Текст книги "За далью — даль"

Автор книги: Александр Твардовский

К концу дороги

 
Сто раз тебе мое спасибо,
Судьба, что изо всех дорог
Мне подсказала верный выбор
Дороги этой на восток.
 

 
И транссибирской магистралью,
Кратчайшим, может быть, путем
Связала с нашей главной далью
Мой трудный день
И легкий дом.
 

 
Судьба, понятно, не причина,
Но эта даль всего верней
Сибирь с Москвой сличать учила,
Москву с Сибирью наших дней.
 

 
И эти два большие слова,
Чей смысл поистине велик,
На гребне возраста иного,
На рубеже эпохи новой,
Я как бы наново постиг.
 

 
Москва. Сибирь.
Два эти слова
Звучали именем страны,
В значенье дикости суровой
Для мира чуждого равны.
 

 
Теперь и в том надменном мире —
Все те ж слова: Сибирь – Москва,
Да на ином уже помине
Пошла разучивать молва.
 

 
Добро!
Но мы не позабыли,
Какою притчей той молвы
Мы столько лет на свете были
И как нас чествовали вы.
 

 
Почти полвека на бумаге
Строчили вы, добра полны,
О том, что босы мы и наги,
И неумелы, и темны.
 

 
Что не осилить нам разрухи,
Не утеплить своей зимы.
Что родом тюхи да матюхи,
Да простаки, да Ваньки мы.
 

 
И на бумаге и в эфире
Вещали вы, что нам едва ль
Удастся выучить в Сибири
Своих медведей
Делать сталь.
 

 
Что в нашей бедности безбрежной —
Не смех ли курам наш почин,
Когда в новинку скрип тележный,
Не то что музыка машин.
 

 
И что у нас безвестно слово
Наук. Доступных вам давно.
Что нам опричь сосны еловой
Постичь иного не дано.
Что мы – Сибирь.
 

 
А мы тем часом
Свою в виду держали даль.
И прогремела грозным гласом
В годину битвы наша сталь.
 

 
Она, рожденная в Сибири,
Несла на собственной волне,
Как миру весть о жданном мире,
Победу нашу в той войне.
 

 
И каждой каплей нашей крови,
Так щедро пролитой на ней,
И каждым вздохом скорби вдовьей
И горя наших матерей, —
Жестокой памяти страницей —
На том безжалостном торгу —
Она оплачена сторицей,
И мы у мира не в долгу…
 

 
Я повторю, хотя в начале
О том велась как будто речь,
Что в жизни много всяких далей, —
Сумей одной не пренебречь.
 

 
Такая даль – твое заданье,
Твоя надежда или цель.
И нужды нет всегда за далью
Скакать за тридевять земель.
 

 
Они при нас и в нас до гроба —
Ее заветные края.
Хотя со мной вопрос особый,
Как выше высказался я.
 

 
С моим заданьем в эти сроки
Я свой в пути копил запас,
И возвращался с полдороги,
И повторял ее не раз.
 

 
Нехитрым замыслом влекомый,
Я продвигался тем путем,
И хоть в дороге был, хоть дома —
Я жил в пути и пел о нем.
 

 
И пусть до времени безвестно
Мелькнул какой-то и прошел
По краю выемки отвесной
Тайги неровный гребешок;
 

 
Какой-то мост пропел мгновенно
На басовой тугой струне,
Како-то, может, день бесценный
Остался где-то в стороне.
 

 
Ничто душой не позабыто
И не завянет на корню,
Чему она была открыта,
Как первой молодости дню.
 

 
Хоть крик мой, вполне возможно,
Уже решил, пожав плечом,
Что транспорт железнодорожный
Я неудачно предпочел.
 

 
Мол, этот способ допотопный
В наш век, что в скоростях, не тот,
Он от задач своих, подобно
Литературе, отстает.
 

 
Я утверждаю: всякий способ,
Какой для дела изберешь,
Не только поезд,
Но и посох,
Смотря кому.
А то – хорош
И в пору высшим интересам,
Что зазывают в мир дорог.
 

 
А впрочем, авиаэкспрессом
Я и теперь не пренебрег.
 

 
Мне этим летом было надо
Застать в разгаре жданный день,
Когда Ангарского каскада
Приспела новая ступень.
 

 
И стрелкам времени навстречу
Я устремился к Ангаре,
В Москве оставив поздний вечер
И Братск увидев на заре.
 

 
И по крутой скалой Пурсеем,
Как у Иркутска на посту,
В числе почетных ротозеев
В тот день маячил на мосту.
 

 
Смотрел, как там. На перемычке,
Другой могучий гидрострой
В июльский день в короткой стычке
Справлялся с нижней Ангарой…
 

 
И, отдавая дань просторным
Краям, что прочила Сибирь,
В наш век нимало не зазорным
Я находил автомобиль.
 

 
Так, при оказании попутной,
Я даром дня не потерял,
А завернул в дали иркутской
В тот Александровский централ.
Что в песнях каторги прославлен
И на иной совсем поре,
В известном смысле. Был поставлен
Едва ли бедней, чем при царе…
 

 
Своей оградой капитальной
В глуши таежной обнесен.
Стоял он, памятник печальный
Крутых по разному времен.
 

 
И вот в июльский полдень сонный,
В недвижной тягостной тиши,
Я обошел тот дом казенный,
Не услыхав живой души.
 

 
И только в каменной пустыне,
Под низким небом потолков,
Гремели камеры пустые
Безлюдным отзвуком шагов…
 

 
Уже указом упраздненный
Он ждал, казенный этот дом,
Какой-то миссии ученой,
И только сторож был при нем.
 

 
Он рад был мне, в глуши тоскуя,
Водил, показывал тюрьму
И вслух высчитывал, какую
Назначат пенсию ему…
 

 
Свое угрюмое наследство
Так хоронила ты, Сибирь.
 

 
И вспомнил я тебя, друг детства,
И тех годов глухую быль…
 

 
Но – дальше.
Слава – самолету,
И вездеходу – мой поклон.
Однако мне еще в охоту
И ты, мой старый друг, вагон.
 

 
Без той оснастки идеальной
Я обойтись уже не мог,
Когда махнул в дороге дальней
На Дальний, собственно, Восток.
 

 
Мне край земли, где сроду не был,
Лишь знал по книгам, толку нет
Впервые в жизни видеть с неба.
Как будто местности макет.
 

 
Нет, мы у столика под тенью,
Что за окном бежит своя.
Поставим с толком наблюденье
За вами, новые края!
 

 
Привычным опытом займемся
В другом купе на четверых,
Давно попутчики – знакомцы
Сошли на станциях своих.
 

 
Да и вагон другой. Ну что же:
В пути, как в жизни, всякий раз
Есть пассажиры помоложе,
И в пору нам, и старше нас…
 

 
Душа полна, как ветром парус,
Какая даль распочата!
Еще туда-сюда – Чита,
А завалился за Хабаровск —
Как вдруг земля уже не та.
 

 
Другие краски на поверке.
И белый свет уже не тот.
Таежный гребень островерхий
Уже по сердцу не скребнет.
 

 
Другая песня —
Краснолесье, —
Не то леса, не то сады.
Поля, просторы – хоть залейся,
Покосы буйны – до беды.
 

 
В новинку мне и так-то любы
По заливным долинам рек,
Там-сям в хлебах деревьев купы,
Что здесь не тронул дровосек…
 

 
Но край, таким богатством чудный,
Что за окном, красуясь, тек,
Лесной, земельный, горнорудный,
Простертый вдоль и поперек,
И он таил в себе подспудный
Уже знакомый мне упрек.
 

 
Смотри, читалось в том упреке,
Как изобилен и широк
Не просто край иной, далекий,
А Дальний, именно, Восток, —
Ты обозрел его с дороги
Всего на двадцать, может, строк.
 

 
Слуга балованный народа,
Давно не юноша, поэт,
Из фонда богом данных лет
Ты краю этому и года
Не уделил.
И верно – нет.
 

 
А не в ущерб ли звонкой славе
Такой существенный пробел?
Что скажешь: пропасть всяких дел?
 

 
Нет, но какой мне край не вправе
Пенять, что я его не пел!
 

 
Начну считать – собьюсь со счета:
Какими ты наделена,
Моя великая страна,
Краями!
То-то и оно-то,
Что жизнь, по странности, одна…
 

 
И не тому ли я упреку
Всем сердцем внял моим, когда
Я в эту бросился дорогу
В послевоенные года.
 

 
И пусть виски мои седые
При встрече видит этот край,
Куда добрался я впервые,
Но вы глядите, молодые,
Не прогадайте невзначай
Свой край, далекий или близкий,
Свое признанье, свой успех —
Из-за московской ли прописки
Или иных каких помех…
 

 
Не отблеск, отблеском рожденный, —
Ты по себе свой край оставь,
Твоею песней утвержденный, —
Вот славы подлинной устав!
 

 
Как этот, в пору новоселья,
Нам край открыли золотой
Ученый друг его Арсеньев
И наш Фадеев молодой.
 

 
Заветный край особой славы,
В чьи заповедные места
Из-под Орла, из-под Полтавы
Влеклась народная мечта.
 

 
Пусть не мое, а чье-то детство
И чья-то юность в давний срок
Теряли вдруг в порту Одессы
Родную землю из-под ног,
 

 
Чтоб в чуждом море пост жестокий
Переселенческий отбыть
И где-то, где-то на востоке
На твердый берег соступить.
 

 
Нет, мне не только что из чтенья,
Хоть книг довольно под рукой,
Мне эти памятны виденья
Какой-то памятью другой…
 

 
Безвестный край. Пожитков груда,
Ночлег бездомный. Плач ребят.
И даль Сибири, что отсюда
Лежит с восхода на закат…
 

 
И я, с заката прибывая,
Ее отсюда вижу вдруг.
Ага! Ты вот еще какая!
И торопливей сердца стук…
 

 
Огни. Гудки.
По пояс в гору,
Как крепость, врезанный вокзал.
И наш над ним приморский город,
Что Ленин нашенским назвал…
 

 
Такие разные – и все же,
Как младший брат
И старший брат.
Большим и кровным сходством схожи
Владивосток и Ленинград.
 

 
Той службе преданные свято,
Что им досталась на века,
На двух краях материка
Стоят два труженика – брата,
Два наших славных моряка —
Два зримых миру маяка…
 

 
Владивосток!
Наверх, на выход.
И – берег! Шляпу с головы
У океана.
– Здравствуй, Тихий,
Поклон от матушки-Москвы;
 

 
От Волги-матушки – немалой
И по твоим статям реки;
Поклон от батюшки-Урала —
Первейшей мастера руки;
Еще, понятно, от Байкала,
Чьи воды древнего провала
По-океански глубоки;
 

 
От Ангары и всей Сибири,
Чей на земле в расцвете век, —
От этой дали, этой шири,
Что я недаром пересек.
 

 
Она не просто сотня станций,
Что в строчку тянутся на ней,
Она отсюда и в пространстве
И в нашем времени видней.
 

 
На ней огнем горят отметки,
Что поколенью моему
Светили с первой пятилетки,
Учили смолоду уму…
 

 
Все дни и дали в глубь вбирая,
Страна родная, полон я
Тем, что от края и до края
Ты вся – моя,
                    моя,
                         моя!
 

 
На все, что в новее
И не внове,
Навек прочны мои права.
И все смелее, наготове
Из сердца верного слова.
 

Так это было

 
…Когда кремлевскими стенами
Живой от жизни огражден,
Как грозный дух он был над нами, —
Иных не знали мы имен.
 

 
Гадали, как еще восславить
Его в столице и селе.
Тут ни убавить,
Ни прибавить, —
Так это было на земле…
 

 
Мой друг пастушеского детства
И трудных юношеских дней,
Нам никуда с тобой не деться
От зрелой памяти своей.
 

 
Да нам оно и не пристало —
Надеждой тешиться: авось
Уйдет, умрет – как не бывало
Того, что жизнь прошло насквозь.
 

 
Нет, мы с тобой другой породы, —
Минувший день не стал чужим.
Мы знаем те и эти годы
И равно им принадлежим…
 

 
Так это было: четверть века
Призывом к бою и труду
Звучало имя человека
Со словом Родина в ряду.
 

 
Оно не знало меньшей меры,
Уже вступая в те права,
Что у людей глубокой веры
Имеет имя божества.
 

 
И было попросту привычно,
Что он сквозь трубочный дымок
Все в мире видел самолично
И всем заведовал, как бог;
 

 
Что простирались
Эти руки
До всех на свете главных дел —
Всех производств,
Любой науки,
Морских глубин и звездных тел;
 

 
И всех свершений счет несметный
Был предуказан – что к чему;
И даже славою посмертной
Герой обязан был ему…
 

 
И те, что рядом шли вначале,
Подполье знали и тюрьму,
И брали власть и воевали, —
Сходили в тень по одному;
Кто в тень, кто в сон – тот список длинен, —
В разряд досрочных стариков.
Уже не баловал Калинин
Кремлевским чаем ходоков…
 

 
А те и вовсе под запретом,
А тех и нет уже давно.
И где каким висеть портретам —
Впредь на века заведено…
 

 
Так на земле он жил и правил,
Держа бразды крутой рукой.
И кто при нем его не славил,
Не возносил —
Найдись такой!
 

 
Не зря, должно быть, сын востока,
Он до конца являл черты
Своей крутой, своей жестокой
Неправоты.
И правоты.
 

 
Но кто из нас годится в судьи —
Решать, кто прав, кто виноват?
 

 
О людях речь идет, а люди
Богов не сами ли творят?
 

 
Не мы ль, певцы почетной темы,
Мир извещавшие спроста.
Что и о нем самом поэмы
Нам лично он вложил в уста?
 

 
Не те ли все, что в чинном зале.
И рта открыть ему не дав,
Уже, вставая, восклицали:
«Ура! Он снова будет прав…»?
 

 
Что ж, если опыт вышел боком,
Кому пенять, что он таков?
Великий Ленин не был богом
И не учил творить богов.
 

 
Кому пенять! Страна, держава
В суровых буднях трудовых
Ту славу имени держала
На вышках строек мировых.
 

 
И русских воинов отвага
Ее от волжских берегов
Несла до черных стен рейхстага
На жарком темени стволов…
 

 
Мой сверстник, друг и однокашник,
Что был мальчишкой в Октябре,
Товарищ юности не зряшной,
С кем рядом шли в одной поре, —
Не мы ль, сыны, на подвиг дерзкий,
На жертвы призванной земли,
То имя – знамя в нашем сердце
По пятилеткам пронесли?
 

 
И знали мы в трудах похода,
Что были знамени верны
Не мы одни,
Но цвет народа,
Но честь и разум всей страны.
 

 
Мы звали – станем ли лукавить? —
Его отцом в стране – семье.
Тут ни убавить,
Ни прибавить, —
Так это было на земле.
То был отец, чье только слово,
Чьей только брови малый знак —
Закон.
Исполни долг суровый —
И что не так,
Скажи, что так…
 

 
О том не пели наши оды.
Что в час лихой, закон презрев,
Он мог на целые народы
Обрушить свой верховный гнев…
 

 
А что подчас такие бури
Судьбе одной могли послать,
Во всей доподлинной натуре —
Тебе об этом лучше знать.
 

 
Но в испытаньях нашей доли
Была, однако, дорога
Та непреклонность отчей воли,
С какою мы на ратном поле
В час горький встретили врага…
 

 
И под Москвой, и на Урале —
В труде, лишеньях и борьбе —
Мы этой воле доверяли
Никак не меньше, чем себе.
 

 
Мы с нею шли, чтоб мир избавить,
Чтоб жизнь от смерти отстоять.
Тут ни убавить,
Ни прибавить, —
Ты помнишь все, Отчизна-мать.
 

 
Ему, кто все, казалось, ведал,
Наметив курс грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам…
 

 
На торжестве о том ли толки,
Во что нам стала та страда.
Когда мы сами вплоть до Волги
Сдавали чохом города.
 

 
О том ли речь, страна родная,
Каких и скольких сыновей
Не досчиталась ты. Рыдая
Под гром победных батарей…
 

 
Салют!
И снова пятилетка.
И все тесней лучам в венце.
Уже и сам себя нередко
Он в третьем называл лице.
 

 
Уже и в келье той кремлевской,
И в новом блеске древних зал
Он сам от плоти стариковской
Себя отдельно созерцал.
 

 
Уже в веках свое величье,
Что весь наш хор сулил ему,
Меж прочих дел, хотелось лично
При жизни видеть самому.
 

 
Спешил.
И все, казалось, мало.
Уже сомкнулся с Волгой Дон.
Канала
Только не хватало,
Чтоб с Марса был бы виден он!..
 

 
И за наметкой той вселенской
Уже как хочешь поспевай —
 

 
Не в дальних далях, – наш смоленский,
Забытый им и богом,
Женский,
Послевоенный вдовий край.
 

 
Где занесло следы поземкой
И в селах душам куцый счет,
А мать-кормилица с котомкой
В Москву за песнями бредет…
 

 
И я за дальней звонкой далью,
Наедине с самим собой,
Я всюду видел тетку Дарью
На нашей родине с тобой;
 

 
С ее терпеньем безнадежным,
С ее избою без сеней,
И трудоднем пустопорожним,
И трудоночью – не полней;
 

 
С ее дурным озимым клином
На этих сотках под окном;
И на печи ее овином
И середи избы гумном;
 

 
И ступой-мельницей домашней —
Никак. Из древности седой;
Со всей бедой —
Войной вчерашней
И тяжкой нынешней бедой.
 

 
Но и у самого предела
Тоски, не высказанной вслух,
Сама с собой – и то не смела
Душа ступить за некий круг.
 

 
То был рубеж запретной зоны,
Куда для смертных вход закрыт,
Где стража зоркости бессонной
У проходных вросла в гранит…
 

 
И, видя жизни этой вечер,
Помыслить даже кто бы смог,
Что и в Кремле никто не вечен
И что всему выходит срок…
 

 
Но не ударила царь-пушка,
Не взвыл царь-колокол в ночи,
Как в час урочный та Старушка
Подобрала свои ключи —
 

 
Ко всем дверям, замкам, запорам,
Не зацепив лихих звонков,
И по кремлевским коридорам
Прошла к нему без пропусков.
 

 
Вступила в комнату без стука,
Едва заметный знак дала —
И удалилась прочь наука,
Старушке этой сдав дела..
 

 
Сломилась ночь, в окне синея
Из-под задернутых гардин.
И он один остался с нею,
Один —
Со смертью – на один…
 

 
Вот так, а может, как иначе —
Для нас, для мира не простой,
Тот день настал,
Черту означил,
И мы давно за той чертой…
 

 
Как говорят, отца родного
Не проводил в последний путь,
Еще ты вроде молодого,
Хоть борода ползи на грудь.
 

 
Еще в виду отцовский разум,
И власть, и опыт многих лет…
Но вот уйдет отец – и разом
Твоей той молодости нет…
 

 
Так мы не в присказке, на деле,
Когда судьба тряхнула нас,
Мы все как будто постарели – в этот час.
 

 
Безмолвным строем в день утраты
Вступали мы в Колонный зал,
Тот самый зал, где он когда-то
У гроба Ленина стоял.
 

 
Стоял поникший и спокойный
С рукою правой на груди.
А эти годы, стройки, войны —
Все это было впереди;
 

 
Все эти даты, вехи, сроки,
Что нашу метили судьбу,
И этот день, такой далекий,
Как видеть нам его в гробу.
 

 
В минуты памятные эти —
На тризне грозного отца —
Мы стали полностью в ответе
За все на свете —
До конца.
 

 
И не сробели на дороге,
Минуя трудный поворот,
Что ж, сами люди, а не боги
Смотреть обязаны вперед.
 

 
Там – хороши они иль плохи —
Покажет дело впереди,
А ей, на всем ходу, эпохе,
Уже не скажешь: «Погоди!»
 

 
Не вступишь с нею в словопренья,
Когда гремит путем своим…
Не останавливалось время,
Лишь становилося иным.
 

 
Земля живая зеленела,
Все в рост гнала, чему расти.
Творил свое большое дело
Народ на избранном пути.
 

 
Страну от края и до края,
Судьбу свою, судьбу детей
Не божеству уже вверяя,
А только собственной своей
Хозяйской мудрости.
 

 
Должно быть,
В дела по-новому вступил
Его, народа, зрелый опыт
И вместе юношеский пыл.
 

 
Они как будто из-под спуда
Возникли – новый брать редут…
И что же – чудо иль не чудо, —
Дела идут не так уж худо —
И друг и недруг признают.
 

 
А если кто какой деталью
Смущен, так правде не во вред
Давайте спросим тетку Дарью —
Всего ценней ее ответ…
 

 
Но молвить к слову: на Днепре ли.
На Ангаре ль – в любых местах —
Я отмечал: народ добрее,
С самим собою мягче стал…
 

 
Я рад бывал, как доброй вести
Как знаку жданных перемен,
И шутке нынешней и песне,
Что дням минувшим не в пример.
 

 
Ах, песня в поле, – в самом деле
Ее не слышал я давно,
Уже казалось мне, что пели
Ее лишь где-нибудь в кино, —
 

 
Как вдруг от дальнего покоса
Возник в тиши вечеровой,
Воскресшей песни отголосок,
На нашей родине с тобой.
 

 
И на дороге, в темном поле,
Внезапно за душу схватив,
Мне грудь стеснил до сладкой боли
Тот грустный будто бы мотив…
 

 
Я эти малые приметы
Сравнил бы смело с целиной
И дерзким росчерком ракеты,
Что побывала за Луной…
 

 
За годом – год, за вехой – веха,
За полосою – полоса.
Нелегок путь.
Но ветер века —
Он в наши дует паруса.
 

 
Вступает правды власть святая
В свои могучие права,
Живет на свете, облетая
Материки и острова.
 

 
Она все подлинней и шире
В чреде земных надежд и гроз.
Мы – это мы сегодня в мире,
И в мире с нас
Не меньший спрос!
 

 
И высших нет для нас вселений —
Одно начертано огнем:
В большом и малом быть, как Ленин,
Свой ясный разум видеть в нем.
 

 
С ним сердцу нечего страшиться.
И в нашей книге золотой
Нет ни одной такой страницы,
Ни строчки, даже запятой,
Чтоб нашу славу притемнила,
Чтоб заслонила нашу честь.
 

 
Да, все, что с нами было, —
Было!
А то, что есть —
То с нами здесь!
 

 
И все от корки и до корки,
Что в книгу вписано вчера,
Все с нами – в силу поговорки
Насчет пера
И топора…
 

 
И правда дел – она на страже,
Ее никак не обойдешь,
Все налицо при ней – и даже
Когда молчанье – тоже ложь…
 

 
Кому другому, но поэту
Молчать потомки не дадут.
Его к суровому ответу
Особый вытребует суд.
 

 
Я не страшусь суда такого
И, может, жду его давно,
Пускай не мне еще то слово,
Что емче всех, сказать дано.
 

 
Мое – от сердца – не на ветер.
Оно в готовности любой:
Я жил, я был – за все на свете
Я отвечаю головой.
 

 
Нет выше долга, жарче страсти
Стоять на том
В труде любом!
 

 
Спасибо, Родина, за счастье
С тобою быть в пути твоем.
 

 
За новым трудным перевалом —
Вздохнуть
С тобою заодно.
И дальше в путь —
Большим иль малым,
Ах, самым малым —
Все равно!
 

 
Она моя – твоя победа,
Она моя – твоя печаль,
Как твой призыв:
Со мною следуй,
И обретай в пути,
И ведай
За далью – даль.
За далью – даль!
 

До новой дали

 
Пора!
Я словом этим начал
Мою дорожную тетрадь.
Теперь оно звучит иначе:
Пора и честь, пожалуй, знать.
 

 
Ах, эти длительные дали,
Дались они тебе спроста.
Читали – да. Но ждать устали:
Когда ж последняя верста.
 

 
А сколько дел, событий, судеб,
Людских печалей и побед
Вместилось в эти десять суток,
Что обратились в десять лет!
 

 
Все верно: в сроках не потрафил,
Но прошу высокий суд
Учесть, что мне особый график
Составлен был на весь маршрут.
 

 
И что касается охвата
Всего, что в памяти любой, —
Суди по правде, как солдата,
Что честно долг исполнил свой.
 

 
Он воевал не славы ради.
Рубеж не взял? И сам живой?
Не представляй его к награде,
Но знай – ему и завтра в бой.
 

 
А что в пути минули сроки —
И в том вины особой нет.
Мои герои все в дороге,
Да ты и сам не домосед.
 

 
Ты сам, читатель, эти дали
В пути проверил и постиг.
В своем бывалом чемодане
Держа порой и мой дневник.
 

 
Душа моя принять готова
Другой взыскательный упрек,
Что ткань бедна: редка основа,
Неровен бедный мой уток;
 

 
Что, может быть, не ярки краски
И не заманчив общий тон;
Что ни завязки,
Ни развязки —
Ни поначалу, ни потом…
 

 
Ах, сам любитель, я не скрою,
Чтоб с места ясен был вопрос —
С приезда главного героя
На новостройку иль в колхоз,
 

 
Где непорядков тьма и бездна,
Но прибыл с ним переворот,
И героиня в час приезда
Стоит случайно у ворот.
 

 
Он холост, или же в разводе,
Или с войны еще вдовец,
Или от злой жены беглец,
Иль академик – на подходе,
Хоть не заглядывай в конец.
 

 
Но сам лишен я этой хватки:
И совесть есть, и лень, прости,
В таком развернутом порядке
Плетень художества плести.
 

 
А потому и в книге этой —
Признаться, правды не тая, —
Того-другого – знанья нету,
Всего героев —
Ты да я,
Да мы с тобой.
 

 
Так песня спелась.
Но, может, в ней отозвались
Хоть как-нибудь наш труд и мысль,
И наша молодость и зрелость,
И эта даль,
И эта близь?
 

 
Что горько мне, что тяжко было
И что внушало прибыль сил,
С чем жизнь справляться торопила, —
Я всю сюда и заносил.
 

 
И неизменно в эту пору,
При всех изгибах бытия,
Я находил в тебе опору,
Мой друг и высший судия.
 

 
Я так обязан той подмоге
Великой – что там ни толкуй, —
Но и тебя не прочу в боги,
Лепить не буду новый культ.
 

 
Читатель, снизу или сверху
Ты за моей следишь строкой,
Ты тоже – всякий на поверку,
Бываешь – мало ли какой.
 

 
Да, ты и лучший друг надежный,
Наставник строгий и отец.
Но ты и льстец неосторожный,
И вредный, к случаю, квасец.
 

 
И крайним слабостям потатчик,
И на расправу больно скор.
И сам начетчик
И цитатчик,
И не судья,
А прокурор.
 

 
Беда бедой твой пыл бессонный.
Когда вдобавок ко всему
Еще и книжкой пенсионной
Ты обладаешь на дому.
 

 
Не одному бюро погоды
Спешишь ты всыпать поскорей,
Хоть на почтовые расходы
Идет полпенсии твоей.
 

 
Добра желаючи поэту,
Наставить пробуя меня,
Ты пишешь письма в «Литгазету»,
Для «Правды» копии храня…
 

 
И то не все. Замечу кстати:
Опасней нет болезни той,
Когда по скромности, читатель,
Ты про себя, в душе, – писатель,
Безвестный миру Лев Толстой.
 

 
Ох, вы, мол, тоже мне, писаки,
Вот недосуг за стол засесть…
 

 
Да, и такой ты есть и всякий,
Но счастлив я, что ты, брат, есть!
Не запропал, не стал дитятей,
Что наша маменька – печать
Ласкает, тешась:
– Ах, читатель,
Ах, как ты вырос – не достать!
 

 
Сама пасет тебя тревожно
(И уморить могла б, любя):
– Ах, то-то нужно, то-то можно,
А то-то вредно для тебя…
 

 
Ты жив-здоров – и слава богу,
И уговор не на словах:
В любую дальнюю дорогу
На равных следовать правах…
 

 
Ты помнишь, я свой план невинный
Представил с первого столбца:
Прочти хотя б до половины,
Авось – прочтешь и до конца.
 

 
Прочел по совести. И что же:
Ты книгу медленно закрыл,
Вздохнул, задумался, похоже.
Ну вот. А что я говорил?
 

 
Прости, что шутка на помине,
Когда всерьез не передать,
Как нелегко и эту ныне
Мне покидать свою тетрадь.
 

 
Не то чтоб жаль, но как то дико.
Хоть этот миг —
Желанный миг:
Была тетрадь – и стала книга
И унеслась дорогой книг.
 

 
Уже не кинешься вдогонку
За ней во все ее края…
Так дочка дома – все девчонка,
Вдруг – дочь. Твоя и не твоя.
 

 
Скорбеть о том не много проку,
Что низок детям отчий кров.
Иное дело, с чем в дорогу
Ты проводил родную кровь.
 

 
И мне уже не возвратиться
Назад, в покинутый предел.
К моей строке или странице,
Что лучше б мог, как говорится,
Да не сумел.
Иль не посмел.
 

 
Тем преимуществом особым
При жизни автор наделен:
Все слышит сам, но. Как за гробом,
Уже сказать не может он,
Какой бы ни был суд нелестный…
 

 
Но если вправду он живой,
Он в новый замысел безвестный
Уже уходит с головой.
 

 
И, распростившись с этой далью,
Что подружила нас в пути.
По счастью, к новому свиданью
Уже готовлюсь я. Учти!
 

 
Конца пути мы вместе ждали,
Но прохлаждаться недосуг.
Итак, прощай.
До новой дали.
До скорой встречи,
Старый друг!
 

1950–1960