355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Амфитеатров » М. А. Бакунин » Текст книги (страница 1)
М. А. Бакунин
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 17:04

Текст книги "М. А. Бакунин"


Автор книги: Александр Амфитеатров


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

А. В. Амфитеатровъ
М. А. Бакунинъ

Святые отцы революціи.

І
М. А. Бакунинъ

Михаилъ Александровичъ Бакунинъ ровесникъ Михаила Юрьевича Лермонтова. Одна и та же эпоха выработала для міра наиболѣе европейскаго изъ русскихъ поэтовъ и наиболѣе европейскаго изъ русскихъ политическихъ дѣятелей. Между ними много личной разницы и еще больше типическаго сходства. Если хотите, Бакунинъ – живое и замѣчательно полное воплощеніе той положительной половины Лермонтовскаго генія, которымъ опредѣляется его творческое разрушеніемъ создающее, революціонное значеніе. Въ Бакунинѣ не было ничего Байроническаго – тѣмъ болѣе на тонъ и ладъ русско-гвардейскаго разочарованія тридцатыхъ годовъ. У него не найдется ни одной черты общей съ тѣмъ Лермонтовымъ, который отразился въ Печоринѣ и «Демонѣ», но зато онъ всю жизнь свою прожилъ тѣмъ Лермонтовымъ, который создалъ пламя и вихрь «Мцыри». Если позволите такъ выразится, онъ – Лермонтовъ безъ эгоистическаго неудачничества и безъ субъективныхъ тормазовъ, Лермонтовъ, обращенный лицомъ впередъ, въ будущему, безъ грустныхъ оглядокъ на прошлое, безъ «насмѣшекъ горькихъ обманутаго сына надъ промотавшимся отцомъ», Лермонтовъ, взятый внѣ современной дѣйствительности и весь устремленный въ грядущія поколѣнія, которыя расцвѣтаютъ для него яркими красными розами безсмертной свободы.

 
Онъ зналъ одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть…
 

По всей вѣроятности, Лермонтовъ, если бы дожилъ до лѣтъ политической зрѣлости, оказался бы силою революціонною и, быть можетъ, гораздо болѣе мощною и эффектною, – даже, главное, эффектною, – чѣмъ самъ Бакунинъ. Въ Михаилѣ Александровичѣ, по безпредѣльной широтѣ души его и по неизмѣримому добродушію, всегда имѣлось преобширное пространство для шаговъ отъ великаго въ смѣшному, чего въ сумрачной, презрительной, скрытной и себялюбивой натурѣ Лермонтова совсѣмъ не было. Лермонтовъ былъ человѣкъ съ громадно развитымъ инстинктомъ самосохраненія противъ комическихъ и неловкихъ положеній: качество – для политическаго дѣятеля необычайно важное, изъ первозначущихъ; въ этомъ отношеніи Лермонтову помогала печоринская половина его характера. Наоборотъ, Бакунинъ родился на свѣтъ съ полнѣйшею атрофіей способности остерегаться и различать возможности своихъ faux pas. Въ теченіе сорока лѣтъ своей революціонной практики, онъ только и дѣлалъ житейски, что спотыкался, падалъ и вставалъ, чтобы опять упасть на какой-нибудь трагикомически непредвидѣнной колдобинѣ, и снова подняться. И все это съ поразительною бодростью никогда не унывающаго самосознанія, съ веселымъ хохотомъ надъ собственною неудачею и съ неукротимою энергіей вѣровать и дѣйствовать на полѣ проиграннаго сраженія – во имя и для лучшихъ временъ. Очутись Лермонтовъ въ положеніи Бакунина, хотя бы во время несчастной морской экспедиціи Домонтовича и Лапинскаго на помощь возставшимъ полякамъ 1868 г., онъ не выдержалъ бы такого остраго удара по самолюбію и сдѣлался бы или преступникомъ, убійцею – мстителемъ за неудачу, или самоубійцею съ угрюмаго, одинокаго отчаянія. Бакунинъ переварилъ свинецъ и этой нравственной тяжести. Онъ только погрызся малую толику съ Огаревымъ и Герценомъ, а въ особенности съ Герценомъ-младшимъ, Александромъ Александровичемъ. Письма друзей къ Бакуннну въ это время, да и вообще при всѣхъ его безчисленныхъ «провалахъ», замѣчательны по тону: это посланія не равныхъ къ равному, но строгихъ, умныхъ, развитыхъ родителей къ талантливому, но слишкомъ живому и легкомысленному ребенку, который, получивъ самостоятельность, пользуется ею лишь затѣмъ, чтобы дѣлать вреднѣйшія шалости и ломать дорогія игрушки. Бакунинъ былъ во многомъ виноватъ, но только бакунинское добродушіе могло снести тотъ тонъ свысока, какимъ Герценъ и Огаревъ отчитывали его за вины его. Съ Лермонтовымъ одинъ намекъ на подобный тонъ повелъ бы къ дуэли. «Большая Лиза», какъ звали Бакунина Герценъ и Мартьяновъ, только слушала и «утиралась». Именно это выраженіе – «утерся» – употребилъ Огаревъ въ письмѣ своемъ о ссорѣ Бакунина съ Катковымъ. Мы будемъ ниже говорить объ этой исторіи. Вообще, пассивность предъ оскорбленіемъ личности, часто даже прямое непониманіе такъ называемыхъ унизительныхъ положеній, полное отсутствіе индивидуальнаго самолюбія по буржуазному кодексу – самыя замѣтныя черты бакунинскаго характера, съ перваго раза странно удивляющія, даже поражающія и, пожалуй, шокирующія непривычнаго изучателя. Я не знаю человѣка, который болѣе Бакунина проводилъ бы въ жизнь ту скептическую и насмѣшливую теорію о «вопросахъ чести», что такъ неотразимо убѣдительно и убійственно для этой «условной лжи» выработала неумолимая логика Шопенгауэра. Недаромъ подъ конецъ жизни Бакунинъ восхищался Шопенгауэромъ и держалъ сочиненія его настольною книгою. Три четверти переписки своей Бакунинъ велъ по женскимъ адресамъ и псевдонимамъ (Лиза, Анна Калмыкова, синьора Антоніа и т. д.) и, въ заключеніе житейской карьеры, подписался «Матреною» – подъ обязательствомъ, выданнымъ Нечаеву подчиниться его диктатурѣ въ случаѣ, если бы даже Нечаевъ приказалъ ему дѣлать фальшивыя бумажки. Конечно, – замѣчаетъ біографъ Бакунина, М. П. Драгомановъ, – обязательство было написано только формы ради, въ примѣръ послушанія для молодыхъ революціонеровъ, и Михаилъ Александровичъ никогда не сталъ бы дѣлать фальшивыя бумажки. Вотъ тутъ опять огромная разница съ Лермонтовымъ. Этотъ, напротивъ, если бы насущное дѣло того потребовало, очень спокойно фабриковалъ бы фальшивыя бумажки, какъ его Арбенинъ велъ фальшивую игру. Но никогда не далъ бы Лермонтовъ обязательства дѣлать фальшивыя бумажки по чьему-либо приказанію, никогда не согнулъ бы свою волю въ дисциплину другого, никогда не унизилъ бы себя до состоянія «Матрены» или «Большой Лизы». Лермонтовъ – анархистъ по аристократическому бунту выдающейся личности противъ общества, котораго она выше и горда сознаніемъ, что выше. Бакунинъ – анархистъ по демократическому сочувствію, анархистъ ради общества, совершенно пренебрегающій своею природною возвышенностью надъ его уровнемъ, въ идейномъ фанатизмѣ справедливости и равенства готовый обрубить самому себѣ ноги на прокрустовомъ ложѣ демократіи, съ котораго онѣ, по огромному его росту (и тѣлесному, и духовному), непокорно торчали. Лермонтовъ родился, чтобы стать властителемъ думъ и царемъ толпы. Бакунинъ имѣлъ въ своемъ кругу капризныя диктаторскія замашки и даже бывалъ нѣсколько разъ настоящимъ политическимъ диктаторомъ, – въ Прагѣ, въ Дрезденѣ, въ женевской, какъ тогда выражались, «интернаціоналкѣ». Но, въ дѣйствительности, въ натурѣ его совершенно не было дара властвовать, повелѣвать; онъ былъ только «излюбленный человѣкъ» толпы, ея трибунъ и зеркало. Онъ принималъ каждаго человѣка вровень съ собою: качество, при которомъ нельзя быть «повелителемъ». У него была въ высшей степени развита способность апостола Павла – быть эллиномъ съ эллиномъ, обрѣзаннымъ съ обрѣзаннымъ, свободнымъ со свободнымъ и ропщущимъ, готовымъ освободиться, рабомъ съ угнетенными, ожидающими освобожденія рабами. Если онъ заставлялъ повиноваться себѣ, то отнюдь не царственными sic volo, sic jubeo, но силою убѣжденія, въ результатѣ бурныхъ диспутовъ, страстныхъ споровъ. Онъ не приказывалъ, а уговаривалъ, – уговаривалъ часто грубо, съ крикомъ, бранью, неистовствомъ, но, все-таки, уговаривалъ. И всѣ его распоряженія и дѣйствія не были окончательными: подлежали обжалованію, апелляціи, отмѣнѣ отъ высшихъ революціонныхъ инстанцій, которымъ онъ, когда сознавалъ себя неправымъ, – маленько побурливъ, – конфузливо и смиренно подчинялся. Таковъ, напримѣръ, въ мелочахъ, – извѣстный случай съ энтузіастомъ-офицеромъ, котораго Бакунинъ «диктаторски» услалъ было изъ Лондона неизвѣстно зачѣмъ въ Яссы, если бы не вступился со своимъ скептическимъ veto А. И. Герценъ. А въ крупномъ масштабѣ – весь импульсъ его по дѣлу польскаго возстанія, столь рокового для популярности «Колокола», загубленнаго именно настойчивостью Бакунина, чтобы лондонская русская литературная и идеологическая революція слилась съ польскою революціей дѣйствія на Виліи и Вислѣ.

Бакунинъ, какъ живой человѣкъ живой современности, никогда не былъ пророкомъ: вѣщее свойство проникновенныхъ натуръ вродѣ Лермонтова и тѣсно прикованнаго къ нему Достоевскаго. Зато онъ былъ величайшимъ апостоломъ идей времени, которыя онъ угадывалъ и воспринималъ налету, задолго до другихъ. Тургеневъ, – самъ человѣкъ гораздо болѣе апостольскаго, чѣмъ пророческаго духа, – геніально изобразилъ эту сторону Бакунина въ «Рудинѣ». Апостольскій даръ отличалъ Бакунина съ ранней юности. Въ 1836-39 годахъ, какъ послѣдовательный гегеліанецъ, путемъ діалектическихъ отвлеченій упершійся въ идею разумности всего существующаго, Бакунинъ былъ консерваторомъ и поклонникомъ деспотической монархіи Николая І-го. Извѣстно, что, стоя на такой невѣрной, зыбкой и наглядно отталкивающей почвѣ, онъ, однако, успѣлъ подчинить своему вліянію буйный и свободолюбивый умъ и талантъ В. Г. Бѣлинскаго. Пресловутая статья о «Бородинской годовщинѣ», отъ воспоминанія о которой Бѣлинскій отплевывался до конца дней своихъ, создалась, какъ плодъ именно бакунинскаго апостольства по Гегелю. Но любопытно и то обстоятельство, что, по свидѣтельству Герцена, учитель въ этомъ случаѣ оказался слабѣе въ вѣрѣ, чѣмъ обращенный имъ ученикъ. Послѣ «Бородинской годовщины», – пишетъ Герценъ, – «я прервалъ съ Бѣлинскимъ всѣ сношенія. Бакунинъ, хотя и спорилъ горячо, но сталъ призадумываться, его революціонный тактъ толкалъ его въ другую сторону»… Въ дальнѣйшіе житейскіе періоды, послѣ перелома своихъ мнѣній къ реалистическому мышленію и рѣзкаго обращенія съ праваго фланга къ лѣвому, Бакунинъ имѣлъ почтительно внимавшихъ ему учениковъ-товарищей, не менѣе сильныхъ, чѣмъ Бѣлинскій. Достаточно указать, что рѣчи и мысли Бакунина положили глубокую печать на творчество Прудона. Понятно, что рѣчь, способная покорять себѣ Бѣлинскихъ и Прудоновъ, дѣйствовала съ неотразимо побѣдною силою на умы, менѣе склонные и приспособленные къ противодѣйствію и болѣе благодарные, какъ почва, чтобы воспринимать и растить verba magistri. Бакунинъ остается въ исторіи русской культурной мысли, какъ величайшій пропагандистъ-развиватель, державшій подъ обаяніемъ своего слова нѣсколько поколѣній русской молодежи. Этою ролью его полонъ вдохновенный тургеневскій «Рудинъ», гдѣ такъ хороша эпизодическая фигура страстнаго рудинскаго послушника, учителя Басистова; гдѣ скептическій и опустившійся въ искусственное равнодушіе, будущій земецъ Лежневъ, поднимаетъ бокалъ за благотворное краснорѣчіе Дмитрія Рудина, хотя его самого давно уже не любитъ, не уважаетъ, почти ненавидитъ, почти презираетъ. Изъ частныхъ мемуаровъ о Бакунинѣ наиболѣе ярко, потому что всѣхъ наивнѣе, передалъ его апостольское обаяніе итальянецъ Анджело де Губернатисъ, извѣстный литераторъ, поэтъ, историкъ литературы, нынѣ заслуженный профессоръ римскаго университета, на старости лѣтъ такъ далеко ушедшій отъ идей своего демократическаго прошлаго, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ даже купилъ себѣ титулъ графа. Губернатисъ, съ простодушною злобою разочаровавшагося прозелита, признается, что Бакунинъ, что называется, обработалъ и распропагандировалъ его въ одинъ присѣстъ. Одного разговора было достаточно, чтобы изъ мирно либеральнаго буржуазнаго юноши, ненавистника конспирацій, Губернатисъ превратился въ заговорщика, члена интернаціональной революціонной организаціи и ея инструктора-пропагандиста. Губернатисъ, какъ и многіе другіе, отмѣчаетъ, что главною силою бакунинскаго обаянія было несравненное умѣнье оратора пробудить въ каждомъ человѣкѣ жгучій стыдъ за свое эгоистическое прозябаніе среди міра, страждущаго и жаждущаго помощи и обрѣтенія въ борьбѣ права своего. Человѣка охватывало отчаяніе, что онъ прожилъ на свѣтѣ столько лѣтъ, ничего не сдѣлавъ для народа, для культуры, для свободы, и онъ бросался въ учительскія объятія Бакунина, отдавая ему свою волю и требуя наставленія, куда итти и что дѣлать.

Вотъ тутъ-то, обыкновенно, начинался кризисъ, и бакунинскій авторитетъ часто спускался a la baisse, потому что отъ апостола ждали пророчества, религіи, а Бакунинъ не былъ, да и не имѣлъ ни малѣйшей претензіи быть, я думаю, даже и не захотѣлъ бы бытъ, – ни Ѳ. М. Достоевскимъ, ни Львомъ Толстымъ. Въ немъ рѣшительно не было склонности явиться Мессіей вѣка. Напротивъ, чѣмъ старше онъ становился, тѣмъ страстнѣе самъ искалъ Мессій, во имя которыхъ апостольствовалъ, и, по неразборчивости своей, принялъ было за Мессію даже Нечаева. Въ Бакунинѣ всегда жило благородное сознаніе, что онъ, можетъ быть, послѣднее слово идеи въ современности, но далеко не послѣднее во времени, въ надвигающихся возможностяхъ идеала. Опъ всегда предчувствуетъ, иной разъ даже съ чрезмѣрною скромностью, что идетъ за нимъ нѣкто, у кого онъ не достоинъ будетъ развязать ремень сапога. Его апостольскія обличенія дѣйствовали даже на Герцена и еще больше на Огарева, хотя они оба воображали, будто изучили Бакунина, какъ свои пять пальцевъ, и – часто позволяя ему увлекать ихъ – уважали его мало, цѣнили далеко ниже достоинствъ и почитали «Большою Лизою». Но слушать себя, а порою и слушаться «Большая Лиза», все-таки, заставляла этихъ умныхъ, отчетливо разсуждающихъ людей, потому что въ немъ – въ Бакунинѣ – неизмѣнно слышалось кипѣніе настоящей политической страсти, заражающей, увлекательной. Художественную формулу для Бакунина, только четверть вѣка спустя по его смерти, нашелъ великій пѣвецъ нашего революціоннаго времени – Максимъ Горькій. Бакунинъ – это воплощенное «безумство храбрыхъ», которое – «есть мудрость жизни». Даже ближайшіе друзья, не умѣя или не хотя понять въ немъ генія, часто унижали Бакунина, держали его въ черномъ тѣлѣ, какъ не то сумасшедшаго, не то шарлатана. Тонъ отношеній, по письмамъ Герцена, Огарева съ одной стороны, Бакунина съ другой, почти всегда симпатичнѣе у Бакунина. Онъ удивительно прямодушно и съ видимою чувствуемою искренностью отдаетъ знаменитому дуумвирату лондонскихъ друзей своихъ всѣ литературныя преимущества и первыя почетныя мѣста. Онъ понимаетъ, что въ литературной революціи онъ не Герценъ, какъ впослѣдствіи понималъ, что въ революціи бунтарства онъ – старый революціонеръ – долженъ уступить первенство молодому Нечаеву. Повторяю: Бакунина многіе и много упрекали въ диктаторскихъ замашкахъ, но, въ дѣйствительности, вся его біографія есть приниженіе своего авторитета предъ потребностями революціоннаго дѣла. И такъ – до послѣднихъ минутъ. Извѣстно, что онъ отправился въ несчастную экспедицію – дѣлать революцію въ Болоньѣ безъ всякой надежды на успѣхъ и съ сознаніемъ, что дѣло совсѣмъ не организовано. Но его увѣрили, что революціонный взрывъ, освященный именемъ Бакунина и, – отъ него не скрывали, да онъ и самъ очень хорошо зналъ, – вѣроятно смертью Бакунина на баррикадѣ, произведетъ громадное впечатлѣніе въ Европѣ и будетъ полезенъ международному демократическому возрожденію. И больной, едва живой, старикъ поплелся приносить себя въ жертву на улицахъ Болоньи. И то не удалось. Возстаніе отцвѣло безъ расцвѣта. Въ ожиданіи сигнала, Бакунинъ напрасно сидѣлъ взаперти, въ номерѣ одной изъ мѣстныхъ гостиницъ, а потомъ, когда полиція хватилась его искать, друзья успѣли вывезти предполагавшагося вождя своего въ возѣ сѣна.

Несчастіе жизни Бакунина заключалось именно въ томъ условіи, что трудно апостольство безъ Мессіи, а Мессіи-то настоящаго, способнаго покорить себѣ его логическую голову, онъ никогда не имѣлъ; въ тѣхъ же, кого временно и сгоряча принималъ за Мессію, быстро и доказательно разочаровывался; и, наконецъ, былъ слишкомъ уменъ и порядоченъ, чтобы лично самозванствовать и шарлатанить, воображая Мессіею самого себя или ловко навязывая себя въ таковые же Мессіи-аплике довѣрчивой толпѣ адептовъ. Дебогорій-Мокріевичъ, въ своихъ запискахъ (Paris, 1894), замѣчательно ярко рисуетъ, какъ запросто, братски, сразу на «ты» сошелся съ нимъ, готовымъ преклоняться и благоговѣть, юношею, старый, великій революціонеръ, въ первое же свиданіе ихъ въ Локарно. И деньгами подѣлился (а вѣдь самъ жилъ нищій нищимъ въ это время!), и чаю выпили вмѣстѣ неистовое количество, и шумѣлъ, и ругался, и всѣ свои тайники и подноготныя показалъ. Не умѣлъ этотъ человѣкъ играть скучно-возвышенную роль живого бога, такъ и «пёрла» изъ него интимная человѣчность, буршество, фамильярность, панибратство истиннаго сына земли, истиннаго человѣка толпы. Сравнительно съ доступностью и общительностью Бакунина, даже Герценъ – широкій размашистый, веселый Герценъ – оказывается не болѣе, какъ любезнымъ свѣтскимъ бариномъ и «тонкою штучкою». Житейскія отношенія Бакунина – это цѣпь молнійныхъ интимностей и столь же быстрыхъ ненавистей. При чемъ, – надо сказать, – интимности возникали съ равнымъ пыломъ и усердіемъ обѣихъ сторонъ, а ненависти доставались, на память, одному Бакунину. Самъ онъ ненавидѣть рѣшительно не умѣлъ (говорю, конечно, о личной, а не о политической ненависти) и сказалъ въ одномъ письмѣ своемъ по истинѣ великія слова о мщеніи: «Для такого глубокаго чувства нѣтъ въ моемъ сердцѣ мѣста». Онъ не умѣлъ создавать причины и поводы къ мести, – не умѣлъ обижаться. Одна изъ тяжело принятыхъ имъ обидъ, и все-таки не повлекшая за собою разрыва, отмѣчена имъ, по крайней мѣрѣ, съ горькимъ и долго больнымъ чувствомъ. Это – когда лондонскіе изгнанники, не довѣряя такту Бакунина въ шведской экспедиціи, отправили контролировать его Герцена младшаго, и тотъ, со всѣмъ самодовольствомъ двадцатилѣтняго распорядителя доктринёра, принялся муштровать стараго революціонера, какъ младшаго товарища, дѣлалъ ему начальственныя замѣчанія, указывалъ свысока его ошибки и увлеченія и т. д. Этой обиды, вызвавшей между Бакунинымъ и А. И. Герценомъ старшимъ обостренную полемику на письмахъ, Бакунинъ не могъ позабыть нѣсколько лѣтъ. Добродушный тонъ, по отношенію къ А. А. Герцену 2-му, появился у него только въ 1870 году, послѣ смерти Александра Ивановича, которая поразила Бакунина страшно. Да и тутъ осталось больше какой-то почтительной, играющей на права старчества, втайнѣ робѣющей шутливости, чѣмъ искренне теплаго чувства. Такъ пишутъ къ человѣку и о человѣкѣ, съ которымъ жизнь поставила васъ въ постоянныя, близкія и наружно дружескія отношенія, но о которомъ вы навѣрное знаете, что онъ вамъ чужой и васъ не любитъ. И достало этого напряженнаго тона лишь на очень короткое время. Отношенія между Бакунинымъ и Герценомъ младшимъ испортились окончательно, когда Ал. Ал. высказался противъ продолженія «Колокола» въ Цюрихѣ, вполнѣ справедливо находя, что Бакунинъ, Огаревъ и Нечаевъ будутъ безсильны вести дѣло, обязанное своимъ успѣхомъ исключительно колоссальному литературному таланту самого покойнаго Александра Ивановича. Не мало горечи внесла сюда и извѣстная исторія такъ называемаго Бахметьевскаго революціоннаго фонда, который, подъ давленіемъ Бакунина, Огаревъ выдалъ на руки Нечаеву, вопреки желанію и дурнымъ предчувствіямъ Герценовой семьи. Нечаевъ, какъ революціонеръ, былъ человѣкъ безкорыстнѣйшій и неспособный воспользоваться общественною копѣйкою для личныхъ цѣлей, но фондъ этотъ безполезно растаялъ у него въ фантастическихъ и несимпатичныхъ предпріятіяхъ, которыми, согласно своей фантастической программѣ, сопровождалъ онъ революціонную пропаганду.

Вообще, въ семьѣ Герцена Бакунинъ фаворомъ не пользовался. Бакунинъ чувствовалъ это очень хорошо, хотя и дѣлалъ bonne mine au mauvais jeu. Не заблуждался онъ относительно чувствъ къ нему и самого Александра Ивановича. «А пришлите мнѣ посмертную, недавно напечатанную книгу Герцена, – пишетъ Бакунинъ Огареву въ концѣ 1871 года. Непремѣнно пришли. Онъ, говорятъ, много толкуетъ и, разумѣется, съ фальшивою недоброжелательностью, кислосладкою симпатіей обо мнѣ. Надо же мнѣ прочесть, а, пожалуй, и отвѣтить».

Наилучшимъ доказательствомъ, что Бакунинъ не только хвалился и щеголялъ великодушіемъ, выставляя себя неспособнымъ къ мщенію, является его отношеніе къ Карлу Марксу. Великій теоретикъ соціалъ-демократіи переживалъ періодъ германско-націоналистическихъ пристрастій въ то самое время сороковыхъ годовъ, когда Бакунинъ пылалъ мечтами переустройства всего славянскаго міра на началахъ соціалистической федераціи. Нѣмецкая печать, даже самая передовая, и Карлъ Марксъ во главѣ ея, относилась съ отвращеніемъ и ненавистью къ Пражскому славянскому съѣзду 1848 года, гдѣ Бакунинъ сыгралъ господствующую роль, и къ послѣдующей Пражской революціи, гдѣ тотъ же Бакунинъ планировалъ вооруженное сопротивленіе противъ Виндишгреца и Шварценберга. Въ слѣдующемъ 1849 году, бывшій артиллерійскій офицеръ николаевской арміи М. А. Бакунинъ оказался диктаторомъ и главнокомандующимъ революціонной защиты Дрездена: самый знаменитый актъ въ біографіи Бакунина. По взятіи Дрездена королевскими войсками, М. А. былъ схваченъ въ Хемницѣ, посаженъ въ крѣпость Кенигштейнъ, а затѣмъ выданъ саксонскимъ правительствомъ австрійскому. Оба правительства приговорили его къ смертной казни и оба помиловали, вопреки собственной волѣ Бакунина: «предпочитаю быть разстрѣляннымъ!» отвѣчалъ онъ на предложеніе подать саксонскому королю просьбу о помилованіи. Смертная казнь была замѣнена пожизненнымъ-заключеніемъ въ австрійской крѣпости Ольмюцъ. Здѣсь Бакунинъ пробылъ шесть мѣсяцевъ, прикованный къ стѣнѣ, Русское правительство потребовало его выдачи, какъ заочно осужденнаго эмигранта. Австрійцы обрадовались случаю отдѣлаться отъ опаснаго арестанта, и въ маѣ 1841 г. Ольмюцъ смѣнился для Бакунина Петропавловкою, потомъ Шлиссельбургомъ. Здѣсь онъ оставался до смерти Николая I. Александръ II вычеркнулъ имя Бакунина изъ своей коронаціонной амнистіи, но, склоняясь на просьбу его матери, измѣнилъ родъ наказанія: изъ Шлиссельбургской одиночки Бакунинъ былъ переброшенъ на вѣчное поселеніе въ Восточную Сибирь.

Въ это тяжелое семилѣтіе, когда жизнь Бакунина тянулась сплошнымъ мартирологомъ, группа нѣмецкихъ демократовъ, окружавшая Карла Маркса, къ сожалѣнію, вела себя по отношенію къ русскимъ революціонерамъ за границею болѣе, чѣмъ некорректно, – прямо таки враждебно и въ высшей степени коварно. Недоброжелательныя атаки выдержали и Герценъ, и Огаревъ, но самая оскорбительная и нечестная выходка руссофобіи была сдѣлана Карломъ Марксомъ противъ Бакунина. Въ то время, какъ герой Праги и Дрездена послѣдовательно мучился цѣпями и цынгою въ Кенигштейнѣ, Ольмюцѣ и Шлиссельбургѣ, газета Карла Маркса распространила о немъ грязную сплетню-клевету, будто Бакунинъ былъ агентомъ-провокаторомъ русскаго правительства. Въ доказательство ссылались на какой-то, якобы компрометтирующій, разговоръ о Бакунинѣ между знаменитою писательницею Жоржъ-Зандъ и Ледрю-Ролленомъ. Бакунинъ, сидя въ крѣпости, разумѣется, ничего не подозрѣвалъ, въ то время, какъ, по справедливому замѣчанію Герцена, «клевета толкала его на эшафотъ и порывала послѣднее общеніе любви между мученикомъ и сочувствующею ему массою». Къ счастію, другу Бакунина, композитору Рейхелю, удалось разрушить гадкую сплетню, при энергичномъ содѣйствіи самой Жоржъ-Зандъ, возмущенной злоупотребленіемъ ея имени противъ Бакунина, какъ заслуженнаго революціонера и личнаго ея друга. Однако, подъ вліяніемъ все того же Марксова кружка, грязь эта вздувалась и противъ Герцена, и противъ Бакунина еще неоднократно – даже въ Лондонѣ. Въ 1869 году Бакунинъ въ письмѣ къ Герцену характеризуетъ Маркса, какъ «зачинщика и подстрекателя всѣхъ гадостей, взводимыхъ на насъ». Впослѣдствіи, многолѣтняя вражда двухъ титановъ революціи, осложненная вмѣшательствомъ Утина, который былъ далеко не титанъ, но большой мастеръ вести партійную интригу, кончилась, какъ извѣстно, очень печально для Бакунина: Марксъ выбросилъ его за бортъ соціалистической революціи, изгнавъ въ 1873 году изъ Интернаціонала.

Какъ же отвѣчалъ на выходки Маркса Бакунинъ? Вотъ строки того же самаго письма, въ отвѣтъ на упрекъ болѣе чуткаго къ оскорбленіямъ Герцена, который не любилъ оставлять обидъ безъ расплаты и умѣлъ на уколъ словомъ-булавкою отвѣчать ударомъ слова-кинжала. «Почему я пощадилъ Маркса и даже похвалилъ, назвавъ великаномъ? По двумъ причинамъ, Герценъ. Первая причина – справедливость. Оставивъ въ сторонѣ всѣ его гадости противъ насъ, нельзя не признать, я, по крайней мѣрѣ, не могу не признать за нимъ огромныхъ заслугъ по дѣлу соціализма, которому онъ служитъ умно, энергически и вѣрно вотъ ужъ скоро 25 лѣтъ и въ которомъ онъ, несомнѣнно, опередилъ насъ всѣхъ. Онъ былъ однимъ изъ первыхъ, чуть ли не главнымъ основателемъ Интернаціональнаго Общества. А это въ моихъ глазахъ заслуга огромная, которую я всегда признавать буду, что бы онъ противъ насъ ни дѣлалъ». Вторая причина, выставляемая Бакунинымъ въ самозащиту отъ Герценовыхъ насмѣшекъ, относится къ области партійной полемики и тактики и дышитъ тѣмъ наивнымъ маккіавелизмомъ, въ которомъ Бакунинъ былъ такъ необычайно хитеръ и ловокъ на словахъ и такъ изумительно неуклюжъ и неудаченъ на дѣлѣ. Бѣдная «Большая Лиза!» Всякій разъ, что она начинала плутовать и талейранствовать, она немедленно попадалась на мѣстѣ преступленія самымъ позорнымъ и смѣхотворнымъ образомъ. Дипломатическаго таланта у Бакунина не было достаточно даже для того, чтобы выманить, по порученію Нечаева, у дочери Герцена рисунокъ для революціонной печати – мужика съ топоромъ. А въ крикливой ссорѣ Нечаева съ m-lle Герценъ, изъ-за уклончивости ея поступить въ его «русское революціонное общество», Бакунинъ, хотя былъ всецѣло на сторонѣ Нечаева, не выдержалъ характера, когда тотъ нагрубилъ его любимицѣ Натѣ, и рѣзко оборвалъ его. Такъ было всегда и во всемъ. Бакунинъ годился на всякую политическую дѣятельность, кромѣ дипломатической. Онъ былъ страстный конспираторъ, но дипломатъ – никакой. Начиная уже съ того, что, по размашистой натурѣ своей, никогда не умѣлъ держать языкъ за зубами. Въ одномъ письмѣ 1862 года Герценъ, раздраженный польскими дѣлами, безжалостно перечисляетъ «Большой Лизѣ» рядъ лицъ, пострадавшихъ такъ или иначе отъ нескладныхъ и разсѣянныхъ ея экспансивностей. «Большая Лиза» была болтлива и любопытна. Герценъ, Бѣлинскій, Тургеневъ, Катковъ и др., всѣ друзья молодости, жалуются на страсть Бакунина «быть стокомъ сплетней» (выраженіе именно Тургенева). Въ 1840 году страстишка эта довела Бакунина до весьма грязнаго столкновенія съ Катковымъ; послѣдній далъ ему пощечину, при встрѣчѣ въ квартирѣ Бѣлинскаго, въ Петербургѣ. Бакунинъ вызвалъ Каткова на дуэль, но поединокъ не состоялся потому что Бакунинъ, пофилософствовавъ, какъ Рудинъ предъ Волынцевымъ, созналъ себя неправымъ и драться не пожелалъ. Отзывы друзей о Бакунинѣ въ этомъ періодѣ его жизни ужасны. Огаревъ честитъ его «длиннымъ гадомъ» и «подлецомъ», Герценъ – «талантомъ, но дряннымъ человѣкомъ», Бѣлинскій и Боткинъ – «трусомъ» и т. д. Что Бакунинъ менѣе всего былъ трусомъ, это наглядно доказали Прага, Дрезденъ, Парижъ и Болонья. А обычная легкость его въ отношеніяхъ съ людьми сказалась тѣмъ обстоятельствомъ, что два или три года спустя, онъ, за границею, какъ ни въ чемъ не бывало, дружески исполняетъ какія-то порученія своего недавняго оскорбителя, Каткова. Этотъ былъ человѣкъ другого закала, обидъ не забывалъ и жажду мщенія хранилъ свято. Въ 1859 году, Бакунинъ, ссыльный въ Иркутскѣ на поселеніи, обратился къ Каткову, на правахъ слишкомъ двадцатилѣтнихъ отношеній знакомства и дружбы, съ денежною просьбою. Катковъ, конечно, отказалъ, а письмо сохранилъ и, двѣнадцать лѣтъ спустя, воспользовался имъ, въ 1870 г., чтобы облить Бакунина грязью, какъ будто бы безчестнаго и наглаго попрошайку, не умѣющаго жить иначе, какъ на чужой счетъ. Злоба и мстительная радость слишкомъ ярко сквозятъ въ этомъ письмѣ, и, читая его, не за Бакунина грустно и совѣстно.

«Гамлетъ Щигровскаго уѣзда», злая сатира Тургенева на гегеліанскую интеллигенцію сороковыхъ годовъ, ядовитѣйшимъ образомъ изобличилъ пустоту, ничтожество и даже прямой вредъ для даровитой индивидуальности пресловутыхъ «кружковъ in der Stadt Moskau». Сколько можно судить по отношеніямъ, возникавшимъ изъ нѣдръ кружковъ этихъ даже для такихъ крупныхъ людей, какъ Бѣлинскій, Бакунинъ, Грановскій, Герценъ и пр., образовательная и воспитательная польза ихъ была, дѣйствительно, съ привкусомъ большой горечи, которая рано или поздно отравляла и разрушала пылкія шиллеровскія дружбы, установляя взамѣнъ очень скептически натянутыя и подозрительныя отношенія, недалекія отъ ненависти Лежнева къ Рудину. Бакунинъ, именно какъ Рудинъ, былъ блистательный ораторъ и неудивительно, что въ «кружкѣ», для котораго краснорѣчіе есть необходимый цементъ, онъ долженъ былъ играть неизмѣнно первую роль, даже въ присутствіи такихъ яркихъ людей, какъ Бѣлинскій или Герценъ. Но y него былъ и рудинскій талантъ утомлять своихъ друзей и отталкивать отъ себя порывистыми крайностями своихъ увлеченій. На зарѣ юности у Бакунина былъ такимъ «скоропалительнымъ» другомъ и врагомъ – Бѣлинскій, на закатѣ лѣтъ – Нечаевъ. Ссоры выходили, обыкновенно, изъ-за типической русской, а въ особенности кружковой привычки – входить, что называется, въ калошахъ въ чужую душу. На этомъ построился скандалъ столкновенія между Бакунинымъ и Катковымъ. Бѣлинскій разошелся съ Бакунинымъ за властолюбивую привычку опекать его идеалистическое міровоззрѣніе и провѣрять твердость въ ономъ высокопарными гегеліанскимм рѣчами.

– Любезный Бакунинъ, – однажды сказалъ ему Бѣлинскій, – о Богѣ, объ искусствѣ можно разсуждать съ философской точки зрѣнія, но о достоинствѣ холодной телятины должно говорить просто.

Ссора съ Нечаевымъ, быть можетъ, была единственною, изъ «дружескихъ» ссоръ, въ которой не Бакунинъ былъ причиною разрыва, и твердо взялъ на себя не только его иниціативу, но даже усердно писалъ письма всѣмъ друзьямъ и знакомымъ, предупреждая ихъ противъ Нечаева, какъ скоро послѣдній обнаружился предъ старымъ революціонеромъ во всю величину своего аморальнаго фанатизма. Извѣстно, что Нечаевъ не постѣснился украсть у Бакунина нѣсколько писемъ – съ цѣлью нравственно шантажировать его какими-то въ нихъ уликами… Этого поступка не вынесъ старикъ – тѣмъ болѣе, что мы видѣли: немного раньше онъ былъ такъ влюбленъ въ Нечаева, что, не колеблясь, шелъ къ нему въ «Матрены». И за всѣмъ тѣмъ, разочаровавшись въ своемъ «Богѣ», какъ въ человѣкѣ, Бакунинъ не пересталъ уважать Нечаева, какъ на рѣдкость талантливаго и энергическаго революціонера. Его испугала и смутила огромная доля іезуитизма и червонновалетства, которою, какъ кокономъ какимъ-то, собирался обволочь революціонную агитацію Нечаевъ, – что очень тонко, къ слову сказать, подмѣтилъ за послѣднимъ, въ «Бѣсахъ», Достоевскій. И старый Бакунинъ попятился отъ молодого Нечаева, въ суевѣрномъ испугѣ, именно какъ отъ бѣса какого-нибудь. Но и пятясь, твердилъ убѣжденно, что, конечно, бѣсъ – черенъ, и вязаться съ нимъ порядочному человѣку опасно и не слѣдуетъ, но – по своему бѣсовскому амплуа – онъ молодецъ, лучше чего не найти. Нѣтъ, нѣтъ, когда Бакунинъ, въ качествѣ «Матрены':, выдавалъ Нечаеву обязательство фабриковать, по его приказанію, фальшивыя бумажки, онъ не предполагалъ, что подписываетъ въ этомъ документѣ программу практической работы… Кстати отмѣтимъ: когда флорентинскій посолъ русскаго двора Киселевъ, чтобы компрометтировать Бакунина, проживавшаго тогда въ Неаполѣ, распространилъ слухъ именно о его прикосновенности къ шайкѣ фальшивомонетчиковъ, которая съ замѣчательнымъ успѣхомъ работала на югѣ Италіи и почиталась въ общественномъ мнѣніи революціонпою, Бакунинъ обидѣлся жестоко и даже думалъ вызвать на дуэль неаполитанскаго префекта, маркиза Гвалтеріо: именно черезъ него шла гадкая сплетня. Революціонеръ, прошедшій отъ глубины монархическаго консерватизма всѣ стадіи освободительнаго ученія и движенія и увѣнчавшій свой путь торжественнымъ гимномъ анархіи, творецъ и учитель анархизма, Бакунинъ, и къ шестидесяти годамъ своимъ, не изжилъ, однако, привычекъ и взглядовъ юношескаго идеализма. Самъ себя Бакунинъ почиталъ рьянымъ и глубокимъ реалистомъ, а въ одномъ письмѣ 1869 года заявляетъ даже, что онъ не знаетъ ничего „подлѣе и грязнѣе идеалистовъ“ и, чѣмъ больше живетъ, тѣмъ больше въ томъ убѣждается. Но пережитки Гегеля въ смѣси съ романтикою Шеллинга, которой Бакунинъ тоже отдалъ дань въ свое время, всплывали въ Бакунинѣ курьезными разладами съ дѣятельностью очень часто и непроизвольно, такъ что, по большей части, онъ ихъ самъ не замѣчалъ. Еще въ 1862 году онъ способенъ былъ блуждать цѣлую ночь съ пріятелемъ по улицамъ Парижа, разсуждая о „личномъ Богѣ“ и признаваясь, что имѣетъ въ душѣ вѣру къ нему… Раньше, въ гегеліанской своей молодости, онъ былъ на этотъ счетъ настолько силенъ и крѣпокъ, что Бѣлинскій приписывалъ вліянію Бакунина свою религіозность въ петербургскій періодъ своей дѣятельности. Даже въ 1870 году Бакунинъ, въ полосу большой нужды и вообще трудныхъ обстоятельствъ, способенъ оказался прорваться, страннымъ въ устахъ революціонера и позитивиста, восклицаніемъ, что rnous avons mis notre confiance dans la providence divine et cela nous console». Правда, сказано это на французскомъ языкѣ, который въ русскомъ обиходѣ Бакунинъ почиталъ признакомъ преднамѣренной лжи и бранилъ за то сантиментальныя французскія письма Грановскаго.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю