Текст книги "У Железного ручья"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

15

С этого времени жизнь мальчишек наполнилась тревогой и счастьем. Как же иначе, если не счастьем, назвать ту упоительную и опасную тайну, в которой сам живешь и действуешь!

Теперь оба они были постоянно голодны: то и дело Гриша просил хлеба – и после завтрака и перед обедом… Скоро у них скопился запас – груда ржаных ломтей и четыре куска сахара. Все это они снесли под вечер в знакомый орешник в лесу, выбрали место посуше, наломали веток, закрыли ими припасы. И домой после этого идти не хотелось. Ивана они не видели – не важно! Они, может, и не увидят его больше.

Но зато с каким жаром они вспоминали: Иван пожал им руки, как большим, – уважительно. И обсуждали, когда придет он за хлебом: сегодня или завтра – должно, сегодня ночью, – и сразу ль найдет, не много ль они накидали веток сверху.

– А вдруг не увидит?

– Найдет. Что он, не понимает? Раз накидали веток, значит было что закрыть… Раскидает ветки, а там – хлеб.

– А надолго ему хватит? На два дня? Или больше?

Гриша задумался: сколько человеку надо хлеба в день? Три ломтя больших… но это если еще что-нибудь есть – каша, горох. Или чай. Потом еще суп, самая нелюбимая Гришина еда. А если один хлеб… Трех ломтей мало.

– Да еще он, погляди, большой какой, Иван-то… Не миновать завтра опять нести ему хлеба.

– Если б еще сала достать…

– Я у бабки попрошу. Пока не даст, не отлипну.

…Два раза ходили они к заветному месту в лес и оба раза Ивана не видали. Но хлеб исчезал, ветки не были раскиданы как попало, а сложены в сторонку кучкой. Значит, человек брал, не зверь. Кто же, кроме Ивана? И все-таки разбирали сомнения. А вдруг не он? А что, если ребята деревенские ходили по лесу, да и набрели на кучу ореховых веток?.. Когда в третий раз пришли они в лес (с печеной картошкой в карманах, с хлебом за пазухой), у знакомого орешника перед сизым кругом золы, оставшейся от костра, сидел Иван. Видно, ждал.

– Ребята, – заговорил он сразу, – можете вы одно дело сладить? Знаешь ты, Гриша, Кирюшку Комлева из Савен? Ну, он же дружок мой, мы с ним – вот как вы двое! Найдете мне Кирюшку, тогда я не пропаду, живой останусь.

– А найдем Комлева, что ему сказать?

– Вели ему прийти к тому месту, где пни корчуют. Он знает. Завтра о полдень я буду его там ждать. А нельзя завтра – послезавтра. И пусть он идет по лесу – песню поет… Он знает какую. Я на его голос выйду. Понял, Гриша?

– Понял. Мы тут тебе хлеба принесли, дядя Иван. И картошки.

– Ну, ребята, дайте время – я вам за все отслужу! Постойте-ка… – Иван виновато усмехнулся: – А что, если вам прямо отсюда махнуть в Савны к Комлеву?

Мальчишки переглянулись.

– Отсюда до Савен ближе, чем из «Затишья». Дойдете до корчевья… – Иван ловил Гришин взгляд. – Неужто не был там, где пни корчуют? Ах ты господи! Ну, отсюда пойдешь вправо – все правей держи, все правей. Часу не пройдет – доберетесь до болотца. За болотцем и будет корчевье. Обойдете корчевье – ступайте тогда прямо. Выйдете на проселок, а там – вон они, на горке, и Савны! Ну, пойдете?

Ребята молчали, переминаясь с ноги на ногу, поглядывали друг на друга.

– Пойдем! – сказал наконец Гриша.

Иван проводил их немного, но лес скоро начал редеть, и он отстал. Напоследок крикнул:

– Теперь все правей, все правей забирайте!

Ребята пошли дальше одни и, видно, взяли слишком круто вправо. Лес редел, редел, как будто началось и болотце – нет, это была поляна, вся в медунице, в лиловых колокольчиках, в шелковых метелках лесных трав. И опять пошли деревья – голубоватые стволы осин с желтыми копеечками древесного мха, темная ольха, березы… Скоро мальчики сбились: в какой теперь стороне Савны? Начали спорить, поругались.

Но, на счастье, встретили женщину. Была она в длинном, до пят, сарафане – так одевались только в тех семьях, где особенно крепка была старая вера. И повязана она была платком по-староверски: длинные концы его свешивались на грудь. Женщина часто нагибалась, срывала что-то, клала в корзинку.

Разогнувшись, она увидела мальчишек:

– Вы, ребятишки, чьи? – Голос у нее был певучий. – Не заблудились?

– Мы Савны ищем, – сказал Гриша.

– Савны-и? – не проговорила – пропела женщина. – Савны-и-то? Да вы, думалось, из Савен идете… Вам теперь назад податься… Вы ближе к корчевью держитесь… Знаешь, где корчевье-то?

Гриша поглядел на ее корзинку: ягод в лесу еще нет – зачем ей корзинка?

– Что глядишь? – догадливо спросила женщина, и лицо ее покрылось тоненькими лучиками-морщинками, а была она совсем не старая. – Я тут травы собираю. Живот у тебя заболит – приходи, лечить стану.

Ребята пошли назад. Устали до того, что и ругаться больше не хотелось.

И вот оно наконец, корчевье: деревья срублены, зеленая земля изорвана широкими черными ямами и серые пни свалены кучами; кривые корни торчали оттуда – огромные, похожие на гигантские паучьи лапы. Рослые латыши – их было немного, Гриша насчитал их всего восемь человек – подрубали топорами у пней мелкие корни; двое закладывали в яму под самый большой пень бревно. Потом они все вместе навалились на бревно – пень крякнул и приподнялся.

Ребята прошли мимо. Никто из работавших на них и не глянул.

От корчевья шла тропка. По ней мальчики вышли в поле.

Тропинка пропала, а проселка-дороги все не было. Вышли в овсы, пошли дальше межой. Кончились овсы – опять начался лес: те же осины с горьким запахом листвы, та же ольха и береза. Совсем притомились, сели отдохнуть. Отдохнув, начали опять говорить – об Иване.

От них, может быть, зависело его спасение!

И они снова пошли вперед.

Даже усталость как будто прошла через некоторое время – ноги гудели, но не так сильно. Притерпелись, видно.

Солнце уже стояло косо над землей, когда деревья раздвинулись, и совсем невдалеке на высоком холме привольно открылись соломенные крыши, высокие ветлы у околицы… Ну конечно, это и была деревня Савны. Они, петляя по лесу, пришли к ней с другой стороны.

Избу Комлевых найти было нетрудно: вторая у околицы, по левую руку. Дед, совсем старый – глаза у него были завешены бровями, – отгоняя собак палкой, долго расспрашивал ребят, чьи они, и ничего не понимал.

– Кирюшка? – кричал он. – Кирюшки нету.

Он замахивался на собак и опять кричал, тужась:

– Кирюшка-то? А чего вам от него требуется? Да вы чьи будете?

Под конец Гриша чуть не заплакал. Замолчал, перестал спрашивать.

– Вот глупый народ! – удивился дед. – И я был малый, ну все ж таки с меня, бывало, чего хочешь спроси. А у вас слова не вытянешь. Вот глупые-то! Кирюшка сейчас в имении у Новокшоновых доски пилит… Как попасть туда? Да вон она, дорога. По дороге и идите до самого Новокшонова… Ах, глупый народ!

И опять зашагали мальчишки – на этот раз по проселку, такому узкому, что росшие рядом высокие травы были в тележном дегте, и такому пухлому, что отрадно было погружать в мягкую его пыль горевшие от усталости ноги.

Добрались они к имению Новокшоновых под самый вечер.

Невиданно высокий частокол шел вокруг огромного сада – частокол из бревен, тесно пригнанных одно к другому и затесанных кверху, как колья: деревянная крепость. Мальчики стали пробираться вдоль этой крепостной стены и, конечно, нашли лаз. В одном месте, у самой земли, бревна были чуть раздвинуты углом – как раз в ширину ребячьих плеч, взрослому тут не пролезть.

За стеной по-солдатски прямо высились в два ряда сумрачные ели – будто тоже, как и бревенчатый частокол, охраняли сад.

Мальчики полежали под широкими лапами елей в теплой сухой хвое – много лет, видно, она накапливалась тут, в полумраке, – притаились, выглядывая, нет ли кого поблизости. Нет, сад был безлюден. В некошеной траве просторно стояли яблони, светлые, с побеленными известкой стволами. В стороне протянулись широкие гряды с клубникой; зоркие глаза мальчишек заметили среди листвы зеленые пупырышки незрелых ягод.

Откуда-то донеслось злое повизгивание пилы. Не там ли искать Кирюшку?

Осторожно оглядываясь, пригибаясь к траве, Гриша и Ян пошли между яблонями. Скоро они увидели изгородь – не из бревен, а из серо-голубых крашеных досок. Доски были резные, на каждой доске затейливо выпилены кружки и сердечки. Так и шла резьба по всей изгороди – ряд сердечек и ряд кружков.

Гриша подкрался к изгороди, заглянул в одно из сердечек и увидел Кирюшку Комлева: освещенный косыми лучами заката, стоял он на высоченных козлах и кланялся наотмашь в пояс. С каждым его поклоном пила уходила вниз и косо летели на землю розовые струи опилок. Внизу, под козлами, стоял, задрав голову, рыжебородый человек – принимал сверкающую пилу и посылал ее обратно Кирюшке. Какой легкой и веселой казалась со стороны работа пильщиков!

Гриша ухватился за перекладину, нащупал большим пальцем босой ноги резное сердечко, подтянулся кверху. Перед ним открылись задворки Новокшонова; длинной вереницей тянулись серые, невеселые дома без окон – амбары: это было богатое имение. За амбарами целился в небо колодезный журавель, совсем такой же, как в «Затишье». Старуха с ведрами прошла к колодцу.

Переждав, Гриша свистнул. Комлев не услыхал, продолжал пилить.

Гриша крикнул: «Эй!» – и свистнул громче. Кирюшка разогнулся, придержал пилу, откинул со лба слипшиеся волосы и повернулся в сторону сада. Гриша махнул ему рукой и сложил у рта ладони: надо, дескать, поговорить.

Кирилл вгляделся, сказал что-то рыжебородому и легко соскочил с козел.

– Никак, Гришутка Шумов! Какими судьбами? – спросил он весело, подойдя к изгороди. – Э, да тут и Ян Редаль! Вы как сюда забрели?

Гриша сделал страшное лицо, скосил глаза, замахал руками и сполз с забора – назад, в сад.

– Скажи на милость, – посмеиваясь, пробормотал Кирюшка: – секреты!.. Ну и отчаянные, ну и бродяги!

Комлев загрохотал с той стороны забора коваными сапогами – резные доски ходуном заходили под ним. Он перемахнул через забор в сад, сел на траву рядом с Гришей.

– Ну, что у тебя, сказывай скорей, – велел он, – а то придет сюда Новокшониха, узнаешь тогда, почем нынче березовые веники.

– Дядя Кирюша, – зашептал Гриша, – мы Ивана видели, солдата, он из тюрьмы убежал.

– Брешешь!.. – выдохнул Кирюшка. – Брешешь!

– Кобель брешет, – с достоинством ответил Гриша.

– Где видали Ивана?

– В Заозерском лесу.

– Говорили с ним?

– Ага. Он нас к тебе послал.

Кирюшка с минуту глядел молча, широко раскрыв круглые, как у птицы, глаза. Потом оглянулся по сторонам, хлопнул себя с размаху по коленям и вдруг захохотал:

– Живой? Неужто живой Иван? Ведь это что ж такое!

– А чего смеешься? – строго спросил Ян.

– С радости! С радости, чудари вы мои дорогие! Я вам поверил, не врете вы ведь?

Комлев перестал смеяться, сорвал былинку, пожевал ее.

– Иван ходит по лесу голодный – страшное дело! – сказал Гриша.

– Ну, теперь надо ему помогать, ребята! – жарко заговорил Кирилл. – Надо что-то придумать.

– Мы ему хлеб носим.

– Надо. Надо ему хлеба… и потом – одёжу. Одёжу подходящую.

– Он теперь в пиджаке, вольный. Это ему латыши в городе дали. Пиджак-то драный, одни лохмоты.

– Ну, сказывайте, чего он еще говорил?

– Велел тебе завтра о полдень прийти туда, где пни корчуют. Не успеешь завтра, тогда послезавтра. Он тебя будет ждать, спрячется, а ты иди от корчевья по лесу и песню пой. Он твой голос узнает – выйдет к тебе.

– Там, где пни корчуют? Ну как же, знаю я это место. Приду! – Кирюшка внимательно поглядел на Гришу, на Яна: – Открылся, значит, вам Иван-то… Крепко вам верит, что ли? Али это от нужды горькой?

– Крепко верит нам, – сказал Гриша и покраснел.

Кирилл смотрел на него, и Гриша краснел все больше.

– Ну, добро! – Кирилл опять смеялся. – Добро! Раз краснеешь, значит совесть есть. А молчать умеешь или не научился еще?

– Умею.

– А Ян?

– И Ян умеет.

Теперь и Ян покраснел и отвернулся. Он-то умел молчать!

– Одна надея, ребята: что вы болтать не станете. А проболтаетесь – Ивану тогда конец!

– Ну, ей-богу, маленькие мы, что ли! Дядя Кирюша, ну что мы, не понимаем?

Но Комлев уже не слушал его. Он заговорил вполголоса, как бы в раздумье:

– Теперь что ж в первую голову делать? В первую голову – это взять мне у Новокшоновых расчет. Все, поди, копеек шестьдесят заработал. Вы меня дожидайтесь тут, ребята. И смирно сидите, не дышите!

Комлев перелез через забор, исчез.

Вернулся он не скоро и, видно, страшно злой; губы крепко сжаты, на щеках желваки ходят.

– Обсчитала, ведьма!.. Ну, пошли, ребята.

Он повел мальчишек к проселку новой, незнакомой им дорогой – густой аллеей из плакучих берез. Зеленые косы их висели до земли. У самого выхода в поле одна береза стояла без верхушки, с обугленным стволом («Громом ударило», – пояснил Кирилл); на ней под дощатым навесом чернел образ Николая-угодника.

– Богобоязненные! – угрюмо сказал Комлев, глянув на икону. – У них, у Новокшоновых, две заботы: богу молиться да с нищих суму драть. Вот ободрали меня, обсчитали – смотришь, и господа можно возблагодарить, свечу поставить…

– На много ли обсчитала? – серьезно, как взрослый, спросил Гриша.

– На двугривенный, – так же серьезно ответил Кирюшка и добавил: – Ну, ничего… когда-нибудь сосчитаемся!

Долго шли молча.

От придорожных кустов легли длинные тени: запах полевых цветов и трав стал слышней… В дальнем болотце зажглись от заката розовые окна.

Когда вышли на большак, Гриша стал спотыкаться, глаза у него слипались.

– Э, Григорий Иваныч, – засмеялся Комлев, – нырять принялся! Садись ко мне на закорки.

Он схватил Гришу и одним махом посадил к себе на плечи.

– Ну что это, дядя Кирюша! – заныл Гриша. – Ну что, ей-богу, маленький я, что ли?

Он ныл и вертелся на шее у Комлева до тех пор, пока тот не скинул его на дорогу. Скинул и тут же посадил себе на плечи Яна:

– Этот тоже ныряет… Уморились ребята!

Ян уселся на плечах у Кирилла спокойно, прочно. И вид у него стал снисходительный – сверху он глядел на Гришу.

– Ишь, пан какой! – сказал тогда Гриша, шагая сзади. – Едет, как барин, а того в толк не возьмет, что человеку, может, тяжело.

Комлев захохотал:

– Ну, какая ж в нем тяжесть! У вас, ребятишки, кости еще пустые… да и в голове пусто. Потому и весу настоящего в вас нету!

Край неба еще догорал, а земля была уже совсем темной, когда они дошли до знакомого поворота в усадьбу «Затишье».

Комлев посадил Яна верхом на белевший в сумерках придорожный столбик и скомандовал:

– Ну, теперь марш домой!

16

Дни после этого потянулись длинные.

Раньше, бывало, не успеешь переделать всех дел за день – и вот уже вечер. А теперь как будто и дел никаких не стало. Овраг – место сражений – был мальчиками забыт.

Одно только событие и случилось за это время в усадьбе: к Редалям привели корову – рыжую, крутобокую, с длинными рубчатыми рогами. Гриша подбежал к ней – она доверчиво дохнула ему в лицо теплым, добрым дыханием.

Собралось много народу.

Смотреть корову пришли и Пшечинские, и Тэкля, и кухарка Анфиса.

Золя Редаль, причитая что-то по-латышски, поглаживая корову по крестцу, стала загонять ее в новый хлев, сколоченный лесником из старых досок.

Гриша так был поглощен всем происходящим, что не сразу обернулся, когда его тронули за плечо. Его тронули вторично, и он обернулся с досадой. Позади стоял Кирилл Комлев.

– Отойдем в сторонку, – сказал он тихо Грише: – дело есть.

Эти слова: «дело есть», возвысив Гришу в собственных глазах, сразу заслонили Редалеву корову. Он поспешно пошел за Кириллом. У садовой изгороди Комлев остановился и так же тихо сказал:

– Вызови ко мне Шпаковского, учителя. Я его за амбаром буду ждать.

– Да он же в Ребенишках! – удивился Гриша. – Он давно уже не приезжал… А я-то думал, дядя Кирюша, ты мне про Ивана что-нибудь хочешь сказать.

– Погоди. Пока ты коровьи рога разглядывал, учитель-то и приехал. Сейчас у твоего бати сидит.

Гриша глянул: верно, у их крыльца сверкал спицами велосипед.

– Слушай-ка, – продолжал вполголоса Комлев, – ты ему потихоньку, незаметно шепни: ждет, мол, вас один человек. Понял?

– Понял. Дяденька Кирюша, а как же Иван? Видал ты его в лесу?

– Видал. Потерпи, сейчас нет времени рассказывать. Ступай к Шпаковскому, я буду ждать за амбарами.

Гриша нехотя направился к дому. Обернулся:

– А если он не пойдет?

– Пойдет.

– А на что он тебе?

– Нужен. Ступай, не ленись.

Вот, выходит, и все «дело». А что Шпаковский зовет Гришу сеньором, за козявку его считает – это Комлеву неинтересно. Ну как вызовешь учителя на улицу, да еще незаметно! В горнице сейчас и мать, и отец, да и бабка там же.

– Не ленись, Гриша, не ленись! – еще раз сказал ему вдогонку Кирилл.

В избе Гриша увидел знакомую картину: за столом сидели отец с учителем, у шкафа мать гремела посудой.

– А, Григорий Иваныч! – закричал Шпаковский. – Пожалуйте чаевничать с нами.

– Не хочу, – хмуро ответил Гриша, предвидя новые насмешки.

– Серьезный мужичок! – подмигнул учитель отцу.

Гриша сел в сторонке, у окна, и стал думать: как ему позвать учителя к амбарам?

А тут еще мать никуда не уходит. Если б отец был один, при нем еще можно было б подойти к Шпаковскому поближе, да и шепнуть ему на ухо. А при матери так не сделаешь: свое ухо за это ответит.

Долгие шли минуты; может, прошло уже с полчаса, а может, и больше. Учитель завел с отцом один из бесконечных разговоров, после которых оба они всегда становились довольными, даже глаза у них светились неизвестно почему. Гриша перестал и слушать эти разговоры, а сегодня и вовсе уж было не до них. В отчаянии он выглянул в окно. Комлев мог, не дождавшись, уйти. Правда, если он за амбарами, его все равно из окна не увидишь.

Вдруг бабушка позвала из чулана мать слабым своим голосом, и та вышла из горницы. Не раздумывая, Гриша подскочил к учителю и загудел ему в ухо:

– Ступайте к амбарам скорей!

– Здравствуйте! – удивился учитель. – Явление пятое!

– Там вас ждет… один.

– Один? – просипел в ответ Шпаковский страшным шепотом, передразнивая Гришу и, как всегда, забавляясь. – Ну, с одним я управлюсь как-нибудь. – И он потянулся к стакану с чаем.

– Вам всё смешки, – обиделся Гриша, – а там человек уже давно ждет!

Гриша незаметно заговорил в полный голос.

– Да кто ждет-то? – спросил учитель. – Говори толком. Из Ребенишек, что ли?

– Нет. Деревенский.

– А чего он в избу нейдет? – спросил отец.

– Не знаю.

Шпаковский внимательно поглядел на взволнованное Гришино лицо и поднялся:

– Ну, пойдем. Посмотрим, что там за таинственный незнакомец.

Гриша проводил учителя к амбарам. За старой ветлой стоял Комлев. Из вежливости Гриша отошел в сторону: может, Кирилл с учителем не хотят, чтобы их кто-нибудь слышал.

Но скоро они сами подошли к нему, и Комлев сказал громко:

– В этом деле нам без Гришутки не обойтись. Да вы не сомневайтесь: толковый мальчонка. Он вас лучше меня сведет куда надо. А мне нельзя. Да и вам со мной идти не рука. А тут – с мальчишкой, да еще с сыном приятеля вашего, свободная вещь – прогулка по лесу. Какие могут быть пересуды?.. Гриша, знаешь, где корчевье, бывал там?

– Был один раз.

– Ну, один раз был, значит и в другой раз найдешь.

И Кирилл начал торопливо прощаться.

Гриша в отчаянии спросил его дрожащим голосом:

– А хлеб-то… надо носить?

– Покамест не надо. Ты, Гриша, не серчай на меня. Скоро все узнаешь.

Учитель смотрел в сторону, кусал в волнении усы, Гришиных слов, видно, не слышал – думал о своем. Потом удержал Комлева за руку и спросил:

– Значит, это поручение Кейнина?

– Его. Кейнин-то и узнал, что вы в волостном правлении свой человек.

Учитель попрощался с Кириллом и обнял Гришу:

– «Вперед!» – воскликнул Дон Кихот»!

Он опять начал шутить и повел силком Гришу назад, в избу. На ступеньках крыльца Гриша уперся и спросил требовательно:

– А про что это вы с Кириллом?

– С Кириллом-то? Про дела!

– Про какие дела?

– Про всякие-разные.

Гриша выскользнул у него из-под рук, убежал: вот человек – обнимается, а толком разговаривать не хочет.

Учитель пробыл у Шумовых на этот раз недолго. Солнце стояло еще высоко, а он уже укатил на своей машине в сторону корчмы – значит, к Ребенишкам.

Дни после этого потянулись еще длинней. Может быть, потому, что Гриша ждал чего-то. Сам толком не знал – чего.

Были, правда, у него за это время и дела и встречи.

Приехал на неделю Лещов с сыном. Прасол ушел к помещице – должно быть, опять приторговывать будущий урожай яблок, – а Евлампий, на этот раз одетый в розовую рубашку с синими пуговицами, подошел к Грише и, не здороваясь, спросил:

– Хошь, будем в козла играть?

– Это что – в карты?

– Какое в карты! В живого козла… А, сметанная голова! – закричал он, приметив издали Яна. – Лети сюда, будем играть.

Ян подошел, остановился, глядя застенчиво.

– Ну, вот ты, к примеру, будешь козел. Становись! Вот так. – Евлампий показал, как надо стать: согнулся, уперся руками в колени. – А я через тебя буду скакать. А ты считай: один раз прыгну – это называется: «вилочки козлу», другой раз прыгну – «ложечки козлу». Потом: «как бы не задеть козла», «как бы не помять козла». Тут я все время должен скакать через тебя так, чтобы не задеть ногами. А уж потом: «задел козла». Я тебя тогда двину ногами. Под конец: «помять козла» – это значит, я, как хочу, могу на тебя навалиться, хоть на голову сесть. Понятно?

– Понятно.

– А если я задену раньше времени козла или забуду сказать «вилочки козлу», спутаюсь, скажу сразу «ложечки», ну, тогда я – козел, тогда через меня сигайте. Ну, становись! – сказал он Яну.

Ян согнулся, руки, как было показано, упер в колени.

Евлампий сперва прыгал старательно, приговаривая вполголоса с озабоченным видом: «вилочки козлу», «ложечки козлу», а когда выходило: «помять козла» – садился с размаху Яну на шею так, что тот тыкался носом в песок.

Ян вставал, снова терпеливо нагибался, и Евлампий опять прыгал. Скоро он начал строить Грише рожи, подмигивая в сторону Яна.

Похоже было, что этот опытный игрок так и не собьется: вовремя скажет «вилочки», вовремя заденет козла.

Прошло много времени. Ян стоял смирно и только от раза к разу все сильнее тыкался носом в землю.

Грише стало не по себе. Почему козлом оказался Ян, а не Евлампий? Сбиться со счета «вилочки-ложечки» трудно. Значит, так Ян и будет стоять, согнувшись, до вечера, а Евлашка будет через него скакать, пока сам не устанет?

Но Евлампий не уставал.

Он скакал и скакал, да еще и подмигивал Грише: вот, мол, дурака нашли – сметанную голову…

Наконец Гриша вспомнил: а «ножички» где же? «Вилочки козлу», «ложечки козлу», а «ножички»? Он и сам теперь толком не помнил, что должно идти после «ложечек» и закричал запальчиво:

– «Ножички»!

– Чего «ножички»? – оглянулся Евлампий и нечаянно задел Яна ногой.

– Задел, задел! Теперь становись сам!

– Чего задел, где задел?

– Еще не было «задел козла». Значит, это ты рано…

– «Рано, рано»!.. Рано у барана!

– Но ты ж сбился? Задел?

– А зачем ты заорал «ножички»? Какие тебе еще «ножички»? Ты заорал, я и сбился.

– Сбился – значит, козел. Становись!

– Становится виноватый. А я не виновен. Кто сбил меня своими дурацкими «ножичками», тот и виновен.

– А, так ты не хочешь быть козлом? – зловеще спросил Гриша, подходя к Евлампию. – Ты не хочешь по-честному?

– Но, но! Убери грабли подальше… Одного такого мы видали, через левую руку кидали!

Гриша близко увидел злые глаза Евлампия, узенькие, карие, в зеленых крапинках.

Не помня себя, он схватил его изо всех сил, пригнул к земле:

– Ян, прыгай через него!

Евлампий ловко вывернулся, с размаху дал Грише подножку, тот покатился на песок, еле успев ухватиться за Евлашину ногу. Но раз ухватился, то и не выпустил, – Евлампий упал рядом…

Выйдя от Перфильевны, прасол Лещов долго глядел на мальчишек. Враги самозабвенно катались перед ним по земле. Верткий Евлампий то и дело оказывался наверху, но каждый раз потом его подминал под себя Гриша: он все-таки был сильнее.

В сытых глазах прасола засветился неподдельный интерес; он даже описал полукруг около дерущихся, стремясь, видно, разглядеть подробности битвы. Наконец Гриша окончательно уселся на Евлампия и, схватив гореть песку, заорал победно:

– Ешь землю, проси пощады!

И тут увидел перед собой бороду Лещова. Он вскочил испуганно.

Но прасол только сказал сыну:

– Не умеешь, дурак, сдачи давать!..

И пошел к двуколке. За ним поплелся и Евлаша, одергивая измятую рубаху и посылая исподтишка Грише и Яну разные посулы – в виде сжатых кулаков, кукишей, высунутого языка; все это чередовалось у него с удивительным проворством.

Гриша с Яном долго обсуждали происшедшее, и воспоминаний об этом, должно быть, хватило бы у них на целый день…

Но тут возник на дороге щеголеватый топот. Предчувствуя необычайное, мальчики побежали к придорожному плетню. Скакал эскадрон драгун. Впереди на золотистом жеребце сидел хмурый офицер; лицо у него было словно забинтовано огромными усами. Драгуны пропылили мимо «Затишья» не останавливаясь.

Стоявшая с ведрами у колодца кухарка Анфиса проговорила громко:

– Это они солдата ищут…

Гриша спросил у нее осипшим от волнения голосом:

– Какого солдата?

– Беглый солдат, сказывали, в лесу объявился.

– А кто… Как его зовут?

– Да ты что взвился-то? Я на его крестинах не была…

Взяв ведра, она пошла к дому.

Гриша на Анфисиных крестинах тоже не был, а как ее зовут, знает. Но приставать к кухарке с расспросами не решился. Пробормотав растерянно в сторону Яна: «Погоди, я сейчас», он пошел домой. В избе была только одна мать. Гриша начал говорить про драгун, но она закричала:

– А, провались ты! Уйду вот от вас от всех, тогда спохватитесь, да поздно будет!

Гриша испугался, что мать уйдет. Она давно грозилась уйти «куда глаза глядят», и каждый раз становилось страшно: а ну как в самом деле уйдет? Без нее худо будет. Даже сердце падает, когда подумаешь об этом. Гриша выскользнул из избы и сам пошел по усадьбе «куда глаза глядят». И увидел Яна; тот успел уже заняться делом: сидел у сажалки, налаживал к спуску на воду сухую корягу. Хорошо плыть на ней к другому берегу!

Ян посмотрел на расстроенное Гришино лицо и сказал уверенно:

– Это Ивана ищут.

И сразу оба забыли про корягу, бросили ее на берегу, пошли в поле и долго ходили – до вечера, говорили про Ивана, про тех, кто его спас, про боевую дружину, которая помогла солдату бежать из тюрьмы. В дружине ровно двенадцать человек, все – в красных рубашках, в высоких сапогах, с револьверами. Про многое говорили, мешая услышанное со своей выдумкой, и выдумки этой не стыдились. Она ведь не была ложью.