Текст книги "Новиков"

Автор книги: Александр Западов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

3

Императрица более полугода назад покинула Петербург и, наконец, стала собираться в обратный путь. Комиссия также начала готовиться в дорогу. Заседания в половине декабря были прекращены и возобновились только в феврале 1768 года.

Новиков ехал в Петербург офицером.

Полковая канцелярия Измайловского полка 15 января известила Комиссию, что сержант этого полка Федор Шишков и каптенармус Николай Новиков по именному указу 1 января выпущены из гвардии в армию поручиками. Новиков получил назначение в Севскую дивизию и штабом этой дивизии распределен в Муромский пехотный полк с приказанием по-прежнему быть при Комиссии и на службу в полк не выходить.

После переезда в столицу Большое собрание принялось слушать законы о юстиции, и чтение велось довольно скучно, пока 2 апреля не пришла очередь указов о беглых крестьянах – о сыске и об отдаче беглых людей и крестьян с женами и детьми по крепостям и об отвозе и о высылке их на прежние жилища. Тема эта, каждого по-своему, задевала всех – пахотных солдат, однодворцев, черносошных крестьян и, конечно же, дворянских депутатов, владельцев крепостных душ: беглые для них составляли прямой убыток.

Правительство часто вспоминало о беглых мужиках – указов и законов набралось около двухсот. Год от года усиливались строгости, а крестьяне все чаще бежали от помещиков туда, где могли чувствовать себя свободнее, – в донские степи, за польский рубеж, в северные глухие леса. Государство теряло сотни тысяч работников. Но как заставить их вернуться и остановить бегство на будущее время?

Депутат города Углича Сухопрудский предложил рассудить, отчего бегут крестьяне: сами ли они беспокойны, или же терпят они у господ своих великую нужду, вымогательства податей и побои, что делает им жизнь в родных деревнях несносною? И речь его клонилась к тому, что дело тут не в дурных крестьянских характерах, а в жестокостях их господ.

Дворянские депутаты Михаил Глазов и Петр Степанов выступали с обвинениями против крестьян, беглецов называли пьяницами, лентяями и уверяли, что жалеть о бежавших не стоит – это вредные и заразительные отрасли народа.

В защиту крепостных говорили депутат от пахотных солдат нижегородской провинции Иван Жеребцов и депутат Козловского дворянства Григорий Коробьин.

– Что принуждает крестьянина бежать, оставив семью и дом? – спросил Коробьин. – Не могу себя уверить, что только крестьяне виноваты. Есть в свете довольно таких владельцев, что берут с крестьян свыше обыкновенного, подати, другие посылают мужиков на заработки, чтобы их деньгами поправить запущенное хозяйство, но более всего таких, которые, увидев, что крестьяне вошли в достаток, отнимают у них имущество силой.

Депутаты слушали внимательно горячую речь козловского депутата. Новиков схватил новое перо и спешил слово в слово занести на бумагу слышанное.

– Известно, – продолжал Коробьин, – что земледельцы суть душа общества, и если они пребывают в изнурении, то слабеет и само общество. Яснее сказать: разоряя крестьян, разоряем и государство. Нетрудно видеть, что причиною бегства крестьян служат по большей части помещики – они безмерно отягощают своих крепостных. Зло состоит в неограниченной власти господина над имуществом крестьянина. Надобно законом определить, что именно помещики могут требовать от крестьян, и учредить нечто полезное для собственного рабов, то есть земледельцев, имущества. Крестьянин, зная, что у него есть собственность, никуда бежать не станет.

Речь Коробьина заметно оживила прения, депутаты говорили один за другим несколько дней, возражая оратору. С ним согласились только трое, опровергали его мнение восемнадцать. Дворяне никак не хотели признать себя виновными в дурном обращении с народом.

Опытный и дальновидный оратор, неутомимый защитник дворянских привилегий, князь Михайло Щербатов, споря с Коробьиным, убеждал собрание в том, что крестьянам вообще не на что жаловаться и что живется им едва ли не лучше, чем дворянам.

– Я шлюсь на всех находящихся здесь господ депутатов, – говорил он, – и утверждаю, что крестьяне час от часу богатеют и благоденственнее становятся. Наказы, присланные от городов, полны жалобами на то, что крестьяне своими торгами подрывают купеческие торги. Следовательно, они богаты! Где примечено худое состояние помещичьих людей или недоимки по государственным сборам? Нет таких мест в Российской империи! Крестьяне защищены своими господами, которые о них пекутся. Так надлежит ли нам право делать благополучнейшими таких людей, которые все благополучие имеют и коего сверх меры умножение может им во вред обратиться?

Искусная речь князя Щербатова, несмотря на очевидную фальшь его аргументов, была с восторгом принята дворянскими депутатами. Как будто бы поле словесного сражения осталось за ними. Однако неизмеримо более важным оказалось то, что впервые в собрании представителей русских сословий было громко заявлено о нуждах народа, о жестокостях помещиков, о том, как облегчить крестьянские беды.

Эти речи жадно слушали и запоминали секретари Комиссии, молодые люди с отзывчивыми сердцами. Неприкрашенная, страшная картина русской крепостной деревни открылась для них, и самый чуткий, умный и талантливый слушатель Николай Новиков постарался вскоре познакомить с нею читателей своих сатирических журналов.

Депутат от пахотных солдат Иван Жеребцов высказал пожелание устраивать школы для детей этого сословия. Города Пензы депутат Степан Любовцев ему возражал.

– Школы для пахотных солдат весьма излишни, – сказал он. – Земледельцу то и школа, чтобы обучать детей хлебопашеству и прочим домовым работам. А ежели они с малолетства будут употребляться в науки, то уже к земледелию их склонить будет никак невозможно. Земледельцам наук, к состоянию их не принадлежащих, совсем иметь не следует, может быть, кроме российской грамоты, и то по собственному чьему желанию. Так этот и сам выучится. А школы государственной пользы никакой принесть не могут, кроме казенного ущерба, отчего и хлеб дороже нам станет.

Граф Александр Строганов, депутат серпейского дворянства, согласился с Жеребцовым. Он выпевал изящно и долго, но когда Новиков переписывал свою дневную записку, то увидел, что граф также хлопотал не о крестьянских детях и не о просвещении народа, а о благополучии помещиков.

– До каких бедств доводит нас невежество! – говорил он. – Без ужаса представить себе не могу плачевное зрелище умерщвленных собственными крестьянами помещиков. Года еще нет, как подобный умысел почти на глазах наших произошел: эти злодеи, словно дикие звери, господина своего, размучив, убили, и жену его, и нерожденного еще младенца из недр ее вырвали. Я уверен, что если бы сей род людей был просвещеннее, то, конечно, мы бы не стали свидетелями таких свирепств. Итак, вы видите, сколь училища для крестьян полезны, – заключил он с нескрываемым торжеством.

Участвуя в разборе наказов депутатам от избирателей, Новиков прочитывал их и сортировал, раскладывая по кучкам, – какие от дворянства, какие от городских жителей, от коллегий и канцелярий.

Шуйские дворяне наказывали депутату князю Оболенскому, чтобы он добивался особого знака для вышедших в отставку из службы дворян. Они получают патенты на свои чины, но не всегда оные при себе иметь могут, а с прочими людьми отличность иметь должны. Так не угодно ли будет повелеть таким дворянам носить на ленте сверх кафтана знак, а какого вида – определить указом?

Благородное дворянство Кадуйского уезда было обеспокоено недавним запрещением возить в города вино и водку собственной выделки. Потому штаб и обер-офицерские чины из дворян за неимением при себе домовой водки принуждены бывают покупать напиток в городах, с противными и непристойными специями и запахом. Дворянство, по характерам их, видит в этом себе недостаток.

Дворяне Пронского уезда сообщили о том, что воровство и грабежи происходят в России по большей части от множества безместных церковников. Земли у них мало, детей много, доходов нет, в работе же, как всем известно, сей род ленив. Не поведено ли будет, безместных церковников верстать в солдаты, а негодных к тому – в подушный оклад? Тогда и воровство уняться может.

Ярославское дворянство в наказе своему депутату князю Щербатову жаловалось, что главный чин Российской империи, удостоенный особливой поверенности от монархов, теряет свои права, которые от перемены обычаев или от захвачения других чинов ныне совсем в забвение пришли или затушены подкопами под законы. От Щербатова требовали, чтобы он старался в Комиссии возвести дворянство на прежнюю степень преимуществ.

Избиратели князя Щербатова протестовали против указа Петра I, подписанного в 1721 году: «Все обер-офицеры, которые произошли не из дворян, равно как и дети их и их потомки, суть дворяне, и надлежит им писать патенты на дворянство».

Через год в табели о рангах – лестнице военных и гражданских чинов, от коллежского регистратора до канцлера, – Петр снова подтвердил: «Дослужившиеся до обер-офицера и их дети суть дворяне». Это значило, что дворянами становились те, кто получал чин прапорщика, поручика и капитана. В штатской службе было труднее: дворянство присваивалось более старшим чинам, соответствующим штаб-офицерским званиям.

Итак, ярославские дворяне, а вместе с ними представители этого сословия из многих других мест Российской империи требовали отменить жалованное дворянство или награждение этим званием за личные заслуги. Только те, кто происходил от благородных предков, могли пользоваться привилегиями, доступ новых людей в первое сословие государства дворянам желательно было прекратить.

Такова была главная просьба русского родовитого дворянства, привыкшего по праву рождения пользоваться тем, что по своим личным качествам многие члены этого сословия получить не могли. Дворянин – ему открыты все дороги к административным постам и почестям. Мещанин – будь он семи пядей во лбу – мог рассчитывать только на небольшую должность под командою дворянского сына, пусть хоть вдесятеро его глупее и невежественнее.

В Комиссии закипела борьба между «породой» и «чином». По проекту о правах благородных выступали депутаты от дворян, от городов, казачьего войска, от коллегий и департаментов.

Депутат города Рузы Иван Смирнов говорил:

– Надобно, чтобы дворянство и преимущества оного не доставались по наследству, но чтобы всякий старался достигать их по заслугам. За преступление же или за небрежность к своей должности нужно отнимать и самое дворянство. И судить дворян следует по законам, которые установлены для всех других людей в государстве.

– Жаловать дворянством никак невозможно, – возражал депутат Ржевы Володимировой Игнатьев. – Многие из подьяческих, посадских и прочих подобного рода людей, вышедшие в обер-офицерские и штатские чины, покупают деревни, размножают фабрики и заводы, а чрез то делают подрыв природному дворянству в покупке деревень. Надо запретить покупать деревни тем, кто выслужил себе дворянство, а если у них есть деньги, пусть отдают их в рост за проценты и тем довольствуются вместо доходов от крестьянства.

Самый велеречивый оратор дворянского сословия в Комиссии, князь Щербатов, доказывал, что права «природы» нарушить нельзя.

– Самый естественный рассудок убеждает нас, – говорил он, – что честь и слава наиболее действуют в дворянском сословии. Честь прививается дворянам с рождения, с воспитания. Надобно потому установить, чтобы никто из разночинцев в право дворянское только по чину обер-офицерскому вступить не мог. Лишь один государь может награждать по своему соизволению этим правом того, кто окажется достойным.

Обсуждение вопроса о правах благородных людей снова взбудоражило Большое собрание. Проект, составленный в частной комиссии, был одобрен затем Дирекционной комиссией и вынесен на общее обсуждение. Обладать крепостными желали купцы, промышленники, казаки и даже духовные лица! Дворяне отстаивали свое исключительное право иметь крепостных рабов и потому решительно возражали против награждения дворянским званием вместе с чином.

Споры в Комиссии стали тяготить императрицу. Она лучше всех знала, что никакого практического смысла эти словопрения не имеют: как захочет русская самодержица, так и будет, что бы там ни говорили черносошные крестьяне или купеческие головы. Оставлять же в столице это собрание ораторов не было расчета: политический горизонт омрачался.

Турция, подталкиваемая своими европейскими покровителями, напала на Россию. Война требовала энергичных распоряжений, денег, людей, продовольствия, оружия. С Комиссией надобно было кончать.

В четверг 18 декабря 1768 года Бибиков прочитал в Большом собрании именной указ. Начинался он титулом Екатерины:

– Божею поспешествующею милостью мы, Екатерина вторая, императрица и самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Сибирская, государыня Псковская и великая княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, княгиня Лифляндская, Карельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных… Маршал перевел дух:

– Государыня и великая княгиня Нова-города, Низовския земли, Черниговская, Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белозерская, Удорская, Обдорская, Кондийская и всея Северныя страны повелительница и государыня, Иверския земли, Карталинских и Грузинских царей и Кабардинский земли, Черкасских и Горских князей и иных наследная государыня и обладательница.

«А теперь, – подумал Новиков, – желает она расширить свой титул и вписать еще строку: «великая княгиня Молдавская и Валашская, Крымских ханов наследная государыня». Какой же ценой мы заплатим за новые титулы?..»

– Ныне учинено от вероломного неприятеля нарушение мира и тишины, – читал Бибиков, – столь нами желаемых, сколь они нужны для приведения к окончанию предпринятого нами поправления гражданских законов. При таких обстоятельствах нам теперь должно быть первым предметом защищение государства от внешних врагов. От сего же самого Комиссии о сочинении проекта не малая приключится остановка, по причине, что многим депутатам к своим должностям надлежит отправиться.

В Петербурге были оставлены только члены частных комиссий, которым отдали приказ продолжать труды по-прежнему. Остальные депутаты разъехались по своим полкам, усадьбам, городам и канцеляриям. Императрица обещала созвать их вновь, когда окончатся дела, порученные частным комиссиям, но, сказать правду, исполнять свое обещание не думала: для нее вполне хватало первого опыта.

Штаты Комиссии были сильно сокращены, и через несколько дней, 26 декабря, прикомандированные к ней обер-офицеры полевых полков отправились по своим частям.

Новикову не пришлось уйти вместе со всеми товарищами – сдача дел Комиссии о среднего рода людях задержалась.

Глава IV
ИЗДАТЕЛЬ «ТРУТНЯ»

 
Замешанный в толпе последний офицер,
Какую пользу тем я обществу доставлю,
Когда в полку число поручиков прибавлю?
 

Я. Княжнин

1

– Погляди, что я принес. На улице раздавали прохожим.

Товарищ Новикова по службе в Комиссии Лыков протянул ему четыре маленькие печатные странички.

– Что это? Ода в честь закрытия Комиссии или новый манифест?

– Не пойму. Люди брали, и я не отказался.

– «Всякая всячина», – прочитал Новиков. – «Сим листом бью челом, а следующие впредь изволь покупать».

– Ишь как приманивает, – засмеялся Лыков. – А ведь ты и верно покупать будешь – все деньги на печатную бумагу готов убить.

2 января они сидели в канцелярии Комиссии. Новиков сдавал дела, уходя в полк, Лыков оставался вести дневную записку.

– «Всякая всячина каждый год с нами пребывала, ныне можем видеть ее напечатанную», – читал Новиков «Поздравление с Новым годом» – тысяча семьсот шестьдесят девятым.

Нет сомнений, он держал в руках номер нового журнальчика. Кто его издатели, чьи письма и стихи будут там печатать? Журналу потребно разрешение властей. Кому же удалось его получить?

Через неделю Новиков, зайдя в мастерскую переплетчика Веге на Луговой-Миллионной, купил следующий номер «Всякой всячины». Подписи издателя и редактора не значилось, и авторы не ставили под статейками своих настоящих имен: это еще не было принято в журналистике, да и литературные произведения порой печатались анонимно. Любители словесности из дворян не считали удобным ставить наследственную фамилию на книжке, которую, может быть, осудит читатель, а имена авторов незнатных никому не могли быть памятны.

Но шила в мешке не утаишь, да Екатерина и не старалась этого делать: читателям «Всякой всячины» следовало знать, что журнал – затея царицы. И в Петербурге слышали, что «Всякую всячину» издает секретарь императрицы Григорий Васильевич Козицкий и что сама она там пишет статьи. Стало быть, журнальчик нужно читать со вниманием.

«Всякая всячина» объявила себя «бабушкой» новых журналов и выразила уверенность в том, что скоро появится поколение внуков. Для того были приняты меры. Кто желал выступить с журналом, мог подать прошение в Академическую комиссию, ведавшую типографией, не открывая своего имени, лишь поставив подпись «Аноним».

В половине января Новиков рассчитался с Комиссией и по приказу Военной коллегии должен был отправиться в Севскую дивизию, в Муромский пехотный полк.

Никакой охоты продолжать военную службу у Новикова не было.

Он знал по опыту, как связывает человека военный мундир. Новиков понимал, что быть офицером почетно и служба эта – дворянская, однако склонности к ней не имел.

Перейти в штатскую также не хотелось. Если служить, как подобает прилежному чиновнику, надо помнить законы и указы, уметь разбираться во всех канцелярских пружинах. Работа в Комиссии показала ему, как это сложно. А потом взятки, акциденции… Смешно говорить, сам он рук не запачкает, но ведь надобно следить за подчиненными, чтобы и они просителей не обижали… Нет, приказные дела его не занимали, к ним он тоже не чувствовал склонности.

Легче других и спокойнее была бы служба во дворце, если бы не надлежало владеть наукой притворства, и в большем объеме, чем, например, нужно театральным актерам. Те притворно входят в разные страсти на время, а при императорском дворе роли разыгрываются всю жизнь.

Придворный человек всем льстит, говорит не то, что думает, обязан казаться добрым и снисходительным, когда надут гордостью и пышет злобой. Он обещает – и ничего не исполнит. Хвалит, а сам терзается завистью. Нет у него истинных друзей: вокруг льстецы, и он льстит, угождая случайным люда – фаворитам. Верно, придворная служба весьма блистательна, однако очень скользка и скоро тускнеет. Нет, не годится и она…

«К чему же потребен я в обществе? – размышлял Новиков. – Нельзя ничего не делать! «Без пользы в свете жить – тягчить лишь только землю», – сказал славный российский стихотворец Александр Петрович Сумароков. Последовать его путем – писать, исправлять нравы? Но хватит ли дарования? Я хочу служить моим согражданам, я знаю их нужды – в Комиссии было о них говорено предовольно, – люблю книги, уважаю сочинителей… Так не приложить ли мне силы к изданию их трудов? Так делывал Сумароков в своей «Трудолюбивой пчеле», его пример – мое ободрение. Буду издавать еженедельные листы и не гоняться за всякой всячиной, а писать дельно, с пользой для света».

Исполнение этой мысли ждать себя не заставило.

2

Война с Турцией не сулила блестящих побед. Первая армия то переходила Днестр, то возвращалась обратно. Командующий князь Голицын проявлял робость и беспомощность, солдаты страдали болезнями, лошади падали от бескормицы. Деньги в казне таяли, доходов не предвиделось.

Русское правительство добивалось в Польше уравнения политических прав православных с католиками. Король Станислав Понятовский, бывший любовник Екатерины, возведенный ею на польский престол в 1764 году, сопротивлялся этому акту. Россия ввела в Польшу тридцатитысячное войско. В его присутствии король изменил свою позицию, члены сейма, не пожелавшие принимать навязанные им решения, были вывезены в Россию – и сейм признал законными требования императрицы.

В 1768 году в городе Баре образовалась конфедерация польской шляхты и католического духовенства под лозунгом «За веру и свободу», выступившая против России и короля Понятовского. Развернулись военные действия, конфедератов оттеснили в Молдавию. Их поддержали Турция и Франция. И здесь нужны были войска и деньги…

На уральских заводах солдаты усмиряли приписных крестьян. Оказывали непослушание соликамские и чердынские работные люди. То в Астрахани, то близ Петербурга ловили беглых, разглашавших, что государь Петр III жив, готовится принять царство и желает позаботиться о народных льготах.

Молодой адъютант Опочинин выдавал себя за сына английского короля и государыни Елизаветы Петровны. Его схватили, дознались, что есть заговорщики. Намеревались они низложить Екатерину, истребить Орловых и на престол возвести Павла Петровича.

Главнокомандующий Москвы фельдмаршал Салтыков в ноябре доносил императрице, что в городе и окрестностях разбои весьма умножились, а полки выступили на войну и не осталось ни одной конной команды. Екатерина войск не прибавила и рекомендовала учредить команды из московских жителей.

В октябре и ноябре были по всей России проведены рекрутские наборы – с каждых трехсот душ по одному рекруту. В солдаты забирали безместных церковников, поповских и дьяконских сыновей. Армия ждала пополнения.

Не хватало звонкой монеты – Екатерина решила ввести бумажные деньги, ассигнации: турецкая война за первые же месяцы поглотила миллион с четвертью рублей, казна пустовала…

Слухи о неудачах русских войск наполняли Петербург. Серьезность положения преувеличивалась в столичных разговорах. Но как было не соглашаться с дурными пророками, которые напоминали, что, если бы дело шло гладко, не пришлось бы распускать Комиссию? Видно, каждый офицер и сержант на счету, люди вот как нужны, потери армии велики…

Новиков слышал и позднее записал рассуждения трусливых политиканов, уверявших, что турецкая армия вооружена лучше русской и отчаянно смела в атаке.

– У меня и теперь сердце обливается кровью и волосы дыбом становятся, когда вспомню янычар, с открытою грудью бегущих и всех саблями поражающих, – рассказывал какой-нибудь участник прежних кампаний. – Эти варвары рождаются на погубление человеческого рода. Они подобны диким зверям. Семь гренадеров моей роты воткнули в янычара по штыку, но он и тогда вокруг всех рубил, и я насилу мог от него уйти… А пушки их так длинны и так далеко стреляют, что мы в десяти верстах от них едва укрывались. Ныне, я чаю, они еще далее стреляют – ведь пушкари у них какие-то европейские христиане.

Боязливым старичкам такого склада возражали, ссылаясь на общепризнанную храбрость русских солдат и офицеров, на победу над пруссаками в Семилетней войне. Кто-то подтверждал это мнение, но кто-то продолжал распускать панические слухи о турках.

Императрица требовала от командующих скорых, решительных действий, она готовилась заменить Голицына Румянцевым, а на его место во Вторую армию поставить Петра Панина, однако следовало подумать, как пресечь неприятные разговоры и занять умы легкой и спокойной темой.

Еще совсем недавно, когда после коронации распространились слухи о том, что Екатерина выходит замуж за Григория Орлова и дворянство этим марьяжем оскорбилось, она поспешила прекратить подобные толки: издала манифест о воспрещении непристойных рассуждений по делам, до правительства относящимся, – манифест о молчании.

Теперь, после созыва Комиссии, таким окриком и угрозами ртов не заткнешь – сама позволила наговаривать лишнее, а кое-где даже крепостные возмечтали о том, что в их пользу будут переменяться законы. Гласность была допущена, в один день ее не отменишь. И хоть видимость публичности надо как-то при новом политическом ходе сохранить.

Екатерина была хитра и сообразительна. Средство она отыскала.

Надобно издавать журнал, выпускать его почаще, раз в неделю, писать повеселее, ведя свою линию. В Петербурге о таком журнале не слыхивали, найдутся подражатели. Если будут споры – тем лучше, за ними станут следить читатели – глядишь, и убавится охотников осуждать Голицына и толковать о том, почему закрыли Комиссию. В Англии выходили с полвека назад журналы «Зритель» и «Болтун», они имели успехи развлекали общество долгое время – вот и пример!

Секретари у императрицы были дельные, грамотные, сама она писать очень любила, хоть русским языком владела неважно. Есть откуда и переводить – иностранные книги и журналы во дворец поступали.

И с нового, 1769 года начал выходить в Петербурге еженедельный журнал «Всякая всячина», печатавший, однако, не все, что придется, а лишь то, что было угодно и выгодно императрице.

«Всякая всячина» объявила, что она стоит за сатиру в «улыбательном духе», которая не затрагивает отдельных лиц и государственных учреждений, а выступает лишь против людских пороков вообще, не целя ни в кого персонально. Императрица не терпела никакой критики. Все, что было ею заведено в стране, она считала замечательным, совершенным и не желала слушать ничьих советов. Если и были недостатки в управлении Россией, то все они относились на счет предыдущих царствований, а нынешнее, по мнению Екатерины, от этих недостатков освободилось. Из номера в номер, всем своим содержанием, журнал Екатерины II внушал читателю:

– Всякий честный согражданин признаться должен, что, может быть, никогда, нигде какое бы то ни было правление не имело более попечения о своих подданных, как ныне царствующая над нами монархиня имеет о нас, в чем ей, сколько нам известно и из самых опытов доказывается, стараются подражать и главные правительства вообще.

Лихоимство и обман издавна проникли в присутственные места Российской империи и вызывали гнев и возмущение всех, кому приходилось сталкиваться с администрацией. Вступив на престол и торопясь завоевать популярность, Екатерина II особым манифестом 18 июля 1762 года осудила взяточничество, с которым якобы мирились прежние государи, и расписала его яркими красками:

– Ищет ли кто место – платит; защищается ли кто от клеветы – обороняется деньгами; клевещет ли на кого кто – все происки свои хитрые подкрепляет дарами. Напротиву того, многие судящие освященное свое место, в котором они именем нашим должны показывать правосудие, в торжище превращают… и мздоприимством богомерзким претворяют клевету в праведный донос, разорение государственных доходов в прибыль государственную, а иногда нищего делают богатым, а богатого нищим…

За семь лет нового царствования в русской юстиции ничего к лучшему не изменилось, судьи брали взятки по-прежнему, а кое-кто и пуще принялся грабить ближнего. Однако Екатерина громогласно утверждала, что суд в России исправился и стал неподкупным.

«Всякая всячина» разъясняла мнение императрицы читателям. Те, кто недоволен судейскими порядками и жалуются на взяточников, беспокоятся напрасно, ибо сами навлекли на себя злоключения. Законы в России лучше, чем на Западе, а если они и были несколько запутаны, так для приведения их в порядок была созвана Комиссия Нового уложения. Судьи хороши – ведь их назначает императрица, которая неустанно заботится о народном благе, в Европе же торгуют патентами на судебные должности: кто больше заплатит, тот и судит.

Журнал императрицы отвергает все жалобы на чиновников и сожалеет о трудностях их службы, рассуждая так:

– Не подьячие и их должности суть вредны, – статься может, что тот или другой из них бессовестен. Но если бы менее было около них искупителей, не умалилися бы тогда на них жалобы?

Не «искушать» подьячих легко – не нужно только их беспокоить: «Не обижайте никого; кто же вас обижает, с тем полюбовно миритеся без подьячих, сдерживайте слово и избегайте всякого рода хлопот».

Что будут делать подьячие, оставшись без просителей, нужен ли стране суд, если гражданам рекомендуется впредь решать споры самим, без посредничества, – эти вопросы «Всякая всячина» не обсуждала, как не думала она о том, что удобнее было бы исправить государственный аппарат, чем перестать им пользоваться, избегая опасности взяток.

«Всякая всячина» рекомендовала журналистам толковать о достоинствах правительства и не расписывать дегтем недостатки русской жизни:

«Добросовестный сочинитель, – говорилось в одной из статей журнала, – изредка касается к порокам, чтобы тем под примером каким не оскорбити человечество: но, располагая свои другим наставления, поставляет пример в лице человека, украшенного различными совершенствами, то есть добронравием и справедливостью; описывает твердого блюстителя веры и закона, хвалит сына отечества, пылающего любовью и верностью к государю и отечеству, изображает миролюбивого гражданина, верного хранителя тайны…»

Журналистам вменялось в обязанность изображать примерных персонажей, призывая подражать им, и черною краской не пользоваться – в России, мол, все светло при нынешней монархине, – а кто говорит иное, тот злопыхатель и человек вредный. Но против некоторых возмутительных фактов и сама «Всякая всячина» метала гром и молнию. В самом деле, какой стыд: «Многие молодые девушки чулков не вытягивают, а когда сядут, тогда ногу на ногу кладут; через что подымают юбку так высоко, что я сие приметить мог, а иногда и более сего». Вот ведь что случается в обществе. Почище судейского разбоя!

При этом «Всякая всячина» не упускала повода изложить свою точку зрения на важные вопросы современной жизни прямо или в иносказательной форме. Например, была напечатана сказка о том, как некие портные шили мужику новый кафтан – из старого он вырос. Добрый приказчик созвал портных, наметил покрой. Мужик дрожит от холода во дворе. Но когда приступили к работе, вошли четыре мальчика, которых хозяева недавно взяли с улицы, – они помирали там с голода и холода. Им приказали помогать портным, однако дело только замедлилось, мальчики, хоть и знали грамоту, но были весьма дерзки и нахальны, стали прыгать и шуметь, критиковали портных и не весть чего требовали.

Так журнал выразил царицыно недовольство работой Комиссии о сочинении Нового уложения. «Мужику» – населению России – затеяли шить кафтан, то есть составлять законы, а дерзкие мальчики – понимай: сочувствовавшие крестьянству депутаты – помешали портным и приказчику – Екатерине. «Мужик» остался без кафтана, он продолжает мерзнуть, в этом вина мнимых народных заступников, и нужно негодовать против них, а не против государственной власти.