Текст книги "Молчание отца"

Автор книги: Александр Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Александр Титов
Молчание отца

Повесть

БАТРАК-ТРАКТОРИСТ

Случилось это в разгар сева. Митин отец, Иван Звягин по прозвищу

Ванька Керосин, как на грех запил, попал в милицию. Поехал в райцентр, выпил лишнего, буянил в пивной, и в результате угодил на пятнадцать суток. А тут, за речкой Чернавой, надо срочно пахать клин весновспашки. Людей не хватало, и надоумили председателя пригласить

Батрака: парень-то, вроде бы, городской, поймет, что к чему.

Прозвище обидное забыли, Робертом стали величать – так он назвался, когда впервые очутился в Тужиловке. Он даже слегка возгордился. Ему казалось, что на пахоте будет легче, чем на ферме, где ухаживал за скотиной. Научили запускать двигатель, показали рычаги в кабине, и поехал он по селу, как всамделишный механизатор, даже Тарас

Перфилыч, председатель, залюбовался: ишь, как, дьявол, выворачивает!

Видна городская ухватка!

Завидев Митю, Батрак высунул из кабины чумазое лицо:

– Я теперь вместо твоего папашки – передовик! А твой папахен сидит в каталажке, вот тебе и “Союз нерушимый!”…

В деревне знали, что отец Мити часто по пьянке напевает слова гимна бывшего СССР. “И когда он только успел выучить эти слова? – удивлялся народ. – В тюрьме, наверное, когда сидел три года за украденное из колхоза зерно…”

И возомнил Батрак себя настоящим земледельцем, старательно пахал день, другой, третий, а на четвертый не заметил, как из поддона двигателя масло вытекло.

– Ты хоть на приборы-то смотрел? – спросили у него.

– А как же! – отвечает с гордой неприступностью. – Я видел, как стрелка мандраж играет, думал, она тоже радуется ударным темпам. И сказал я сам себе – не будь я Робертом, если я не допашу этой загонки…

И допахал!..

– Балда! Прибор тебе знак давал, что мотор перегрелся… Эх ты, чудак

“партейнай”! Это тебе не листовки раздавать – пахота ума требует…

Батрак презрительно поджал губы. Это, мол, ты по праву начальника надо мной издеваешься. Моя партия пока еще слабая, не может меня защитить…

Работать некому, и Батрака пересадили на колесный трактор – барду возить со спиртзавода. Дня два поездил – встал. В чем дело? Мотор не тянет, чихает, “нету в ем мощи”! Свои мужики смотрели, инженера привозили – пропали лошадиные силы! Делать нечего, поехали в милицию

– отпрашивать Митиного отца на пару часов, чтоб мотор посмотрел. На председательской “Волге” помчали.

Митя помнил тот хмурый весенний день. Отец вылез из машины помятый, небритый, озирался дикими глазами, словно никогда не видел кирпичных стен мастерской и утоптанной земли вокруг нее, где вразноброд стояла техника и валялись разные железяки. Не поздоровался, лишь кивнул всей честной компании. А народу возле мастерской собралось изрядно, человек двадцать. Дезертир Никиша, просидевший сорок лет в подвале, чтобы не ходить на войну, и тот пришел, моргая на ветру водянистыми воспаленными глазами.

Маленький, ростом со школьника, милиционер снял с отца наручники.

Отец, не поднимая лица, внимательно разглядывал красные полоски, оставшиеся на запястьях, машинально потер их, посмотрел вокруг пустыми глазами. Но сына заметил, отвел взгляд, горько усмехнулся.

Милиционер строго взглянул на арестанта снизу вверх, строго кашлянул, поправил фуражку.

Отец стряхнул с мятого пиджака невидимые крошки и, уже ни на кого не глядя, подошел к трактору, нелепо выворотившему передние колеса, забрызганные свекловичными выжимками. Сдвинув на затылок кепку и мыча мелодию гимна, с прищуром взглянул на внутренности машины.

Попросил чистую тряпку, вытер медные трубки, взблеснувшие в свете пасмурного дня. Пальцы нервно подрагивали, нащупав что-то важное.

Запустил для проверки мотор, прислушиваясь к чередованию выхлопов, хмыкнул.

– Черт приблудный, топливный патрубок перекинул с одного цилиндра на другой! – с негодованием воскликнул отец. – И как только додумался!.. Эх ты, Батрак!

– Я не Батрак, я – Роберт! Я требую, чтобы меня называли тем именем, которое записано в паспорте, который я потерял… Стоит ли удивляться, что не работает трактор, если вся гнилая система рушится, погребая под собой вас, потомков крепостных. У вас ведь и осталось лишь упорство да разбитые тракторы… Подумаешь, мотор он заставил крутиться. Да я со временем заставлю работать вашу психологию в соответствии с духом нашей партии. Наша партия, придя к власти, закупит японскую технику, которая не будет ломаться, за штурвалы мы посадим нормальных рабочих из Азии. Выродки, вроде вас, уцелевшие по деревням, никуда не годятся…

Председатель обратился к милиционеру с просьбой: оставить Митиного отца на поруки. И на Митю покосился невразумительным начальственным оком. Была в этом взгляде просьба: помоги, паренек, батьку твоего наставить на путь истинный! Ведь золотой мужик пропадает. Видишь, как я за него хлопочу?

Милиционер кивнул детской головой в большой фуражке. Он предполагал такой вариант и заранее подготовил акт о досрочном освобождении тракториста из-под стражи. Тарасу Перфилычу надлежало расписаться в акте, что он и сделал небрежным росчерком, всматриваясь в документ с барским прищуром ресниц.

Отец, выполнив регулировку, сел в кабину, запустил двигатель, тронул с места – вот она, моща! Зеваки пятились от шустрой машины, а

Никиша, подслеповато моргая, на всякий случай перекрестился.

– Стой! Вылезай!.. – неожиданно рассердился Тарас Перфилыч и, подойдя к отцу, распахнувшему дверцу, стиснул ему руку выше запястья, где был заметен след от наручников. Выдернул тракториста из кабины – тот едва устоял на ногах. Пальцем указал на Митю, произнес внушительным голосом:

– Вот твой сын, иди к нему!..

Перед тем, как пойти домой, отец обернулся к Батраку, погрозил пальцем: к трактору чтоб близко не подходил!

В тот день мать была на обеденной дойке, и Митя сам кормил отца разогретой перловой кашей. Налил стакан молока. Отец ел, но без аппетита. Кашу он терпеть не мог, а другой еды в доме не было.

Крупинки перловки падали с ложки, щелкали по клеенке стола.

– Я отсидел в каталажке девять дней, и она ни разу не проведала меня…

– произнес он задумчиво. Хлебнул молока из стакана, но проглотить так и не смог – белая каемка пролегла меж губ, он сморщился, дернул кадыком: – Сынок, поверь, я больше никогда не буду пить…

Митя подложил дров в печку, и наблюдал, как закипает чайник.

Я НЕ МАНЬКА!

– Завтра последний клин досевать: на Яркином бугре гектаров пятьдесят осталось. – Отец вздохнул, не глядя на жену и сына. – Батрак бастует, дескать, работа на земле расходится с его политическими убеждениями.

– А на остальных двух сеялках кто? – спросила мать.

– Обещал помочь азербайджанец Оглы, который на току на зерносушилке работал, да еще Фекла.

– Опять Фекла? – скривила губы мать. – Она сама пьет и других спаивает… И что же ее, паразитку, тянет на этот сев, в пыльное поле, в этакий ад?

– Она привычная к этому с малолетства, – заступился за Феклу отец. -

Ни одной весны не пропускает, она с детства в поле… Мне бы завтра один день прорваться – и все! – Отец снова взглянул Митю: – Без севаря огрехов наделаю…

– Не смотри на него так! – рассердилась мать. – Какое ему дело до твоего ярового клина? Иль он от урожайности вашей что получит, или ты сам чего заработаешь? Сеяли всю жизнь с огрехами, и ничего… Зови третьим еще какого-нибудь иностранца, авось как-нибудь посеете.

– Зерно элитное, на вес золота, председатель, Тарас Перфилыч, эти зернышки в долг покупал, надо посеять хорошо.

– Почему твой сын должен отдуваться за какого-то Батрака, который всю жизнь бастует. У Мити будет другая, не наша жизнь.

Отец молча хлебал разогретые щи. Мать отрезала кусок твердого позавчерашнего хлеба, купленного в автолавке. Слышно было, как в щели окон пробиваются струйки апрельского ветра.

Мать остановилась перед зеркалом, гребень рвет густые темные волосы:

– Как был ты Керосином, так и остался – тужиловский Керосин, и зачем я только пошла за тебя из родной Вешаловки, от мамы-папы, от подружек?

– А ты обыкновенная русская Манька… – ворчит он, взглядывая на нее искоса.

– Манька? Ну, какая же я Манька? Я – Мария!

СЕЯЛКА

На следующий день в утренних сумерках вышли из дома. Отец уверенно топал в кирзовых сапогах. На нем была замасленная телогрейка, на голове старая солдатская шапка, уши которой лихо, по-механизаторски, подоткнуты. Поверх жилистой красной шеи мятый шарф.

Митю мать заставила надеть старое зимнее пальто, под него жилетку, на ноги теплые штаны с начесом, сверху брюки брезентовые, валенки с калошами, шапка отцовская, кожаная, в которой тот ходил на отчетное собрание. Тесемки шапки завязала узлом под подбородком.

– С апрельским ветром шутки плохи! – сказала она.

Положила Мите в карман очки с резиновой оправой, респиратор.

– Бери, годится, – кивнул отец. – Там такая пылища!..

Трактор стоял на обочине: старенький ДТ-75. Отец походил вокруг него, проверил радиатор, дернул с помощью веревки пускач, который затрещал синим дымком, вслед за ним глухо булькнул дизель и мощно зарокотал. Хмурое поле ожило.

Возле лесополосы, потрескивая малиновыми головешками, горел костер, раздуваемый резким низовым ветром. Возле него грелись Оглы в шапке-ушанке и толстая старая Фекла, известная во всей Тужиловке самогонщица – в плюшевой жакетке, под которую еще что-то было поддето, из-под множества платков виднелись злые водянистые глаза.

Из кармана плюшевой жакетки торчала бутылка с бумажной затычкой,

Фекла отпивала из нее “для сугрева”, предложила Оглы, но тот протестующе махал ладонью, он был трезвенник, жена его работала на ферме дояркой, они строили дом на окраине деревни. Из-под шапки на лоб азербайджанца вылезала седая прядь, и он рукавицей машинально поправлял ее.

Холодный ветер летел вдоль лесополосы, вздувал облачка пыли. Из-за деревьев показалась тощая фигурка Батрака. Облезлая кроличья шапчонка на голове, из-под нее светлый чубчик выбивается. Батрак, видимо, с утра выпил, и потому был настроен на произношение речей; лозунги партий, в которые он записался, в его голове путались, и он постоянно твердил что-то о праве каждого человека на достоинство и счастье. Батрак от Митиного отца, как от звеньевого, потребовал аккордной платы.

– У начальства проси! – сердито буркнул отец.

– Ты звеньевой и обязан защищать интересы трудящихся! – настаивал Батрак.

– Иди домой и пей дальше… По местам, ребята!

– Я требую аккордной платы за вредные условия работы! – восклицал

Батрак. – Я отрицаю ваш образ жизни, дикую невыносимую работу. Вы все тут в колхозе – невозможные люди! Вас уже почти не осталось, вы вымираете как этнографическое общество! Спасибо люди с Кавказа нас выручают… – Он кивнул в сторону Оглы, синтетическая куртка которого блестела на фоне разгорающейся полоски рассвета, – а то бы некому было тут совсем работать!

– А вот приди сегодня домой пьяный, живо скалкой угощу! – пригрозила своему сожителю Фекла. – И сто грамм тебе вечером не налью!

Митя тем временем встал на ступеньку сеялки, вцепился в поручень.

Мать, перед тем как Мите с отцом выйти из дома, сегодня утром советовала: обязательно пристегнись к поручню ремнем, а то голова закружится. Но Митя засмеялся – маленький он, что ли? Фекла даже пьяная с сеялки не падает.

“Так то Фекла! – сказала мать. – Она хоть и старая, хоть и пьет, а всю жизнь в поле, она привычная”.

Трактор взревел мотором, сеялки дернулись, лязгнули, поехали, вздымая клубы пыли. Митя с этой минуты чувствовал себя как бы в космосе, он теперь от всего мира отгорожен работой. Очки с респиратором очень пригодились: пыль поднялась густая, холодная, словно вихрились не крошки земли, но кусочки стали, оставшиеся в пашне со времен войны.

– Эге-гей! – будто из другой страны кричал Оглы. Ветер трепал капюшон его куртки.

Митя, стиснув зубы, наблюдал, как зерно мягко падает в семяпроводы, и гладил его, холодное даже через рукавицу – розовое травленое зерно с дурманящим шоколадным запахом, словно это был сладкий яд надежды.

– Эге-гей! – шумел Оглы, взмахивая рукой, озиралась вокруг, в клубах пыли не было видно поднимающегося солнца.

Фекла деловито помешивала зерно, совсем вроде бы трезвая. Вот и самогонщица, и деньги у нее водятся, а на севе каждую весну помогает, и в августе на ток приходит, зерно деревянной лопатой ворошит! Что заставило ее сегодня ранним утром выйти в поле? – подумалось Мите. Наверное, оттого, что Фекла – бездетная, в доме вроде кошки или собаки, вечно пьяный сожитель Батрак, которого кличут еще и Залетным!..

На второе прозвище он почти не обижается: “Да, товарищи, я залетел в вашу Тужиловку из дальних краев! Ведь я частично белорус, частично русский, частично литовец и частично еще кто-то…”

“Ты не частично, а полностью лодырь и тунеядец! – смеялись над ним мужики. – Если бы не Фекла, умирать бы тебе с голоду!”

“Зря смеетесь, дураки. Ведь в вас тоже течет кровь Дикого поля, от кочевников к вам перешла. Вы сами не знаете, кто вы такие, хотя и гордитесь своей вымирающей Тужиловкой. Моя мама, про которую я ничего не знаю, тоже, наверное, не знала, кто я такой! Но я сам чувствую, что по крови и по своей внутренней сущности я, товарищи, – интернационалист!”

Митя видел, как огорченный чем-то “интернационалист” идет домой – шарить по многочисленным Феклиным кладовкам.

Приближалась, темнела сквозь клубы пыли лесополоса. Неожиданно колесо сеялки подскочило на глыбе, и Митя, не успев ойкнуть, упал, ударившись затылком, защищенным шапкой, о землю, – недаром мать советовала привязаться ремнем к поручню!.. Сеялки, подпрыгивая, уходили к горизонту, исчезая в высоком облаке пыли. Над полем сияло холодное солнце, касаясь края земли. Пыль постепенно рассеивалась, было слышно, как уменьшает обороты дизель и останавливается вдалеке невидимый трактор. Наверное, сеяльщики заметили, что мальчика нигде не видно… Глаза Мити закрылись, невыносимо хотелось спать.

НА ПАСХУ

Ночью в церкви соседней Вешаловки служили всенощную, доносился отдаленный звон колоколов. Мать с деревенскими женщинами тоже туда ушла, и у Мити весь вечер было странное и горькое ощущение, будто она навсегда покинула дом.

Отец тоже не находил себе места, часто выходил во двор, колол зачем-то дрова, перебирал старые жерди. Митя потихоньку наблюдал за ним, следил, не блеснет ли горлышко бутылки. Но отец был трезв с того дня, как вернулся из милиции. Вот он опять пришел со двора в дом, лег на кровать. Бледное, почти больное лицо, на лбу сверкали капельки пота.

Митя допоздна читал свой любимый “Остров сокровищ”, будто наяву видел зеленые волны, корабль, прозрачные воды залива, на дне которого, рядом со скелетами, лежат сундуки, обросшие водорослями.

Под звуки колокола, доносящиеся через охваченные заморозками поля, под мерное дыхание отца Митя задремал.

Очнулся в темноте, с книгой на груди. Во сне видел что-то вязкое, нехорошее, будто увяз в морском иле… Встал, надел калоши, вышел во двор. На фоне неба неподвижно распростерлись ветки лозин – знакомых, но будто чужих, подкравшихся в темноте к дому. Небо пахло близкой весной, холодный свет звезд не мог ее остановить. Посреди утоптанного двора, на бурой от навоза земле стоял отец с приставленным к горлу ножом – он сам сделал его в мастерской, чтобы резать свиней. Рукоятка из медной расплющенной трубки отблескивала красным.

– Па!..

Митя, будто оглушенный, пошел, покачиваясь, на совсем уже холодных ногах. Обошел вокруг отца, застывшего в нелепой под звездным небом позе. У Мити загорячело в паху, потекло внутри по бедрам.

Спохватившись, отец торопливо сунул нож под стреху сарая, вытер блестевшее лицо черными ладонями.

– Ты чего, сынок?.. Я вот тут… А ты зачем сюда пришел?.. Ты испугался?

Митя кивнул.

– Я ведь люблю ножи, я их сам делаю… А этот из нержавейки, три года пролежал под стрехой… Я вспомнил о нем, достал его, а он как новый, щетину сбривает!

Отец развернулся и зашагал к дому. Митя вошел в комнату следом и, не включая свет, поставил на плиту чайник с разбухшей вчерашней мятой, которая пахла влажно и духовито, как свежая. Синий огонек газовой горелки осветил комнату.

Кошка, спящая на лавке, приоткрыла внимательные глаза, зевнула широко открытым ртом, почесала лапкой ухо, принюхалась розовым чутким носиком.

Митя зашел за перегородку. “Неужели я обмочился?” – с ужасом думал он. Изнутри знобило.

Переоделся в сухое, и ему стало уютнее, чувствовал он себя уже более уверенно.

Пили с отцом чай.

– Матери ничего не говори. А то подумает, что у меня белая горячка: брожу по ночам, как лунатик… – Твердый голос звучал поверх головы. -

Я слышал твои шаги в сенях, но вперед явился он…

– Кто?

Отец не ответил, потянулся темной ложкой в баночку с медом. Мед был желтый и непрозрачный, но все еще пах осенними цветами.

– А знаешь, сынок, – наши предки никогда не были крепостными! – сказал вдруг отец из темноты угла под иконами, почти невидимый под теплящимся огоньком лампадки.

– А кто же они были?

– Наши прадеды солдаты, пограничники Белгородской черты, охранявшие

Русь от набегов кочевников. А когда Дикая степь отступила, солдаты стали хлебопашцами.

– Ну и что? – Митя с трудом разлеплял губы, ему хотелось спать.

– Как что? Теперь земля не наша, куплена, на земле работать некому.

На гулком крыльце послышались шаги – мать вернулась из церкви. Вошла в новой темной куртке: “Христос воскрес!” Голос чуть хриплый, остуженный, шла два километра через морозное поле. Поцеловала обоих

– сначала Митю своими холодными, разогревающимися в утренней комнате губами, затем отца.

– Воистину… – пробормотал отец.

Мать дала обоим по куску нахолодившегося освященного кулича.

Затем они уже втроем пили чай, отец даже о чем-то пошутил.

Митя устал, и опять лег в постель. Уже засыпая, он слышал голоса, его продолжал бить озноб, словно осенняя сырость навсегда впиталась в кости. Он думал, погружаясь в сон: отец любит мать и все время думает о ней. И там, за решеткой, он тоже, наверное, только о ней и думал. Митя сквозь сон слышал звяканье тарелок – мать собирала праздничный завтрак.

ПТИЧКА

Опаздывали на соревнования, поэтому ехали “напрямки” – через поля, заросшие бурьяном, через сотни гектаров брошенной, давно не пахавшейся земли. Трактор К-701 нырял в гущу зарослей, как корабль.

У отца сегодня было особенно хорошее настроение, и он напевал свою любимую песню. Это был гимн бывшего Советского Союза, под который он с детства вставал и уходил на работу в поле.

Союз нерушимый,

Веду я машину…

Басовитый голос трезвого, давно уже не пьющего человека.

Митя оглянулся в заднее, с утра помытое окно: над примятой большими колесами травой клубилась пыль, а птицы вылетали из нее маленькими бесшумными стайками.

Серая, с оранжевым брюшком птичка металась над кабиной, заглядывала влажными бисеринками в лицо трактористу, раздавившему гнездо с птенцами. Но отец, вращавший большой, в трещинах, руль, словно ослеп, и не обращал внимания на птаху, стрекочущую крыльями по стеклу. Машину тряхнуло на кочке, птичка-мать исчезла, отброшенная в бурые заросли, названия которых не знали даже старики. Семена пролежали в почве, наверное, с Батыева нашествия, но за последние годы, когда колхозная земля наполовину перестала пахаться, вдруг отопрели и бурно взошли. Парень-самоучка по прозвищу Профессор уверял, что степные колючки являются совершенно забытым видом растений.

“Древняя кочевая эпоха, товарищи, вернулась в наши места! Непаханая почва снова превратилась в степь, но не в прежнюю, юную, по которой когда-то скакала вражеская конница, а в землю омраченную, хлебнувшую некой загадочной отравы минувшего века! Теперь, – разглагольствовал деревенский философ, – это уже не земля, но неоплодотворенное

“ничто”, сиротское поле. Гумус теряет “понимающий дух”, не хочет разговаривать с земледельцем, забывшим про него. Виноваты не кислотные дожди, не химия и радиация – земля пропиталась ядом, падающим из сердца человека…”

Тракторист из Профессора так себе, зато он любит выпить и поговорить на разные заковыристые темы.

Изредка попадались в бурьяне березы, тонкие клены, кусты черемухи, уже без бутонов, зато робкий побег жасмина только что зацвел, однако отец безжалостно его раздавил:

– Нельзя допускать, чтобы деревья опять на поля пробирались! – сказал отец, словно бы извиняясь перед сыном за свой поступок. Он перестал петь. – Триста лет здесь земля возделывалась – долой лес!

Трактор ревел свежим, недавно отремонтированным мотором, в реве соляровых выхлопов дребезжала труба над капотом. Машина то окутывалась клубами пыли, поднимавшейся из потревоженных зарослей, то вырывалась вперед, на прогревающийся полынный простор. Пыль, затмевая солнце, дрожала, по-утреннему красная, пролезала облачками в кабину, липла к щекам. Старый К-701 чем-то был похож на отца – поношенный, но крепкий. И отец даже в открытом поле знал, куда надо ехать.