Текст книги "Мемуары "власовцев""

Автор книги: Александр Окороков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Март 1943 года

Прибыла часть штаба 2-го корпуса. Получили сухой паёк, но без вина, обещали на днях выдать в театре. Можно обедать на итальянском этапе, но нужно ходить за четыре километра, нас же кормят хозяева – и они очень довольны, и мы тоже.

3 марта. Явились в штаб корпуса, сдали наши «Либретта милитаре» (книжка для получения жалованья), зачислились в Офицерское собрание (Менса оффичиали), представились полковнику Уффичио, который на днях уезжает в Италию, а вместо него будет какой-то капитан. Пока что болтаемся без дела. Узнали, что я и Селиванов назначаемся в дивизию Кассерио, двое других в дивизию Равенна, Фиалковский – в Управление корпусной артиллерии в Клинцы, а Сладков и галичанин («папский подданный») остаются при штабе корпуса. Клинцы – это посад Черниговской губернии, в старое время был одним из центров старообрядчества, 120 километров от Гомеля.

Хозяева угостили прекрасным обедом, даже с водкой. Вечером отправились ужинать в штаб корпуса, представились старшему, майору, у которого вечно сигара во рту. Говорит, что не любит русских. Вечером возвращаемся домой, километра три, уже в темноте – взрывы, налёт советской авиации, одна бомба упала недалеко от нашего дома. Пока ещё празднуем Масленицу с милыми хозяевами, даже блины были несколько раз. Сладков помещается в доме напротив, но он так боится авиаций, что кочует из дома в дом, и его вещи в нескольких домах – он молодой, никогда пороху не нюхал. Сблизился с Фиалковским только потому, что у того много продуктов. А нас он даже не признает, мы не видимся.

Хозяева рассказывали, что у них в доме долгое время жил священник; когда выходил, то одевался нищим. Знали об этом лишь человек тридцать ближайших соседей. На Пасху совершали крестный ход по комнатам. В доме занимали комнату два молодых коммуниста, но они часто уходили из дому и не мешали. Какая-то толстая баба, жившая с евреем, при встрече с хозяйкой кричала: «Верующая!..»

7 марта. Конец Масленицы – хозяйка печёт блины два раза в день. Наша отправка в дивизию откладывается. Вечером налёт авиации на товарную станцию, от первой же бомбы загорелся товарный поезд, горел всю ночь, рвались бочки с бензином и снаряды. Налёты теперь происходят каждый вечер, в 6.30. Первые самолёты бросают осветительные бомбы, как свечки на парашютах: те долго горят, светло, как днём. Минут через пятнадцать прилетают штук десять бомбовозов и бросают бомбы в четверть тонны, а иногда и поменьше размером, осколочные, что хуже. Страдают вокзал и огромная товарная станция, пути по дороге в Новую Белицу и конный завод. Деревянные дома долго горят.

Выяснилось, что мы, русские испанцы, никуда не поедем, а останемся при штабе корпуса. Новый начальник Уффичио капитан Виола жил лет пять в Ревеле, немного говорит по-русски, но с сильным сицилийским акцентом – вместо «с» произносит «ш», к нам он питает большую симпатию и не хочет расставаться с нами, русскими. Тем более что мы настоящие офицеры, а почти все остальные считаются «милитаризованными», то есть штатскими, призванными для вспомогательной службы, с чином соттотененте – подпоручика.

Учреждения штаба 2-го корпуса разместились в «Доме коммуны», недалеко от вокзала. Это огромное здание в виде буквы «Т», в 5–6 этажей, выкрашено в черный цвет – краски не было, взяли сажу из трубы. Мы должны там быть в 7.30 утра и оставаться до 12-ти дня – высиживать часы. Капитан Виола нас предупредил, что мы никому не должны говорить, что мы говорим по-итальянски, а лишь по-испански. В 12 – обед в собрании и после обеда высиживать с 3.30 дня до 6-ти вечера. Возвращаемся домой в темноте, как раз во время налётов красной авиации.

Раз возвращаемся домой, сзади огромный овраг, туманно. С другой стороны оврага нас обстреляли – видно, был немецкий патруль, охраняющий город от возможных налётов партизан, которых в окрестных лесах, как говорят, тысяч сорок. Но пули пронеслись высоко над нами (обычное явление в тумане). Мы скрылись за домами. Решили расстаться с милыми хозяевами и переселиться поближе к штабу корпуса. Перешли с Будённовской на Минскую улицу, дом 31, – рядом с «Домом коммуны», дверь в дверь. Хозяйка пожилая, огромного роста – Ирина Ивановна.

Все переводчики разъехались в разные части, остались мы вдвоём с Селивановым, сидим в комнате, пишем письма и совершенствуемся в итальянском языке. Сладков и болгарин Стефани – Степанов – бродят по городу и ищут квартиры для приезжающих офицеров. Немцы по радио приглашают записываться добровольцами в «Народную освободительную армию», но о России ни слова.

Налёты авиации участились: теперь ежедневно около 6-ти вечера, а около полуночи – вторая волна. Мы с Селивановым не обращаем внимания, по тревоге не встаём и даже не интересуемся, где находятся убежища. Около 12-ти ночи – сирена, проснёшься и начинаешь читать. В доме всего лишь две книги – «Учебник акушерского искусства» и «В чём моя вера» Льва Толстого, пытался читать, но органически не мог: Толстой – величайший разрушитель России, развратил четыре поколения молодежи своим учением о непротивлении злу, и когда настал решительный час, то шли воевать против мирового зла лишь молодые люди и юноши. У Толстого два лица – мыслитель и художник-писатель. Лучше было бы, если бы он не «мыслил»!.. Предпочёл читать учебник акушерского искусства…

Наше Уффичио было командировано на похороны итальянского поручика: подали два грузовика, мы все в сапогах (обычно носим ботинки с обмотками) и в касках – отправились к немецкому госпиталю, гроб погрузили в крытый грузовик и отправились к парку графов Паскевичей. Обычно русские люди снимают шапки при виде похоронной процессии, но гроб стоял в грузовике, покрытый брезентом, и встречные понятия не имели, что это похороны.

15 марта, воскресенье. Вчера, только сели в собрании ужинать, как вблизи раздалось несколько взрывов, и в нашей столовой на 2-м этаже «Дома коммуны» все окна вылетели – бомбы были брошены в вокзал и железнодорожное депо. Так и сидели несколько дней в столовой с разбитыми окнами в шубах. На обед дают макароны или рис с подливкой, грамм сто мяса или консервов и сладкое (мармелад или плохие фиги), четверть литра вина и хлебец грамм в триста, на ужин то же самое. Утром можно получить рюмку холодного кофе и с кухни принесут кусочки хлеба. Впоследствии нам кофе выдали в зернах, у меня их собралось около кило.

Иногда налёты авиации бывают три раза в день. В доме, где помещается Сладков, бомба в четверть тонны упала в метре от угла дома, но весь взрыв пошёл в толстый ствол дерева и дом не пострадал – я ходил смотреть на это «чудо». Были попадания в дома, где помещаются итальянские офицеры. Наша хозяйка Ирина Ивановна каждый вечер уходит в деревню Новая Белица, за 9 километров, шлепает по грязному шоссе в худых сапогах и утром возвращается домой, так что мы вдвоём с Селивановым остаёмся в доме.

Я жил в доме Ирины Ивановны вместе с моим соратником Сельви (Селивановым Николаем) недели три. Ирина Ивановна была огромного роста, лет 50-ти. Муж её был осужден на 10 лет как «верующий». В «Доме коммуны» в 5–6 этажей были квартиры – из коридора дверь в маленькую прихожую, несколько жилплощадей в 1 или 2 комнаты с кухонькой и общей уборной. Ирина Ивановна рассказывала, что она как-то явилась в жилищный отдел и попросила для себя квартирку. Бй ответили: «Ты, мамаша, пролетарского происхождения, имеешь право на квартиру, но так как ты верующая, то будешь ежедневно убирать и чистить 80 уборных». Она согласилась и ежедневно чистила эти уборные.

Она рассказывала: «Когда началась война и немцы были уже близко, я была в деревне. Пошла в лес по ягоды и вижу, что между кустами прячутся солдаты. Я спрашиваю: «Сыночки, что вы здесь делаете?» Мне отвечают: «Да вот, немец близко». – «Чего же вы не сдаётесь?» – «Мы бы сдались, мамаша, да вот за этим кустом командир, не разрешает». Я подошла к этому командиру и говорю: «Лучше сдавайтесь, они уже близко». Он отвечает: «Я бы сдался, да у меня нет цивильной одежды».

Я пошла в хату, вынесла старые штаны и пиджак. И, только он оделся, как раз подошли немцы, и солдаты сдались; а он ушёл в лес, и некоторые солдаты тоже разошлись – по домам, кто близко жили.

Уже у нас были немцы. Пошёл слух, что они пленных ведут. Мы по русскому обычаю вынесли на дорогу кто что мог: кто молока, кто варёной картошки, кто хлеба, а кто ничего не имел, то просто кувшин воды. Видим – вдали облако пыли: немцы гонят пленных. Они грязные, запылённые, уставшие. Мы к ним, а немцы нас отгоняют, не позволяют давать передачи. Некоторые падают от усталости, немцы их закалывают штыками. Мы им этого никогда не забудем: ведь это наши сыновья, мужья и братья…

Правда, немцы отпускали по домам пленных, которые были из ближайших деревень: мои хозяева, два брата, у которых я летом жил, были отпущены домой.

Ещё Ирина Ивановна рассказывала, что в одной деревне около Гомеля господ офицеров – бывших советских – из города привозили мертвецки пьяными, погрузив их кучей в сани. Из казармы в город их стали пускать по увольнительным запискам. Форма немецкая, погоны вроде русских, на рукаве щиток «РОА» (Русская освободительная армия). В Бобруйске формировался полк армии генерала Власова – так его тогда называли, под командой майора сербской службы Слюсаревского…

Как-то утром я собирался на службу, которая начиналась в 7.30 утра. Селиванов куда-то вышел, и я один был на кухне. Ирина Ивановна и говорит мне: «Какие вы там итальянцы? Вы наши старые русские царские офицеры…» Вижу, у неё на глазах слезы, и я ничего не сказал, а вышел, чтобы тоже не расплакаться. Через несколько дней я перешёл на другую квартиру, где и жил уже недели три до самого отъезда в Италию. Очень милая семья – два дома под одной крышей, и живут два брата. Хозяйка на 10 лет старше мужа, двое детей, милые мальчики. Когда я приходил с обеда, то меня встречали: «Дядя, принесли пряника?» Я получал за обедом и за ужином по хлебцу в 300 граммов каждый, сам не ел, а всегда им приносил. И итальянский хлеб был белый, а немецкий – темный…

Как-то мы компанией возвращались со службы домой – я, болгарин Стефани, Селиванов и ещё кто-то. На улице около дома стоит группа соседей, окружили одного из них, очевидно, выпившего. Селиванов по своему обычаю сделал ему замечание, что он мешает нам пройти, загородив собой тротуар, и прибавил: «Счастье ваше, что мы итальянцы, а если бы были немцы, то ещё вас избили бы…»

Напротив в том же дворе в отдельном доме жила разведённая Павла Семёновна, у неё жил высокий итальянский офицер; иногда я к ней заходил за книгами, и мне она даже подарила «Историю СССР» и «Географию СССР» в двух томах. Я их привёз в Рим и подарил Герцогу Лейхтербергскому для библиотеки при Русском собрании. За ней ухаживал немец Фриц, фельдфебель из интендантства. Сидят вдвоём на заборе и смотрят друг на друга – уж не знаю, на каком языке они разговаривали. Однажды прихожу – во дворе лежит гора обрезков от досок с лесопильного завода, это Фриц прислал целый грузовик дров.

Иногда к нам заходил полицейский побеседовать, у него жил наш офицер, русский, подполковник инженерных войск. Как-то раз пришёл полицейский к Павле Семёновне и принёс приказание – ездить на рытьё противотанковых заграждений. Она сказала, что не поедет. Полицейский сказал, что это приказ свыше и отказываться нельзя. Она как стала ругаться матерными словами. Сама она из простых, но в Ташкенте вышла замуж за врача, потом разошлась с ним и очутилась в Гомеле.

Ежедневно под вечер к нам собирались соседи и в ожидании тревоги играли в дурака, домино и вели со мной бесконечные разговоры. Ругают советскую власть на чём свет стоит, многие из них уже «сидели» по несколько лет. Я как-то спросил: «Вот вы ругаете коммунистов, а какую вы власть хотели бы? Как при царе?» Мне отвечают: «Так разве мы об этом можем мечтать? При царе был просто рай на земле, нам хотя бы немного лучше, чем было при советах…»

Разговорились с женщиной, ездившей на Полтавщину за хлебом. Рассказала, что немцы сожгли четыре деревни, куда заходили партизаны – являлись к старосте и требовали хлеба и сала, попробуй не дать! Немцы в наказание зажигали деревни со всех концов, никого не выпускали, детей штыками бросали в огонь…

Как-то мы после налёта пошли посетить наших хозяев-«богомазов» на Будённовской улице: дом очень пострадал от вблизи упавшей осколочной бомбы, окна разбиты, в стенке, около которой я спал, – дыра, а крылечко, с которого мы с хозяевами наблюдали бомбардировки, почти снесено огромными осколками. Рядом был красивый домик с зелёными ставнями, мы раза два туда заходили, чтобы там поселиться, но хозяев не заставали – теперь этого дома не было, разрушен вблизи разорвавшейся бомбой и сгорел дотла.

Наших прежних хозяев мы не застали, они уехали в деревню. Счастье наше, что мы за два дня до этого переехали в другой район! Я дал почитать хозяину (графу Корбуту) «Сионские протоколы», чуть ли не первое издание, привезённое мною из Парижа. Книга пропала, но я не жалел, так как уверен, что она в рукописных копиях размножена среди русских людей, которые особой симпатии к «иерусалимским дворянам» не питают. Мне даже говорили: «Если у нас начнётся по-настоящему, то мы ни одного еврея не пощадим!» Рассказывали, что в какой-нибудь лавчонке, кооперативе или киоске для продажи прохладительных вод все служащие христиане, но достаточно влезть туда одному еврею, как через некоторое время там ни одного христианина не останется. Хотя Гомель и считался до революции одной из «еврейских столиц», но при мне там ни одного еврея не было. Но никто не упоминал о расправе немцев с евреями. Я переночевал раз в одном домике, хозяйка была очень милая, но я ушёл, так как окна были разбиты, а в начале марта под разбитым окном удовольствия мало, и я ушёл оттуда на следующий день. Потом мне говорили, что хозяйка – еврейка, но её немцам не выдали, так как она хороший человек.

18 марта. Бесплатное развлечение: в «Доме коммуны» загорелся чердак, прибыла итальянская пожарная команда, в касках и всём том, что полагается для благоустроенных пожарных команд. Офицерская столовая на втором этаже, мы обедали и из окон наблюдали, как над нами тушили пожар, к часу дня всё было окончено. Ночью был налёт авиации, пострадала товарная станция, долго шипел раненый паровоз.

Утром было прощание с командиром корпуса (эксчеленца) генералом Гарибальди, каждому пожал руку. Получили в подарок по 500 наилучших хорватских папирос, но за транспорт их заплатили по 24 лиры. Вечером одна бомба упала около домика, где мы хотели остановиться на постой, но не застали хозяев, – убит один итальянский солдат и трое раненых. Мы говорим, что кто-то о нас усердно молится… Около штаба корпуса стоит прожектор и около него упало три бомбы, так что прожектор больше не зажигали.

23 марта – фашистский праздник. Утром было синема, говорящая картина, длинная, мало интересная – вся аппаратура привезена из Италии в чемоданах. Потом длинную душещипательную речь произнёс полковник, заведующий отделом «Ассистенца» (учреждение, ведающее распределением подарков, поступающих в огромном количестве из Италии), главный казнокрад. Нам многого недодают из положенного – Муссолини установил такой паёк для армии, что не хуже американского, – итальянцы ропщут, но никто не жалуется. Мы объясняем это их психологией: если начальник ворует, то младшие тоже будут делать то же, когда достигнут высшего чина. Я никогда не слышал, чтобы русский офицер позволил бы себе наживаться за счёт подчинённых, и в испанской армии я тоже ничего подобного не видел, там бывает даже соревнование среди офицеров – кто лучше кормит своих солдат.

Обед по случаю праздника был улучшенный. Итальянские офицеры – а их обедает человек 50 – пытались хором петь фашистские песни – «Джовинецца» и другие. Каждый пел соло и фальшиво – получилась какофония сверхъестественная, я в жизни не слышал подобного хорового пения. Потом пошли в штаб корпуса получать подарки, каждому пакет от женской фашистский организации. В моём пакете были тёплая бязевая рубаха, тёплые перчатки, тёплые носки, папиросы и шоколадка. Некоторые пакеты были вскрыты, содержимое частично изъято, судя по списку, в каждом пакете. Кроме того, выдавали отдельно по несколько коробок сардин, по две шоколадки, два пакетика румынских бисквит и дешёвое стило. Старшим в чине выдавали немного больше – таков, видно, обычай.

Солдаты нашего Уффичио получили семь пакетов подарков на 20 человек. Видно, остальное пошло на вольный рынок.

Накануне в Гомеле были сбиты два советских бомбардировщика, взяты в плен четыре красных авиатора. Был сбит также один английский самолёт. Немцы привезли в Гомель крупные противоавиационные пушки и несколько прожекторов – теперь в Гомеле стало около сорока орудий.

Получил из Рима открытку от Юренинского[18]18
  18 Юренинский Михаил Николаевич – капитан Марковского пехотного полка. В годы гражданской войны в Испании воевал в Русском отряде армии генерала Франко. С 1940 г. служил в испанском государственном банке. Умер в Мадриде от кровоизлияния в мозг.


[Закрыть] (он теперь Джурими), с ним в Риме Белин,[19]19
  19 Белин Петр Васильевич – капитан Корниловского артиллерийского дивизиона. Окончил Михайловское артиллерийское училище. Участник 1-го кубанского похода. В годы гражданской войны в Испании служил офицером в армии Франко, а во время Второй мировой войны – в итальянских войсках в России. После войны жил в Испании, работал инженером в организациях по восстановлению опустошенных войной местностей, затем – на Испанском национальном радио. Умер в Мадриде 31 июля 1977 г. от рака легких.


[Закрыть] ожидают из Испании ещё нескольких человек. Но они просидели в Риме девять месяцев и на фронт не попали.

На днях произошёл случай с соттотененте Де-Изола (майор югославский армии Островский[20]20
  20 По всей видимости, речь идет о майоре Вадиме Островском. В. Островский родился в 1906 г. в семье офицера Императорской армии, пропавшего без вести в Гражданскую войну. Вместе с матерью эмигрировал в Югославию. Учился в Крымском и 1-м Русском кадетских корпусах, а затем в Югославском юнкерском училище, откуда вышел в артиллерию. Служил в береговой артиллерии Югославской армии на Адриатическом море. Вторую мировую войну начал в чине капитана, исполняя должность командира батареи в Долмацио (Италия). В одном из боев попал в плен. Изъявил желание сражаться против большевиков. Служил в русских добровольческих формированиях в России. Был произведен в чин майора. В конце войны (с января 194S г.) – командир дивизиона кавалерийского полка, затем – командир полка. Был награжден Железными крестами 1-го и 2-го класса. После капитуляции Германии вместе с казаками находился в Лиенце. За смелые высказывания в адрес английских офицеров, руководящих выдачей казаков в СССР, был приговорен к расстрелу, но бежал. После войны вернулся в Италию, а спустя некоторое время переехал в Аргентину. Работал коком на пароходе, совершавшем рейсы в Европу, и охранником на бензоколонке. При налете на бензоколонку бандитов был сильно избит и скончался от нанесенных ран (1969–1970 гг.)


[Закрыть]), он командует казачьей сотней в Новой Белице. Островский – бывший кадет Русского кадетского корпуса в Югославии, 35-ти лет, майор югославской армии. Итальянские офицеры не пускали в убежище нескольких русских женщин, и Островский за них вступился. Итальянцы говорили, что убежище для них, а не для русских. Островский был на взводе, произошла перебранка, перешедшая в рукоприкладство. Островский потерял пистолет и один зуб. Его отдали было под суд, но без последствий. Вместо него казачьим отрядом командовать был назначен соттотененте Ди-Фонтани (югославский майор Фарафонов). Оба они были представлены к высшей награде за храбрость – серебряной медали. Я потом видел Фарафонова в Риме с медалью, но не знаю, получил ли её в результате и Островский. Русские офицеры в Югославии дрались до последнего, когда немцы наступали на эту страну, потом Островский был и в итальянском плену. Под арестом он опустился – погон один висит, пуговицы на мундире оторваны. Селиванов ему сделал замечание, и Островский мне потом жаловался: «Какое право этот маленький имеет делать мне замечания…»

Дивизион казаков формировался при итальянской 6-й армии, стоявшей на Дону: 1-й эскадрон – донцы, отряд Кампелло (по имени командира – графа Кампелло, итальянского офицера), и 2-й эскадрон, носивший название «Владимир Иванов» – в честь русского офицера-переводчика, убитого бомбой в Луганске. Солдаты – наполовину не казаки. Офицеры носили серебряные погоны со звёздочками. Содержание: капитан – 2500 рублей в месяц, тененте – 2000 рублей и соттотененте – 1500 рублей. Офицеры в Миллерово допускались в итальянское офицерское собрание, но вели себя неприлично – сморкались в скатерти и так далее. В Гомеле в наше офицерское собрание пришёл такой офицер из части, стоявшей в Новой-Белице, но итальянские офицеры отказались допустить его в свою среду. Этот офицер, ничтоже сумняшеся, пошёл на кухню, и повара дали ему поесть. На следующий день он опять явился обедать на кухню. Тогда итальянские офицеры запротестовали, сказав, что он к обществу итальянских офицеров не принадлежит, так как не прошёл через Военное министерство, как мы, например. Русские офицеры-переводчики возражали: «Вы наделали офицеров, а прав им не даёте!» Его хотели посадить снова на кухне, но мы выслали к нему Сладкова, и тот сказал: «Раз вы носите погоны русского офицера, то не имеете права обедать на кухне, а если хотите, то присылайте за обедом своего вестового». Тот говорит: «А у меня нет вестового». Сладков ему заявил: «Чтобы вас больше не было на кухне! Делайте, что хотите, но вы должны относиться с уважением к русским офицерским погонам!» Больше мы его не видели – тип и замашки старого русского унтера.

Кстати, после эвакуации итальянской армии из России казаков итальянцы вывезли в Италию – человек 300. Были они там в Падуе, устроили хор, оркестр, давали концерты. По слухам, воевали во время переворота, когда убили Муссолини, против немцев…

Против «Дома коммуны» огромный пустырь, там был какой-то завод, чуть ли не танковый, но остались лишь канавы фундамента, ни одного кирпичика – всё было растащено. В конце пустыря – симпатичный домик, где жили Островский и Фарафонов, там была масса книг, и они приносили их в Уффичио, там я прочёл «Морские рассказы» Станюковича. Вообще в домах много книг, много довоенных изданий.

Из «Дома коммуны» наше Уффичио перешло в здание, где помещается штаб корпуса. Это большой дом – бывший сельскохозяйственный институт, выкрашенный в нежно-розовый цвет. В Гомеле вообще все бывшие официальные советские учреждения почему-то розового цвета, тогда как «Дом коммуны» вымазан сажей. Наше Уффичио теперь подчиняется майору Рокка, заведующему транспортным отделом корпуса. Это настоящий офицер, который сделал бы честь любой армии. На днях штаб 8-й армии уехал в Италию, из Бобруйска уехали остатки разбитого 3-го корпуса. По слухам, в Бобруйске формируется русская часть, ею командует Слюсаревский, русский, майор югославской армии. По слухам же, в Германии русские части подчиняются бывшему советскому генералу Власову. Итальянцы формируют у себя русские национальные части, под русским трёхцветным флагом и с русскими погонами, в пику немцам.

Три ночи провели спокойно – не было налётов авиации. К нашему ужасу, возвратился из львовского госпиталя «губернатор» – A.A. Селиванов. К нашему удовольствию, в Киеве он простудился, и его отправили во Львов. Все были довольны, уверяли, что он больше не вернётся, что расстались с ним навсегда, но я уверен был, что он ещё может вернуться. Так и получилось: смотрим – на улице под окнами штаба корпуса бредёт с опущенной головой «губернатор» в сопровождении капитана (тот хорошо говорил по-русски, так как служил в Добровольческой армии – кажется, в Дроздовском полку), за ним денщик капитана несёт вещи. От нас присоединили к ним Селиванова (Сельви). «Губернатор» заявил, что раз Селиванов – его однофамилец, то обязан заботиться о нём! Передали нам его слова: «Полковник Риччи собрал всех русских и приказал, чтобы все обо мне заботились, а которые не заботятся, я им не забуду… В особенности не прощу Николаю Ивановичу Селиванову, моему однофамильцу…»

Нашли для него комнату. «Губернатор» изводил хозяйку тем, что весь день заставлял кипятить ему воду для чая. Как-то хозяйка ушла на базар, и «губернатор» решил попить чайку, стал на плите кипятить воду. Но вьюшка была закрыта, и весь дом наполнился дымом – прёт через окна и двери. На базаре кто-то из соседей сказал хозяйке, что её дом горит. Она потом пришла к нам и горько жаловалась на своего постояльца. И жалко бедную женщину, и смешно.

Кстати, когда в Екатеринославе «губернатор» был на квартире у какого-то самостийника-агронома, он иногда заходил к нам – а мы жили с «нашим» Селивановым в доме простого рабочего. Зашёл как-то разговор, а «губернатор» и вмешался: «На основании учения энциклопедистов Декара, Вольтера и других, на основании новейших данных психометрии и оккультизма…» Я его еле остановил:

– Александр Александрович, давайте поговорим об этом завтра…

Там же, в Екатеринославе, пришёл к нам и говорит: «Мой хозяин большевик и ваш тоже». Наш хозяин слышал, получилось конфузно…

Даже в Риме уже, после возвращения из России, когда зашёл разговор о нашем скором отъезде в Германию, Селиванов (Сильвано) опять заявил, что ему нечего беспокоиться, ему место губернатора обеспечено…