Текст книги "Школа над морем (илл. В Цельмера)"

Автор книги: Александр Донченко

Олег остановился, раздумывая, что же ему предпринять дальше: итти ли вперед, или отступать? Чьи руки открыли окно?

Луна поднималась все выше и выше. Вот она уже поднялась над садом, облив Олега своим серебряным, призрачным светом и заглянув украдкой в окна молчаливой школы. С моря рванул ветер, зашумел голыми ветками и вдруг стукнул раскрытым окном. Мальчик вздрогнул от этого неожиданного стука и в то же время почувствовал какой-то прилив бодрости. Так вот кто открыл окно! Ветер!

Олег храбро перелез через подоконник и очутился в большой комнате. Однако мальчик ошибся: окно открыл не ветер.

Комната, в которую попал Олег с веранды, была его родным шестым классом. Школьник знал хорошо, что класс не запирается никогда и двери его выходят в коридор. А из коридора уже знакомая дорога: на второй этаж мимо Кажановой комнаты, мимо каморки, прямо к крутой лестнице, ведущей на чердак. Олег нащупал за поясом нож и решительно зашагал по длинному коридору. Мимо комнаты Кажана Олег прошел так тихо, что тише, кажется, не могла бы прошмыгнуть и мышь. В окна светила луна.

Лунный свет такой спокойный и такой знакомый! Будто старый друг протягивает руки и на сердце у Олега делается все спокойней и спокойней, все больше и больше вырастает уверенность в себе и в своих действиях.

У лестницы Олег остановился. Прямо над ним чернел четырехугольник входа на чердак. Задрав голову, мальчик смотрел вверх, на это молчаливое отверстие. Сегодня оно не казалось Олегу страшным. Наоборот. Там, в этом четырехугольнике, светилось тоже бледное лунное сияние, и мальчик понял, что: луна светит и на чердаке (наверное, через маленькое оконце), и весьма вероятно, что карманный фонарик, захваченный Олегом из дому, будет сегодня не нужен. Олег огляделся и прислушался в последний раз. Тихо, даже в ушах звенит. Где-то внизу, должно быть в первом этаже, застрекотал сверчок, и его однообразный треск только усилил тишину, разлитую кругом. Наверное, Данилыч лежит сейчас у себя в постели и читает газету или пьет чай. Кажан… Кто знает, что делает Кажан? Он тоже, наверное, сидит в своей комнате.

Пусто в школе. Только сверчок трещит, только Олег стоит у лестницы, только лунное сияние гуляет по коридору, по молчаливым просторным классам.

Олег стал подниматься по лестнице. Лез он тихо и осторожно, как будто подкрадываясь к чему-то. Вот и вход. До него уже можно достать рукой. Еще одна ступенька, еще одна. Теперь можно и посмотреть, что там такое.

И, стоя на последней перекладинке лестницы, мальчик просунул голову в отверстие.

Луна заливает чердак и освещает три черные человеческие фигуры. Они сидят полукругом, а перед ними на каком-то возвышении стоит белый высокий призрак. Фигуры не двигаются. Кругом царит могильная тишина. Но у Олега вырывается сдавленный крик, и все трое поворачивают к нему свои мертвенные, белые, как мел, лица.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
в которой решается вопрос, чей подарок оказался лучшим

Настал день приезда матери. С раннего утра стали наведываться в хату рыбаки. Они входили, снимали шапки, важно здоровались с дедом Савелием и только тогда осматривали большую комнату, в которой сегодня вечером должен был быть банкет.

И правда, было на что посмотреть. Маленький Ивасик не узнавал своего дома. Длинный стол был застлан такой белой скатертью, точно она была соткана из снега. На столе, на подоконниках, на скамейках – всюду зеленели цветы. Будто все жители Слободки снесли в эту комнату свои фикусы, фуксии и красные махровые герани. На стенах, на дверях, над портретами Ленина, Сталина, Ворошилова заботливые руки любовно повесили вышитые полотенца. Через всю комнату – от дверей и до окон – протянулись легкие цепи, сделанные из разноцветной бумаги.

Каких только цветов здесь не было! И синий, и красный, и желтый и ярко-зеленый, как морская волна под солнцем, и серебряный, и золотой. Целый вечер вчера клеили эти цепи девчата и пели такую хорошую песню, что Ивасик запомнил ее почти вою и пел про себя тоненьким детским голоском:

 
Сильнее стали
Товарищ Сталин,
Душой и сердцем
Он всех сильней.
Он дал нам счастье,
Он дал нам радость
Нам жить и краше
И веселей.
И мы ответим
Ему работой.
Наш труд и песня
Ему ответ.
За жизнь, за радость,
За наше счастье,
Великий Сталин,
Тебе привет!
 

После обеда дед Савелий со старшим из артели поехал в город встречать мать, а в хате стали хозяйничать чужие люди. Они были везде – и на дворе, и в сенях, и в комнатах и на кухне. Они везде убирали, украшали, застилали коврами пол и скамьи, варили и пекли в печи.

Заглянул Ивасик в кухню – и удивился. И стол и длинная лавка просто гнулись под белыми паляницами. Румяные пирожки на огромных блюдах поднимались над жареными утками, фаршированными гусями и кроликами, над прозрачным дрожащим холодцом в круглых мисках, над золотою осетриной, камбалою и бычками. Отдельно на длинных подносах лежали жареные и вареные поросята. Они были как живые и держали в губах белые корешки душистого хрена. Фляжками с вином были заставлены все углы. Кадушечки с кислой капустой, с солеными арбузами, с мочеными яблоками красовались по сторонам, пузатые и важные, как паны. Шкворчали, шипели, булькали бесчисленные кастрюли. В кухне суетились в чаду и пару женщины-куховарки.

«И когда это они успели столько напечь и нажарить?» удивлялся Ивасик.

Он чувствовал себя затерявшимся среди этой суеты, среди этого количества людей. Даже Сашко – и тот не обращает на него сегодня внимания. У брата выходной день, и он не ходил в школу. Забившись в угол, он без конца читает одну и ту же бумажку.

Ивасик решает напомнить брату про условие.

– Сашуня, а у меня уже есть подарок, – говорит он. – Значит, я маму больше люблю.

– Еще увидим, – нехотя отзывается Сашко. – Вот у меня подарок, вот! – и он потрясает в воздухе бумагой.

– Вот это? Ха-ха! Так это же бумажка, да еще и исписанная. А у меня…

Но Сашко не дает ему договорить:

– Что ты понимаешь?! На этой бумаге мои стихи. Стихи к приезду матери! Куда тебе до меня!

Стихи! Вот оно что! Стихи!

Ивасик весело усмехается. Ну, теперь, конечно, победит Ивасик! Никакие стихи не устоят перед глиняным петушком и настоящим живым щеглом.

День склоняется к вечеру. Скоро должна приехать и мать. В хате уже полно гостей. Все готовятся к встрече. Все несут свои подарки знатному бригадиру – Марине Чайке.

Ивасик встречает каждый подарок ревнивым взглядом. Тетка Секлетея принесла теплый платок, Одарка – глиняный горшок, украшенный узорами, столяр Иван Карпович – столик, раскрашенный синим и зеленым. Только дед Гурий не показывает своего подарка. Он принес что-то большое, старательно завернутое в газеты. Ивасик боится: а что, если у деда Гурия такой подарок, что лучше всех на свете? Что, если он придумал что-нибудь лучше и глиняного петушка и живого щегленка?

Ивасик выбирает удобную минуту и чуть-чуть надрывает газету. Теперь-то он все знает! В газете завернут ковер. Ну что такое ковер против щегленка? Против глиняного петушка? Да еще какого петушка! Не простого, а такого, что свистит, если только подуть ему в дырочку.

Очень смутили Ивасика подарки от артели: блестящие туфли и новенький патефон. Туфли не страшны – они не умеют петь, как щегол, и не свистят, как в них ни дуй. А вот патефон – другое дело! Патефон поет и даже очень громко; пожалуй, он поет громче, чем щегол. И вдобавок он поет самые разные песни, а щегол знай щебечет только одну свою.

Чем дальше, тем больше хмурился Ивасик. Маленькое сердце болело. Было ясно, что не его подарок будет теперь самым лучшим. Нет, не его. Больше всего обрадуется мама патефону. Одинокий и загрустивший мальчуган совсем затерялся в человеческом потоке. Никто даже и внимания не обращал на него, будто не было его здесь, будто это не его мать получила славный орден. Все смеются, шумят, вынимают подарки, готовятся к встрече. А про него, про Ивасика, и забыли: Все забыли! И самый лучший подарок – это, конечно, патефон, а на глиняного петушка, а на щегла мама, верно, даже и не посмотрит. Горячие слезы подступают к глазам. Ивасик отворачивается к стене и тихонько плачет, забившись в угол. Но и этого никто не видит. Никто его не окликнет, никто не утешит. Мальчуган забивается в чуланчик, в свой «зверинец». Тут нет незнакомых людей – здесь живет в клетке его любимый щегленок, Ивасик гладит руками клетку и нежно прощается со своим любимцем.

– Щегольчик! Прощай, щегольчик! – приговаривает мальчик и не может освободиться от тоски. Что уж тут говорить: лучше всех подарков – патефон! Каждому видно.

Гром рукоплесканий известил о приезде матери. Как засуетились, как бросились к ней навстречу! Ивасик остался сзади всех, притиснутый к стене. А мать уже сажали за стол, приветствовали, ставили перед ней подарки. Но мамины глаза еще с самого порога искали кого-то. Они искали, оглядывались о сторонам, и наконец мама не выдержала и спросила громко:

– А где же мои сыны? Где Ивасик? Где Сашко?

И уже совсем громко, во весь голос, позвала:

– Ивасик, где ты?

Даже тревога зазвенела в ее голосе.

– Где ты, мой маленький сыночек?

И тогда все сразу вспомнили про Ивасика. Все сразу стали его звать и искать, но мальчуган отозвался сам:

– Здесь я, мама, в уголочке.

И сразу расступились все гости и мама милая, милая мама, сразу очутилась возле него. Она ласкала и целовала сына, а он гладил ладошками ее щеки и счастливо усмехался. Тогда с другой стороны из толпы вынырнул и Сашко.

– Мама, мамуся, я стихи тебе написал, – говорил он, целуя мать.

И в ту же минуту опомнился и Ивасик.

– Постойте! Я сейчас! – крикнул он и побежал в чуланчик.

Из чуланчика он вернулся неся в одной руке клетку с щегленком, а в другой – глиняного петушка.

– Мама – это тебе, – сказал он важно, подавая подарки.

Староста артели поставил перед матерью патефон, но та, будто и не видела его – она взяла клетку и петушка, она прикоснулась к петушку губами и глиняный петушок громко свистнул, свистнул на всю комнату.

– Вот кто приготовил мне самый лучший подарок ! – весело сказала мать и еще раз дунула в петушка. – Какой хороший петушок! А щегол-то, какой чудесный!

Она обнимала и клетке с щегленком, и Ивасика, и Сашка. И тогда Сашко вышел вперед, развернул бумагу и начал читать:

 
О мама! Вновь твое лицо
Смеется нежно мне.
И орден твой
Зовет меня,
Зовет меня к борьбе.
 

Он на минуту остановился, взволнованно, радостно, и потом закончил громко и уверенно:

 
Как ты,
Работать буду, не сдаваясь,
И быть отличником везде -
В ученье, в школе и в труде
Тебе я, мама, обещаю.
Твое лицо передо мной
Веселой, светлой, золотою
Опять улыбкою горит.
Как не гордиться мне тобою
И как тебя мне не любить?
И снова моря шум согласный
В соленых водах сеть твоя…
К труду и к радости меня
Зовет твой орден, орден красный!
 

Раскрасневшийся и взволнованный Сашко передал матери стихи. Грянули рукоплескания. Хлопали так, что даже в окнах задрожали стекла, все видели, как по щеке матери покатилась блестящая, прозрачная слеза.

– Сашуня… И ты, Ивасику… Спасибо вам, мои дети, за такие хорошие подарки, – проговорила она и платком смахнула, слезу.

Мать сидела за столом – на груди у нее блестел орден, – рядом с матерью сидел дед Савелий. Он уже выпил вина, ему было весело и радостно. И день тоже был такой веселый и радостный!

– А ну, затяните, – просил дед музыкантов, – затяните песню, да такую затяните, чтобы как этот день была.

Гости хвалили и Сашка и Ивасика. Тетка Секлетея спорила с дедом Гурием, на кого именно похож мальчуган.

– И не спорьте! – уверяла тетка. – На мать он похож. Как две капли воды!

– И не на мать, а на отца! – возражал дед Гурий. – И поступью и складом весь в покойника-отца.

– А? Какой заплатой? вмешивался в разговор дед Савелий. – Хватит! Забыли о заплатах. Не такое время. Без заплат теперь ходим…

Ивасик, обняв мать за шею, заглядывал ей в глаза и шептал ей что-то на ухо нежное-нежное, хорошее. И вдруг, на удивление всем, мальчик скривился и горько-горько заплакал.

– Что ты – всполошилась мать.

– Щегла… щегла… жалко… – едва выговорил сквозь слезы Ивасик.

И все засмеялись так громко, что у мальчика сразу высохли слезы. А мать сказала:

– Ивашечка, щегленка я тебе обратно подарю. И еще я тебе дарю теплую новую шапку – в Москве для тебя купила.

Кто-то дернул Сашка за рукав. Сашко оглянулся и увидел возле себя Яшу Дерезу.

– А здорово ты это написал! – зашептал Яша. – Надо в нашем журнале напечатать. И орден какой красивый! Большая это честь твоей матери такая награда… А я только что пришел. Сидел дома да все думал: как бы такой аппарат сделать, чтобы можно было его опускать с людьми в море на самое дно, километров на десять.

Яша притих.

– Пока еще ничего не придумывается, Сашко. А вырасту, непременно такой аппарат придумаю.

Сашко посмотрел в глаза товарищу. И такая была уверенность в этих глазах, что сразу поверил он в этот глубоководный будущий аппарат.

– Непременно придумаешь, Яша.

– И что может быть там, на такой глубине? – задумчиво продолжал Дереза. – Ни один человек еще не спускался глубже чем на километр. Что там может быть, на дне? Рыбы какие-нибудь незнакомые, животные необыкновенные, водоросли. И все там светится, Сашко, все живое светится. Я читал об этом книжку: Вот где интересно!

Ум у Яши непостоянный. Что ни день – новое открытие, новое изобретение. Прочтет о морской войне, о торпедах, о подводных лодках и вот уже сидит Яша и мастерит модель миноносца. Сделает миноносец – займется полетом на Луну. Сидит и думает о этом, наяву ракетопланом грезит; и мечтает, и фантазирует.

Последнее увлечение Яши – это батисфера, подводное царство. Об том он мог бы разговаривать целый вечер, но Марина Чайка начала рассказывать о своей встрече с товарищем Сталиным, и в комнате все притихли. Все слушали, притаив дыхание.

Марина кончила свой рассказ и, кончив, налила золотого вина, встала и высоко подняла полную до самых краев чарку.

– И сегодня первая чарка, – сказала она, – пусть будет за того, кто дал нам счастливую жизнь, – за нашего родного отца. За товарища Сталина!

И все встали и крикнули «ура». Крикнул «ура» и Ивасик своим звонким, детским голосом. И хоть и не дали ему вина – мал еще очень, – но не пожалел уж зато дед Савелий сладкого квасу: целую кружку налил он своему внучку!

Ивасик был совершенно счастлив. Как все хорошо вышло! И подарок понравился маме больше других (все ж, видели, как она дула в петушка), и щегленок снова вернулся назад, да еще с теплой меховой шапкой впридачу. И, вертясь во все стороны. Ивасик не уставал объяснять всем подряд, что и орден получила и у Сталина побывала не чья-нибудь чужая мать, а его собственная, Ивасикова. И что зовут его маму Марина Савельевна, да еще Чайка. Ивасик показывал на мать пальцем и важно говорил:

– Вот она сидит, моя мама. Кто не верит, пусть у людей спросит.

Но все верили! Ивасик удовлетворенно сопел – очень уж много выпил он квасу, – тихонько вздыхал о том, что не было больше места в животе, чтобы и дальше лакомиться сладкими пышками и пирожками.

Мать обратилась к Башмачному – старосте артели:

– Ну, Давид Ефимович, что у вас с ремонтом? Как сети? Я дала слово товарищу Сталину добиться еще больших уловов. Слышала я, что нет у нас наживки, нет японского невода.

Староста артели ответил, что невод уже починен, да и остальное снаряжение, в общем, уже отремонтировано.

Но тут вмешался дед Савелий.

– Плохо будет, дочка с уловом, – сказал он: – зима теплая, паламида у берегов появилась, разгонит она всю скумбрию. А? Я уже выверил это. Я знаю.

– Ничего, отец, скумбрия – от нас не убежит.

Сашко увидел, как на щеках матери вспыхнул румянец, как блеснули глаза, как задорно она обернулась к рыбакам из своей бригады.

– Ну что, хлопцы, найдем скумбрию в море?

Загудели в ответ ей веселые голоса, захлопали ладони.

– От Марины рыба не убежит! – промолвил дед Гурий. -и паламида нипочем. Вот она какая женщина. А раньше, помню, была такая примета у рыбаков: не разговаривай с бабою перед выездом в море – ничего не поймаешь.

– Вспомнил дед Гурий царя Гороха! – крикнула Одарка.

И все засмеялись. Смешным показалось им то время, о котором вспомнил дед Гурий. Смешным и страшным. Чур ему! Не вернуться ему больше никогда во веки веков!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
в которой постепенно раскрывается правдивая история всего происшедшего на школьном чердаке

Данилыч допил восьмой стакан чаю, вытер полотенцем крупные капли пота со лба и с газетою в руках лег на кровать. Длинный, бесконечно длинный зимний вечер. В окно смотрит полная луна, время от времени срывается ветер, и тогда глухо гудят в саду голые, черные деревья.

Скучно Данилычу. Прочитал всю газету, даже объявления перечел по нескольку раз, аза окном попрежнему вечер, длинный и неприветливый. Не с кем сегодня Данилычу и словом перемолвиться.

«Хоть бы Кажан пришел! – думает старик. Все же было бы веселее. Или, может, мне самому к нему завернуть.»

Кажан теперь чаще бывает на людях. Очевидно, он понял, что его отчужденность вызывает ненужное любопытство и нехорошие толки.

Кажан заходил теперь иногда к Данилычу поговорить о том о сем, чаще всего о саде, о разных породах яблок. Но сегодня Данилыч сидел один в своей комнате. От скуки его клонило ко сну, дремота понемногу овладевала им. И вдруг какой-то шум сразу прогнал эту дремоту. Данилычу показалось, что где-то совсем недалеко громко хлопнула дверь.

Данилыч вскочил. Кто сейчас может быть в школе, кроме Кажана? Поздний зимний вечер. Школа пустая. Кружки сегодня не работают, собраний тоже нет никаких. Кто же мог там стукнуть?

Данилыч вышел в коридор. Дверь в шестой класс была открыта. Было также открыто и окно на веранду. На полу и на подоконнике – грязные следы сапог.

– Вот так дела! – покачал головой Данилыч. – Такого еще и не бывало.

Новая находка приковала его внимание. На полу возле окна лежал черный складной ножик. Сторож поднял его и, разглядывая, долго вертел в руках.

– Вот так дела! – бормотал Данилыч. – Ну, про это уж непременно надо будет рассказать директору.

Он спрятал ножик в карман и стал закрывать окно.

Приключение на чердаке не выходило у Олега из головы.

Мальчик не верил ни в какие привидения. Однако же он сам, собственными глазами, видел там высокую белую фигуру. Да и три черных незнакомца, так неподвижно сидевших на чердаке, тоже пугали его своей необычайной таинственностью. Что они могли делать на чердаке в этот поздний зимний вечер? Что у них задела с белым привидением? А если это не привидение, то кого же, в таком случае, видел там Олег?

Рассказать о своем приключении кому-нибудь из товарищей Олег не решался. Нет, Олег не дурак: расскажешь, а потом и не отвяжешься от расспросов. И чего на чердак лазил И зачем вечером в пустую школу ходил?

Но все же Олег не вытерпел и отозвал в уголок Омелька Нагорного.

– Ты знаешь, что я слышал?

– А откуда мне знать?

– Ну, так я тебе расскажу! Мне сегодня один хлопец из нашего класса рассказывал. Такая с ним история вышла, что просто не поверишь. Только чтобы никому об этом. И как хлопца звали, тоже не скажу.

Когда Олег дошел в своем рассказе до того места; как выдуманный им хлопец увидел на чердаке трех незнакомцев и высокое белое привидение, Омелько громко захохотал.

– Ты чего смеешься? – удивился Олег. Не веришь?

Нагорный ничего не ответил и, продолжая смеяться, сорвался с места и побежал в класс. Ничего не понимая, изумленный Олег Башмачный молча смотрел ему вслед.

Данилыч на другой же день рассказал Василию Васильевичу про открытое окно и отдал ему найденный нож.

– Это школяры, Василий Васильевич, лазили, не иначе, как школяры.

– Хорошо, Данилыч, ответил директор, допустим, что это и в самом деле наши школьники. Но что им было нужно в школе, в пустой школе, да еще поздним вечером? У них, наверное, был какой-нибудь план, и притом заметьте, Данилыч, план, обдуманный заранее. Из чего это видно? А из того, что окно было открыто, наверное, еще днем. Открыть-то его можно только изнутри, из школы.

Но как ни хмурил Данилыч брови, ответить на вопрос, что делали ребята так поздно в школе, он, конечно, не мог. И в самом деле, что им там было нужно?

Сейчас же после большой перемены в шестом классе начался урок украинского языка. Усаживаясь за стол, Василий Васильевич спросил между прочим:

– А что, ребята, никто из вас вчера ничего не терял?

Оказалось, что вещей потеряно очень много. Больше всего было потеряно карандашей и ручек, а Люда Скворцова потеряла даже пенал.

– Ох, и неряхи же! – покачал головой Василий Васильевич. – И всё то вы торопитесь, всё спешите! А кто из вас потерял нож?

Минуту, стояло молчание, а потом из-за парты поднялся Омелько Нагорный:

– Василий Васильевич, это я нож потерял. Черненький, и ручка костяная. А вот где потерял, я и не знаю.

– Твой?

Василий Васильевич показал ножик.

– Мой, мой! – обрадовался Нагорный.

– А может, ты скажешь мне тогда, зачем ты лазил вчера вечером в школу через окошко?

Услышав этот вопрос, Олег Башмачный вздрогнул, как ужаленный. Ведь это же он, а не Омелько, а он, Олег, пробрался в школу этой дорогой. В чем же дело? Откуда эта ошибка? Это, верно, кто-то увидел Олега, когда он лез в окно, и не узнал его. И Олега приняли за Нагорного.

– Ну, Нагорный, – настаивал Василий Васильевич. – расскажи честно, в чем дело.

Олег посмотрел на Омелька – и окаменел от удивления. Нагорный стоял, наклонив голову, с растерянным и смущенным видом, как будто его поймали с поличным.

– Уж не связана ли твои вечерняя прогулка со статьей о гипнотизме? – спросил Василий Васильевич.

Нагорный кивнул головой.

– Так и было, – тихо сказал он. – Тогда я, верно, и ножик свой потерял.

– Хорошо, об этом мы поговорим после. А сейчас давайте начинать урок.

Сашко упорно продолжал свои занятия физкультурой. Якорь деда Савелия здорово пригодился ему. Каждое утро, схватив якорь обеими руками, Сашко поднимал его с пола. Сначала он не мог проделать это больше восьми раз. Но мускулы развивались с каждым днем, и сейчас мальчик мог поднимать якорь уже пятнадцать раз подряд. Вначале Сашко начал заниматься физкультурой исключительно с одной только целью: победить Олега Башмачного и уложить его на обе лопатки. Но теперь эта задача отходила все дальше и дальше. Сашко так привык к ежедневным упражнениям, что без физкультуры ему уже чего-то недоставало. Он стал чувствовать себя бодрым и сильным. Как часто раньше ощущал он усталость после длинного дня: в школе, после часов, проведенных за приготовлением уроков! Теперь этого больше не бывало. И то, что он выйдет победителем из поединка даже с таким противником, как Олег Башмачный, для него уже не представляло никаких сомнений. Глядя на ежедневные упражнения своего брата, не смеялся больше и Ивасик. Он тоже «физкультурничал», переворачивая в комнате столы и стулья.

Вскоре после приезда Марины Чайки пришел домой и старший ее сын, пограничник Лаврентий. У него был трехдневный отпуск. Теперь в хате Чаек каждый день гремела гармонь, и каждый день приходили рыбаки послушать музыку и рассказы веселого краснофлотца.

Утром Сашко делал свои упражнения под заливчатые звуки гармошки. Лаврентий пощупал мускулы младшего брата и остался доволен.

– Будешь краснофлотцем! – коротко констатировал он.

Для Сашка это была лучшая похвала.

Василий Васильевич недаром спросил Омелька Нагорного о его научной статье. Директор школы и руководитель класса ни за что не упустит случая, чтобы проверить на деле все «тайны», упомянутые в статье.

А дело было так. Омелько убедил Яшу Дерезу и Степу Музыченко устроить сеанс гипнотизма.

Самое главное было – это убедить Дерезу. Но, когда Омелько показал ему книжку «Гипнотизм», Яша тоже решил присутствовать на этом необычайном сеансе. Правда, делал он это с тайною мыслью посмеяться над Нагорным, Хоть и есть, говорят, такая наука, да уж не Нагорному загипнотизировать кого бы то ни было.

Участвовать в сеансе Омелько пригласил также Дмитра Озеркова, пылкого любителя театральных зрелищ и участника школьного драмкружка. Озерков охотно согласился. Больше того: он был даже согласен и на то, чтобы его загипнотизировали. Нагорный приказал ему захватить с собой белую простыню.

– Без этого реквизита и не приходи, – заявил «гипнотизер», – а то ничего не выйдет.

И, когда вечером ребята, все четверо, собрались в школьном саду, в руках у члена драмкружка белела простыня.

– Молодец! – похвалил старательного Дмитра Нагорный. – Только не ты будешь сегодня режиссером, а я.

Место для сеанса было выбрано необычайно удачное: школьный чердак. Чудесное место! Тихое, спокойное и, главное, таинственное. Без таинственности здесь ничего не сделаешь, такое уж это дело – гипнотизм.

Само собой понятно, что выбор этого места целиком принадлежал Омельку Нагорному, Ребята не спорили, и только один Дереза попробовал протестовать, но Омелько быстро убедил его, заявив, что в другом месте сила гипнотизера может и не проявиться и тогда он, Омелько, снимает с себя всякую ответственность за неудачу сеанса.

В школу проникли через открытое окно. Вход очень неудобный, но – зато более или менее «таинственный». Надо сказать, что эта «таинственность» вообще не волновала только одного Яшу Дерезу. Как и полагается изобретателям мысль у него была трезвой и ясной. Он давно уже понял, что не тайна движет мотором и что машины не сделаешь без знания, без книжки, без работы.

«Ну, подожди-ка, гипнотизер несчастный! думал Дереза. – Вот не загипнотизируешь Озеркова, посмеюсь же я над тобой и над твоим гипнотизмом!»

Но надо сказать правду, что и у Дерезы были минутами кое-какие сомнения. А что, если Омелько и в самом, деле научился гипнозу? Ведь он же показывал книжку, настоящую научную книжку с картинками. Интересно! Очень интересно. Ну, а чердак, конечно, чепуха!

А между тем таинственность обстановки помимо воли начинала действовать и на Дерезу. Вечер, тени, далекая луна, пустая школа, шопот товарищей и чердак! И кроме того, самому старшему из ребят, Озеркову, – всего только четырнадцать лет!

На чердаке было тихо и пусто. В маленькое, круглое оконце заглядывала полная луна.

– Ребята, а из этого оконца море видно, тихо сказал Степа Музыченко. – Посмотрите, как блестит. Я люблю рисовать море, когда на нем вот такая лунная дорожка.

Омелько нетерпеливо махнул рукой.

– Мы сюда не рисовать пришли, – отрезал он. – Начнем, что ли? Ну, Дмитро, надевай простыню.

– Для чего?

– А это уж я знаю. Надо.

Музыченко, Нагорный и Яша Дереза присели на корточки, а перед ними на деревянный ящик встал Озерков, закутанный в простыню.

– Стой и не двигайся! – приказал ему Омелько.

– Ну; а дальше что ? – шопотом спросил Яша Дереза.

– А дальше я его загипнотизирую. Десять минут я буду смотреть на него не отрываясь. А может, и двадцать, не знаю. И все время буду думать – вот так, с напряжением.

И Омелько наморщил лоб, чтобы показать, с каким именно напряжением.

– Подожди! А что же ты будешь думать? Мы тоже должны знать ! – вмешался Степа.

– А я вам скажу.

Омелько наклонился к товарищам и зашептал :

– Я буду думать так:«Озерков, сейчас же сбрось простыню и пойди посмотри в оконце! Озерков, сейчас же сбрось простыню и пойди посмотри в оконце!» И снимет, увидите – снимет!

– А может, ты сговорился с ним? Я несогласен! – запротестовал Яша Дереза. – Пусть лучше снимет простыню и наденет на тебя. Хорошо?

Нагорный согласился. Озерков стоял неподвижно, весь в белом, как привидение. Лунный свет освещал всю группу участников сеанса.

– Ты не слышал, что мы говорили? – спросил у «привидения»Нагорный. – Не слышал? Ну, тогда начнем.

Три пары глаз впились в закутанную фигуру Озеркова. Тишина. Где-то пискнула мышь, и снова все стихло. Минуты шли.

– Мне страшно! – прошептал Музыченко. А что как в самом деле…

– Тсс!.. – Ткнул его в бок Нагорный. Смотрите, начинает шевелиться.

И тут ребята услышали какой-то странный звук. Будто кто-то крикнул, или вернее, хотел крикнуть, зажав рот ладонью.

Нагорный первый увидел, как из четырехугольного отверстия высунулась чья-то голова. В ту же минуту эту голову увидели и Музыченко и Яша Дереза.

Мы знаем, кто помешал ребятам окончить их «сеанс». Когда Олег Башмачный, испуганный белым привидением и тремя незнакомцами, стремглав удирал из школы, на чердаке тоже начался переполох. Страшная голова исчезла, но, может быть, она ждет внизу? А у головы, как известно, есть и туловище, и руки, и ноги. Выходит, это человек. Но что это за человек? Кто?

– Может, это Кажан?– подал мысль Музыченко. – Говорят же, что…

Но Дереза не дал ему договорить.

– Кто бы там ни был, а надо спускаться, – сказал он.

Больше всех был напуган Нагорный. С чердака он спустился последним: хорошо еще, что перепуганный Олег не уронил, убегая, приставленную лестницу. А это, конечно, могло случиться. Любитель таинственного, Омелько долго не мог опомниться. Он не мог забыть человеческой головы, которую он увидел в темном отверстии. И вот почему он так хохотал, когда Олег рассказал ему о приключениях «одного хлопца из нашего класса». Впрочем, Олегу вовсе не нужно было обижаться за этот безудержный смех. На этот раз Нагорный смеялся над самим собой.

Когда после уроков Василий Васильевич позвал «гипнотизера» к себе в кабинет, Омелько, не скрывая ничего, откровенно рассказал ему все, как было. Директор посмотрел мальчику в глаза. Нагорный потупился. Несколько секунд оба молчали, а потом Василий Васильевич спросил:

– Понимаешь, что делал глупости

Омелько молча кивнул головой.

– Я вижу, что тебе это неприятно, – продолжал директор. – Тебе даже стало грустно, не так ли? Я не хочу сказать, что в твоей выдумке есть какое-нибудь преступление, но мне все же хочется, Омелько, чтобы ты стал хоть немного посерьезнее. Тебя интересует только тайна. Но пойми, что таинственное нужно искать вовсе не на чердаках. Разве в Природе мало таинственного? Не все еще изучено, не все исследовано. И гипнотизм нужно изучать не на чердаке, а в кабинете врача, в связи с медициной, с наукой, без всяких призраков и привидений. Мне хочется, чтобы на днях ты зашел с другими ребятами ко мне домой. Приходи с товарищами, которые были с тобой на «сеансе». И еще позовем кое-кого. Нагорный удивленно посмотрел на директора.

– Ты хочешь спросить, для чего я вас зову? Нет! Сейчас не скажу. Пускай и у меня будет тайна. Скажу только, что жалеть не будешь!