Текст книги "Рыцарский долг"

Автор книги: Александр Трубников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Мы в походе, – сказал царевич, – и по нашим законам Чормаган, как военачальник, может заменить шамана.

В руках у Толуя сверкнул короткий изогнутый нож. Он кивнул Жаку головой, предлагая в точности повторять все его действия. Жак, завороженно глядя на монгола, вытащил из ножен свой кинжал, прокалил его на огне и сделал надрез на левой руке. Стоящий сбоку Чормаган наклонился, взял с пола золотую чашу, поднял ее над костром и, держа обеими руками, протянул сначала Толую, затем Жаку, собирая кровь, бегущую из порезов.

«Это языческий обряд братания», – содрогнулся Жак. Первым его желанием было сломя голову выскочить из юрты. Однако с первыми каплями крови, расплывающимися по белой поверхности жидкости, налитой в драгоценную посуду, на него словно снизошло удивительное озарение. Он понял, что все то, что происходит с ним, никакой не грех, а наоборот, нечто богоугодное, важное и значительное. И еще он вдруг осознал, что понимает монгольскую речь…

Толуй протянул руку над костром, и они прижали раны друг к другу. Чормаган начал произносить нараспев слова:

– Перед богами нашего рода, под небом, на земле, говорю и делаю, как водится по старинному закону! Воссияй солнце ярче, и громы прогремите для других неслышно, и огни полыхните сотней кострищ, для других невидимых. Явись сила, а от той силы назовитесь вы оба с восходом кровными братьями. И боги смотрят, и предки ваши благословение свое шлют на это! И запомните, что если будет одному в другом нужда, то поможет один другому во всем. И в горе, и в радости быть вместе клянитесь. Испейте же напиток кровавый, и, как крови ваши не разделить ныне, так и вас больше не разделить!

Чормаган передал чашу Толую, тот отпил из нее половину и передал Жаку. Жак сделал несколько глотков. Там оказалось сброженное кобылье молоко, в котором едва ощущался солоноватый привкус крови. Чормаган принял чашу у Жака и вылил остатки в огонь, а затем перевязал им раны. Толуй и Жак крепко обнялись.

– Теперь, – сказал Толуй, – ты мой брат по крови. А это значит, что, пока я жив, ни один монгол в нашем царстве не смеет поднять на тебя оружие. Это моя благодарность за спасенную жизнь. А чтобы ты мог пользоваться этим даром всегда и везде, то носи это всегда с собой.

Чормаган положил ему на левое предплечье согнутую, словно желоб, широкую и толстую, весом не меньше полуфунта золотую пластину, покрытую неизвестными письменами, и сжал ее за концы. Сила в пальцах нойона оказалась такая, что пластина замкнулась на руке у Жака, словно наручный доспех.

– Это знак побратима нашего рода, – сказал нойон. – Он приравнивает тебя во всем, кроме прав наследования, к прямым потомкам Чингисхана. Любой монгольский нукер, увидев его, даже на поле битвы, не причинит тебе вреда, а наоборот, немедленно доставит к своему командиру.

Жак провел ладонью по поверхности пластины и благодарно кивнул.

– Теперь, – произнес Чормаган, – ты останешься здесь с нами до утра. Чтобы соблюсти обычай, ты должен покинуть юрту с первым лучом солнца. Можешь ни о чем не беспокоиться, нас ждет угощение, а твои друзья обо всем предупреждены.

Они устроились на жестких войлочных подушках, и хан протянул Жаку чашу, на сей раз простую, деревянную, полную кумыса. Хмельной напиток быстро ударил в голову. Долгая болезнь, посвящение в рыцари, языческий обряд братания слились у него в голове во что-то единое и неразделимое. Кажется, они вели с Толуем и Чормаганом долгий и очень важный разговор. Жак этого не помнил. Последнее что осталось у него в памяти – это вопрос хана.

– Ты видел его? – спросил Толуй.

Жак утвердительно кивнул:

– Это он и отправил меня обратно. Наверное, в благодарность за твое спасение.

– Что он тебе сказал?

– Кажется, ничего. Впрочем, что бы там ни было, хан, тебе не следует об этом знать.

Лицо Толуя словно растворилось в тумане, и Жак заснул, впервые за многие дни не ощущая боли в раненом плече.

Рано утром его разбудил Чормаган. Он что-то спросил. Жак не смог разобрать ни слова и развел руками. Нойон рассмеялся, произнес еще несколько совсем незнакомых слов и откинул полог восточного входа. Там над дрожащей в потоках воздуха пустыней всходило солнце. Только возвратившись в свою палатку, где его ждал встревоженный Рембо, Жак понял, насколько он еще слаб. Он опустился на походную лежанку, отметив, что Рембо в его отсутствие поменял старое слежавшееся сено на свежее.

* * *

Для того чтобы окончательно восстановить силы и занимать новое, приличествующее его рыцарскому званию место в походном строю и боевом ордере, ему понадобилось не один и не два дня. Глубокая рана в плече зацепила связки, и левой руке так и не вернулась былая подвижность. Однако для того, чтобы держать щит или поводья коня, этого вполне хватало. Наконец наступило долгожданное утро, когда Сен-Жермен позволил ему принять участие в ежедневных тренировках, которыми коротали время вынужденного ожидания как франки, так и монголы.

Облако желто-рыжей пыли медленно оседало на землю. Жак, повинуясь команде приора, осадил Бургиньона и, уперев в стремя, поднял копье. Он обернулся назад и увидел, что над вытоптанным учебным полем начали различаться очертания поверженных врагов – три ряда войлочных мешков в кольчугах, шлемах и со щитами, которые изображали обороняющуюся пехоту. На сей раз результаты атаки превзошли самые смелые ожидания. Ни один из «пехотинцев» в трех рядах не остался стоять на месте, все они валялись, отброшенные таранным ударом в десятке шагов от первоначальной позиции. При этом из каждого мешка торчало по пять-шесть монгольских стрел.

Поднятую лошадиными копытами пыль отнес в сторону теплый ветерок. Слуги кинулись поднимать и расставлять тяжелые чучела. Рыцари начали разворачивать коней, чтобы вернуться на исходную позицию. Монгольские нукеры, разгоряченные скачкой и стрельбой, рассыпались вокруг и громко, нетерпеливо перекрикивались.

Толуй и Сен-Жермен, первое время тренировавшие своих воинов отдельно друг от друга, быстро пришли к выводу, что им стоит объединить усилия, и начали отрабатывать совместные боевые действия. На взгляд обоих военачальников, результат подобных занятий превзошел все ожидания. Тяжелые рыцари со своими копьями и таранным ударом в сомкнутом строю составляли основу боевого порядка – силу, способную в полевом сражении пробить и разметать любую оборону, а монголы, с их умением точно стрелять на ходу, дисциплиной и маневренностью, лишали противника подвижности и не давали ему спастись бегством от тяжелых франкских коней. Второй волной за копейщиками двигались конные сержанты, вооруженные мечами, которые добивали тех, кто не попал под копье. Монгольская конница двигалась, прикрывая фланги, справа и слева от рыцарского батальона.

Чормаган, не раз принимавший участие в схватках с мусульманской кавалерией, восхищенно цокал языком и говорил, что, будь у великого хана хотя бы один тумен таких воинов, как франки, то границы монгольской империи были бы намного шире.

Жак тронул поводья, чтобы занять привычное место слева от Робера, но его остановил окрик приора.

– Сир Жак! Для тебя на сегодня достаточно! – прокричал, не снимая шлема, Сен-Жермен. Его голос, идущий из-за полумаски, звучал жестко, словно он отдавал команду к атаке. – Поверь, никому из нас не будет легче, если твоя рана откроется от излишнего усердия.

Жак недовольно вздохнул и покинул строй. Тяжелый щит, закрепленный на шейном ремне, оттягивал плечо, но рана, оставив зарубцевавшийся шрам, похожий на солнце с разбегающимися во все стороны лучами, уже не давала о себе знать, как это было еще несколько дней назад. Он и сам отдавал себе отчет, что за две недели упорных тренировок он неплохо научился действовать копьем и мечом, и даже вечно ругающий его Робер в последние дни перестал сыпать оскорблениями, ссылаясь на авторитет покойного дядюшки, графа Гуго де Ретель.

Жак передал копье и щит своему новому оруженосцу, Адемару, снял и приторочил к седлу тяжелый шлем и почесал переносицу, натертую до мозоли металлическим наносником. Дав Бургиньону легкий повод, он поднялся на невысокий холм и, присоединившись к одному из двух десятков часовых, которые, окружив кольцом лагерь, денно и нощно держали под наблюдением все подходы к лагерю, стал смотреть, как рыцари и монголы формируют боевой ордер.

Учения закончились только перед закатом. Уставшие рыцари и сержанты, препоручив своих боевых коней слугам и оруженосцам, сбрасывали тяжелые кольчуги и готовились к вечерней трапезе.

– Да, брат-рыцарь, с монголами мы сила, – Робер, величая Жака новым званием, всякий раз не уставал восхищаться приобретенными союзниками. – У нас сейчас отряд в полторы сотни человек, а мы спокойно перемолотим пару тысяч сарацин. А если Толуй приведет в Иерусалим все свои тумены? Только теперь я по-настоящему смог оценить замысел папы Григория. Воистину наместник святого Петра обладает даром предвидения. Не пройдет трех-четырех лет, как Дамаск и Каир падут под ударами нашей всехристианской армии…

Жак молчал. Он уже получил достаточно полное представление о том, какими христианами на самом деле являются монголы. Он думал о том, что мавзолей покойного Чингисхана, возведенный неподалеку от развалин почитаемого иудеями храма Соломона, мечети Омара и церкви Святого Гроба, сделает Святой Град местом уже не трех, а четырех религий…

– Эх! – продолжал разглагольствовать Робер, – да если бы таких вот воинов к нам в Шампань пришло тысяч тридцать, то брабантцы вместе с англичанами, как сказал бы покойный дядюшка Гуго, граф де Ретель, быстро подхватили бы медвежью болезнь. Чормаган рассказывает, что он уже встречался с западными воинами. Правда, это были не франки…

– Ты верно говоришь, Робур-нойон, – кивнул, подъезжая к приятелям, монгольский военачальник. – Семь лет назад я был простым сотником в войске Субедея. Кипчаки, один народ из союза степных племен, отказались признать власть Чингисхана и ушли в далекие западные степи. Великий хан отправил два тумена за ними в погоню. Мы почти настигли их, но они попросили защиты у своих старых союзников – русских князей. Разбить их не составило большого труда, но, будь у этих христианских нойонов хоть немного согласия, победа не досталась бы нам столь малой ценой. Беда ваших воинов в том, что они не привыкли безоговорочно подчиняться приказу правителя.

Разговор прервали тревожные крики. Чормаган поднялся в седле и резко развернул коня. Проследив за направлением взгляда нойона, Жак увидел, что к ним во весь опор несется монгольский всадник, выкрикивая на ходу непонятные слова.

– Что произошло? – спросил приор у монгольского нойона.

– Наблюдатель говорит, что с севера, по дороге, ведущей в Амман, к нам движется вооруженный отряд, – ответил тот.

– К оружию! К оружию! – раздавались со всех сторон крики рыцарей и сержантов.

Некоторое время лагерь походил на встревоженную муравьиную кучу. Однако изнурительные тренировки дали о себе знать, так что вскоре воины, повинуясь распоряжениям своих командиров, заняли место в строю, укрывшись под защитой колоннад, и приготовились к бою. Толуй, Чормаган и Сен-Жермен, вместе с охранением, в состав которого входили и Жак с Робером, заняли позицию, удобную для наблюдения.

Вскоре они увидели, как по ложбине меж двумя холмами движется темное бесформенное пятно.

– Для войска на марше их маловато, – задумчиво произнес Сен-Жермен, – а для разведывательного разъезда слишком много. Это или какой-то особый отряд, или…

Приор прервал рассуждения, потому что пятно по мере приближения рассыпалось на группу в три десятка всадников. Вне всякого сомнения, это были не сарацины, а христиане. Вскоре возглавляющий отряд широкоплечий рыцарь принял у оруженосца и поднял, уперев в стремя, копье, на котором явственно различался треугольный вымпел с желтым иерусалимским крестом…

– Отбой тревоги! – вздохнув с явным облегчением, прокричал приор. То же самое, только по-монгольски повторил вслед за ним и Чормаган-нойон.

Командир отряда возвратил оруженосцу копье и, отпустив поводья, на полном скаку снял шлем. Это был брат Серпен. На лице его сияла счастливая улыбка.

– Господь был на нашей стороне, мессир! – прокричал он, завидев на возвышении Сен-Жермена. – Мы вернулись с новостями и привели из Акры всех остальных наших братьев. Когда вам будет угодно выслушать мой доклад?

Заходящее солнце едва коснулось горных вершин, когда в палатке приора собрались те, кто был посвящен в истинное предназначение их миссии. Сен-Жермен занимал ничем не отличимый от остальных скромный полотняный шатер, поэтому, чтобы вместить Толуя с Чормаганом, а также Жака с Робером, им пришлось поднять наверх полы, образуя нечто вроде навеса.

Когда монголы, братья-рыцари и мастер Григ разместились на подушках, а двойной заслон из сержантов и монгольских воинов, рассыпавшись по развалинам, надежно перекрыл все подходы, уберегая совет от любопытных глаз и ушей, Сен-Жермен с молчаливого согласия хана жестом предложил Серпену занять место в середине и коротко бросил:

– Рассказывай!

* * *

На пустыню упала душная арабская ночь. Рыцари зажгли факелы и осветили площадку. По лицам франков и монголов заплясали случайные всполохи. Словно ожидая такого сигнала, за рядами полуразрушенных колонн, которые вздымались теперь над мраком, словно разновеликий строй окаменевших гигантов, завела нескончаемый всенощный ноктюрн первая цикада. Не успела она завершить свою вторую руладу, как притихшая на закате пустыня отозвалась ей многотысячным звенящим хором. Вслушиваясь в звуки, которые где-нибудь в саду королевской резиденции могли показаться романтическими, а здесь, в запретном городе, звучали жутким предостережением темных сил, Жак завороженно наблюдал за тем, как из окружающей палатку темноты вынырнула яркая бабочка. Рискуя обжечь свои крылья, она присоединилась к рою вьющихся вокруг факела мотыльков. В голосе брата Серпена ощущалась огромная усталость, но он, ни на что не отвлекаясь, вел свой рассказ:

– Отправляясь в путь, мы были готовы к тому, что в земли Иерусалимского королевства придется прорываться чуть не с боем. Однако по дороге нас не остановил ни один из эмирских отрядов. Как выяснилось позже, между Фридрихом и аль-Камилом уже действовало негласное соглашение о прекращении военных действий, и нас не трогали, принимая за посланников, которые возвращаются с очередных переговоров.

Перейдя вброд Иордан, мы почувствовали себя увереннее и быстро добрались до Рамлы, где переночевали в замке, принадлежащем Ибелинам, сказавшись, как и было условлено, посланцами его высокопреосвященства патриарха.

На следующий день мы добрались до берега моря. Яффа за время нашего отсутствия изменилась так сильно, что я уж было испугался и решил, что мы сбились с пути и выскочили на побережье не иначе как к Сидону. Теперь там стоит цитадель, в которой находится император, а бург[12]12
  Бург – в Средние века поселение городского типа, вырастающее у стен замка или крепости. Зачастую бурги обносились собственной защитной стеной (прим. автора).


[Закрыть] обнесен высокой внешней стеной. Для того чтобы лучше уяснить, что происходит в королевстве, я рискнул наведаться в город. Оказалось, что жизнь там бурлит как баранина в кипящем котле, когда наши друзья и союзники, – он вежливо кивнул в сторону монголов, – готовят свою похлебку. В преддверии скорого освобождения Иерусалима туда хлынули паломники. Под защитой стен и башен странноприимные дома и припортовые амбары там растут как грибы.

К величайшему моему облегчению, первым знакомым, которого мы встретили в городе, оказался тевтонец де Барн, которого мы встретили в ночь выхода из Акры на постоялом дворе Аббаса. Он теперь состоит рыцарем по особым поручениям при гранмастере Германе фон Зальца. Я затащил его в одну из яффских таверн и под великолепное телячье жаркое и фаршированного поросенка…

При этих словах доблестный рыцарь Робер де Мерлан сверкнул глазами и столь красноречиво зашевелил усами, что брат Серпен осекся и поспешил переменить тему:

– …так вот, во время дружеской беседы, которая затянулась почти до утра, я выяснил все, что произошло после нашего убытия.

По его словам, последний месяц пребывания германских крестоносцев в Акре и ее окрестностях был особо опасен для будущего Святой Земли. Патриарх, крестоносные братства Востока и местные нобили во главе с бароном Ибелином Бейрутским с трудом терпели рядом с собой ломбардцев, апулийцев и германцев, которые в ожидании скорой войны вели себя на христианских землях как захватчики, реквизируя скот и зерно и не забывая при этом про жен и дочерей мирных бургеров и крестьян. От бесчинств, что творились вокруг, здешние рыцари постоянно были готовы взяться за оружие. Поэтому весть о том, что Яффская крепость достроена и готова принять гарнизон, была встречена с таким облегчением, какого крестоносное войско не испытывало еще с тех самых времен, когда первый крестоносный Годфруа де Булон освободил Иерусалим.

Прознав о том, что крестоносцы готовятся к выступлению, хитрый и осторожный султан аль-Камил направил в Газу семитысячное войско. Фридрих, как опытный полководец, не стал рисковать и отдал приказ всем военным силам королевства участвовать в марше. И вот тут началось самое интересное. Барон Ибелин и его двести рыцарей демонстративно развернулись и отправились в сторону Тира, сообщив императору, что они будут охранять северные пределы королевства от возможного нападения со стороны Дамаска. Фридрих направил приказы великим магистрам тамплиеров и госпитальеров, но те, под давлением патриарха, заявили, что подчиняются только приказам папы и не могут участвовать в боевых действиях под руководством отлученного императора.

Если бы не фон Зальца, который сумел проявить чудеса дипломатического искусства и, загоняя коней, буквально размазывался между Рикорданским замком, акрским Тамплем и патриаршим кварталом, то неизвестно, чем бы дело закончилось. Стоило показать неверным, что в стане крестоносцев нет единомыслия, как каирский султан без колебаний из вероятного союзника превратился бы в первого врага и, собрав в кулак свою армию, перебил бы и так небольшие силы королевства по частям. Понимая, чем чревато распыление сил, главы военно-монашеских орденов, как настоящие полководцы, согласились пойти на предложенный компромисс и проследовали до Яффы единым войском.

Если верить де Барну, который после четвертого кувшина вина начал рассказывать очень интересные вещи, то идею, как обойти папский запрет, не нарушая его формально, тевтонскому гранмастеру подсказал один еврейский раввин. Он славился умением объявлять кошерным блюдом даже свинину и обходить запрет работать в Шаббат так ловко, что, будь этот раввин одним из апостолов Иисуса Христа, фарисеям нипочем бы не удалось предъявить Спасителю ни одного обвинения. Так вот, по совету этого еврея, переданного всем заинтересованным сторонам устами фон Зальца, полки госпитальеров и тамплиеров проследовали боевым порядком на расстоянии одного дневного перехода от германской колонны. При этом было договорено, что если Фридриху понадобится военная поддержка, то он отправит гонца с письмом, где укажет, каких действий ожидает от своих союзников «во имя Бога», не упоминая при этом ни имен, ни титулов.

Во вторую субботу ноября император, имея под рукой восемьсот рыцарей и около десяти тысяч пехоты, которая, впрочем, состояла в основном из мирных паломников, двинулся по Яффской дороге и на четвертый день пути поднял свое знамя над новой цитаделью, где и пребывает по сей день. Встревоженный возведением Яффы и Монфорта, аль-Камил, который как огня боится своего мятежного племянника в Дамаске, теперь заискивает перед Фридрихом, ведет переговоры с хорезмийцами и подобно лисе, пойманной в капкан, готов себе лапу отгрызть, только бы не лишиться шкуры. Короче, по мнению ближайшего окружения Фридриха, сдача Иерусалима – вопрос решенный.

С первыми лучами солнца, как только открылись городские ворота, мы продолжили путь и на третий день добрались до Акры. Не успели мы спешиться, въехав в патриарший квартал, как нас уже ожидал один из служек его высокопреосвященства. Патриарх потребовал меня к себе, не дав времени даже на то, чтобы сменить пропахшее потом дорожное платье. Когда я попробовал стряхнуть пыль со своего сюрко, то в воздух взлетели такие клубы, словно в Акру прилетела песчаная буря…

– Что сказал патриарх? – Сен-Жермен бесцеремонно перебил Серпена, который уж было собрался углубиться в описание всех нюансов дорожного вида, в котором ему пришлось предстать перед главным духовным лицом Иерусалимского королевства.

– Судя по всему, патриарх ждал нас так, как пылкий юноша ожидает всю ночь под балконом свою возлюбленную, честь которой семья бережет пуще фамильных драгоценностей. И когда почти под утро, так и не дождавшись ее появления и давно обещанных тайных ласк, уже собирается несолоно хлебавши возвратиться домой, он вдруг видит ее, несущуюся сквозь кусты и стаскивающую на бегу свой единственный наряд – ночную рубашку…

– Не слишком ли смелое сравнение, мой друг? – осторожно заметил мастер Григ, который переводил рассказ монголам и теперь, когда речь немного пришедшего в себя после многодневной скачки рыцаря стала образной и цветистой, испытывал определенные затруднения. – Вы сравниваете политические чаяния высокого прелата с вожделением неопытного юнца?

– Если бы вы, мастер, вместе со мной в тот миг наблюдали за патриархом Геральдом, – не сдался брат Серпен, – то у вас, я уверен, появились бы сравнения и похлеще. Его высокопреосвященство сильно сдал с тех пор, как я видел его в последний раз. Тогда, на богослужении в кафедральном соборе, это был настоящий духовный пастырь крестоносного королевства, уверенный в собственной правоте и не знающий сострадания к врагам церкви. Теперь же передо мной сидел, мертвой хваткой вцепившись в посох, человек, который нуждался только в двух вещах – нескольких месяцах полного покоя и мудром советнике, который бы подсказывал ему, как нужно поступать в том или ином случае. Я, не углубляясь в подробности, рассказал ему обо всем, что с нами произошло с того самого дня, как мы покинули Акру.

– Ты рассказал ему, с кем мы возвращаемся и что с собой везем? – спросил приор.

Мастер Григ вполголоса перевел вопрос монголам, и под навесом воцарилась тишина, окруженная со всех сторон пением цикад, которое уже давно превратилось в сплошной дрожащий гул.

– Как вы и пожелали, мессир, – ответил брат Серпен, – я сказал, что мы возвращаемся в королевство с полномочным монгольским ханом и везем с собой истинную корону, а также и письма Святого Гроба, чудом спасенные из сарацинских лап. Ни о том, кем именно является упомянутый хан, ни о другой цели нашей миссии я даже не намекнул.

– И что ответил патриарх?

– Да ничего он не ответил. Надолго задумался. Он, вероятно, предполагал, что мы приведем с собой сотню тысяч сабель, которые позволят решить все стоящие перед ним проблемы одним ударом, словно разрубив гордиев узел… Патриарх сидел словно каменная статуя так долго, что я за это время мог бы выспаться, совершить омовение и сменить одежду. Рискуя навлечь на себя гнев его высокопреосвященства, я отвлек его от тяжких раздумий и поинтересовался, каковы будут его распоряжения, так как мне необходимо как можно быстрее вернуться к вам, дабы сообразовать наши совместные действия. Однако его высокопреосвященство Геральд, в последнее время без письменного одобрения папы Григория, похоже, и до ветру не ходит. Несмотря на то что я раз десять повторил ему ваши слова, мессир, что сейчас как никогда важна быстрота и решительность, он твердо отказался предпринимать любые действия, пока не получит инструкции от Святого престола. Он отослал меня отдыхать, что я и исполнил с огромным удовольствием. Когда я проснулся, то оказалось, что патриарх более никого не принимает, а из акрского порта с первыми лучами солнца вышла тамплиерская почтовая галера.

Больше месяца мы провели в родной казарме, каждый день вознося молитвы, дабы у вас в Джераше все было хорошо. И поверьте, мессир, что даже в Киликии, когда мы, загнанные турками на вершину холма, три дня и три ночи ожидали решительного штурма, уже не надеясь на приход антиохийцев, мне было не так тяжко, как в эти дни. Наблюдая за тем, как император Фридрих чуть ли не на наших глазах ведет переговоры с султаном, я совершенно явственно ощущал, как драгоценное время, словно песок, просеивается у меня сквозь пальцы, не оставляя в руках даже тени надежды на благополучное разрешение событий. И, когда «Фалько» снова замаячил на акрском рейде, было уже поздно что-либо предпринимать, потому что император и султан заключили мирный договор…

Сен-Жермен с размаху хлопнул ладонью по скатерти. Тяжелое серебряное блюдо несколько раз перевернулось, с грохотом переворачивая кубки и миски, и запрыгало по полу. С этим грохотом смешался голос де Мерлана, который, не стесняясь в выражениях, цитировал что-либо особо заковыристое из репертуара своего покойного дядюшки, графа Гуго де Ретель. Выслушав перевод мастера Грига, Толуй и Чормаган, впервые за все время совместного путешествия, отбросили свою внешнюю невозмутимость и начали о чем-то переговариваться. Их отрывистая речь была пропитана неподдельной тревогой.

Жак снова обернулся к догорающему факелу, под которым уже скопилась горка погибших в огне насекомых. Смертельное очарование огня не минуло и «его» бабочку. Она все-таки попала кончиком крыла под желтый язык, но, к счастью, осталась жива и теперь удалялась в сторону колонн дергаными зигзагами.

– Тебе известны условия этого договора, брат-рыцарь? – взяв себя в руки, спросил Сен-Жермен.

– Да, мессир, – ответил Серпен, – в той степени, в которой император Фридрих счел необходимым информировать Геральда. И об этом мой следующий рассказ.

За несколько дней до возвращения галеры, в четверг, перед началом Великого поста, в Акру прибыл по поручению императора тевтонский гранмастер, Герман фон Зальца. Он привез патриарху послание Фридриха, в котором говорилось о том, что с аль-Камилом заключен мирный договор сроком на десять лет, и ознакомил его высокопреосвященство с основными положениями этого договора.

– Ты их запомнил? – одновременно воскликнули по-франкски Сен-Жермен и мастер Григ.

То же самое, только на своем наречии, спросили и Толуй с Чормаганом.

– В этом не было необходимости, – ответил Сер-пен, снова улыбнулся, словно младенец, и, предвосхищая возмущенные реплики участников совета, быстро добавил: – Память у меня не столь хороша, чтобы такие важные бумаги в голове держать. Вот я и подкупил на следующий день патриаршего писца, чтобы тот, когда переписывал послание Фридриха для отправки папе, сделал еще один список. Вот он. – С этими словами Серпен достал из длинного поясного кошеля небольшой пергамент.

– Зачти, брат-рыцарь, – произнес приор. Серпен развернул упругий лист, поднес его поближе к огню и начал читать:

«Иерусалим передается христианам.

Гимелата,[13]13
  Гимелата – речь идет о Храмовой горе Иерусалима (прим. автора).


[Закрыть] которая является Храмом Соломона, с прилегающей территорией и ключами остается в руках сарацин.

Сарацинам не воспрещено паломничество в Вифлеем.

Если франк пожелает посетить Храм[14]14
  Завоевав Иерусалим в 1099 году, франки превратили мечеть Омара на Храмовой горе в христианский храм, который именовали «Храм Соломона», «Храм на горе», «Дом Господень на скале». Так как Храмовая гора является третьим по значению (после Мекки и Медины) местом паломничества мусульман, то, отвоевав город обратно в 1187 году, Саладин немедленно вернул мечети Омара ее исходное назначение (прим. автора).


[Закрыть] для молитвы, он может это сделать, но не должен там оставаться.

Сарацины живут между собой и решают все дела между собой по своим собственным законам.

Император не оказывает никакой помощи ни франкам, ни сарацинам в войне против сарацин, пока действует этот договор.

Триполи со своими землями, Керак, Шатель Бланк, Тортоза, Маграт и Антиохия остаются как были, и император более не оказывает им помощи.

Император является союзником султана во исполнение договора».

Под навесом снова воцарилось молчание. Цикады, словно израсходовав весь запас припасенных на ночь песен, почти угомонились, и стало слышно, как со стороны далеких холмов доносится плач нескольких шакалов.

– Насколько я понял, – первым нарушил молчание мастер Григ, – последний пункт, если отбросить эзопов язык, обозначает, что при отказе императора поддержать султана договор будет считаться разорванным?

– Совершенно верно, уважаемый мастер, – кивнул Сен-Жермен. – Все, что мы только что услышали, означает, что тайный союз Фридриха, направленный против папы и монголов, теперь превратился в союз явный и военный. Император теперь владеет Иерусалимом, и если папа, узнав об этом, не предпринял уже самые решительные меры, то боюсь, что наша с вами жизнь не стоит и ломаного цехина.

– Епископы молчат, – добавил Серпен. – Церковь в договоре обойдена стороной, и неизвестно, как поступать с иерусалимскими храмами. Магистр тамплиеров Пере де Монтегаудо в ярости: исконная резиденция ордена – мечеть Аль-Акса – оставлена мусульманам. Храмовники не без оснований считают себя обманутыми и, думаю, ударят в спину императору при первой же возможности. Ибелины ничего не теряют от этого мира, но зато приобретают десять лет относительно спокойной жизни и поэтому занимают нейтральную позицию. Госпитальеры молчат и ничем не выражают своего отношения к происходящему, но их замки по договору остались у сарацин.

– Что еще тебе удалось выяснить в Акре? – Григ перевел вопрос, заданный Толуем.

– Пока Геральд пребывал в полной прострации, из Италии возвратилась галера с тайным посланием Григория. К сожалению, мне удалось получить только его часть – писец очень спешил, опасаясь, что его поймают… – Серпен протянул Жаку второй пергамент.

Тот пробежал глазами короткий отрывок и огласил:

«…Младенец Конрад, сын Фридриха и наследник короны, – родной внук преданного нам Иоанна де Бриенна. Старик отлично понимает, что если нынешний император будет низложен, то он вернет себе иерусалимское регентство и будет править в Леванте до самой своей смерти – ведь ему сейчас восемьдесят один год, и дожить до совершеннолетия Конрада он вряд ли сумеет. Поэтому де Бриенн, получив необходимые средства от римских негоциантов и заручившись молчаливым согласием Святого престола, в ближайшие дни вторгнется в италийские владения Фридриха и превратит Апулию в пепелище…»

– Это все? – спросил Робер.

– Все, – кивнул Серпен. – Могу лишь добавить, что папа Григорий изыскал дьявольски хитрую возможность отозвать Фридриха с Востока. После того как он узнает о вторжении в Апулию и о том, что войско этого старого хрыча де Бриенна, который все никак не угомонится, угрожает его любимой Сицилии, у него земля Палестины будет гореть под ногами. Единственной его мыслью станет скорейшее возвращение в Палермо.

– Резонно, – кивнул, соглашаясь, Сен-Жермен. – Фридрих уже знает об этом коварном плане?

– Сие мне неведомо, – ответил Серпен. – Геральд решил ограничиться гневным письмом по поводу действий императора и при этом не предпринимать никаких конкретных действий. Дальнейшее сидение в Акре теряло всяческий смысл. Поэтому я принял решение возвратиться в Джераш. Вышел ночью и забрал с собой всех рыцарей и сержантов нашего крестоносного братства.