Текст книги "Над волнами Балтики"

Автор книги: Александр Пресняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Гибнут и гибнут боевые товарищи один за другим, и сердце томится в каком-то тоскливом предчувствии. Кажется, этому горю не будет конца. К нам в госпиталь раненые поступают почти непрерывно. Их провозят по коридору на медицинских тележках, несут на носилках. На лица посмотришь: большинство молодые, красивые. Этим парням нужно бы в заводском цеху у станка или в поле на тракторе работать. А они распластались на койках беспомощно, хватают воздух по-рыбьи открытыми ртами или от боли зубами скрежещут. Поглядишь в помутневшие от страданий глаза, и душа обливается кровью..."

"20 сентября. А Зосимов – молодец! Уже улыбается. У него терпение адское. Делает вид, что боли не чувствует, хоть лежит, как и прежде, под марлевым колпаком. Уходя от него, Данович сияет. Первоначальная неуверенность в благополучном исходе начала забываться; Опыт удался блестяще, и он поистине счастлив.

Моя нога заживает нормально. Уже получил разрешение ходить без ограничения нагрузки. Но в полк Данович пока не выписывает. Говорит, что лучше перелечиться неделю, чем черев неделю вернуться на месяц. Переспорить его невозможно и приходится соглашаться..."

"25 сентября. Подходит момент расставания с госпиталем. Выписка запланирована на завтра. Пока хожу, опираясь на палку. Нога чуть побаливает в бедре и в колене, но сгибается полностью. Теперь для окончательного выздоровления необходимо лишь время.

Когда узнал, что назначена выписка, возникло какое-то сложное чувство. С одной стороны, захотелось немедленно убежать без оглядки, чтобы не томиться от вынужденного безделья, не видеть страданий и мук окружающих. С другой – очень жаль покинуть хороших людей без надежды когда-либо встретиться и расплатиться добром за добро. Сердечные, трудолюбивые, невзыскательные, сколько терпения, ласки, простой человеческой теплоты отдают они раненым! Все это нельзя ни измерить, ни взвесить, а можно только прочувствовать.

Зосимов смотрит на меня с нескрываемой завистью. Я уезжаю здоровый, а ему даже двигаться не разрешают. Хорошо, что хоть сняли колпак и лежит он теперь под одеялом. Его состояние мне понятно. Бывает обидно смотреть на ходячих, еще не зная, будешь ли сам нормально передвигаться".

"26 сентября. Выписался из госпиталя и снова вернулся в полк..."

От станции я медленно брел по безлюдным улочкам Всеволожского поселка, сбивая палкой с ветвистых деревьев пожелтевшие листья. Кажется, только вчера начиналась весна и эти деревца в буйном цветении наряжались зеленым убранством. А теперь уже осень, и безжизненно падают листья, устилая шуршащим ковром пожелтевшую землю.

Вдали показалась островерхая крыша нашего общежития. Душу заполнил прилив безудержной радости. Захотелось быстрее увидеть товарищей, посидеть среди них, покурить, послушать их разговоры. Сразу же вспомнил, что многих уже не увижу, и к сердцу подкралась щемящая грусть.

Недалеко от ворот сломал о колено давно надоевшую палку и не хромая вошел во двор. Наконец-то я дома – под родным приветливым кровом! Именно под родным. Здесь боевые друзья – мои крылатые братья. И даже сестренка имеется – наша официантка Тося.

В окне промелькнуло лицо Алексеева. Через секунду он выбежал на крыльцо и бросился мне на шею. За ним подбежали Кошелев, Чванов, Колесник и Кудряшов. Кругом замелькали знакомые лица. Друзья жали руки, хлопали по плечам, интересовались состоянием здоровья.

После ужина, проводив ребят до автобуса, вместе с Виктором Алексеевым задержались на улице. Было приятно стоять и смотреть, как на блеклом темнеющем небе одна за другой загораются звездочки, ощущать теплоту нашей дружеской встречи, сознавать, что теперь я действительно дома.

"12 октября. Уже несколько дней нет погоды. Небо обложено низкими плотными тучами. Порывистый ветер пригибает макушки деревьев, заливает оконные стекла осенней моросью. Вечером летчики даже не выезжают на аэродром..."

В один из таких вечеров познакомился с молоденькой девушкой. Зовут ее Ниной. Совсем недавно шестнадцать исполнилось. Худенькая. Личико бледное до синевы. А глаза большие, серьезные, будто у взрослой. И рассуждать приучилась неторопливо. Лишь иногда вдруг собьется и залепечет отрывисто, сбивчиво, совсем как ребенок. И смеется по-детски заливисто. Горя за время войны она хватила с избытком. В сорок первом на фронте погиб отец. Мама зимой умерла от голода. Так и остались в блокаде вдвоем с восьмилетней сестренкой. Помнит, как в самое тяжкое время пухла от голода, иногда теряла сознание, но даже не представляет, как выжила и сестренку уберегла...

На веранде под звуки баяна стихийно начинаются танцы. А мы садимся в сторонке и наблюдаем, как веселятся товарищи. К полуночи танцы заканчиваются. Ребята надевают регланы и гурьбой провожают девушек до центра поселка. В темноте я на улицу не выхожу. Боюсь поскользнуться и снова вывихнуть ногу.

"19 октября. Сегодня днем шесть экипажей летали с торпедами в Финский залив на охоту. Василий Балебин со штурманом Николаем Комаровым и Иван Кудряшов со штурманом Виктором Чвановым сквозь сильный дождь прорвались за остров Гогланд и внезапно обнаружили миноносец и транспорт. Атаковали противника с ходу, молниеносно. Теперь на счету у экипажа Балебина два утопленных корабля, а экипаж Ивана Кудряшова открыл личный счет потопленным транспортам.

У меня самочувствие замечательное, болей в бедре и колене не ощущаю. Но Дроздов к полетам не допускает, говорит, что нужно дождаться, пока окрепну по-настоящему. Думаю, дело не в этом. После ремонта мою машину отдали лейтенанту Новицкому. Он к ней уже прилетался, привык. И отбирать неудобно может обидеться. Иван Новицкий – хороший летчик, прекрасный товарищ, но уже долгое время сидел на земле без машины. Поэтому Дроздов и не хочет портить ему настроение. Значит, придется теперь сидеть мне. Говорят, что скоро пригонят новые самолеты..."

"20 октября. В Финском заливе, на траверзе острова Нарген, Алексей Пятков со штурманом Евгением Шевченко обнаружили и потопили вражеский транспорт водоизмещением две тысячи пятьсот тонн, а при возвращении провели успешный воздушный бой с "фоккерами"..."

Кораблей охранения в этот раз не было. Низкая облачность с моросью обеспечили внезапность и успех удара. Однако на обратном маршруте дождь прекратился и погода начала улучшаться. Постепенно облака совсем поредели, и показалось ясное небо. До Кронштадта оставалось всего пятнадцать – двадцать минут полета, когда им повстречалась четверка финских истребителей. Щюцкоровцы на "фоккерах" атаковали самолет Алексея Пяткова с хвоста двумя парами. Воздушные стрелки гвардии старшие сержанты Быков и Лукашов приготовились к отражению их ударов.

Снизившись к самой воде, Пятков разгоняет машину до максимальной скорости. Истребители медленно приближаются. Первой же длинной очередью Быков сбивает ведущего головной пары. Тупоносый "фоккер" врезается в воду. Ведущего второй пары с близкой дистанции расстреливает Лукашов. Желтоватое пламя неровными языками вырывается из-под моторного капота на коротенький фюзеляж истребителя, и он отворачивает в направлении Койвисто. Оставшись без вожаков, ведомые отказываются от продолжения боя. Маневрируя на порядочном удалении, они провожают Пяткова почти до Кронштадта и скрываются в нависших над берегом облаках.

На разборе этого вылета Челноков подчеркнул, что фашисты, видимо, поняли и по достоинству оценили нарастающую интенсивность и высокую эффективность торпедных ударов балтийских летчиков и срочно предпринимают ответные меры. Поэтому нам надо немедленно начать отработку новых тактических приемов, чтобы более скрытно торпедоносцы могли выходить на морские коммуникации противника.

"25 октября. Даже не знаю, как начать эту запись. Нет больше в пашем полку смелого боевого летчика, скромного, отзывчивого товарища, самого близкого мне человека Ивана Андреевича Кудряшова.

Сегодня он не вернулся с задания. Уже точно известно, где и как его сбили, а я все не верю, все жду его появления... Мне почему-то всегда казалось, что он не может погибнуть. Умный, правдивый, веселый, красивый, он должен был жить и творить, дерзать и любить, давать людям счастье и защищать их от недругов. И вдруг эта страшная весть..."

"28 октября. Новицкий уехал в дом отдыха в Устюжну, и я не могу найти себе места. Все время перед глазами Иван Кудряшов. Даже во сне его вижу. Кроме того, по полетам ужасно соскучился. Дроздов говорит, что и к нам пригнали новые самолеты. Шутя обещает отдать самый лучший, по выбору. Наверное, поэтому я и мечусь. Надоело ходить иждивенцем".

"1 ноября. Сегодня на самолете Пяткова прилетел пассажиром на наш тыловой аэродром. После обеда сходил на стоянку и посмотрел самолеты. Новые, прямо с завода, они так и просятся в небо. Потом договорился с Пятковым. Сначала меня он проверит, а потом я слетаю самостоятельно".

"2 ноября. Случилось такое, о чем никогда и не думал. Кажется, я испытал настоящий страх. Только благодаря отработанным навыкам мне удалось удержаться от непоправимых ошибок..."

Утром пришли мы с Пятковым на самолет и заняли места в кабинах. Пристегиваю я парашют, а чувство такое, что вроде лететь не хочется, будто опасаюсь чего-то. Откуда взялась эта боязнь – понять не могу, но тело словно ознобом продергивает.

Запустили моторы, начали их прогревать. Они, как положено, на замасленных свечах похлопывают. Вот тут и сковало мне сердце. Самые страшные мысли одна за другую цепляются. Хочется вылезти из кабины и не лететь. Знаю, что свечи прожгутся и моторы будут работать нормально, а побороть себя не могу, не могу обрести душевное равновесие.

Когда на старт порулили, я думал только о том, что моторы должны отказать обязательно. И взлетал с чувством страха. Успокоился лишь тогда, когда самолет набрал высоту и появилась возможность маневра при отказе моторов. Но когда пошли на посадку, чувство боязни снова вернулось. Чем ближе земля, тем оно ощутимее.

Пятков после первой посадки хотел меня выпустить самостоятельно, но я попросил его сделать еще два полета по кругу. Он удивился, но полетел. Во время этих полетов я немного втянулся и почувствовал себя лучше.

Потом почти через силу летал два часа по маршруту на бреющем, эту дурь из себя выгонял. К концу тренировки восстановились все навыки, но тревожное чувство все же осталось.

"5 ноября. За два дня налетал девять часов. По совету Пяткова тренировался в пилотировании по приборам. Однако на каждом отрезке маршрута обязательно снижался до бреющего, привыкал к маневру у самой земли. Страхи исчезли так же внезапно, как и возникли. Опять от полета получаю одно удовольствие. Но свой неудачный взлет и вот эти его последствия я, наверное, буду помнить всю жизнь..."

Когда-то в училище мы, курсанты, увлекались книгой американского пилота-испытателя Джимми Коллинза "Ваши крылья". Ценили ее за правдивое описание полетов, за тонкий юмор и влюбленность пилота в свою профессию. В ней он давал много полезных советов коллегам. Тогда я припомнил один из них. Джимми Коллинз в коротенькой юмореске сделал вывод о том, что если у летчика появится чувство боязни, он должен немедленно кончить летать. В противном случае перед друзьями возникнет проблема оплаты цветов на его могилу. До второй аварии я не очень задумывался над практической ценностью этого афоризма, тогда как после нее понял его справедливость. Видимо, Джимми когда-то прочувствовал то, что прочувствовал я. Боязнь полета для летчика самое страшное. В любой, даже очень простой ситуации она обязательно вызовет панику, а значит, и непременную гибель.

Конец ленинградской блокады

"11 ноября. Наконец мы дома. Из тыла вырвались просто чудом. Погода стоит отвратительная. И сегодняшнее улучшение оказалось весьма кратковременным. Только мы приземлились, как пошел мокрый снег.

Нелетный вечер начался как обычно. Одни играли на бильярде. Другие стучали костяшками домино. А третьи, самые умные, склонились в раздумье над шахматными фигурками. Те же, кому окончательно надоело скучать, попросили Виктора Алексеева поиграть на баяне. Он согласился, и у нас состоялся прекрасный баянный концерт. На улице воет промозглый осенний ветер. Оконные стекла залеплены мокрыми серыми хлопьями. А в нашей гостиной тепло, и домик наполнился музыкой...

Прикрыв на секунду глаза, я увидел вдруг Шуру, услышал ее слова: "Помни, и я жду!.."

Баян вдруг умолк. Вздрогнув, я словно проснулся и украдкой взглянул на ребят. Они продолжали сидеть неподвижно, молча переживая все то, что было навеяно звуками музыки. Только Дроздов, глядя на Виктора повлажневшими от восторга глазами, прошептал:

– Ну и играет! Такое только раз в жизни можно услышать. Талант!.."

"19 ноября. Сегодня впервые летали на блокирование авиации противника. Нашему экипажу был выделен один аэродром, расположенный около Пскова. Задача оказалась не из простых. Пришлось повисеть над целью около полутора часов.

В первом ударе мы подлетели к аэродрому скрытно, снижаясь с большой высоты на приглушенных моторах. Бомбу бросили с ходу. После ее разрыва фашисты открыли зенитный огонь с большим опозданием. Снова набрав высоту, мы подождали, пока зенитчики успокоятся, и повторили маневр. Однако противник уже находился в готовности. После взрыва второй бомбы нас на отходе схватили прожекторы, и сразу же начался интенсивный зенитный обстрел. Маневрируя, мы снова вышли из зоны огня, без промедления приглушили моторы и развернулись курсом на летное поле. Такого маневра зенитчики, видно, не ожидали и открыли огонь лишь тогда, когда взорвалась третья бомба. Так, с перерывами в десять – пятнадцать минут, мы выполнили десять заходов. За это время с аэродрома противника ни один самолет не взлетел, а на летном поле даже стартовые огни не включались. В установленное время нас подменил экипаж старшего лейтенанта Самедова. Увидев взрыв его первой бомбы, мы улетели".

"12 декабря. Зима никак не войдет в свою настоящую колею. Морозы сменяются оттепелями, снегопады – моросью с гололедом и сильным обледенением. Даже всеволожские девчата научились определять, когда нас могут вызвать на аэродром, а когда мы наверняка находимся дома. Если на улице слякоть с моросящим дождем, а автобус стоит у ворот без водителя, значит, полетов не будет и можно смело идти к нам в гости".

Я стараюсь щадить поврежденную ногу и избегаю резких движений, поэтому в нелетные вечера Нина стала моим "сидячим" партнером. В душе ей, наверное, обидно, что наши пилоты считают ее еще маленькой девочкой и уделяют больше внимания взрослым подругам. Однако вида она не показывает, а, усевшись поблизости, внимательно наблюдает за окружающими и говорит, говорит без умолку. Обсуждаем мы все, от слухов о возможном прорыве блокады до проблем отоваривания продуктовых карточек и заготовки необходимого количества дров. С продуктами и топливом положение улучшилось, но все же их пока не хватает.

Характер у Нины меняется на глазах. Она становится более наблюдательной и серьезной и рассуждает логичнее, четче. И совершенно не красится. Лишь однажды пришла с подведенными тушью глазами. Я сделал вид, что ничего не заметил.

Через минуту услышал вопрос:

– Скажи откровенно, тебе Раечка нравится?

Нашел глазами ее подружку в толпе, оглядел иронически и ответил небрежно:

– Представь себе, нет.

– Почему? Такая красивая, видная. И танцует чудесно.

Ответил не сразу.

– Видишь ли, – говорю, – приглядись повнимательней. С виду Рая действительно броская, яркая. Но это все неестественное. Это же не она, а одна помада. За гримом лицо совсем исчезло, осталась маска.

Отвернулась она. Потом вдруг засуетилась и, сославшись на занятость, убежала. А назавтра опять появилась веселая и совершенно без грима.

"29 декабря. Из Москвы получил сразу четыре письма: два от мамы, а два от Шурочки. Обе очень волнуются за меня. От кого-то узнали, что я разбился и лежал в госпитале с серьезным ранением. Возмущаются, почему об этом умалчиваю. О повреждении левой ноги я им действительно ничего не писал. Зачем волновать раньше времени? А когда лечение закончилось, отпала необходимость сообщать о былой неприятности. Но информатор все же нашелся. Кто он, пока неизвестно. Однако поистине мир становится тесен".

"1 января 1943 года. На дворе красота! Светит яркое солнце. Щеки румянит ядреный морозец. Новый год обозначил себя замечательно. Кудесница природа будто в пику отжившему году упрятала под искрящееся белоснежное покрывало все неприглядное, серое, нудное, наполнила воздух зимней свежестью..."

Старый год уходил как-то нервно, сумбурно. Началось все с того, что 31 декабря, уже после обеда, нам раздали подарки трудящихся. Мне с Бунимовичем на два экипажа вручили большую посылку, присланную из далекого тыла. В ней оказались и бутылки с вином, и закуски, и даже два кусочка туалетного мыла. Распределив содержимое между техниками, стрелками и штурманами, мы с Бунимовичем взяли себе кисет с табаком и маленький мундштучок.

Еще до наступления сумерек было известно, что из-за скверной погоды на аэродром нас не вызовут. Все начали дружно готовиться к встрече Нового года. Но вскоре поступила команда срочно прибыть на командный пункт. Хотя погода была действительно отвратительной, мы все же готовились к нанесению бомбоудара, даже разъехались по самолетам. Однако в конце концов сумбур прекратился и отбой последовал своевременно.

В 23.30 мы на автобусе уже подъезжали к нашему домику. Летчики и штурманы сразу собрались в столовой на праздничный ужин. В коротеньком выступлении комиссар полка Оганезов подвел итог нашим действиям за год и поднял первый тост за советский народ, за нашу родную партию, за товарища Сталина. Потом из хрипящего репродуктора послышался звон Кремлевских курантов. А ровно в полночь гвардии майор Челноков поздравил всех с Новым годом и провозгласил тост за нашу победу! Далее – музыка, танцы и короткий концерт самодеятельности. Праздник закончился в два часа ночи.

Так проводили мы старый год и встретили новый. Спать не хотелось, и мы вышли на улицу. Хмурое небо к утру прояснилось. Над Ленинградом всходило ослепительно яркое солнце. Заблестели сугробы. Сияли радостными улыбками истомленные лица редких прохожих. Они подходили к нам, жали руки, желали скорой победы...

"6 января. Погода стоит сухая, морозная, ясная. Делаем по два-три вылета в ночь. Бомбим аэродромы, железнодорожные станции и тыловые объекты фашистов. Несколько раз вылетали глушить вражеские батареи, стрелявшие по Ленинграду. Настроение бодрое, даже приподнятое. Наши войска бьют противника под Сталинградом, перемалывают в котле огромную вражескую группировку. Теперь нужно ждать активизации действий со стороны Ленинградского фронта. Видимо, скоро и мы должны разорвать блокаду.

По данным разведки, фашисты намерены усилить бомбардировку нашего города. Вчера экипаж старшего лейтенанта Летуновского пролетел над аэродромами Кресты, Коровье Село, Луга, Сольцы, Городецк, Лисин, Сумск. Везде обнаружено скопление фашистских бомбардировщиков. С сегодняшней ночи приступаем к блокаде этой авиационной группировки. Приказано всеми силами помешать врагу выполнить их коварный замысел..."

"9 января. Знаменательное противоборство. Фашисты блокируют Ленинград, стремятся бомбежками, артобстрелами уничтожить его защитников, сломить их волю и мужество. Мы же блокируем их авиацию, срываем бомбоудары, уничтожаем фашистские самолеты, склады боезапаса и топлива, оберегаем защитников Ленинграда..."

Блокада вражеских аэродромов проводится комбинированно. Опытные экипажи капитанов Косова, Чернова, старших лейтенантов Балебина, Стрелецкого, Самедова, Курячего, лейтенанта Разгонина в течение всей ночи патрулируют в районе заданного объекта, взрывами одиночных бомб выводят из строя летное поле, делают невозможным взлет самолетов. Одновременно остальным составом полка мы наносим удары по одной или двум группировкам вражеских бомбардировщиков, чтобы уничтожить их на стоянках.

Фашисты встречают наших ребят ураганным зенитным огнем, поднимают с соседних аэродромов ночные истребители. Вчера погибли летчик Червоноокий, штурман Дроффа, воздушные стрелки Кузовкин и Шевченко. Мы потеряли еще один смелый слетанный экипаж. Но остальные летчики выполнили задание успешно.

С Григорием Червонооким я познакомился задолго до войны, когда работал авиационным мотористом в школе полярных летчиков. Тогда он учился на последнем курсе и частенько летал на моем самолете. Скромный, немного замкнутый, Григорий с каким-то особым душевным трепетом вспоминал о родных, оставшихся на оккупированной территории. С какой радостью он подбежал ко мне в конце декабря, когда узнал, что наши войска, разгромив группировку Манштейна, вышли на Маныч.

– Началось на юге, Сашок! – крепко стиснул Григорий мне плечи. – Скоро увижу своих! Скоро освободят и мою Украину.

И вот не дождался..."

"10 января. Уехал от нас комиссар полка Григорий Захарович Оганезов. Его перевели с повышением. А на должность заместителя командира полка по политической части прибыл майор Бушихин.

Майор Бушихин – опытный летчик-бомбардировщик. В свой экипаж он отобрал наиболее подготовленных штурмана капитана Глядеева, стрелка-радиста старшего сержанта Ивана Рудакова и воздушного стрелка сержанта Виктора Алексеева нашего баяниста. Когда сегодня знакомился с нами, предупредил, улыбаясь:

– Завтра ночью работенка горячая намечается. Дело для всех найдется. Хочу вместе с вами слетать. Смотрите не подведите...

На аэродроме действительно к чему-то готовятся. С утра к самолетным стоянкам подвозят бомбы крупных калибров и укладывают их штабелями. Среди личного состава пронесся слушок о возможном прорыве блокады. Но мы уже столько времени ждем этот радостный день, что даже не верится. А все-таки, может быть, правда?.."

"12 января. Вот когда началось! Всю ночь бомбили фашистов в районе Синявино. Бросали бомбы весом до тысячи килограммов. Основными целями были вражеские позиции в районах деревни Марьино, городка имени Кирова и рабочих поселков под номерами 1, 2, 5. Фашисты когда-то назвали этот участок "фляшенхальс" – бутылочным горлом. Вот в это самое горло мы им кляп и вбивали. Казалось, что взрывы укрыли землю сплошным огневым ковром. Смотришь сверху – места живого не видно. Хорошо, что фашисты наше население оттуда убрали, и бомбили мы их, подлецов, без зазрения совести.

А утром следом за нами в воздух поднялись штурмовики. Тут же ударила артиллерия и ринулась в атаку пехота. В фашистское горло вцепились сразу два фронта, Ленинградский и Волховский. Солдаты и моряки бросились через Неву по ледяному насту, сразу за огненным валом ворвались в траншеи противника. Значит, все-таки началось!"

"15 января. Четвертую ночь подряд не вылезаем из самолетов. Железнодорожные станции Красногвардейск, Кингисепп, Луга, Волосово забиты вражескими эшелонами с войсками и техникой. Фашисты стараются протолкнуть их на Синявино, Мгу. А мы бомбим, вагоны горят, снаряды взрываются...

Зенитки бьют страшно. Вчера около станции Мга на самолете гвардии лейтенанта Александра Разгонина прямым попаданием снаряда разбило левый мотор и оторвало воздушный винт. Удержав машину на боевом курсе, Саша успешно отбомбился по скоплению эшелонов и благополучно привел самолет на свой аэродром.

Под Синявином наша пехота буквально вгрызается в фашистскую оборону. Враги чувствуют себя смертниками и дерутся отчаянно. Теперь они закупорены в "бутылочном горле". Пространство между передовыми частями Ленинградского и Волховского фронтов уже простреливается насквозь. До окончательного прорыва остались сотни метров и считанные часы".

"18 января. Ура! Блокада прорвана!

На рассвете бойцы Ленинградского и Волховского фронтов соединились в районе рабочих поселков под номерами 1 и 5".

"19 января. Ночью ленинградское радио сообщило: "Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня. Мы всегда верили, что он будет..."

Да! Мы ждали и верили. И он пришел!

Люди ночью выбежали на улицы. Начались поздравления, объятия, поцелуи. Послышались песни. От радости многие плакали... А мне почему-то захотелось прокричать во весь голос тут же родившееся четверостишие:

Нет уже больше смертельных тисков.

Прорвана нами блокада!

И засветилась в сиянье веков

Слава бойцов Ленинграда!

"20 января. До боли обидно в такой момент покидать Ленинград. Но приказы не обсуждаются. Вечером убываем на север за новыми самолетами. В составе группы шесть экипажей. Командиром назначен инспектор дивизии по технике пилотирования капитан Иван Иванович Борзов..."

Поздняя ночь. За окном завывает вьюга. Укрывшись под снегом, притаились в тревожной тьме гарнизон и небольшое селение.

Встретили нас хорошо. Удивительно быстро разместили в гостинице. После морозной трясучей дороги теплая печка-голландка и солдатская койка с тощим матрасиком кажутся верхом блаженства.

Кончился утомительный путь с чехардой на открытых машинах по лесным вологодским ухабам, с лязгом заржавленных буферов и рыдающим скрипом промерзших от стужи вагонов. Одубевшее тело расслабленно нежится на застиранной, пахнущей хлоркой короткой простынке.

– Не спишь?

Закатившись в надсадном кашле, Петр Стрелецкий приподнимается и ощупью шарит ладонью по тумбочке.

– Мне вот не спится, – хрипит он простуженно. – Даже не верится, что живыми до места добрались. Папиросы куда-то запропастились. Нужно, пожалуй, перекурить...

После завтрака из столовой вернулись в гостиницу. С удивлением гляжу на часы. Уже девять утра, а за окнами непроглядная темень.

– Сомневаешься? – улыбается Бунимович. – Это же Север: очарование полярных ночей, моржи и айсберги. Начинаю влюбляться в природу. Бр-р-р, поводит он зябко плечами.

– Природа природой, а дело делом, – скороговоркой чеканит капитан Борзов, заходя в нашу комнату. – Представляю руководителя переучивания старшего инспектора летчика морской авиации полковника Рейделя.

Вошедший за ним незнакомый худощавый полковник изучающе смотрит на нас белесыми главками и неожиданно восклицает:

– Кто изучал английский?! Никто? Удивительно! Американскую технику будем осваивать, а вы в языке ни бум-бум. Потрясающе здорово!

– Американскую? – медленно тянет майор Алаторцев и продолжает невозмутимо: – Да нам хоть турецкую подавай. Если не хуже нашей, то запросто провернем.

– Значит, договорились, – удовлетворенно произносит полковник. – Вам и поручим возглавить работу по переводу английской инструкции на русский язык. Пока с этим делом освоитесь, мы с капитаном Борзовым и инженером Лебедевым проверим комплектность машин, прикинем график их сборки. Переводчика и инструкцию вам сейчас привезут. Пойдемте, Иван Иванович.

...Склонившись над кипой бумаг, Алаторцев с сожалением смотрит на переводчицу.

– Скажите, ну кто же вы по профессии?! – восклицает он жалобно.

– Я уже вам заявляла: преподаватель английского языка. Только преподаватель!

– Уж коли преподаватель, то я опять утверждаю: для вас это семечки.

– А я еще раз прошу вас понять: это технический перевод. Меня же учили литературному, разговорному языку. Поэтому ничего не получится. В данном контексте слово "кок" не подходит. В переводе на русский – это петух. Даже по смыслу он никуда не монтируется. Что же я могу с ним поделать?

– Ну отрубите вы ему голову – и поехали дальше, – миролюбиво советует штурман Николай Афанасьев.

...В комнате дымно и душно. Рейдель проводит короткое совещание. Живой, энергичный, он все время в движении.

– Значит, установили. После обеда все, за исключением переводчиков, выходят на сборку. Работой руководят инженер Лебедев. Сегодняшняя задача распакован, самолетные ящики, рассортировать все детали, приступить к их расконсервации и стыковке основных узлов самолета, таких, как крылья и хвостовое оперение.

Оглянувшись, полковник подходит к майору Алаторцеву.

– Как с переводом? Трудностей быть не должно. Английский значительно проще турецкого.

Бегло листая рукопись, бросает довольные взгляды на переводчицу.

– Хорошо. Тут немного подправим – будет точнее. Молодцом! Удивлен поразительно быстрым успехом в техническом переводе.

От удовольствия и смущения щеки у переводчицы розовеют.

– Это не я, – говорит она сбивчиво. – Это Алаторцев подправляет, интуитивно...

Сборочная площадка со стороны похожа на муравейник. Кажется, все суетятся, толкаются, бегают. Но это только так кажется. Одни раскрывают огромные ящики. Другие разносят детали по стеллажам. Работа движется строго по плану, на удивление споро. Техники Соколов, Панкратов, Лупач, Алексей Пресняков с трудом успевают производить сортировку предметов.

– Братцы! Кабину смотрели? Ух и красивая! – восхищенно твердит Стрелецкий. – Тумблеры, кнопочки, ручечки, клавиши. Даже коврики к полу пристегнуты.

– Это не показатель, – возражает ему Бунимович. – Ручечки, коврики мишура. Вот соберем, полетаем и скажем, что самолет из себя представляет. Восхищаться пока рановато...

* * *

– Наконец-то мы встретились, – тихо смеется Борис, придвигая поближе раскрытую банку с тресковой печенкой. – Надеюсь, успел убедиться, что Север не рай? Если ночь, то полярная. Если война, то коварная. Пьем не водку, а спирт и треской заедаем. Слава! Ты не уснул? – подталкивает он старшего лейтенанта Балашова. – Налил бы по капельке, что ли?..

Вечно смеющийся Боречка Громов. Сколько лет, сколько зим? Расстались в тридцать девятом, после выпуска из училища, молоденькими лейтенантами. Теперь капитан. Или, как пишут во флотской газете: "...знатный североморский летчик-торпедоносец". На раздавшейся вширь груди отливают муаром два ордена Красного Знамени. В волосах седина. У переносья суровая складка. Только глаза, как и были, мальчишечьи, колкие, быстрые, наблюдательные. И Слава под стать ему. В звании чуть приотстал, зато по другим статьям – близнецы. А в училище худеньким был, незаметным. "Бледным индейцем" когда-то его дразнили. Теперь вон в какого красавца вымахал.

Вздохнув, Борис закурил папиросу.

– На Севере наших почти не осталось – убиты. В полку – только Гриша Малыгин да Коля Ильин. Из знакомых – Костя Шкаруба, Сергей Макаревич. Остальных ты не знаешь. Ну! Давай по единой, за всех однокашников, за тех, кто воюет, и за тех, кто погиб...

"5 февраля. Вчера закончили сборку первого самолета. Машина американская, типа "Бостон А-20б". Инженер с техсоставом доводят ее "до глянца". Мы приступили к поточной сборке пяти остальных. Руководитель бригады – техник звена Александр Соколов. Каждую трудоемкую операцию мы выполняем одновременно на всех самолетах пятью бригадами. После ее окончания переходим к следующей.

Полковник Рейдель занимается доработкой инструкции по технике пилотирования и описания самолета. Послезавтра, в соответствии с планом, приступаем к их изучению. Начало полетов намечено на 15 февраля. Готовность к отлету – на 22-е – ко Дню Красной Армии.