев не хватает это скрыть,
и выражение коры
у них морщинистое, серое и волчье.
Дубы к тому же индивидуальней
других деревьев – это уж совсем
из рук вон плохо с точки зрения повальных,
незрелых, одинаковых осин.
 

Водопад в черкесской долине

 
Вода, как кошка, падает на лапы,
хоть кошке показалось бы нелепым
сравненье это, а вода
есть ею ставшие прошедшие года:
как знать, что ей казалось прошлым летом,
во что ей верилось тогда.
 

Времени невидимая твердь

 
Стерлась времени невидимая твердь:
через травы, временно безлюдные,
Боголюбову едва ль теперь видней
Нерль, чем Нерли видно Боголюбово.
 
 
А на насыпи пустое полотно
между ними – поровну видно.
 

Август

 
Ночь крупна! И млечная дорога
означила печально ранний час,
когда огромные прозрачные коровы
исчезли, за ограды просочась —
пахучие и сочные коровы… Далеко
плывет, плывет, качается, сочится лай собачий,
и реют призрачные дети вдоль обочин,
пока не выгонит лесок из чащи ночи
луну, исполненную белым молоком.
 

«А русые метели…»

 
А русые метели
на саночках летели,
на расписных на саночках
невиданной красы,
ах, в расписных косыночках
на саночках косых.
 
 
Их колокольцы звякали
и окликали всякого:
коллежского асессора,
гусара, мужика,
вельможу и профессора
в сугробе парика,
 
 
и девушку дворовую,
и деятеля правого,
и барыню с лакеями,
и Пушкина с пером —
никто не знал, откедова
метели мы берем.
 
 
С Крещения до Масляной,
весь пост великонравственный
скакали кони в пене,
оскалясь на мороз,
иль это вдохновение
из наших душ рвалось?
 

Удел

«Крепчайшую вяжите сеть…»

 
Крепчайшую вяжите сеть,
но бойтесь умысла, улавливая суть
(у истины запаса нет съестного:
у истины судьба – на волоске висеть).
Пусть вытекает слово,
как море из улова,
забыв свою оставшуюся сельдь.
 

Детство

 
Нагревается белый кафель.
Там за кафелем – наш картофель
зашипел… На зеленой стене —
наши трещины в старой краске:
горы, головы, войны, сказки…
И окно начинает синеть —
становиться все гуще, гуще…
занавески слипаются… Вмиг
исчезает из печки пища,
исчезают из комнаты вещи —
вещь за вещью… и даже спящий
навсегда исчезает в них.
 

«Покой? Запомни хоть такой…»

 
Покой? Запомни хоть такой,
когда кружились над рекой
древесные крутые кроны,
и неземные ив поклоны,
и чащи внутренний покой,
льняных полян цветные складки,
полей глухой переполох
и сеновал, густой и сладкий,
в котором сенокос заглох,
всю деревянную деревню,
чужую тучу за бугром,
и горизонта видимые гребни,
и тишина: как в летописи древней —
мы жили здесь и здесь опять умрем.
 

«На жалком теле фитилек…»

 
На жалком теле фитилек —
летает смертный мотылек,
и огоньком полета
его сжигает кто-то.
 
 
Летает в поле мотылек,
и утоляет уголек
его слепого тела —
пространства и пределы.
 
 
Куда как мал и недалек,
ежесекундный мотылек,
что за собою ты повлек,
охваченный полетом,
как луг с его болотом,
как лес и дол и неба потолок?
 

«Волн качаются весы…»

 
Волн качаются весы.
Дна качается завеса.
Вот уже коснулся леса
звук летающей осы.
От береговой косы
до полдневного курорта
всё идут вполоборота
дюн песчаные часы,
будто их туда завел, запутал кто-то.
 

«Бездонный дождь на улице бездомной.…»

 
Бездонный дождь на улице бездомной.
Зачем встречались сумерки на ней?
Зачем встречались люди и безмолвно
шли – каждый по отдельной стороне?
 
 
Была, быть может, некая надежда,
ну, где-нибудь на улице другой,
и дождь стоял слепой преградой между
прохожим и надеждой дорогой?
 
 
Но даже если не было надежды,
как – у дождя – ни проблеска, ни дна,
то все ж она была когда-то прежде
надежда сокровенная одна.
 

«В Перове стояли дымы…»

 
В Перове стояли дымы.
И дым, состоящий из тьмы,
блистал под луною своими пустыми боками,
как столп соляной, как колонны шлифованный
камень —
вот так исчезали из нашего прошлого мы.
 
 
Так душ неизбежная связь,
что правит житейским содомом —
она исчезает, виясь,
как дым между небом и домом.
 

Воспоминания о смерти

1. Воспоминания о смерти

 
Вне душ. Вне вех. Прошел тот век,
что рифмовался с человеком.
И мы живем уже поверх
того, что было нашим веком.
А в этом умираем без помех.
 

 
Наш век жесток и в верованьях крут.
Но даже в нем хотелось бы остаться,
когда по нашей улице идут,
окончив подневольный труд,
красавицы и святотатцы,
и между ними там и тут
все дети кружатся, выкрикивая святцы.
 

 
Я бы жил совсем иначе.
Я бы жил не так.
Не бежал бы, сжав в комочек
проездной пятак.
 
 
Не толкался бы в вагоне,
стоя бы не спал.
На меня б двумя ногами
гражданин не встал.
 
 
Я бы жил в лесу усатом,
в наливном саду
этак в тыща восьмисотом
с хвостиком году.
 
 
И ко мне бы ездил в гости
через жнивь и гать
представитель старой власти
в карты поиграть.
 

 
В продолжении рода спасенья себе не ищи:
нищету своей памяти ты завещаешь
потомкам —
и не видят они, как ты медленно таешь
в ночи —
на глазах исчезают, окутаны временем
тонким.
 
 
Никого не вини. Никому не печалуйся в том.
Одиноким виденьем становится жизни истома.
А кругом – тот же скарб, тот же скрип
у дверей – тот же дом,
тот же скверик с детьми перед окнами
зримого дома.
 

 
Когда на вас навалится зима
всей беспросветною декабрьской тьмою,
возьмите черный том Карамзина:
что в нем заложено кровавою тесьмою? —
 
 
все те ж снега с прорехой зорь,
дымок жилья у волка на примете,
всея равнины самодержец – ветер
да слез морозных кристаллическая соль.
 
 
Быть может, вам пригрезится тогда:
декабрь и есть декабрь – и никогда не минет
его незрячий ветер на равнине
да золотая зорь его орда.
 

 
Вот и снесли тебя, вот и снесли,
дом, где я вырос из старой земли,
будто и впрямь доказать захотели,
что меня не было на самом деле
там за годами в густой тополиной дали.
 
 
Нет ни сараев твоих дровяных,
ни раздиравшего душу бурьяна,
нету ворон, что зимою багряной
вместе с деревьями оголены.
Поздно жалеть, раз уж прежде жалеть было
рано.
 
 
В этих стихах остаются холодные сени,
где половицы косят, под извечный скрываясь
сундук,
стол под истлевшей газетой,
оконце с погодой весенней,
лестница с плачем насилу ведущая в сени,
наших шагов по которой спускается стук.
 
 
Низкие комнаты жмутся к нагревшейся печке,
есть на заслонке чугунной забытого века
клеймо,
окна зимой на заре оплывают, как сальные
свечки,
вечер, и в комнате, словно в грядущем,
темно.
Вот и снесли тебя, теплая, детская вечность.
 
 
Плачь, человек:
обесцветило время глаза!
Плачь, человек: надломилась спины
крестовина!
Плачь, человек:
ты не в силах об этом сказать —
плачь и рыдай
над молчанием непоправимым.
 

2. Полуслово

 
Жил да был боярышник
у житья на воле.
Даже был пятерышник
в своей кирпичной школе.
 
 
Боярышник, боярышник
д'нас не хватит на год:
больше нет, боярышник,
сафьяновых ягод.
 

 
Закат за осиновой сетью померк.
И лед выступает дыханья поверх.
И яркая щель, что ведет в магазин
все ярче – с исходом небес и осин.
 
 
И снег заскрипел высоко в небесах
и падал потом, попадая впросак,
как в чашку лохматую сахар-песок —
исчез на губах, на ресницах просох.
Озимые люди по избам сидят.
Спасибо, соседи когда посетят:
ведь время – не сахар, и сердце – не лед,
и снежная баба за водкой идет.
 

 
Нет, лучше уж октябрь —
отчаявшийся, грязный:
он горевал хотя б
над жизнью безобразной,
 
 
пустую глину ел
и воду пил из лужи.
А снег уж слишком бел,
жесток и равнодушен,
 
 
как будто из забвения он к людям прилетел.
 

 
Царского Села
рисованная арка.
Посиневший влажней снег
у подножья парка.
От вчерашней стужи – ни следа,
и деревья дочерна прогоркли,
и стоит прозрачная вода
по следам оттаявшей прогулки.
 

 
Летней ночью все невнятно:
листьев паюсные пятна,
мышь летучая окошек
растопырила крыла,
двор пустынный белой тенью перекошен.
Все существованье облегла
полутень небытия пустого —
полусвета полумгла,
что понятна только с полуслова.
 

 
Ночью город сам не свой.
И по тусклой мостовой
человек идет единственный куда-то.
За высокими домами тлеет лето.
Тени тянут.
Реки тонут.
Ночь темнит.
Но с востока веет тополью рассвета,
и редеет электричества гранит.
 

 
В ночи колыхалась гроза.
Она подбиралась неслышно,
и было: при первой же вспышке
вскочили деревья, спросонок зажмурив глаза.
 
 
Качнулась стоячая тьма. Замигала.
Каменьями с неба посыпались в город дома.
Вскочили деревья. Качнулась испуганно тьма.
И град фонарей застучал в темноте
вполнакала.
 
 
В ночи колыхалась гроза.
Безмолвие было истошным.
И в воздухе, связанном в узел удушья,
кривились мучений забрезжившие голоса.
 

Воспоминания о сущем

«Научусь тебе, мгновенье…»

 
Научусь тебе, мгновенье:
ты – последний медный грош —
позади одно забвенье,
и в забвенье ты уйдешь.
 
 
Неразменный миг отрады,
и мучений вечный миг,
и еще чему-то надо
научиться мне у них.
 

«Ты прости моим словам…»

 
Ты прости моим словам.
Я твое дыханье слышу.
Дождь трепещет, данный свыше
потемневшим деревам.
 
 
Сада смутную красу
дождь тишайший не пугает:
я ведь теми же губами
это все произнесу.
 

«И вдруг она покинула меня…»

 
И вдруг она покинула меня,
на миг один с листвой смешавшись павшей.
Был ветер, волосы ее едва трепавший,
и был октябрь на исходе дня.
 
 
Она мелькнула в обнаженной чаще,
где водоросли дерев прозрачны и стройны,
и ослепленный близостью щемящей,
я не узнал ее со стороны.
 

«Не заходите в березняк…»

 
Не заходите в березняк,
когда затих его сквозняк,
и листьев серая труха
лежит на дне березняка,
когда чуть теплится денек
в берестяном его дыму:
он тоже слишком одинок
и не до вас теперь ему.
 

«Столько нежности сжалось во мне…»

 
Столько нежности сжалось во мне,
столько горькой тоски по тебе я вобрал
в свою душу,
что порой удивительно даже,
как ты можешь еще оставаться вовне,
как ты можешь еще оставаться снаружи —
на чужбине ноябрьской стужи,
на бульваре пустом с ледяною скамьей
наравне.
 

«А если вправду только грусть…»

 
А если вправду только грусть
нас с мирозданием роднит,
пусть утолит молчанье уст
холодной осени родник:
 
 
октябрь догорит дотла,
природы кончится полет,
и наши бренные тела —
тепла последнего оплот.
 

«Твое дыхание все призрачней и тише…»

 
Твое дыхание все призрачней и тише —
сейчас и я усну тебе вослед.
Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь
и ты, двоясь, приснишься мне во сне.
 
 
Жилья чужого глохнут водостоки,
чужой рассвет за окнами затих.
Мы никогда не будем одиноки —
ни наяву, ни в страшных снах своих.
 

«Тяжелый снежный лес…»

 
Тяжелый снежный лес
в слепящей белой пене
от солнца спрятал тени
и в глубине исчез.
 
 
Там столько лет подряд
стволы стояли прямо.
Следов лосиных ямы
там в зарослях стоят.
 
 
Там тише тишина,
черней под снегом хвоя,
и ветка над тобою
качается одна.
 

«Быстро блекнут зим покровы…»

 
Быстро блекнут зим покровы:
то декабрь, то январь.
Почернел закат багровый.
Дом зажегся, как фонарь.
 
 
Но в глуши небес румяных
наши ночи хороши:
бесконечны, постоянны,
как бессмертие души.
 

«Если все открылось разом…»

 
Если все открылось разом,
то чему благодаря? —
над морозом, как над газом,
розоватая заря:
все детали отличатся,
пропадавшие зазря —
станет ясно: это счастье,
утро, проще говоря.
 
 
Навсегда увидим мы:
в толщах крыш стоят дымы,
и над нами, и под нами —
осчастливлен снег тенями —
ласковым касаньем тьмы.
 

«В ней спокойствие есть молодое…»

 
В ней спокойствие есть молодое —
оболочка смятений и снов,
но внезапно взлетят ладони,
губы выгнутся силой слов —
вся вперед подается, силясь
проясниться сквозь эту гладь, —
и потом стихает опять:
только глаз остается вырез.
 

«Ты умеешь чувство придержать…»

 
Ты умеешь чувство придержать
и прикрыть чуть подведенным веком.
Удается многоводным рекам
неподвижно блещущая гладь —
и порою легкий ветер вспять
тянет их течение со смехом.
 

«Мне хочется не красоты пустячной…»

 
Мне хочется не красоты пустячной,
но чуда, перешедшего за край:
искусство, не старайся, не играй,
но лишь услышать ей возможность дай,
когда я крикну ей, еще такой вчерашней:
родная, сжалься! Видишь, как я стражду —
не говори так буднично и страшно,
не привыкай ко мне, не привыкай.
 

«А в женской мысли, нежной и незрячей…»

 
А в женской мысли, нежной и незрячей,
я смысла никогда не замечал:
она, как огонек жилья горячий
в ночи без окончаний и начал,
она любого смысла легче —
не различить ее и не отвлечь:
ночами так округлы плечи
и нечленораздельна речь…
и вечный мрак вкруг женской мысли вечен.
 

«Случись со мною сказка…»

 
Случись со мною сказка,
чтоб шелковый клубок
катиться до развязки
передо мною мог.
 
 
Но вот уже калитка —
искомый терем, сад…
И остается нитка,
ведущая назад.
 

Солнцестояние

«Мы поедем без билета…»

 
Мы поедем без билета
в убывающее лето.
Пассажиров сквозь газеты,
как сквозь сито, протрясло.
Оттого в пустом вагоне
никого сегодня нету:
на платформе, как в июне,
пусто: пусто и светло.
 

«Летом из холодной печки…»

 
Летом из холодной печки
пахнет стужею и сажей.
На плите неразогретой —
полстакана молока,
пачка соли, нож и спички
и еще комок бумажный
из засаленной газеты
от январского денька.
 

«Только летом, только летом…»

 
Только летом, только летом
есть в году такой пробел:
перед зеленью и светом
слабый сумрак оробел.
В эту пору, в эту пору
свет всеобщий, мрак – ничей.
Это тот пробел, в котором
катятся черемух горы
в прорубь черную ночей.
 

«Деревьев новые овины…»

 
Деревьев новые овины
прикрыли день наполовину.
Вблизи от зарослей малины,
явившись призрачно и вдруг,
стоят огромные люпины
и озираются вокруг.
 

«Был ли каждый Божий миг…»

 
Был ли каждый Божий миг
мал, как мотылек?
Иль, как небо, был велик
и, как даль, далек?
 
 
Уместился в коробке
спичечном моем —
иль, как камушек в реке,
мир исчезнет в нем?
 

Пылающее очертанье

«Гасите верхний свет – и со стекла…»

 
Гасите верхний свет – и со стекла
житейские живые отраженья
исчезнут. И декабрьская мгла
во мраке электрического тленья
за окнами предстанет без движенья,
неощутимая для жалкого тепла.
 

«Не глупая игра в лото…»

 
Не глупая игра в лото,
где цифры совпадут едва ли —
нет, неожиданность есть то,
что мы всю жизнь невольно ждали.
 
 
А потому не сочиняй,
не фантазируй своевольно —
и так живем мы невзначай,
и с нас случайностей довольно.
 

«Сгорела ветвь дотла…»

 
Сгорела ветвь дотла.
Но ты б еще смогла
на миг былого прорастанья
пылающее очертанье
увидеть в сполохах тепла,
и, отстранясь от клочьев дыма,
заплакать неисповедимо.
 

«Выходи на воздух вешний…»

 
Выходи на воздух вешний —
в нем развешаны скворешни,
все в нем видно до листка
и невидима тоска
за прозрачностью кромешной.
 

«Это легкость паденья…»

 
Это легкость паденья,
что совсем не легка:
ожило притяженье
и земли и стиха —
столь весенняя легкость,
что того и гляди
очевидностей пропасть
разорвется в груди.
 

«Декабрьский снег – напоминанье…»

 
Декабрьский снег – напоминанье.
И все ж за ним не уследишь
в застенке дня. И сумрак ранний
наполнит улицы до крыш,
сольется с облачностью низкой…
Сойдутся годы близко-близко,
как эти два прохожих странных
у вновь расклеенных афиш.
 

Во спасенье

1. Во спасенье

 
А ты, мой ангел во плоти,
еще за то меня прости,
что я тебя – земную —
небесной именую.
 
 
Нельзя ж пред женщиною ведь
безжалостно благоговеть,
а ангелов тревожных
жалеть никак не можно.
 
 
Я не приду к тебе домой —
душа твоя и так со мной:
таит проникновенье
такое отдаленье.
 
 
А если не простишь, пойму,
что ты осталась в том дому
у окружной дороги,
где зимы-недотроги.
 

 
Я женщину эту люблю, как всегда.
Она же, как прежде, как встарь, молода,
хоть смотрит больнее, хоть помнит о том,
что я ей шептал зацелованным ртом.
Я женщину эту люблю, как всегда,
хоть вторник сегодня, а завтра —
среда, хоть спали до света – да снова темно,
хоть, может быть, нет нас на свете давно.
 

 
Тоньше, тоньше жизнь с годами,
тоньше посвиста птенца.
Что не ждали, не гадали —
все свершилось до конца.
 
 
И когда необходимо —
стану я пред грозный суд,
все посмотрят сквозь и мимо —
не осудят, не спасут.
 

 
Потаенную жестокость
в женском сердце не жалей.
Потаенно и жестоко
преклоняйся перед ней.
Ты не знал ее до срока
или знал едва-едва —
безвозвратно, одиноко
сохрани ее слова.
 

2. Живая ограда

Памяти моего отца

 
У всякого – своя полынь.
Всему – своя полынь.
Простимся ныне навсегда
и сразу отболим.
У всякого свой сонный мак.
Всему – свой цвет и сон,
былого хлеба лебеда
и свет, и мрак…
и всё.
 

 
Прощай, шиповник и жасмин, и навсегда
прощай, смородины колючая ограда,
крыжовник, яблони в цвету, и навсегда —
рябина и береза у ограды.
Прощайте, ирисы, тюльпаны, водосбор,
пионы, лилии и флоксы, и навеки —
большие маки… и огромный мир,
давящий на смородинные ветки.
 

 
Живая ограда
живет до поры.
Под снежные груды
уходят дворы.
 
 
Над твердью могильной
летят под уклон
раскосые крылья
окрестных ворон.
 
 
То ветер на свечку
слетел с высоты.
И в зимнюю спячку
впадают кусты.
 
 
Смородинных веток
тончайший узор
не сдержит вовеки
подобный напор.
 
 
В дому запоздалом,
в древесной тиши
не стало, не стало
теперь ни души.
 
 
Вкруг жизни, вкруг сада,
его детворы —
живая ограда
живет до поры.
 

 
Провал и безопорье и дыра,
в бессмысленном пространстве злая точка —
преображенье завтра во вчера,
когда цветок узнает точно,
что восходить ему пора,
когда почует срок тугая почка,
когда трава надумает вставать,
а птицы – время точно обозначить.
 

 
Мы вновь приедем в этот дом,
построенный его трудом.
Там сруба запах сладкий
и сад его посадки.
 
 
И по следам его следов
тропинкой узкой вдоль кустов
рябины черноплодной
пройдем мы в дом холодный.
 
 
То будет осенью: денек
сентябрьский будет одинок,
как эта тропка лисья,
смешав следы и листья.
 
 
Крылечко скрипнет. Стукнет дверь.
И одиночество теперь
в бревенчатом затворе
уже почти что горе.
 
 
Так выйдем в сад повеселей:
следы и листья на земле,
и каждое растенье —
его помяновенье.
 
 
В саду становится видней,
насколько крепче и вольней,
чем наш удел непрочный,
дыханье этой почвы.
 

 
Деревьям ли мерещится война?
Земле ль понять людские разногласья?
Судьбе-молчальнице видна
земля, исполненная ясного бесстрастья:
ее парные зеленя,
наплывы или удаленья,
в беспечности ее огня —
рачительное тленье…
 
 
И углубляясь в грунт на штык,
побег грядущий прививая,
вне человечьей суеты
мы в этом мире пребываем.
 

 
Тропинка малая в клубничной толкотне,
впитавшая в себя песок и гальку,
сама вернется поутру ко мне,
сама вернется поутру ко мне,
какою б я не обернулся далью.
 

 
В лесу сиротливом
есть высохший пруд.
Лопух и крапива
на взгорье растут.
 
 
Лопух и крапива —
житейский сорняк —
в лесу сиротливом,
где хвоя да прах.
 
 
Не знает окрестный
заброшенный люд,
чей век безвозмездный
окончился тут
 
 
и чье здесь когда-то
дымилось жилье,
куда без возврата
исчезло живьем.
 
 
В лесу беспечальном
поляна и пруд
нечайно, случайно
на вас набредут.
 
 
Былого истома,
томление лет —
те вязы вкруг дома,
которого нет.
 

Мне кажется, душа

Посвящается В. А. Севрюгину

«Бывает всякое: сентябрь бывает, май…»

 
Бывает всякое: сентябрь бывает, май.
Сентябрь, пайщиков своих пересчитай —
всех садоводов, их детей и их собак —
ясны их тени в облетающих садах.
А впрочем, нет – пускай безоблачно-пестры
во всех садах горят деревья и костры,
и мальчик на большом велосипеде,
как маятник: качается и едет.
 

«На этой теплой травянистой льдине…»

 
На этой теплой травянистой льдине
по морю дальнему осенних зорких дней
плыву, и ветер гнется в паутине
(куда нам плыть – не решено доныне;
но есть еще решения на дне),
один – никто меня не сыщет, не покинет —
со всеми я наедине.
 

«Был последний летний день, и оттого…»

 
Был последний летний день, и оттого
так отбрасывались тени от него,
будто птицы ни с того и ни с сего
вдруг шарахались от крика своего.
 
 
Ты готовился об этом вспоминать
и в забвенья нотную тетрадь
заносил затишье – каждый звук
был лишь сердца запоздалый стук.
 

Постоянство

 
Всего важней для мудреца,
чтобы закат всегда был слева от крыльца.
Есть постоянство, что упало с неба:
куда ты слепо не свернешь,
всё сердце остается слева
от тех минут, которых не вернешь,
от яблони, от полдня, от напева.
 

Я научился плавать

 
Я научился плавать – знаешь где? —
в эгейской одиссеевой воде,
да, по которой плыл к своей беде
царь Агамемнон в наказанье —
и ветер нес обрывки кос Кассандры —
кликуши, а на Патмосе пророк
лежал ничком. Пророческая пена —
предтеча будущего пепла
теснила берега ребяческий мирок.
 
 
…Два дюжих югослава, раскачав,
меня в прибой швыряли, и волна мне
помочь старалась выбраться на камни,
еще чуть теплые сначала, сгоряча.
 
 
Неподалеку от Афин,
в воде не чуя огненного сплава,
узнал я, что уменье плавать
в том, что плывешь один.