Текст книги "М. А. Бакунин"
Автор книги: Александр Амфитеатров
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Немного русскихъ людей, работавшихъ на культурныя цѣли, умѣли обогнуть своею дѣятельностью такую колоссальную дугу идей и пройти такую длинную эволюцію соціальности, какъ выпало на долю Бакунина. Въ одномъ изъ писемъ своихъ онъ увѣряетъ, что былъ революціонеромъ съ тѣхъ поръ, какъ самъ себя помнить. М. П. Драгомановъ уличаетъ его: это неправда – въ 1835–1839 годахъ гегеліанецъ Бакунинъ былъ убѣжденнымъ царистомъ и вліятельнымъ пропагандистомъ царизма («Бородинская Годовщина» Бѣлинскаго). Любопытно, что остатками «смутнаго царизма» однажды, уже въ шестидесятыхъ годахъ, попрекнулъ Бакунина Герценъ. Сорокъ лѣтъ спустя, когда прахъ Бакунина опустили въ могилу на кладбищѣ въ Бернѣ, имя его было самымъ передовымъ символомъ человѣческой свободы: отъ «бакунизма», какъ безпредѣльной воли самоуправляемой личности, какъ отъ аморфной анархіи, отстали рѣшительно всѣ либеральныя, соціалистическія и революціонныя ученія и партіи, да, въ большинствѣ, продолжаютъ отставать и до вашихъ дней.
Былъ ли на всемъ протяженіи этой эволюціи хоть одинъ моментъ, когда Бакунннъ кривилъ душою, былъ неискреннимъ? Ни одинъ фактъ въ его біографіи, ни единое слово въ строкахъ его сочиненій и писемъ, ни единая мысль, прозрачная между строками его интимныхъ изліяній, не даютъ намъ ни малѣйшаго права на подобныя подозрѣнія. Нѣкогда Бѣлинскій упрекалъ Бакунина, что онъ любитъ «не людей, но идеи». Такимъ прошелъ онъ и всю жизнь свою. У насъ въ Россіи, въ такъ называемомъ интеллигентномъ, но, въ сущности, полуобразованномъ обществѣ, слово «логика» не въ почетѣ, пользуется страшною и черезчуръ возвышенною репутаціей «сухой матеріи» и менѣе всего способна сочетаться въ воображеніи многихъ съ такою, казалось бы, безалаберною житейски фигурою, Бакунинъ.
На самомъ же дѣлѣ, въ исторіи русской культуры maximum способности къ послѣдовательно логическому мышленію и къ логической діалективѣ являли собою именно фигуры, наименѣе подававшія къ тому надежды своею житейскою внѣшностью: Бакунинъ, Владиміръ Соловьевъ. Смѣлостью логической гимнастики, охотою итти до корня и смотрѣть въ корень Бакунинъ далеко оставилъ за собою всѣ логическіе и діалектическіе умы современнаго ему культурнаго движенія.
Онъ былъ, поистинѣ, безстрашенъ предъ лицомъ сознанныхъ и провѣренныхъ логическимъ разсужденіемъ ошибокъ; поистинѣ великъ способностью
Сжечь все, чему поклонялся,
Поклониться всему, что сжигалъ, —
какъ скоро новая ступень соціальной эволюціи открывала его неугомонно движущемуся впередъ духу, – духу Лермонтовскаго «Мцыри», – новые горизонты съ новыми звѣздами, новыми мірами…
Драгомановъ замѣчательно удачно выбралъ свой эпиграфъ къ біографіи Бакунина – изъ письма Бѣлинскаго, отъ 7 ноября 1842 года: «Мишель во многомъ виноватъ и грѣшенъ, но въ немъ есть нѣчто, что перевѣшиваетъ всѣ его недостатки, – это вѣчно движущееся начало, лежащее въ глубинѣ его духа». Нельзя было лучше угадать Бакунина, чѣмъ угадалъ Бѣлинскій. Бакунинъ въ теченіе всей своей жизни не зналъ минуты застоя. Онъ, въ буквальномъ смыслѣ слова, не имѣлъ времени стариться и умеръ шестидесятилѣтнимъ юношею, стоя далеко впереди не только своихъ ровесниковъ, но и многихъ преемниковъ, – «гражданиномъ грядущихъ поколѣній». Растерявъ зубы въ шлиссельбургской цынгѣ, измученный крѣпостями и Сибирью, явился онъ, послѣ девятилѣтняго погребенія заживо, въ Лондонъ къ Герцену и Огареву и, въ революціонномъ ихъ тріо, оказался наиболѣе юнымъ, всего ближе и понятливѣе къ молодежи революціоннаго вѣка. Замѣчательно въ этомъ отношеніи письмо Бакунина къ Герцену въ 1867 году, съ о. Искіи, о брошюрѣ Серно-Соловьевича, «Unsere Angelegenheiten», которая очень оскорбила Александра Ивановича и толкнула его къ рѣзкому и брюзжащему обобщенію, по Серно-Соловьевичу, всей революціонной молодежи. По глубинѣ мысли и чувства современности, по ясности самоопредѣленія въ дѣйствительности и провидѣнія въ наступающее поколѣніе, простодушная «Большая Лиза» оказалась гораздо сильнѣе на этотъ разъ, чѣмъ геніально-остроумный и несравненно изящный въ анализѣ текущихъ явленій знаменитый ея товарищъ. Никто изъ русскихъ дѣятелей не умѣлъ такъ свѣжо донести до могилы свою молодость, какъ Бакунинъ, никто не умѣлъ такъ тонко, глубоко и вровень съ собою понимать молодежь (опять вспоминаю Дебогорія Мокріевича). А отсюда слѣдуетъ и объясняется и тотъ фактъ, что никто не умѣлъ и сильнѣе дѣйствовать на молодежь, захватывая ее подъ свое обаяніе равенствомъ старшаго, товариществовать съ нею, «приходя въ ея среду, какъ primus inter pares. „Другъ мой! – вырывается у Бакунина трогательное обращеніе къ Огареву въ письмѣ 1869 года, – мы старики, поэтому мы должны быть умны: у насъ нѣтъ болѣе юношескаго обаянія. Но зато есть умъ, есть опытъ, есть знаніе людей. Все это мы должны употреблять на служеніе дѣлу“. Какую мощную роль и силу выдѣлялъ Бакунинъ на долю „юношескаго обаянія“, это лучше всего показываетъ его готовность отойти на второй планъ революціи и стать въ подчиненныя отношенія, какъ скоро на сцену выступилъ энергичнымъ демономъ вѣка С. Г. Нечаевъ. Бакунина часто упрекали неразборчивостью въ людяхъ. Однако, умѣлъ же онъ классифицировать свои симпатіи настолько, чтобы возложить на лоно свое молодую дѣятельную силу, какъ Нечаевъ, но болѣе чѣмъ холодно, съ яркою враждебностью встрѣтить „бабьяго пророка“, какъ звалъ онъ Утина. Къ послѣднему относится врядъ ли не самое суровое изъ всѣхъ словъ Бакунина, сказанныхъ по адресу младшихъ его двигателей революціи. „Утина надо непремѣнно уничтожить. Онъ самолюбиво злостно мѣшается во все и, сколько можетъ, мѣшаетъ всему. A y него есть деньги и бабы“. Бакунинъ – одинъ изъ немногихъ историческихъ талантовъ Россіи, умѣвшихъ до сѣдыхъ волосъ сохраниться отъ надменнаго общественнаго предразсудка, что „яйца курицу не учатъ“, отравившаго своимъ ядомъ послѣдніе годы даже такихъ свѣтлыхъ умовъ, какъ Герценъ и Тургеневъ, не говоря уже о сопряженныхъ съ ними dii minores. Напротивъ, чѣмъ старше становился Бакунинъ, тѣмъ моложе общество его окружало, тѣмъ юнѣе была его публика и товарищество. Послѣднее десятилѣтіе своей жизни Бакунинъ возится почти исключительно съ юнцами, уча ихъ революціи словомъ, дѣломъ, статьями, прокламаціями, рѣчами, сочиняя кодексы и уставы новыхъ организацій, слагая международные союзы, партіи, фракціи, конспираціи. Этотъ громадный и знаменитый человѣкъ никогда не гнался за престижемъ „старшаго“ и даже съ гимназистами держалъ себя такъ. будто онъ имъ ровня. Вотъ членъ бакунинскаго символа вѣры, которымъ старикъ, на 56-мъ году жизни, выразилъ свои взгляды на то, какъ старое старится, а молодое растетъ. „Наша цѣль съ тобою – революція. Зачѣмъ спрашиваешь, увидимъ ли мы ее или не увидимъ. Этого никто изъ насъ не отгадаетъ. Да вѣдь если и увидимъ, Огаревъ, намъ съ тобою немного будетъ личнаго утѣшенія, – другіе люди, новые, сильные, молодые, – разумѣется не Утины, – сотрутъ насъ съ лица земли, сдѣлавъ насъ безполезными. Ну, мы и отдадимъ имъ тогда книги въ руки. Пусть себѣ дѣлаютъ, а мы ляжемъ и заснемъ молодецкимъ сномъ непробудимымъ“. Бакунинъ былъ великій мастеръ забывать прошлое: воистину онъ „оставлялъ мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ“. Именно такъ почти дословно и заключилъ Бакунинъ свою мастерскую, хотя страшно суровую, характеристику Грановскаго, въ плутарховой параллели съ Н. В. Станкевичемъ и далеко не къ выгодѣ перваго. „Передъ гигантомъ Станкевичемъ Грановскій былъ изящный маленькій человѣкъ, не болѣе. Я всегда чувствовалъ его тѣсноту и никогда не чувствовалъ къ нему симпатіи. Письма его насчетъ Герцена столько же глупы, сколько отвратительны. Похороните его, друзья: онъ васъ не стоитъ. Будетъ одною пустою тѣнью въ памяти менѣе“. Довольно равнодушный не только къ мертвецамъ, но и къ людямъ настоящаго, интереснымъ ему лишь постольку, поскольку они ему годились, какъ политическія орудія, Бакунинъ любилъ жить исключительно съ людьми того будущаго, на которое онъ работалъ самъ и училъ работать свою „деклассированную молодежь“. Съ своей стороны молодежь крѣпко любила своего вѣчно юнаго дѣда и не выдала его памяти даже Герцену, чей очеркъ „М. А. Бакунинъ и польское дѣло“, при всемъ остроуміи и вѣрности многихъ характеристическихъ чертъ, страдаетъ высокомѣріемъ тона и близорукимъ непониманіемъ европейской роли Бакунина. Герценъ – незабвенно великое имя русской революціи: въ ней его значеніе, по крайней мѣрѣ, непосредственное, было гораздо выше и дѣйствительнѣе бакунинскаго; но Бакунинъ принадлежитъ революціи не столько русской, сколько международно-европейской. – Ты только русскій, а я интернаціоналъ! – съ гордостью пишетъ онъ Огареву по поводу неудачной коммунистической революціи въ Ліонѣ, мало того затронувшей. Въ этомъ, европейскомъ своемъ значеніи, Бакунинъ, конечно, фигура несравненно болѣе крупная и, такъ сказать, болѣе историческая, чѣмъ А. И. Герценъ, хотя и превосходившій его и талантами, и литературною удачею. „Будущіе историки революціоннаго дѣла въ Россіи и Испаніи, въ Швеціи и Италіи, во Франціи, Германіи и Польшѣ найдутъ руку Бакунина повсюду. Не даромъ болѣе свѣдущіе реакціонеры называли его „Старцемъ Горы“, котораго воля въ одно время совершалась въ Кордовѣ и Бактрѣ“.
Въ своей знаменитой рѣчи о Пушкинѣ Достоевскій положилъ блестящее начало нѣсколько хвастливой, но и во многомъ вѣрной, теоріи о русской „всечеловѣчности“, о космополитической способности русскихъ жить чувствами, сливаться съ интересами, ощущать біеніе общаго пульса рѣшительно со всѣми народами міра, о нашемъ талантѣ отрѣшаться отъ національности для гражданства во вселенной, о жаждѣ бѣжать отъ цивилизованной государственности въ нѣдра свободнаго человѣчества и т. д. О Бакунинѣ въ то время не принято было громко разговаривать, но нѣтъ никакого сомнѣнія, что для иллюстраціи своихъ положеній Достоевскій не могъ бы желать болѣе типической и точной фигуры всечеловѣка и странника въ мірѣ семъ, какъ великій „Старецъ Горы“. Достоевскій долго и подробно говорилъ о пушкинскомъ Алеко, неудачно ушедшемъ отъ ненавистнаго петербургскаго общества искать свободы и душевнаго мира въ цыганскомъ таборѣ. Такъ вотъ – Бакунинъ – это Алеко, которому удалось его бѣгство. Въ его письмахъ, статьяхъ и даже въ первой рѣчи о Польшѣ на парижскомъ банкетѣ 29 ноября 1847 года, стоившей ему высылки изъ Франціи, звучатъ уже мотивы „скитальчества“. „Лишенные политическихъ правъ, мы не имѣемъ даже той свободы натуральной, – патріархальной, такъ сказать, – которою пользуются народы наименѣе цивилизованные и которая позволяетъ по крайней мѣрѣ человѣку отдохнуть сердцемъ въ родной средѣ и отдаться вполнѣ инстинктамъ своего племени. Мы не имѣемъ ничего этого; никакой жестъ натуральный, никакое свободное движеніе намъ не дозволено“… Эти строки звучатъ, какъ прозаическое переложеніе монолога Алеко, обращеннаго къ новорожденному сыну, какъ риѳмованная скорбь „Измаилъ-Бея“, какъ вопль плѣннаго Мцыри, что нѣтъ ему воли „глазами тучи слѣдить, руками молніи ловить“… Достоевскому, въ бакунинскомъ примѣрѣ, можно было бы уступить даже и ту сомнительную часть его ученія, въ которой онъ призывалъ „гордыхъ людей“ къ „смиренію“. Потому что, если бѣгство отъ цивилизаціи, не удавшееся гордому Алеко, блистательно удалось Бакунину, то, конечно, въ этомъ обстоятельствѣ не малую роль сыграло именно то условіе, что Бакунинъ былъ уже нисколько не гордый человѣкъ, но, напротивъ, удивительно одаренный талантомъ снисхожденія, терпимости и приспособляемости къ людямъ. Онъ умѣлъ грѣшить самъ, умѣлъ и понимать чужой грѣхъ и слабость. Здѣсь опять надо вернуться къ вопросу о неразборчивости въ выборѣ знакомыхъ и сотрудниковъ, которою такъ часто попрекалъ Бакунина Герценъ. Къ слову сказать, это – попреки, – даже въ лучшемъ случаѣ, – кривого слѣпому. Александръ Ивановичъ имѣлъ слабость почитать себя великимъ знатокомъ человѣковъ, въ дѣйствительности же, на каждомъ шагу, попадалъ впросакъ и провалы не хуже бакунинскихъ. На честности и довѣрчивости отношеній Герценъ ловился съ необычайною легкостью многими „честными Яго“. Стоитъ вспомнить его откровенности передъ Чичеринымъ, который потомъ злобно и ехидно высмѣялъ Герцена за „темпераментъ“. Блистательныя характеристики Грановскаго, Станкевича, Маркса, самого Герцена, Нечаева, оставленныя Бакунинымъ въ письмахъ, показываютъ его не только не слѣпымъ наблюдателемъ міра сего, а, напротивъ, вдумчивымъ психологомъ-аналитикомъ, необычайно тонкимъ, острымъ и мѣткимъ. О смѣлости наблюденія нечего и говорить. Разсмотрѣть въ Грановскомъ, сквозь окружающій его розовый туманъ идолопоклонства, „изящнаго маленькаго человѣка, не болѣе“ – не въ состояніи былъ бы нравственный слѣпышъ, какимъ Герценъ изобразилъ „Большую Лизу“. Не менѣе оригинальна и замѣчательна оцѣнка Бакунинымъ декабристовъ, какъ черезчуръ превозвышенныхъ репутаціей страданія дворянъ-либераловъ, среди которыхъ истинно-революціонною и демократическою цѣлью задавался одинъ Пестелъ, за то и нелюбимый товарищами. Нѣтъ, людей Бакунинъ умѣлъ понимать и разбирать, но, понявъ и разобравъ, онъ не брезговалъ ими съ высоты барскаго „чистюльства“; если находилъ порочныя пятна, онъ, все-таки, не питалъ предубѣжденія къ грѣшнику, потому что самъ былъ „рослый грѣшникъ“ (выраженіе Тургенева) и, собственнымъ чутьемъ и опытомъ, зналъ слишкомъ хорошо, что тѣ грѣхи и грѣшки противъ буржуазной нравственности, которыми люди имѣютъ обыкновеніе унижать другъ друга, ни мало не препятствуютъ героямъ быть героями и мученикамъ мучениками. Въ Бакунинѣ было больше Дантона (схожаго съ нимъ и физически), чѣмъ Робеспьера или Сенъ-Жюста. Онъ любилъ человѣка въ лучшихъ проявленіяхъ и терпѣливо закрывалъ глаза на черную половину. Любилъ дѣтей Ормузда, махнувъ рукою на частицу въ нихъ Ариманова зла. „Мрочковскій засвидѣтельствуетъ, что съ тѣхъ поръ, какъ онъ меня знаетъ, я не измѣнилъ никому, а мнѣ измѣняли часто, и что я бросалъ человѣка только тогда, когда, истощивъ всѣ зависящія отъ меня средства для того, чтобы сохранить его союзъ и дружбу, убѣждался окончательно въ невозможности ихъ сохранить. Съ Нечаевымъ я былъ долготерпѣливъ болѣе, чѣмъ съ кѣмъ-либо. Мнѣ страшно не хотѣлось разрывать съ нимъ союза, потому что этотъ человѣкъ одаренъ удивительною энергіей“. И когда Нечаевъ былъ арестованъ и выданъ швейцарскими властями русскому правительству, письмо о томъ отъ Бакунина къ Огареву прозвучало, какъ мрачный реквіемъ, въ которомъ старикъ не нашелъ для юнаго и несчастнаго врага своего ни одного злого слова и отдалъ всю должную справедливость его талантамъ и искренности. Однажды Бакунинъ упрекнулъ Герцена за „высокомѣрное, систематическое, въ лѣнивую привычку у тебя обратившееся презрѣніе къ моимъ рекомендаціямъ“. Герценъ оскорбился, хотя Бакунинъ былъ правъ, а, можетъ быть, именно потому, что Бакунинъ былъ правъ. Бакунинъ извинился, сдѣлавъ только одну оговорку:
– А что еслибъ тебѣ пришлось получить всѣ записки, которыя ты мнѣ написалъ? Вѣдь ты бы давно услалъ меня въ Калькутту!
Когда вышли въ свѣтъ посмертныя сочиненія Герцена, Бакунинъ былъ уязвленъ его воспоминаніями, называлъ ихъ каррикатурою и пасквилемъ. Это преувеличеніе: въ памфлетѣ Герцена нѣтъ ничего унижающаго или оскорбительнаго для Бакунина, кромѣ – тона. А тонъ, дѣйствительно, жуткій, когда вспомнишь, что этими презрительными, снисходительно-насмѣшливыми нотами Герценъ ликвидировалъ отношенія тридцатилѣтней дружбы. Конечно, amicus Plato, sed magis amica Veritas. Но и Veritas могла бы быть высказана въ формѣ болѣе деликатной и менѣе субъективной. Бакунинъ писалъ самому Герцену гораздо болѣе суровыя строки и гораздо болѣе рѣзкимъ слогомъ (напримѣръ, о Каракозовѣ, о гнѣвѣ Герцена на брошюру Серно-Соловьевича), но врядъ ли позволилъ бы онъ себѣ писать о Герценѣ, обращая образъ его въ посмѣшище и игрушку толпы. Онъ былъ мягче, проще и таилъ въ сердцѣ своемъ больше веселья, чѣмъ ироніи, неукротимый, сверкающій талантъ которой въ Герценѣ оказывался часто сильнѣе его доброй воли.
Нѣтъ, Бакунинъ не былъ ни гордымъ, ни самолюбивымъ, ни самомнящимъ человѣкомъ. Письма и литературные труды его превосходны стилистически. Языкъ ихъ близко напоминаетъ слогъ Лермонтова въ прозѣ. Однако, Бакунинъ далекъ отъ того, чтобы цѣнить свой литературный талантъ по достоинству. „Ты стилистъ, классикъ, – пишетъ онъ Огареву, – такъ тебѣ, пожалуй, не понравится мое писаніе… – Батюшка, Александръ Ивановичъ! будь крестнымъ отцомъ этого безобразнаго сочиненія (предполагавшійся памфлетъ противъ Маркса), его умывателемъ и устроителемъ. Издать его сдѣлалось для меня, по всему настоящему положенію, просто необходимостью. Но я не художникъ, и литературная архитектура мнѣ совсѣмъ не далась, такъ что я одинъ, пожалуй, съ задуманнымъ зданіемъ не справлюсь“…
Бываютъ люди, которыхъ частная жизнь слагается изъ преимущественныхъ чертъ – любви, болѣзни, дружбы, долга и т. д. На психологіи преобладающаго чувства строилъ свои грандіозные романы великій Стендаль и создалъ тѣмъ идеологическую школу беллетристики. Если разбирать послѣдовательно всю частную жизнь Бакунина, то въ ней господствующею чертою было – „быть упрекаемымъ“. Этотъ человѣкъ жилъ и работалъ вѣчно подъ Дамокловымъ мечомъ чьей-либо нотаціи – отъ своихъ и чужихъ, отъ близкихъ и далекихъ, отъ современниковъ и мемуаристовъ. Однимъ изъ нелѣпѣйшихъ, но наиболѣе частыхъ упрековъ Бакунину повторяли, что онъ не сдержалъ честнаго слова, даннаго Муравьеву-Амурскому и Корсакову – не бѣжать изъ Сибири, а сбѣжалъ, при первой представившейся возможности. Наивность этой барской претензіи сохранять рыцарскій point d'houneur въ подневольныхъ условіяхъ ссыльно-поселенческихъ, въ отношеніяхъ узника къ тюремщику, возмущала еще Герцена. Онъ, въ свое время, защитилъ Бакунина въ справедливо рѣзкихъ словахъ. Но общее мнѣніе было противъ Бакунина. Даже такой умный, казалось бы, человѣкъ, какъ Кавелинъ, жаловался, что Бакунинъ „ушелъ изъ Россіи нехорошо, нечестно“. Недавно я нашелъ подобную же ламентацію въ публикуемыхъ „Русскою Мыслью“ запискахъ A. M. Унковскаго. Любопытно, что и самъ Бакунинъ терзался нѣкоторое время мыслью, что „пришлось обмануть друзей“. И лишь Герценъ, съ обычнымъ ему здравомысліемъ, справедливо говорилъ».
– Экая важность, что Корсаковъ получилъ изъ-за тебя выговоръ. Очень жаль, что не два.
Масса упрековъ падаетъ на денежную безалаберность Бакунина. Дѣйствительно, должникъ онъ былъ хаотическій и плательщикъ неаккуратный. Изъ всѣхъ мемуаристовъ о Бакунинѣ жалостнѣе всѣхъ плачется на этотъ порокъ соціалистъ 40-хъ годовъ, Арнольдъ Руге. Въ журналѣ его «Halle'sche Iahrbücher» Бакунинъ напечаталъ, подъ псевдонимомъ Жюля Елизара, знаменитую статью свою «Реакція въ Германіи», гдѣ впервые провозглашенъ былъ основной принципъ, впослѣдствіи усвоенный, какъ девизъ, анархическою революціей: Страсть къ разрушенію есть вмѣстѣ съ тѣмъ и творческая страсть – Die Lust der Zerstorung ist zugleich eine schaffende Lust. Вообще, эта статья сдѣлала эру въ соціально-революціонномъ движеніи умовъ въ «молодой Германіи», почему впослѣдствіи Бакунина и величали иногда немножко преувеличеннымъ титуломъ – «отца германскаго соціализма»… Руге обожалъ Бакунина, хотя и ненавидѣлъ его славянскія симпатіи и мечтанія о всеславянской федераціи, но обожаніе не смягчало въ бѣдномъ нѣмцѣ тоски по суммамъ, которыя великій революціонеръ занималъ у своего эксъ-редактора пудами, а выплачивалъ золотниками. Между Огаревымъ, Герценомъ и Бакунинымъ царилъ, сорокалѣтними отношеніями накопившійся, хаосъ денежныхъ счетовъ. Со смертью Александра Ивановича хаосъ еще болѣе осложнился, такъ какъ Бакунинъ, подстрекаемый Нечаевымъ, потребовалъ отчетности по пресловутому Бахметьевскому фонду… Разумѣется, въ хватаніи денежныхъ займовъ налѣво и направо, въ житьѣ на чужой счетъ, въ неуплатѣ долговъ нѣтъ ничего хорошаго. Обѣлить эту черту въ характерѣ Бакунина невозможно. Однако – «виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія». И поводъ къ таковому даетъ, прежде всего, конечно, та привычка къ кружковщинѣ, построенной на началахъ шиллеровской дружбы, которою началась и въ которой тянулась юность Бакунина, – барича, богатаго номинально и in spe, но фактически совершенно нищаго. Свою поѣздку за границу Бакунинъ совершилъ на счетъ кружка Герцена. Интересны мотивы, представляемые имъ для этого займа: «я жду духовнаго перерожденія и крещенія отъ этого путешествія, я чувствую въ себѣ такъ много сильной и глубокой возможности, и еще такъ мало осуществилъ, что каждая копѣйка для меня будетъ важна, какъ новое средство къ достиженію моей цѣли… Беру у васъ деньги не для удовлетворенія какихъ-нибудь глупыхъ и пустыхъ фантазій, но для достиженія человѣческой и единственной цѣли моей жизни… Я никогда не позабуду, что, давъ мнѣ средства ѣхать за границу, вы спасли меня отъ ужаснѣйшаго несчастья, отъ постепеннаго опошленія. Повѣрьте, что я всѣми силами буду стараться оправдать вашу довѣренность и что я употреблю всѣ заключающіяся во мнѣ средства для того, чтобы стать живымъ, дѣйствительно духовнымъ человѣкомъ, полезнымъ не только для себя одного, но и отечеству, и всѣмъ окружающимъ меня людямъ». О, счастливыя времена, когда россійскій интеллигентъ могъ достать денегъ у другихъ интеллигентовъ на предпріятіе «духовнаго перерожденія и крещенія», на страховку отъ «опошленія» и подъ единственное обезпеченіе – подъ обѣщаніе «стать духовнымъ человѣкомъ»!.. Въ первомъ десятилѣтіи XX вѣка все это кажется какимъ-то миѳомъ…
Дворянскія деньги были легкія и легко перемѣщались, и счеты по нимъ были легкіе. Въ дворянской эпохѣ множество денежныхъ продѣлокъ, не позволительныхъ въ современномъ буржуазномъ обществѣ не только обычно, но и юридически, уголовно, считались не болѣе, какъ милыми товарищескими шутками… Почитайте, – первый и ближайшій общедоступный примѣръ! – хоть воспоминанія Гончарова о кредитныхъ операціяхъ симбирскаго губернатора Углицкаго, который, однако, по своему времени былъ очень порядочнымъ человѣкомъ, считался и самъ себя считалъ джентльменомъ. Легкость и двусмысленность кредита рождали и легкое и двусмысленное къ нему отношеніе… Въ этомъ случаѣ Бакунинъ былъ лишь – типическое и балованное дитя своей родной среды.
Что касается послѣднихъ лѣтъ Бакунина, то, право, когда видишь грошевыя суммы, въ которыхъ нуждался великій революціонеръ, начинаешь негодовать не на его мѣшкотность и неаккуратность, а на милое отечество, допускающее, чтобы люди, съ заслугами Бакунина, въ шестьдесятъ лѣтъ, послѣ столькихъ годовъ самоотверженной дѣятельности для общаго блага, дрожали, предчувствуя приходъ судебнаго пристава, не могли переѣхать въ дилижансѣ изъ города въ сосѣдній городъ, за неимѣніемъ десятка свободныхъ франковъ. Что можетъ быть ужаснѣе писемъ Антони, жены Бакунина, къ Огареву изъ Локарно отъ февраля 1872 года? Это – полная нищета, съ выразительнымъ post scrip tum'омъ: «простите, что посылаю письмо не франкированнымъ, въ эту минуту мы a la lettre sans sou». Эхъ, русскіе люди, русскіе люди!.. Кого изъ пророковъ своихъ вы не морили голодомъ, не томили нуждою, не травили собачьею, безпричинною злостью, не побивали камнями – и, когда камни ваши оставляли синяки, о комъ не говорили вы, показывая укоризненными перстами: смотрите! хорошъ вашъ святой! онъ весь – въ черныхъ пятнахъ!.. Вывелъ изъ тяжелаго положенія Бакунина, конечно, не русскій капиталъ, а помощь итальянскаго почитателя, соціалиста Кафьеро. Онъ купилъ для Бакунина домикъ на Lago Maggiore и предоставилъ это жилище старику съ семьею въ пожизненное владѣніе. Что касается русскихъ, ихъ участіе къ Бакунину выразилось только тѣмъ, что его постарались разссорить съ Кафьеро, доказывая послѣднему, будто собственность въ рукахъ Бакунина недостаточно служитъ цѣлямъ соціальной революціи. За Бакунинымъ вѣчно всѣ считали и усчитывали его расходы, долги, обязательства и всякіе минусы. А всѣ плюсы, вносившіеся имъ въ международную жизнь, принимались равнодушно и чуть не свысока, какъ нѣчто должное, какъ своего рода оброкъ, что ли. А вотъ – оборотная сторона медали: самъ Бакунинъ въ роли кредитора разсказываетъ Дебогорій-Мокріевичъ.
«Онъ потребовалъ, чтобы я непремѣнно показалъ ему свой кошелекъ. Напрасно я старался убѣдить его, что денегъ у меня достаточно и я въ нихъ не нуждаюсь. Онъ все-таки настоялъ на своемъ. До требуемаго количества не хватало тридцати съ небольшимъ франковъ.
– Я остановлюсь въ Богеміи. Тамъ у меня есть пріятели, у которыхъ я могу взять деньги, сколько понадобится, объяснялъ я.
– Ну-ну, разсказывай! возражалъ Бакунинъ. Онъ вытащилъ изъ стола небольшую деревянную коробочку, сопя, отсчиталъ тридцать съ лишнимъ франковъ и передалъ мнѣ.
Мнѣ было очень неловко принимать эти деньги, однако, я былъ принужденъ ихъ взять.
– Хорошо, по пріѣздѣ въ Россію я вышлю, проговорилъ я.
Но Бакунинъ только сопѣлъ и, глядя на меня, улыбался.
– Кому? Мнѣ вышлешь? спросилъ, наконецъ, онъ, потомъ добавилъ:– это я даю тебѣ не свои деньги.
– Кому же ихъ переслать, въ такомъ случаѣ?
– Большой ты собственникъ! Да отдай ихъ на русскія дѣла, если уже хочешь непремѣнно отдать».
Эта сцена произошла при первомъ знакомствѣ Бакунина съ Дебогоріемъ-Мокріевичемъ и въ томъ самомъ году, когда Антони Бакунина посылала письма нефранкированными, будучи sans sou a la lettre. Любопытная подробность одной изъ такой посылокъ: 14 ноября 1871 года Бакунинъ пишетъ Огареву: «Второй день, какъ перестали ѣсть мясо и скоро останемся безъ свѣчей и безъ дровъ… Пожалуйста, не говори объ этомъ, чтобы Женева не заболтала… Не франкирую этого письма, а письмо къ О-ову ты передай. Онъ такой же нищій, какъ и я, – значитъ, нефранкированныхъ писемъ ему посылать нельзя». Подумать только, что Бакунинъ не имѣлъ возможности выписывать необходимыхъ ему политическихъ газетъ и просилъ Герцена не обращать использованныхъ журналовъ на какое-нибудь «неприличное употребленіе», но присылать ему, Бакунину!.. Всѣ такія подробности унизительной нужды буржуазное общество забыло о Бакунинѣ, но грошевые долги Бакунина помнитъ крѣпко, вмѣстѣ съ анекдотами о неимовѣрномъ количествѣ чая, который поглощалъ Михаилъ Александровичъ. Чаепійца онъ былъ, дѣйствительно, ужасающій, и его post scriptum'ы o присылкѣ чая въ письмахъ къ Огареву – поистинѣ, комическій элементъ въ тяжелой житейской драмѣ. И каждый post scriptum непремѣнно, съ достоинствомъ, требуетъ, чтобы чай былъ высланъ наложнымъ платежомъ, contre rembourseraent, хотя Огаревъ неизмѣнно посылалъ чайное сокровище въ подарокъ, зная, что, при наложномъ платежѣ, Бакунинъ никогда не справится съ деньгами, чтобы выкупить пакетъ съ почты. Бакунинъ, опять-таки съ неизмѣннымъ достоинствомъ, пріятно удивлялся подарку своего «Аги», а, письма черезъ два, снова взывалъ: пришли два фунта чаю contre remboursement… Въ этомъ, конечно, много «Большой Лизы!» Но улыбка, возбуждаемая чайными томленіями Бакунина, быстро гаснетъ. Ее убиваетъ опять то же самое соображеніе: однако, этотъ шестидесятилѣтній старикъ, отдавшій дѣлу русской и европейской свободы сорокъ лѣтъ жизни, пожертвовавшій революціи всѣми буржуазными благами, состояніемъ, сословіемъ, положеніемъ, родиною, на старости лѣтъ оставленъ былъ признательными соотечественниками въ такомъ блестящемъ положеніи, что долженъ былъ побираться у пріятелей даже для возможности обезпечить себѣ необходимый при умственной работѣ студенческій стаканъ чаю!.. Нѣтъ, повторяю еще разъ: когда изучаешь «смѣшныя» и «порочныя» стороны Бакунина, не за Бакунина становится стыдно и обидно, – его только жаль безконечно, со всѣмъ его огромнымъ удалымъ ребячествомъ, взрослымъ дѣтствомъ геніальной натуры, безпомощнымъ богатырствомъ и богатырскою безпомощностью. Его только жаль, а негодованіе и отвращеніе достаются русскому образованному обществу, что губило, губитъ и долго еще губить будетъ такихъ Бакуниныхъ своимъ равнодушнымъ предательствомъ: въ мирѣ – нуждою безъ отзыва, помощи и кредита, а на войнѣ – фразистымъ революціонерствомъ въ перчаткахъ, за декламаціей и посулами котораго таится пустота повапленнаго гроба, пустота – хоть шаромъ покати. Бакунинъ умеръ въ Бернѣ, въ нѣмецкой свободолюбивой семьѣ знаменитаго физіолога Фохта, на рукахъ послѣдняго своего ученика и друга, итальянскаго чернорабочаго, зарытъ въ швейцарскую землю, и нѣмка Рейхель, видѣвшая въ немъ идеалъ человѣка, приняла на себя заботы о его могилѣ… Такимъ образомъ, и кончина его вышла такою же международною, какъ вся жизнь. Что касается родины, она отозвалась на смерть Бакунина лишь нѣсколькими скверными некрологическими анекдотами, утверждавшими уже распространенныя о немъ лжи и сѣявшими новыя, скверныя клеветы. Положительное отношеніе къ памяти Бакунина спотыкалось о высокій порогъ цензуры; честная печать молчала съ завязаннымъ ртомъ, безчестная бахвалилась, будто она съ Бакунинымъ никогда серьезно не считалась, не питала къ нему никакого уваженія (какъ, якобы, она уважала Герцена), ругалась и пыталась представить глазамъ общества великаго трибуна – сегодня мошенникомъ, завтра – сумасшедшимъ, а послѣзавтра – не то юродивымъ, не то просто какимъ-то шутомъ отъ революціи. Подобною раскраскою бакунинской репутаціи занимались не одни Катковы, – не удерживался отъ соблазна, даже при жизни М. А.– напримѣръ, и глава славянофильства, И. С. Аксаковъ, печально оправдавъ скептическую прозорливость о немъ Бакунина въ старинной полемикѣ шестидесятыхъ годовъ. Только въ послѣдніе годы, когда революціонныя вѣянія хоть немного ослабили узы русской книгѣ, стала возможна реабилитація Бакунина и безпристрастная критическая оцѣнка его могучей фигуры и дѣятельности. Да и то, драгомановская біографія Бакунина (далеко не снисходительная къ покойному революціонеру!), равно какъ и собраніе писемъ его, недавно подверглись конфискаціи за строки, касающіяся императора Александра ІІ… Я далекъ отъ самонадѣянной мысли, что мой бѣглый очеркъ явится апологіей, вносящею новые взгляды на личность Бакунина, и освѣтитъ во весь ростъ его гигантскую историческую роль. Для этого слѣдовало бы сдѣлать обширное изслѣдованіе демократической бакунинской доктрины, съ ея послѣдовательнымъ ростомъ отъ Гегеля къ позитивистамъ, отъ оправданія николаевщины къ философскимъ мыслямъ Жюля Елизара, сложившимъ compendium германской соціальной революціи, отъ націоналъ-соціалистическихъ тенденцій къ бѣшеной враждѣ съ государственнымъ соціализмомъ, отъ расоваго феодализма въ интернаціонализму, отъ Маркса къ бунтарству и анархическому «творчеству разрушеніемъ». Заглавіе моего очерка показываетъ, что я имѣлъ въ виду говорить съ публикою о Бакунинѣ, а не о бакунизмѣ. Эту вторую задачу я постараюсь исполнить отдѣльно. Въ этомъ же первомъ наброскѣ я старался лишь обрисовать фигуру Бакунина, какъ представителя того могучаго духа, того святого безпокойства, избранные носители которыхъ, задыхаясь въ тѣсныхъ русскихъ рамкахъ, – искони привыкли либо расшибать свои удалыя головы о желѣзныя рѣшетки, либо, прорвавшись сквозь ихъ сѣть, изъ полона на волю, превращаться въ гражданъ всего міра, дѣлать исторію всего міра, становиться необходимыми всему міру. Бакунинъ – сѣдовласый Мцыри, познавшій мучительный восторгъ революціонной бури; Бакунинъ – Стенька Разинъ, предложенный Европѣ въ перелицовкѣ на западные нравы и въ переводѣ на языкъ германской философіи: Бакунинъ, гегеліанскій гелертеръ, кончившій жизнь отрицаніемъ науки, если она – не наука бунта и топора, – несомнѣнно самый типическій и грозный изъ всѣхъ русскихъ буревѣстниковъ, свиставшихъ своими черными крылами надъ буржуазною Европою XIX вѣка, Бакунинъ сдѣлалъ въ этой буржуазной Европѣ нѣсколько революцій, правда разрѣшившихся лишь въ буржуазныя же демократіи, но сами революціонеры, въ рядахъ которыхъ онъ былъ солдатомъ или вождемъ, боялись его, чувствуя въ немъ существо иной силы и высшаго бурнаго духа. Извѣстна фраза Коссидьера, парижскаго революціоннаго префекта въ 1848 году, что Бакунинъ неоцѣнимъ въ первый день революціи, а во второй день его надо разстрѣлять. Герценъ, отъ имени Бакунина, острилъ, что Коссидьеръ тоже человѣкъ неоцѣнимый для революціи – только его слѣдуетъ разстрѣлять наканунѣ ея перваго дня. Нѣмцы, не исключая геніальнаго Маркса, не исключая влюбленнаго въ Бакунина Руге, – въ лучшемъ случаѣ,– терпѣли русскаго революціонера черезъ силу, въ большинствѣ же откровенно его ненавидѣли и, въ концѣ концовъ, – мы говорили уже, – по докладу Утина, выжили и выгнали «Старца Горы» изъ Интернаціонала. Но любопытно, что изгнавъ Бакунина, – притомъ съ большимъ трудомъ, при рѣзкомъ протестѣ весьма численнаго большинства, образовавшаго затѣмъ Юрскую Конфедерацію, – выгнавъ Бакунина, Интернаціоналъ и самъ не замедлилъ распасться и разложиться, точно онъ утратилъ свой природный символъ, свою международную душу. Русскіе революціонеры-западники, лондонскіе изгнанники, тоже боялись Бакунина. Огаревъ понималъ его лучше и любилъ больше, но Герценъ, чѣмъ дальше жилъ, тѣмъ дальше и подозрительнѣе отходилъ отъ Бакунина. Его умѣренному полу-соціалистическому міровоззрѣнію и эстетической натурѣ культурнаго западника (по воспитанію и образу жизни, – въ образѣ же мыслей Герцена мелькали часто, если не славянофильскія, то во всякомъ случаѣ славистскія настроенія) – была прямо антипатична, подозрительна, быть можетъ, даже втайнѣ страшна буря бакунинскаго Sturm und Drang'a. Вѣдь Бакунинъ, какъ смерчъ разрушительный, объявлялъ войну уже не династіямъ, не сословіямъ, не классамъ, но всему двадцативѣковому складу европейской цивилизаціи. Польскіе революціонеры, за дѣло которыхъ Бакунинъ стоялъ горою, ради которыхъ онъ увлекъ Герцена и Огарева въ агитацію, погубившую и распространеніе «Колокола», пришли въ ужасъ, прислушавшись къ неутомимой логикѣ крайностей, какъ излагалъ имъ Бакунинъ собственное ихъ будущее, во время шведской экспедиціи. Домонтовичъ открыто заявилъ, что, если надо выбирать между императорскимъ правительствомъ и тѣми демократическими формами, въ какихъ стремятся возстановить самостоятельность Польши ея русскіе друзья, съ Бакунинымъ во главѣ, то онъ высказывается за сохраненія деспотизма. Потому что, – говорили шляхтичи, – деспотизму когда-нибудь конецъ будетъ, и тогда мы устроимся, какъ намъ надо, а вашъ перестрой народъ взять назадъ уже не позволитъ. Такимъ образомъ, мы видимъ, что Бакунинъ въ активной революціи былъ, въ сущности, совершенно одинокъ и, въ полномъ смыслѣ слова, одинъ въ полѣ воинъ. Быть можетъ, одиночество и придавало ему, какъ Ибсенову Штокману, ту сокрушающую силу, что была неотъемлемымъ и основнымъ признакомъ его революціоннаго апостольства. Свободный и одинокій, ринулся онъ – «буревѣстникъ, черной молніи подобный» – въ жизнь, требующую перестроя, и прошелъ ее, какъ ниспровергагощій смерчъ. Есть люди, для кого всякое настоящее міра тѣсно, какъ тюрьма. Бакунинъ, по смерчевой натурѣ своей, самый яркій и могущественный примѣръ ихъ, ломающихъ тѣсное настоящее для просторнаго будущаго. Онъ задыхался въ Россіи, – бросился въ славянство, – тѣсно стало въ славянскихъ рамкахъ, – понесся смерчомъ по германской демократіи, – поднялъ вихри Ліона, Барцелоны и Болоньи, – мало! мало! – буйство фантазіи и неукротимый энтузіазмъ убѣжденія громоздятъ предъ нимъ видѣніе международной анархіи, идеалъ безгосударственнаго свободнаго, индивидуалистическаго самоуправленія, апокалипсисъ человѣка, восторжествовавшаго надъ проклятіемъ первороднаго грѣха, побѣдившаго рабскій трудъ въ потѣ лица, упразднившаго терніи и волчцы, насмѣшливо обѣщанные человѣчеству, вмѣсто хлѣба…