Текст книги "Державин"

Автор книги: Александр Западнов

Глава 6
«ОДА К ФЕЛИЦЕ» И «СОБЕСЕДНИК»

Весной 1783 года весь Петербург облетело новое слово – «Фелица». Громко говорили о том, что так называется ода, посвященная императрице, шепотом добавляли, что в ней досталось Потемкину, Вяземскому, Нарышкину, братьям Орловым – первым людям при дворе, знаменитым вельможам империи. Хвалили смелого автора, высказывали опасения за него: убережется ли от гнева осмеянных им фаворитов?

– Да где ж списать «Фелицу»?

– Ода напечатана в новом журнале «Собеседник любителей российского слова».

– А кто сочинил оду?

– Татарский мурза. Имени его не объявлено. Сказано, что переведена с арабского языка в 1782 году.

– Неужели с арабского?

Тот, кто брал в руки книжку «Собеседника», мог узнать об авторе побольше, прочитав заглавие оды: «Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная – некоторым мурзою, издавна проживающим в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге». Однако внизу страницы редакция поместила маленькое примечание: «Хотя имя сочинителя нам и неизвестно, но известно нам то, что сия ода точно сочинена на российском языке».

Автором «Оды к Фелице» был Державин. Написав эти стихи, он сам подивился своей смелости. Правда, имена Фелицы и Хлора были взяты из нравоучительной сказки, сочиненной императрицей для своего внука Александра, но ведь Державина меньше всего тут занимали поиски «розы без шипов», добродетели. Он хотел в шутливой форме поговорить об очень важных вещах и высказать свое мнение по таким вопросам, о которых его не спрашивали. Как это могло понравиться при дворе? Неизбежны были новые придирки генерал-прокурора Вяземского, служить с которым становилось все труднее, – он терпеть не мог стихов и не раз говорил об этом Державину. Но ода, кажется, точно удалась.

Державин посоветовался с друзьями. Выслушав стихи, и Львов и Капнист в один голос сказали, что оду печатать нельзя, она рассердит вельмож, в ней затронутых, и принесет автору новых могущественных врагов, а их и так у него много. В благоразумии совета сомневаться не приходилось, и Державин запер рукописи в ящике своего бюро.

Год спустя ему, однако, пришлось открыть этот ящик в присутствии приятеля – соседа по квартире и сослуживца – Осипа Петровича Козодавлева. Тот сразу заприметил листы со стихами, пробежал несколько строк и упросил Державина дать ему рукопись хорошенько почитать самому и показать своей тетке, поклоннице поэзии. Под клятвенное обещание, что, кроме нее, никто стихов не увидит, Державин передал рукопись Козодавлеву и верно – вечером получил ее в целости обратно.

Казалось бы, тут и конец анекдоту, как вдруг Державин узнает, что оду читали в доме Ивана Ивановича Шувалова и слушали ее многие знатные гости. Он не успел сообразить, что делать с обманщиком Козодавлевым, пустившим в списках опасную для автора оду, как был позван к Шувалову.

– Оду вашу получил я под великим секретом, – сказал Шувалов, – но за обедом зашел разговор, что нет у нас еще легкой поэзии, подобно той, что во Франции славится. Не вытерпел я и, к вашей чести, прочел тогда вслух первое в таком роде на русском языке сочинение – «Оду к Фелице» – и всех убедил.

Державин в досаде молчал. Шувалов был старинный его благожелатель, и сердиться на него не следовало, но что будет, если ода станет известна при дворе?

А Шувалов продолжал:

– Теперь вашу оду требует к себе князь Потемкин, он узнал уж о ней. Как быть? Отсылать оду придется, так не выкинуть ли те куплеты, кои князя изображают? Гнев его опасен.

Но тут Державин не колебался.

– Ежели это сочинение уже известно стало, – сказал он, – то, когда вы его не пошлете или что-нибудь из него выкинете, князь в самом деле может подумать, что оно на его счет написано; но как оно не что иное, как изображение страстей человеческих, писанное без всякого намеренья, то я подписываю на нем свое имя и прошу отослать к требователю.

На том порешили, и Державин вернулся домой в тревожном состоянии духа. Он попросил Львова, бывшего своим человеком в доме близкого к императрице графа Безбородко, почитать ему между разговорами строфы из оды и выяснить его мнение. Безбородко стихи прослушал, а о мнении своем умолчал, потому что был осторожен и в придворной жизни весьма искушен.

Оставалось ждать, что скажет Потемкин и как примет стихи сама императрица, когда они дойдут до нее, только вот из чьих рук и с какой аттестацией?

Тем временем княгиня Екатерина Романовна Дашкова, только что назначенная царицей президентом Академии наук, вознамерилась издавать литературный журнал и собирала для него статьи. Державин узнал об этом от Козодавлева. Его стихов также просили.

Державин мало писал в этот год, занятый службой. Он собрал несколько стихотворений, напечатанных раньше в «Санкт-Петербургском вестнике», – оды «На смерть Мещерского», «К соседу моему», «На новый 1781 год», «На рождение в Севере порфирородного отрока», «Дифирамб на выздоровление покровителя наук», – исправил их и передал Козодавлеву для журнала. О «Фелице» Державин не напомнил, уверенный, что Дашкова знает эту оду. Хорошо бы, увидеть «Фелицу» в печати… Тогда не только Потемкин, но и публика могла бы о ней судить, что не понравилось одному – найдет признание у многих. Может быть, другими глазами, без предубеждения взглянет на стихи и императрица. Риск большой, но молчание, неизвестность хуже всего.

Дашкова рискнула. «Ода к Фелице» открыла первую книжку журнала «Собеседник любителей российского слова», и ее встретил восторженный прием читателей. Державин сразу же был награжден общим признанием, и те, кто считал себя затронутым в оде, предпочли делать вид, что они не обижаются на поэта. Ведь так свободно и колко он разговаривал не только с ними, а и с самой императрицей.

Имя Фелицы было образовано от латинского слова «Fеlix» – счастливый. Так именовалась царевна в сказке Екатерины II. В виде мурз, приближенных киргиз-кайсацкой царевны, он вывел ее придворных. Иногда называет себя мурзой и автор, подчеркивая свои слабости для того, чтобы оттенить достоинства Фелицы. Поэт обращается к царевне:

 
Подай, Фелица, наставленье,
Как пышно и правдиво жить,
Как укрощать страстей волненье
И счастливым на свете быть?
 

Это вопрос риторический, ответа на него не ожидается, да и что мог бы тут сказать Державин? И, оставляя эту тему, он переходит к описанию скромного быта Фелицы и буйных забав ее приближенных. Здесь было рассыпано много сатирических штрихов: Державин изображал прихоти и развлечения знакомых ему вельмож. Потемкин не мог не узнать свой неуравновешенный характер с частыми переходами от душевного подъема к беспричинному унынию и свой роскошный образ жизни в строфах оды:

 
А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от Персов похищаю,
То стрелы к Туркам обращаю;
То возмечтав, что я Султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщаяся нарядом,
Скачу к портному по кафтан.
Или в пиру я пребогатом,
Где праздник для меня дают,
Где блещет стол сребром и златом,
Где тысячи различных блюд;
Там славный окорок вестфальской,
Там звенья рыбы астраханской,
Там плов и пироги стоят,—
Шампанским вафли запиваю
И все на свете забываю
Средь вин, сластей и аромат.
 

Схвачено все было верно, не в бровь, а в самый глаз попадали стихи. Но разве только Потемкина затронул поэт?

 
Или музыкой и певцами,
Органом и волынкой вдруг,
Или кулачными бойцами
И пляской веселю мой дух;
Или о всех делах заботу
 Оставя, езжу на охоту
И забавляюсь лаем псов;
Или над Невскими брегами
Я тешусь по ночам рогами
И греблей удалых гребцов.
 

Тут трудно не угадать, в кого метит ода – в Алексея Орлова, любителя молодечества русского, песен, плясок и кулачных боев, в Петра Панина, забывавшего службу ради псовой охоты, в Семена Нарышкина, который первым завел в России роговую музыку. Инструмент в роговом оркестре издавал только одну ноту, простую гамму исполняли восемь музыкантов, каждый по очереди дуя в свой рог. Сколько побоев принимали крепостные артисты, прежде чем разучивали пьесу! Но умел сладить Нарышкин свой оркестр – стройно текли мелодии, сто музыкантов играли, как один человек.

Следом за развлечениями вельмож изображал Державин домашний быт в небогатом дворянском семействе, и самые обычные, не поэтические слова и понятия включались в строфы «Оды к Фелице»:

 
Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой,
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся;
То в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю:
Полкана и Бову читаю,
За библией, зевая, сплю.
 

В торжественных одах о государях было принято писать самым высоким слогом, поэты сравнивали их с солнцем, представляли божествами, дарующими своим подданным счастье. Державин, нарушив эту прочную традицию, показал монархиню как частного человека и не произносил при этом никаких пышных слов:

 
Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом…
Не слишком любишь маскарады,
А в клоб не ступишь и ногой;
Храня обычаи, обряды,
Не донкишотствуешь собой…
 

Державин просто и уверенно говорил в стихах с императрицей. Он перечислил некоторые ее деяния и похвалил за них, но напомнил, что бывают самодержцы, которые легко проливают народную кровь, и, в сущности, достоинства Екатерины приобрели вид негативный: хорошо уже и то, что она не истребляет людей, как это делают дикие звери:

 
Поступки снисхожденьем правишь;
Как волк овец, людей не давишь…
Стыдишься слыть ты тем великой,
Чтоб страшной, нелюдимой быть;
Медведице прилично дикой
Животных рвать и кровь их пить.
 

Высказал Фелице Державин и главную свою мысль: царь должен строго соблюдать законы, единые как для него, так и для простых людей, не забывать о том, что

 
Царей они подвластны воле,
Но богу правосудну боле,
Живущему в законах их.
 

Законы – превыше всего, в государстве не может быть места самоуправству. Эта мысль, с огромной силой проведенная Державиным в оде «Властителям и судиям», была повторена им в «Фелице», о ней он и дальше не уставал напоминать владыкам русского трона.

Так, сочетая большую мысль с веселой шуткой, перемежая сатирические строки пафосом, рассыпав в стихотворении множество острых, злободневных намеков, написал Державин свою оду «Фелица», вполне понимая, о чем он позже сказал, что это «такого рода сочинение, какого на нашем языке еще не было». Он не разошелся в оценке оды с установившимся затем мнением. Белинский называет «Фелицу» одним из «лучших созданий Державина. В ней полнота чувства счастливо сочеталась с оригинальностью формы, в которой виден русский ум и слышится русская речь. Несмотря на значительную величину, эта ода проникнута внутренним единством мысли, от начала до конца выдержана в тоне».

С первым отпечатанным листом «Собеседника» Дашкова поехала во дворец. Екатерине оказалось угодным милостиво принять стихи Державина. Ей понравились достоинства Фелицы, посмешили колкие намеки насчет вельможных особ, разбросанные в оде. Говорили, что императрица разослала некоторым своим приближенным экземпляры «Фелицы», подчеркнув строки, относившиеся непосредственно к каждому.

Гласно своего одобрения царица не выразила, но через несколько дней, когда Державин обедал у своего начальника Вяземского, ему вручили принесенный почтальоном конверт с надписью: «Из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Державину». Конверт был большой и тяжелый. Вскрыв его, Державин нашел там золотую с бриллиантами табакерку и пятьсот червонных монет. Он сразу догадался, чей это подарок, и на вопрос Вяземского, за что его так жалуют, ответил, что, вероятно, за оду, напечатанную в «Собеседнике». Пришлось показать и самую оду. Вяземский прочел ее с неудовольствием, презрительно хмыкнул и с тех пор пуще невзлюбил Державина, изводя его бесчисленными придирками и злыми разговорами о том, что все поэты бездельники и служба им не дается. Но Державин сносил нападки генерал-прокурора добродушно, ободренный несомненным успехом своей оды. Екатерина приняла стихи как забавную и тонкую шутку, и вслед за ней Панин, Орлов, Нарышкин и другие не решились считать себя оскорбленными и не мстили автору. Потемкин же вообще ценил Державина и позже не оставлял его своим вниманием.

В «Собеседнике» появились стихи, посвященные «Фелице» и ее автору. Поэт Ермил Костров, верно поняв новаторское значение державинской оды, писал:

 
Наш слух почти оглох от громких лирных тонов,
И полно, кажется, за облаки лететь…
Признаться, видно, что из моды
Уж вывелись парящи оды.
Ты простотой умел себя средь нас вознесть!
 

Простота «забавного русского слога» и ее привлекательность бросались в глаза после «Оды к Фелице» и побуждали поэтов последовать Державину, однако приблизиться к его мастерству никому из современников не удавалось и не удалось.

К участию в журнале «Собеседник любителей российского слова» Дашкова привлекла всех видных писателей. Не пригласили только Николая Ивановича Новикова, издателя славных когда-то журналов «Трутень» и «Живописец». Жгучая сатира его была памятна при дворе, и царица всегда помнила, как спорил издатель «Трутня» с ее журналом «Всякая всячина» и в каждой полемике выходил победителем.

В новом журнале «Собеседник» Екатерина была усердной сотрудницей. Она хотела принять команду как попыталась сделать это четырнадцать лет назад, в 1769 году, выступив со своей «Всякой всячиной», положившей начало серии еженедельных изданий. Тогда ей помешал Новиков. Теперь помехи она не ждала.

Императрицу многое беспокоило в окружающем. К наследнику престола, ее сыну Павлу Петровичу, тянулись люди, недовольные тяжелым потемкинским режимом, установленным после пугачевской войны. Тревожил рост оппозиционных настроений, среди дворянства. Борясь с ними, Екатерина отставила от службы руководителя Иностранной коллегии Никиту Панина и его секретаря Фонвизина, но разговоры в столице только усилились. Следовало отвлечь общественное внимание от этих тем, занять его чем-то новым, серьезно разъяснить значение устойчивой и неограниченной монархической власти и силу ее носительницы – Екатерины II.

И царица взялась за перо. Из номера в номер она печатала в «Собеседнике» свои «Записки касательно российской истории», занявшие половину объема всех шестнадцати книжек журнала, многие сотни страниц убористого текста. Перевирая исторические факты, путая имена и даты, она без устали доказывала, что на Руси испокон веков великие князья творили мир, насаждали правду и прекращали междоусобия, виновниками которых, по ее словам, всегда выступали бояре.

Не ограничиваясь псевдоучеными рассуждениями, Екатерина столь же регулярно помещала «Были и небылицы» – длиннейшие разглагольствования на разнообразные темы с полемическими выпадами против отдельных лиц, что придавало этим написанным варварским языком заметкам некоторый интерес в читательской среде.

Но императрице не удалось подчинить весь журнал своему влиянию. В «Собеседнике» с самого начала была сильна сатирическая струя, чему он обязан был участию Фонвизина, Державина, Княжнина и других передовых писателей, честных людей и патриотов. Особенно смело выступил в журнале Фонвизин, напечатавший там несколько своих сатирических произведений – «Опыт российского сословника» (словаря синонимов), «Поучение, говоренное в духов день иереем Василием», «Челобитная российской Минерве от российских писателей» и, наконец, «Вопросы сочинителю «Былей и небылиц», вызвавшие гневную отповедь державной писательницы. Фонвизин спрашивал автора «Былей и небылиц», зная, что он обращается к государыне: почему в России плохо поставлено законодательство, нет гласного суда, отчего почтенные люди увольняются в отставку, а шуты, шпыни и балагуры входят в большие чины, – словом, коснулся многих политических злободневных тем.

Екатерина распорядилась напечатать в «Собеседнике» эти вопросы вместе со своими ответами на них – грубыми, резкими по форме и неосновательными по существу. На последний вопрос Фонвизина: «В чем состоит наш национальный характер?» – Екатерина ответила, что он заключается «в остром и скором понятии всего, в образцовом послушании и в корени всех добродетелей, от творца человеку данных». Безукоризненной покорности русских людей самодержавной власти, которую изо всех сил поддерживала церковь, – вот чего хотела добиться Екатерина II от народа после крестьянской войны 1773–1775 годов. Нечего говорить о том, насколько этот провозглашенный императрицей идеал отличался от представлений передовых русских людей о национальном характере и как он далек был от подлинно национальных черт русского народа.

В этой полемике, плохо кончившейся для Фонвизина – его перестали печатать и не позволили издавать задуманный им журнал – Державин выступил на стороне автора «Недоросля». Как бы продолжая его вопросы к сочинителю «Былей и небылиц», Державин в третьей книжке «Собеседника» печатает стихотворение «Модное остроумие» с письмом к издателям журнала. В письме ставится вопрос: «Отчего нахальные и коварные люди с беспримерною удачею достигают до своих желаний, тогда когда скромность и честность везде и у всех ни внимания, ни помощи не обретают?» А в стихах содержался портрет такого удачника – придворного шаркуна, безнравственного и опасного для общества человека, который способен

 
Душою подличать, а, внешностью гордиться,
казаться богачом, а жить на счет других,
С осанкой важничать в безделицах самих;
Для острого словца шутить и над законом,
Не уважать отцом, ни матерью, ни троном…
 

Стихи эти были помещены в том же номере журнала, где появились вопросы Фонвизина и ответы Екатерины. Вместе с сердитой репликой императрицы о том, что вопрос по поводу шпыней и балагуров «родился от свободоязычия», журнал опубликовал новый вопрос Державина и его уничтожающую характеристику «Модного остроумия», то есть принятого при дворе образа поведения.

Державин горячо сочувствовал борьбе за общественное признание писателей, которую повел Фонвизин на страницах «Собеседника». Эта тема затрагивала его, ибо с Вяземским после успеха «Фелицы» служить стало совсем тяжело: он насмехался над Державиным в сенате и не уставал повторять, что стихотворцы к службе не годятся.

В четвертой книжке «Собеседника» появилась «Челобитная российской Минерве от российских писателей», подписанная именем Ивана Нельстецова. Челобитную сочинил Фонвизин. Она была направлена против вельмож, враждебно относившихся к русским писателям и считавших их неспособными к государственным делам. Эти именитые невежды вообразили, что «к отправлению дел ни в каких знаниях нужды нет; ибо де мы сами в делах без малейшего в них знания», и постановили «всякие знания, а особливо словесные науки, почитать не иначе, как уголовным делом». Поэтому невежды потребовали: «1. Всех, упражняющихся в словесных науках, к делам не употреблять. 2. Всех таковых, при делах уже находящихся, от дел отрешать».

Шутка открывала горькую правду: от дел отрешен был сам Фонвизин. В 1783 году после смерти Н. И. Панина он покинул службу в Иностранной коллегии и не мог рассчитывать на получение другой. Уход Державина из сенатского департамента был только вопросом времени – Вяземский не хотел иметь в числе своих сотрудников поэта.

Составитель челобитной от имени служителей российских муз просит их, «яко грамотных людей, повелеть по способностям к делам употреблять». Дворянская литературная интеллигенция в суровые годы потемкинского режима заявляла о своем намерении нести государственные обязанности, хоте!ла быть полезной России. И в постоянном желании Державина продолжать службу нужно прежде всего видеть эту сторону дела: он стремился приносить пользу отечеству и, не колеблясь, вступал в споры со своими начальниками, требуя от них выполнения предписанных законом обязанностей и полного бескорыстия.

В «Собеседнике» Державин напечатал вслед за «Фелицей» и другое свое наиболее значительное произведение – оду «Бог». Начал писать он эту оду в 1780 году, работал над ней несколько лет, переделывая и вновь откладывая написанное, и закончил свой труд весной 1784 года. Эта ода упрочила известность Державина и его поэтическую славу. Она вызвала многочисленные подражания и десятки раз переводилась на иностранные языки.

Стихи на религиозные темы часто встречаются у поэтов XVIII столетия. Ломоносов любил перелагать в звучные строфы псалмы, находя в них картины борьбы с врагами и победы над ними. Трудна была деятельность Ломоносова, тяжел его жизненный путь. Все, что совершил он для блага отечества, для науки, делал он с бою, преодолевая сопротивление недругов в академической среде и придворном мире. В переложениях псалмов Ломоносова звучат социальные мотивы, в них развивается тема природы. Это сильные, требовательные стихи, и Пушкин считал их лучшими у Ломоносова. «Они останутся вечными памятниками русской словесности, – писал он, – по ним долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему».

Безусловно, первое место среди произведений «высокой поэзии» Ломоносова занимают его «Утреннее» и «Вечернее размышление о божием величестве» – два первоклассных стихотворения, очень глубоких по мыслям и совершенных по своей художественной форме. Ломоносов, естествоиспытатель и поэт, задумывается о величии мира и славит бога – природу. Человек – пылинка в космосе:

 
Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,—
 

но человек наблюдает, ищет, думает и стремится постичь необъятность вселенной.

Державин не миновал обаяния этой космической поэзии и вольно или невольно откликнулся на нее в своей оде «Бог». И у него на первый план выходит бог-космос, бог-природа, к которому мыслью стремится человек, чьи загадки он старается решить. Державин в ломоносовском духе изображает бесконечность мира, связанность всех явлений природы:

 
Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут;
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.
Но огненны сии лампады,
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед тобой, как нощь пред днем.
 

Человек – пылинка во вселенной, он ничтожно мал по сравнению с нею, но он могуч своим разумом. Державин с гордостью говорит о силе человеческой мысли, способной

 
Измерить океан глубокий,
Сочесгь пески, лучи планет
 

и дерзающей вознестись к непостижимому богу. Человек – частица общей системы мироздания, он занимает среди живых существ свое определенное и очень важное место:

 
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
 

Державин создает выразительную характеристику человека, надолго вошедшую в память поколений:

 
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб, я червь – я бог!
 

Человек – средоточие вселенной, наиболее совершенное создание на земле, «крайня степень вещества». Он способен постигать тайны природы. Державин необыкновенно высоко оценивает силы и возможности человека. И это чудесное существо должно влачиться по земле в пыли и прахе, проводить свою короткую жизнь в стенании и плаче!

Мысль об этой несправедливости преследовала Державина. Он считал, что люди независимо от их сословной ценности должны наслаждаться бытием. Об этом он говорил в своих стихотворениях, ожидая в конечном счете улучшений от высшего существа, к которому обратился со страстным призывом в оде «Властителям и судиям»:

 
Приди, суди, карай лукавых
И будь един царем земли!
 

В оде «Бог» Державин с большим подъемом убеждает себя в существовании этой высшей силы.

 
Ты есь – природы чин вещает,
Гласит мое так сердце то,
Меня мой разум уверяет —
Ты есь – и я уж не ничто!
 

Понятие бога помогает Державину объяснить происхождение мира, укрепить дух в борьбе с трудностями жизни и недостатками современного общества:

 
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь – конечно, есь и ты!
 

Взгляды Державина, изложенные в оде «Бог», характеризуют его живейшее желание разобраться в окружающем мире, постичь механизм вселенной. При безусловном признании бога и уважении к нему Державин в своей оде создает философское изображение мира и места в нем человека, как существа, обладающего огромными творческими возможностями и заслуживающего на земле лучшей участи.

Чем шире становилась литературная. известность Державина и росло внимание к нему при дворе, тем хуже относился к своему сотруднику генерал-прокурор Вяземский. По общим отзывам современников, это был весьма ограниченный, жестокий и злобный человек, обязанный своим возвышением хитрой лести и уменью выслужиться перед императрицей.

Державин предложил в финансовой экспедиции, чтобы отчеты о суммах, поступающих из различных учреждений – адмиралтейства, провиантской конторы, комиссариата и т. д., поверялись не раз в год, как было принято, а чаще, что должно было сократить злоупотребления. Было известно, что чиновники казенных палат в губерниях задерживали у себя собранные деньги и раздавали их в долг под высокие проценты. Тем временем казна испытывала недостаток в средствах. Сослуживец Державина некий Бутурлин, человек ленивый и не желавший брать на себя лишнюю работу, отрицательно отозвался Вяземскому об этом проекте Державина, и генерал-прокурор, выслушав предложение, отверг его. Державин рассердился и вспылил.

– Пишите же вы сами, коли умеете лучше, – сказал он и вышел из кабинета.

Тогда обиделся генерал-прокурор и через одного из чиновников предложил Державину подать в отставку. Столкновение было улажено с большим трудом после вмешательства княгини Вяземской, которой были известны наговоры Бутурлина и справедливость мнения Державина.

Когда наступило время составлять роспись доходам империи на 1783 год, генерал-прокурор распорядился составлять ее по прошлогоднему образцу, повторив все цифры.

– Как это можно? – сказал Державин управляющему экспедицией. – Ведь прошла новая ревизия, доходы должны увеличиться.

– Так приказал генерал-прокурор.

– Мудрено это приказание, и я не вижу к нему причины.

– Ведомостей нет, из чего сочинить новую табель, – ответил управляющий.

– Неправда, ведомости есть, – возразил Державин и, вернувшись домой, продолжал обдумывать положение.

Он не понимал, отчего надо было скрывать доходы, выявленные после ревизии, и поступления средств от новых налогов. Просмотрев ведомости, присланные из губернии, он убедился в своей правоте. Из бумаг следовало, что государственные доходы растут. Почему же нужно утаивать их?

Державин сказался больным, заперся дома и принялся пересчитывать ведомости. Через две недели работа была окончена. Из новой табели явствовало, что государственный бюджет можно увеличить на восемь миллионов рублей. Такова была сумма новых поступлений.

Он предъявил свою табель генерал-прокурору.

– Я осмелился сочинить правила, из коих изволите увидеть, что можно показать и новое состояние государственной казны, – сказал Державин.

– Вот новый государственный казначей, – с насмешкой ответил Вяземский, – вот умник! Извольте же, сударь, отвечать, когда не будет доставать сумм против табели на новые расходы по указам императрицы.

Державин предложил свою роспись рассмотреть в общей собрании всех экспедиций:

– Ежели я написал бред, тогда меня уж и обвиняйте.

– Хорошо, – сказал Вяземский, – рассмотрите и подайте мне рапорт.

Самая придирчивая критика чиновников не смогла поколебать расчетов Державина. Государственные доходы на 1783 год были незаконно преуменьшены на 8 миллионов рублей. Генерал-прокурор, прочитав акт, должен был с ним согласиться, но Державин после этого не мог уже оставаться в сенате.

Дело заключалось в том, что Вяземский был тонким придворным политиком. Он знал о росте доходов империи, но не показывал их в документах, представляемых царице. Зато когда требовались деньги, а из официальных документов выяснялось, что взять их негде, Вяземский «находил» необходимые средства, обращаясь к не вошедшим в расчет поступлениям и удивляя императрицу своей мнимой изобретательностью. Этот прием помогал Вяземскому сохранять свое положение и усиливать его. Екатерина II не раз отмечала, что у Вяземского бывают наготове деньги для всех возможных случаев и он только не любит их расходовать.

Державин раскрыл эту механику, чем и вызвал против себя недовольство генерал-прокурора, привыкшего неограниченно пользоваться своими правами. Ему вновь было приказано подать в отставку, что он и сделал. 8 декабря 1783 года состоялся указ сената об увольнении Державина от должности, но Вяземский еще два месяца продержал бумагу у себя, и только 15 февраля 1784 года указ утвердила императрица. Ей были известны столкновения Державина с Вяземским и, по своему обыкновению, не желая ожесточать против себя ни одного, ни другого, она уволила Державина от службы в сенате, передав, что «имеет его на замечании. Пусть теперь отдохнет, а как надобно будет, я его позову».