Текст книги "К.И.С."

Автор книги: Александр Уралов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– «Когда человек изгоняет Бога из сердца, на его месте воцаряется Дьявол». Сам того не осознавая, Гаун служит силам Бездны, – тихо произнёс рядом чей-то голос.

Я обернулся.

– Боже мой, уважаемый доктор! – с радостью закричал Стивенс. – Позвольте пожать вам руку, а я уж грешным делом подумал, что вас нет в городе, а то как не быть вам где-нибудь рядом!

Кис с горячностью, обеими лапами тряс руку пожилому человеку, закутанному в теплый синий плащ. Старая шляпа с маленькими полями каким-то чудом держалась на затылке доктора. Меня поразили его глаза – глубокие, черные, смотрящие на меня с какой-то печальной мудростью. Шея доктора была закутана ярко-красным шарфом, поверх которого лежала седая, не очень длинная, красивая борода. «Экий библейский пророк», – подумал я с невольным уважением и пожал протянутую мне неожиданно крепкую руку.

– Знакомься, рыцарь, это господин Чезаре Донатти, доктор богословия, философ. Я имел честь проходить курс философии на его кафедре, – с гордостью сказал Кис.

Его морда сияла. Он суетился, потирая лапы, и буквально-таки приплясывая на месте. Видно было, что кота распирают какие-то истории, готовые вот-вот сорваться с языка. Донатти с улыбкой посмотрел на него.

– Беспокойный был студиозус, – мягко произнёс он. – Вы помните, магистр, как вы тайком вызывали демонов, пытаясь материализовать кошмары одной уважаемой вдовы?

– Ай-я-яй! Доктор нужно ли вспоминать ошибки необузданной юности? Вы подоспели тогда вовремя, а вдова выперла меня из дома и я три месяца жил у приятеля на чердаке.

– И три месяца прислуживал в часовне госпиталя, избавляясь от порчи…

Кис несколько смутился. Он пожал плечами и, махнув лапой, сказал:

– А, что уж теперь вспоминать! Отец Георгий гонял меня в хвост и в гриву, а по утрам я еще и работал санитаром, зато я на всю жизнь отучился от привычки снисходительно относиться к философии и некромантии. А уж мелких бесов нагляделся – на всю жизнь хватило! Наглые, чёрт бы их побрал!..

… Приземистый широкоплечий человек, односложно проворчавший, что его зовут Берт Молчун, сунул мне остро отточенный кинжал с рукоятью в виде головы орла и браслет для защиты запястья правой руки. Проходивший мимо худощавый и легкий учитель фехтования и борьбы Носатый Лик остановился рядом, озабоченно потер переносицу и сказал:

– Резня будет страшная; смотри, не зарывай и не отставай. Кота лучше оставь здесь.

Кис немедленно напружинился и хотел что-то сказать, и даже открыл рот, но Лик уже отошел и видно было, как он помогает юркому и чернявому парнишке приладить на плече перевязь для колчана и что-то втолковывает его соседу, мрачно оттачивающему меч. Весь гнев кота обрушился на меня, и мы наскоро сошлись на том, что Кис будет держаться поблизости, но в драку влезать поостережется.

Рассуждать было некогда – уже светало…

Я шел в четвертом ряду. Улицы были тесны, и наша шеренга насчитывала в ширину всего шесть человек. Плотной толпой, почти бегом, стараясь не греметь оружием, мы шли к Университету. Пройдя через мост, мы уже минуты через две увидели впереди спешно выстаивающихся ландскнехтов.

– Бегом! – прозвучала команда, и мы рванули вперед в предрассветной зыбкой прохладе.

Перескочив через упавшего, между лопаток которого торчал окровавленный наконечник стрелы, – на всю жизнь запомнил я, как перед боем он поднял на руки спящую лохматую девчушку и поцеловал ее в пухлую щечку, осторожно, чтобы не уколоть ее своей многодневной щетиной, – я на бегу зло крикнул ничего не расслышавшему соседу:

– Сюда бы парочку пулеметов!

Впереди уже теснились спины рубящихся. Звон, лязг, ругань, скрежет… Кто-то надсадно по-звериному выл и вой этот, вой смертельно раненого человека, долго еще сверлил слух.

Со всей страстью дилетанта я влез в самую кашу и тут же… получил в ухо; это локтем заехал один из наших ребят в зеленой студенческой куртке. Передо мной каруселью мелькали шлемы и нагрудные панцири ландскнехтов, и клинки, клинки, клинки!.. Я едва успевал отбивать удары и в какой-то миг, как в дурном сне, почувствовал, что если темп ускорится хоть чуть-чуть, то я уже не смогу обороняться. Но рядом со мной вдруг оказался Берт Молчун и жить сразу же стало легче. Бок о бок с ним азартно рубились два ополченца…

Удар, удар, удар – вот черт! Мой выпад был удачен – мой меч острием вошел в щель забрала и застрял там. Ратник вскинул руки и схватился за лезвие железными перчатками. Уворачиваясь от бокового удара детины с украшением в виде железного кулака на шлеме, я дёрнул меч на себя, и тело убитого сшибло меня с ног. Падая, я изо всех сил ударил детину каблуком в колено. Тот дернулся, теряя равновесие от толчка и Берт оглушил его ударом по шлему, сшибив хищный кулак.

Я лежал в луже чужой крови и видел, как она толчками вытекает из щелей забрала. Внезапно я почувствовал такую тошноту, что меня сразу же вывернуло наизнанку, и я перестал слышать окружающий рев… Меня больно пнули в плечо, через меня перепрыгивали бегущие ополченцы, и дробный лязг стал быстро уходить вперед.

– Ты жив? Где болит? Ты жив? – вдруг закричал мне в ухо страшно знакомый голос и я сел на мостовой, машинально вытирая ладони о булыжники.

Кис, оставивший где-то свой кинжал, но зато обзаведшийся арбалетом и опоясанный широким поясом с колчаном, с огромными, безумными в горячке боя, глазами, показался мне родным и близким, но полузабытым существом.

– Наплевать, это его кровь, – с трудом перебарывая дурноту, проговорил я. – Только не лезь вперед, зарубят к черту…

– Ха! Ты меня не знаешь, в бою я – тигр! – ликующе взвыл Стивенс и, приплясывая, душераздирающе заверещал:

– Ур-р-р-р-ра!

Я поднялся, освободил свой меч, стараясь не глядеть, как он, скрипя, вылезает из щели забрала, и побежал в сторону уходящего от меня боя…

Где-то на полпути я оставил раненного в живот Молчуна. Боль, видимо, было невыносимой потому, что он пожаловался мне:

– Не могли уж прямо в сердце… из лопаты бы им стрелять…

Какой-то мальчишка-подмастерье, вынырнувший из-за ближайшего угла, кинулся к нам, на ходу расстегивая холщовую сумку, хлопавшую его по боку, и я понял, что Молчуна перевяжут без меня.

Я ушел. Под ногами хрустели стрелы…

…

Вот и кончился бой…

Вокруг кипело людское море. Разоружали ландcкнехтов. С грохотом, но уже не страшным, падали на мостовую латы, мечи, железные перчатки, наколенники, кинжалы, кирасы, арбалеты, топоры и прочие атрибуты воины. Женщины бережно вели раненых. Мимо, скрипя и стуча по булыжнику, прокатила санитарная повозка, которую усердно тащили два смирных мула. Из бокового переулка к повозке выбежал Чезаре Донатти. Плаща на нем не было. Широкий, бывший когда-то белым, фартук был забрызган кровью.

Чезаре что-то горячо говорил вознице, – до меня донеслось несколько обрывков фраз: «Временно… осторожнее и во двор… ключица? Это ничего, парень молодой…» – и вот уже повозка поворачивает в переулок, и повеселевший возница помогает доктору влезть. Донатти увидел меня, помахал издалека рукой, крикнул что-то, – я нашёл в себе силы поднять руку, – и повозка скрылась в переулке.

Я сидел, прислонясь спиной к замшелой гранитной тумбе, с незапамятных времен торчащей у входа в муниципалитет. Вниз убегали ступени широкой главной лестницы и я восседал, как на трибуне, устало глядя на площадь, захлестнутую ликующим людским водоворотом.

Надо мной склонилась бойкая голубоглазая девчонка; лет шестнадцати:

– Рыцарь, ты ранен? Донатти сказал, что ты ранен.

Эх, хороша! Лукавые голубые глазищи, лохматая русаяголова, насмешливые красивые губы, на щеках следы копоти и пыли, а на крепкой загорелой руке массивный, сверкающий сталью мужской браслет.

– Нет, я не ранен, – просипел я, – а как тебя зовут?

– А ты действительно шустрый парень!. Мне Валье сказала, что ты – по всем женским приметам, так называемый «шустрик». Видела, видела она тебя на Старом Валу. Всем, – говорит, – хорош, только уж больно горячий. Гляди-ка, сидит чуть живой, а уже имя девичье ему подавай! – смеялась девчонка.

Я улыбнулся. Было невыразимо спокойно и хорошо на душе. Сидеть бы вот так и смотреть, как гибкая насмешница достает из сумки бинты из чистого белого полотна и флягу с какой-то, пахнувшей корицей, жидкостью.

– Да не ранен я, дочка!

– Что-о? Сиди уж, – фыркнула она и передразнила противным голосом. – До-о-очка… Давай сюда свою физиономию, папочка! Вся рожа в крови и куртка тоже.

– На куртке не моя кровь, отмою…

Говорить не хотелось. Усталость мягкими лапами обнимала все тело. Девушка осторожно обтерла мне лицо и ловко обработала рану на скуле. Загадочные угловатые иероглифы, выгравированные на браслете, мелькавшем перед моим носом, переливались и играли голубизной…

Потом, куда-то отлучившись, девушка принесла большой кувшин, в котором, как в колодце, плескалась холодная и удивительно вкусная вода. Когда я, блаженно постанывая, пил, в играющем зеркале этой воды отразились мои воспаленные глаза…

Кряхтя, как столетний дед, я встал и с помощью девушки вымыл руки и оттер на куртке липкие красные пятна. Розовая от крови вода стекала по ступеням, смывая пыль, и солнце, уже клонившееся к закату, веселой рябью дрожало на мокром граните.

Девчонка в последний раз плеснула мне на руки, дала чистый и прохладный кусок полотна, а когда я вытерся, вдруг звонко поцеловала меня в нос и сбежала по ступеням. Наверное, вид у меня был не совсем умный, потому что она вдруг обернулась и, на мгновение остановившись, хохоча, крикнула:

– Тоже мне, шустрик!.. Меня зовут Лина!

* * *

Вот уже битый час я бродил по городу и искал Киса. Вокруг бурлил человеческий водоворот; самозабвенно плясали, кричали, смеялись, плакали, обнимались и пели люди. Дымились и вкусно пахли жаровни, выставленные прямо на улице и какой-то лоснящийся от пота, по пояс голый толстяк с забинтованной челюстью весело бухал в огромный потертый барабан, а глаза его смешно подмигивали танцевавшей молодежи. Игравший на свирели пожилой длинноволосый музыкант то и дело встряхивал головой, стараясь смахнуть слезы, ползущие по его щекам.

Остро отточенный меч был небрежно воткнут в помост и сосредоточенный парнишка выделывал вокруг меча немыслимые па ногами. Кто-то, собрав вокруг себя несколько человек, расплескивая из глиняной кружки светло-янтарное пиво, азартно притоптывал ногой и пел, а слушатели хохотали, заглушая музыку…

Неужели Кис погиб? Смешной и важный кот, любивший стихи, драматическое декларирование тягучих баллад и хвастливых деклараций… Беспокойство росло у меня в душе. Забылась и усталость, и неизвестно откуда взявшаяся боль в левом боку. Машинально кривясь, шепотом ругаясь, и облизывая пересохшие отчего-то губы, я хромал по улице и боялся, смертельно боялся, что вот-вот увижу холодное, окоченевшее в неудобной позе тело моего пушистого друга. Где же ты, друг Стивенс?..

Нашел я его на площади у городской ратуши. Кис с важным видом сидел на спине каменного льва и снисходительно позволял обступившей его ребятне дошкольного возраста гладить себя. Усы кота торчали, как у тигра, арбалет с колчаном лежали у львиных лап, а Кис поглядывал, чтобы детвора не трогала оружия.

Увидев меня, он напыжился еще больше и патетически воскликнул:

– Вот он – мой героический собрат по борьбе за освобождение!

Ну, не кот, а прямо-таки Вильгельм Телль!

Мы приводили себя в порядок в доме Гилберта. Мылись, чистились, скоблились, стирали мою куртку, – Кис был Главным Консультантом, – расчесывали порядком свалявшуюся шерсть Стивенса. Кис решил отдать свой арбалет младшему сыну Гилберта, потому что «таскаться в мирное время с этой корягой – себе дороже». По-прежнему на боку у Киса красовался кинжал.

– Это гораздо лучше арбалета! – надрывался кот. – Ты погляди только, как он отточен. Бритва!

Кис в боевом порыве размахивал сталью, прыгал, взвизгивал, как черкес, парировал удары невидимого противника, и я всерьез опасался, что он отхватит себе ухо. Кончилось это тем, что Кис устал и, приперев противника в углу, нанес ему последний страшный удар, кровожадно мяукнул, вытер кинжал и небрежно кинул его в ножны, но, как раз в них-то и не попал, а чуть было не пронзил себе заднюю лапу.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Дьявол! Я пригрел у себя на груди змею!.. Впрочем, я выше этого и в атараксии лишь горько улыбаюсь, бесстрастный философ, взирающий с холодных вершин своего разума на тщетные попытки невежд задеть его честь…

Ночью мы спали как убитые. По-моему, если бы по мне всю ночь бегала стая мышей, а за ними Стивенс, то и тогда я вряд ли бы проснулся. Наутро мы хотели покинуть Вольный город, хоть Гилберт и уговаривал нас задержаться на 3–4 дня. Предстоял суд над Гауном и его головорезами. В Университете должны были начаться срочные работы по спасению библиотеки и отбитых у наемников коллекций. Уже велось следствие по поводу внезапного прорыва Гауна через городские ворота…

Но Кис был неумолим. Он твердил, что время дорого и торопил меня. Я же, откровенно скажу, с большим удовольствием отлеживался бы в доме Гилберта. Увы, – приходилось уступить Кису и лишь, – в тщетной попытке разжалобить непреклонного кота, – несколько преувеличенно охая и морщась, страдальчески потирать ногу, причем не всегда одну и ту же. Кис уличил меня в этом и всячески высмеял, после чего все боли почему-то прошли.

Вместе со Стивенсом мы собрали небольшую дорожную суму, куда вошло всё необходимое и чуть-чуть лишнего. Кис заявил, что судьба наказала его, сведя с «таким мелким субъектом».

– Будь ты величиной с Гилберта, – нахально сказал он, – ты смог бы тащить на себе приличествующий запас еды. Теперь же мы будем есть сухие корки, размачивая их горькими слезами…

Итак, груз был собран, и чуть свет надо было выходить.

– А утром, – разглагольствовал перед сном Кис, – есть только одно достойное занятие – прощаться. Не надо надрывать душу провожающих тем, что ты, – стараясь связно отвечать на прощальные речи рыдающих друзей, – лихорадочно собираешь свои шмотки и все-таки, в конце концов, забываешь взять полотенце и зубочистку!

Мы уже укладывались спать, когда в комнату вошел старший сын Гилберта по прозвищу Медведь. Он молча сунул мне какую-то флягу и, потоптавшись, неохотно пробурчал:

– Бальзам. Пригодится. Ну, не пуха!..

Он неуклюже похлопал меня по плечу, пожал коту лапу и вышел, еле-еле проходя своими широченными плечами в узкую дверь. Улыбаясь, я тщательно упаковал драгоценную флягу, а Кис, дуя на лапу, поведал радостно, что бальзам – штука страшно дорогая и редкая; действие его поразительно и что он, Кис, желал бы, чтобы меня проткнули мечом в шести местах или оторвали бы мне голову, дабы потом я убедился сам в чудесной силе этого лекарства. Я кинул в Киса подушкой и пообещал, что испробую непременно этот бальзам на его мохнатой башке…

Только вот с чинным прощанием у нас ничего не вышло…

Проснувшись отлично выспавшимся и бодрым, я обнаружил, что лежу укрытый своей курткой на каменистом плоскогорье, а вокруг расстилается диковатый, почти марсианский пейзаж. Того и гляди, из-за скалы высунется синяя голова любопытного аборигена и прекрасная Аэлита в серебряной крылатой машине торжественно спустится с небес…

С минуту эти мысли лениво бродили в моей полусонной голове, но потом я увидел в двух шагах крупного скорпиона, деловито ковыляющего в полуметре от моей руки, и вскочил, как ошпаренный. С дрожью в сердце и руках я обследовал себя и долго опасливо тряс куртку, но ничего, кроме пыли, не вытряс.

– Вставайте, скиталец, избранник богов! – толкнул я Киса, уютно посапывающего рядом. Он свернулся бубликом настолько по-домашнему, что хотелось немедленно налить молочка в блюдечко и нежно чесать соню за ушками.

Кис долго и вкусно потягивался, не размыкая очей, затем перевернулся на другой бок, открыл один глаз, шумно вздохнул и уверенно пробормотал:

– Сказки всё это! – после чего опять задрых.

…

– То, что мы очутились не на том месте, где уснули, – начал Кис, – меня мало удивляет, ибо сей субъект (он жестом прокурора ткнул в меня лапой, – паршивец, мол, пакостник этакий!) из другого, – так называемого физического мира, – своей массой вносит непредсказуемые флуктуации в течение пространственно-временного континуума, при каковых, понимаете ли, и возникают спонтанные возмущения окружающей среды…

– А где это мы? – я невинно вклинился в драматическую паузу, видя, что кота «понесло».

Кис с неудовольствием замолчал, а затем сухо сказал, что «прерывая его стройную логическую речь, рыцарь уподобляется некоему домашнему животному, перед которым, – увы, – ни к чему метать мелкие украшения».

Пришлось проглотить эту пилюлю, поскольку перебранка не входила в мои планы…

Ярко-синее, открыточное, прямо-таки курортное небо, лохматое огромное солнце, низкие причудливые скалы, шорох теплого ветра и ни травинки вокруг!

– Может быть, это те самые горы?

– Нет.

– Почему ты так уверен в этом?

– Потому, что потому, – ответил всё ещё нахохленный Кис.

Начался однообразный путь. Более всего эта равнина походила на ледяное арктическое поле; только вместо торосов, льда и снега вокруг громоздились гранит и кремний. Идти было почти легко. Все боли прошли, и тело вновь стало ловким и окрепшим. Неплохое настроение омрачала не столько мысль о том, что идем мы черт его знает куда и, может быть, даже в противоположную от цели сторону, сколько грусть от разлуки с только что обретенными друзьями.

– Слушай, Кис, а что будет с Гауном? Повесят?

– На кой ляд его вешать? Посидит в городской тюрьме, столько, сколько присудят, а когда из него труха посыплется – пусть мотает на Фронтир, на Север.

– Спасибо, объяснил. Во-первых, если из него посыплется труха, то он от старости помрёт…

– Извини, но я употребил это выражение в несколько ином смысле. Помнишь, я учил тебя тому, что магом Гауну стать не дано – способности ниже средних, а вот нечисть на него давно лапу наложила. Черный маг из Гауна не получается, а по-простому, по-мясницки – он Дьяволу весьма пригодился. Ну, ничего! Наши, что могут, вычистят. Магия, то да сё, – в келье, сам понимаешь, чертям места нет. А когда удастся его хоть немного в чувство привести – на Фронтир, нехай живёт.

– А если он опять за своё? И вообще, «кровь убитых вопиёт о мести» и прочие дела…

– Рыцарь, рубака ты мой простой и незатейливый, думай, что говоришь. С Фронтира назад дороги нет, да и Чезаре Донатти там не живёт. Там уж Гаун пусть сам выбирает, к какой стороны Бог, а с какой – Враг его парнокопытный.

Стивенс внезапно развеселился:

– Ты что, братец, всерьёз думаешь, что процесс перевоспитания Гауна – это молитвы, пост, схима и иже с ними? Вот уж не было печали!

Слушай сюда, студиозус, старый добрый Кот Ирвинг Стивенс поведает тебе общеизвестное: никаких душещипательных бесед! Где-то Гауну глаза откроют, если их бесовщина отвела, а самое главное – помогут ту Бездну увидеть, куда он уже почти целиком въехал. Ты когда-нибудь задумывался о том, ЧТО там, внизу? Я конечно же, имею в виду не недра земные… думаю, у Гауна сердце не выдержит и отбросит он копыта, и последним его земным ощущением будет дикий ужас при мысли о том, что ни черта не успел герцог Гаун сделать, чтобы Бездну ту от себя отвратить и теперь ему в ней хор-р-о-о-ошее местечко уготовано!

– Ты же сам сказал, что у него на Фронтире всё-таки будет выбор: или – или…

– Говорил и сейчас говорю! Моё мнение, что прогнил-таки Гаун по самые уши, и к Свету ему пути уже нет. И получится из него в итоге некий мелкий бес. Знаешь, из тех в аду мучимых, кои свои мучения намерены на всех и вся переложить, вот и пакостят.

– А ты у вдовы, – помнишь, Донатти упоминал, – таких же демонов заклинал?

– Демонов, рыцарь, как грязи… Зачем мне вызывать Зло? Так, по молодости в Лимб полез. Это, понимаешь, не Бездна ещё, но и о Свете там имеют смутное представление…

* * *

Я шёл и думал о том, что уже четвёртый день с нами ничего не происходило. Откровенно скажу, я даже собирался сказать об этом магистру Стивенсу и «поставить ему запятую», – мол, некоторые находятся не в духе, а между тем дело-то явно идёт на лад. Кис с утра то капризничал, то отмалчивался и мне хотелось немного развеять его.

Внезапный хриплый рёв, раздавшийся где-то впереди, развеял мои оптимистические думы. Было в этом мощном рёве что-то такое, отчего в животе становилось нехорошо.

Осторожно пробираясь между скал мы вышли на удивительное место. С двух сторон мрачные ущелья обжимали довольно-таки плоское местечко шириной в два футбольных поля и уклоном уходящее вниз. Ущелья окаймляли его так, что обойти спуск не было никакой возможности, но после него резко разбегались в разные стороны и постепенно сходили «на нет».

Сие бы ещё куда ни шло, но по этому самому перешейку бродило, – время от времени оглашая окрестности диким ором, – здоровенное, как железнодорожный вагон, чудовище. Грязно-зеленая чешуя с тусклым отливом, огромные кривые лапы, колючий хвост и длинные, – мамочка! – три толстые шеи, соответственно с тремя безобразными головами!!!

Вам, читатель, легко сообразить, что это был, так сказать, заурядный трехголовый Змей Горыныч, но, – честное слово! – при первом же взгляде на монстра я не сразу сообразил, кто это такой. Елки зеленые, силища-то какая!.. Когти утопали в щебенке и гравии, как в обыкновенном песке, а дернувшийся хвост отшвырнул в сторону глыбу гранита величиной с холодильник.

Да, налицо было явное расхождение со сказочными законами. Надо быть Добрыней Никитичем, чтобы «идти на вы» и срубить этому кошмару все три головы.

– Что же делать? – растерянно спросил я, ощущая себя куриным яйцом, катящимся под гусеницы трактора.

– Не знаю, – ответил мудрый Кис, – но пока будем ждать.

Мы просидели, как мышки, тихо и скромно, часа три и за это время я проникся глубоким уважением ко всем былинным героям, когда-либо имевшим дело с драконами. Теперь-то я знаю, как выглядят эти твари! Трехголовый урод ползал по камням, оглушительно сотрясал воздух дурным ревом в три глотки, извергая клубы пара. Огня, вопреки первоисточникам, я не заметил. Кис ворчал и злился.

– Меч-кладенец бы сюда! Сиди здесь дурак дураком из-за этого гада ползучего, – распалялся кот.

«Гад ползучий» после трехчасового променада по перешейку все-таки освободил дорогу. Безобразно вопя, он дополз вдоль одной из трещин до места, где она была слегка уже, и втиснулся куда-то внутрь. Скорее всего, там и было жилище этой мерзкой скотины. Подождав для верности, мы с Кисом дунули во все лопатки вниз, стараясь побыстрее проскочить жуткое место. На бегу я, наконец, разгадал смысл всех этих драконьих манипуляций. На острых камнях болтались обрывки сухой шкуры, и поблескивала на солнце пыльная чешуя. Видимо, начиналась линька и дракон просто чесал себе брюхо о камни. Со временем старая шкура слезет вся и засверкает змей свежей раскраской. Кстати, это был, так сказать, заурядный Змей Горыныч; этакий «Горыныч вульгарис», а не превратившийся в него колдун или маг, – порадовал меня Кис. Правда, это обстоятельство ничуть не мешает ему исправно пожирать все, что попадается навстречу.

Словом, проскочили мы благополучно, и я даже умудрился на ходу прихватить несколько чешуек. Хотя мое сердце и пребывало в пятках, но этот кардиологический нонсенс не помешал мне бежать так, как не бегал я никогда. Ветер свистел у меня в ушах, а у Стивенса он, наверное, и вовсе ревел ураганом, поскольку кот несся где-то далеко впереди, мелькая четырьмя пятками и быстро удаляясь.

А потом опять хрустели камни под ногами, жарило солнце, но духоты не было, поскольку задувал хороший, свежий ветерок, взъерошившие шерсть Киса. Где-то там, на горизонте, что-то поблескивало. Туда мы и шли, гремя камнями и не зная, какие еще сюрпризы ждут нас впереди…

– Ты мне вот что скажи, Кис, почему у вас в Вольном Городе было всё как-то не по сказочному? Погоди, не перебивай! Обычные люди, обычные стены, а уж про бойню эту я и вовсе молчу. У меня до сих пор сердце стынет и тошнота подымается, как вспомню. Ведь есть же у вас добрые волшебники? Ну, сделали бы что-нибудь, наконец! Или, как в книгах бывает, тюкнул бы я герцога по макушке и все его войско прахом рассыпалось. Или же, – ещё лучше, – переломил иглу, а там смерть Кащеева, то бишь Гаунова…

– А ты, брат, оказывается, тунеядец! Между прочим, даже в сказках есть свои законы и первейший из них гласит: без труда не вытянешь… и так далее.

И долго еще Кис ворчал себе в усы и изредка громко саркастически взмяукивал:

– Ишь ты, волшебную палочку ему подавай! Иждивенец выискался!..

Мало-помалу мы поняли – то, что так заманчиво сверкало впереди, не было хрустальным замком феи Альмонды или золотым дворцом Царя Духов, как подсказывало поэтическое воображение Киса. Это было нечто вроде зеркала и когда мы подошли, к источнику блеска вплотную, то выяснилось, что это – оно самое и есть.

Представьте себе обычную, покрытую сухим лишаем скалу, на отвесном склоне которой висит зеркало. Точнее (ибо Правдивость в изложении – наш с Кисом девиз!), зеркало составляет единое целое со скалой и форма его весьма неправильна, но близка к эллипсу. Наши незадачливые физиономии исправно отражались в нем, ну, а вокруг все было так же дико и бесприютно. Вот тебе и хрустальный дворец… Надежды на вечернее чаепитие и приятный ужин в обществе прелестной феи испарились с едва заметным шипением. Беззвучно рухнули воздушные замки, и захотелось плюнуть от злости или с досады разорвать на груди рубаху.

Справившись с этим малопочтенными чувствами, мы, горько вздохнув, принялись созерцать критическим оком свои отражения, раз уж они есть перед нами. Кис с тревогой отметил, что шерсть его несколько поредела в результате перенесенных «тревог и лишений.

Я, со своей стороны, убедился – лицо мое обветрено, что пошло ему на пользу. И вообще, вид у меня был суров и мужественен, как не у всякой, понимаете ли, рок-звезды. Экий, подлец, привлекательный – в заклепках, браслетах и коже, а посему, глядеться в зеркало было и неловко, и приятно, и как-то непривычно.

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: Хвастун, нахал! Это что же получается, граждане? Кис, значит, весь драный, а Ч.Р. – весь собой героически красивый и интересный? Выходит, что в зеркале стояли «супермен-красавец со своим шелудивым котом»?!! Ну, спасибо, мой дорогой!..

«Мне положительно идет слегка усталая улыбка», – гордо размышлял я и вдруг… в темя мне стукнуло – отражение-то мое ухмыляется явно не в лад со мной!!! Машинально я поднял руку и шагнул в сторону, чтобы заставить отражение повторить все эти манипуляции, но оно, жестом невыносимо вульгарным, показало мне кукиш, а двойник Киса и вовсе повернулся к нам задом, причем и в таком виде он умудрился сохранить общее впечатление благородства, полного чувства собственного достоинства.

– Налюбовались? – страшно знакомым голосом произнес развязный отраженец.

Ну, что тут скажешь? У нас с Кисом было такое ощущение, будто моясь в бане, мы обнаружили подглядывающих за нами субъектов. К счастью для котов, они не краснеют, и мне одному пришлось испить сию чашу…

Мое отражение (назовем его для удобства АНТИ-Я, свято блюдя традиции прозы science fiction) подало нам пример, усевшись на камень. Расположившись милым кружком, реальности и их двойники завели примерно такой маловразумительный разговор.

КИС: (с вызовом) Ну и что?

АНТИ-Я: А ничего! (неловкая пауза) Вы опаздываете. Но стоит ли торопиться?

Я: (пытаясь понять его) Изменились какие-нибудь условия?

АНТИ-КИС: Нет ничего в этом мире, что было бы устойчивой константой, поэтому…

АНТИ-Я:…поэтому думайте сами.

(Отражение мое встало и я вслед за ним)

АНТИ-Я: Смотри, паренёк, не рискни задницей на корягу.

Затем последовала длинная пауза. Мы ждали, когда разговор будет продолжен, но пауза все росла и росла. Наконец мы с Кисом поняли, что наши двойники занялись своим обычным делом, т. е. стали копировать все наши движения, держать язык за зубами, пока молчим мы, и вообще, время Диалога кончилось. Недоверчиво я провел по глади стекла рукой. Всё, как надо, но легче от этого не стало…

Смущаемые своим отражением, мы с Кисом обогнули скалу так, чтобы не видеть самих себя в зеркале и почему-то шепотом, начали держать совет.

– А, может быть, вперед пойдем, да и дело с концом, – предложил я, – а выражались эти зеркальные путаники иносказательно? Вроде как «преодолей себя» или, скажем, «побори страх»?

Кис почесал пушистое брюхо и сказал с сомнением:

– Вряд ли, вряд ли… еще котенком я слышал, что изображение говорит с оригиналом лишь тогда, когда ему, как говорят у вас на Урале: «шибко приспичит». Есть какой-то смысл во всей этой суетной абракадабре. Видишь ли, пророк никогда не говорит прямо. Скорее всего, из принципа.

– Ох уж мне эти дельфийские оракулы! – шепотом возмутился я, тут же оглянувшись.

– Навели туману, сам черт ногу сломит… Слушай, Кис, а что это они нам наплели насчет коряги, а? Мне этот пункт не понравился!

– Ну, я думаю, что до членовредительства дело не дойдет, – как-то не очень уверенно проговорил Кис.

– Ага, конечно! Тебе легко говорить, про тебя-то слова лишнего не сказали.

– Ладно-ладно, не дрожи. Лучше вот что послушай: сейчас мне в голову пришла одна забавная мысль. Давай попробуем сквозь зеркало, а? Дзинь и – вдребезги!

Мысль показалась мне здравой, но из принципа я немного подискутировал. Кис в два счета разбил мои доводы, подытожив свое выступление потрясающей по развязности фразой: «Кончай козлиться!»

ПРИМЕЧАНИЕ СТИВЕНСА: С кем поведешься, от того и наберешься. И вообще, ничто человеческое мне не чуждо!

Итак, я согласился на этот акт вандализма. Стараясь не глядеть в глаза своему отражению, я размахнулся и рубанул мечом, – а в душе все уехало куда-то вниз… – по гладкой зеркальной поверхности!

Удар!

Впрочем, какой уж там удар… Меч беспрепятственно прошел сквозь зеркало, как через поверхность мыльного пузыря, и с искрами врубился в кромку. Разрез моментально вспучило, и кромешная тьма хлынула из него. Все исчезло, и земля ушла из-под ног так же внезапно, как уходит скамейка, на которой стоит несчастный, приговоренный к повешению.

Бешеный ураган, подхватив меня и завертев, понес куда-то. Ошеломленный, я из всех сил вцепился в рукоять меча, ища в нем спасительную точку опоры, и закричал: «Ки-и-и-и-ис!..» С тем же успехом можно кричать, кувыркаясь в пустой цистерне, которая катится по камням в пропасть! Грохот, кружение, визг, гул – себя не услышишь, как не старайся… Сердце болезненно бухало в груди, и глаза лезли на лоб в этой надрывающейся ревом тьме.

В плотных потоках воздуха мое тело швыряло и бросало, как лягушонка. Я сжался плотным комком и невольно зажмурился, ожидая, что меня вот-вот размозжит о скалы.