Текст книги "Зори над городом"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

28

В самом начале февраля, в один из воскресных вечеров, Григорий Шумов пришел к назначенному часу по адресу, который он обязался запомнить, не записывая.

В просторной комнате он увидел студентов, человек двенадцать, сидевших на стульях, на подоконниках и даже на двух кроватях.

Кроме Оруджиани, Веремьева и Трефилова, здесь был и Семен Шахно – «Шахно-Неперсидский», – которого Гриша никак не ожидал встретить сегодня.

На кровати, застланной пикейным покрывалом, сидел рядом с Трефиловым Притула-Холковский, которого Шумов знал только с виду.

Остальных он видел впервые.

Должно быть, кого-то ждали.

Все переговаривались вполголоса, иногда раздавался сдержанный смех и сейчас же смолкал под укоризненным взглядом Трефилова – бородач держался патриархом, уверенно и не без важности восседая на пикейном покрывале.

Гриша поспешно прошел в уголок и примостился рядом с Веремьевым.

– В тесноте, да не в обиде, – прошептал тот и, кивнув на Притулу, спросил: – Видали «светило»?

Притула-Холковский был еще совсем молодой человек с очень правильными и какими-то неподвижными чертами лица, аккуратно на косой пробор причесанный, не в пример Трефилову, носившему шевелюру, как уже говорилось, «под мужика».

Притула слыл «интересной» фигурой: сын крупного помещика, не то украинского, не то польского, он восстал (правда, злые языки говорили, что на словах только) против своего класса: в программе эсеров ведь основным пунктом стояла передача помещичьей земли крестьянам.

Притула знал о своей репутации интересной личности и немного кокетничал этим, особенно в присутствии барышень.

Сегодня барышень не было, и он решил придать своему лицу строгое, «волевое» выражение, отчего лицо, вероятно, и стало казаться неподвижным.

Через минуту раздались звонки, четыре коротких, один длинный – условленный знак для посвященных, и в комнату вошел лохматый студент в очках, с лицом худым и сумрачным.

Хмуро кивнув головой, он сел у самой двери.

– Ну, теперь как будто, – медленно проговорил Трефилов, – мы можем приступить к делу.

Он обвел собравшихся многозначительным взглядом и продолжал:

– Для начала мы, может быть, дадим слово товарищу Петро?

Притула встал. Значит, это и был товарищ Петро.

– Не возражаете? – спросил он, обращаясь почему-то к одному Оруджиани.

Грузин молча пожал плечами.

– Молчание – знак согласия, – провозгласил Трефилов. – Не будем тогда терять времени. Начинай, Петро.

Притула ровным и словно нарочито бесстрастным голосом заявил, что он будет отстаивать тезис: прежде чем обсуждать какое-либо отдельное, имеющее практический смысл действие, надо договориться о некоторых принципиальных вопросах, ибо отдельные действия – лишь звенья в общей цепи движения вперед.

– Почему движение вперед это цепь? – спросил сидевший у дверей лохматый студент.

Послышались подавленные смешки.

– Если угодно, я могу предложить более банальное определение, – невозмутимым тоном начал Притула.

– И попрошу больше не перебивать! – сердито сказал Трефилов.

– А с какой стати дирижерскую палочку захватили здесь Трефилов и Притула? – запальчиво воскликнул лохматый. – Кто вас на это уполномочил?

– Товарищ Гринштейн, – обратился к нему Оруджиани, – не надо усложнять дело. Главное для нас договориться о совместном протесте в связи с известной всем годовщиной. Дирижерская палочка и все остальное – мелочи.

– Я все-таки отвечу коллеге Гринштейну, – процедил Трефилов. – Мы взяли на себя руководить собранием по праву большинства.

Гринштейн вскочил:

– Кто производил подсчет?

Семен Шахно вздохнул.

– Вот всегда так, – проговорил он скорбно. – Ну буквально всегда!

– Условимся вооружиться терпением на сегодня, – сказал Оруджиани. – Я тоже, товарищ Гринштейн, обладаю несчастной наклонностью к горячности в споре. И все же, как видите, стараюсь сдерживаться.

– Хорошо, я тоже буду стараться. Прошу прощения. И прошу докладчика… или оратора… или как вас там… продолжать.

У Притулы неподвижные черты лица остались совершенно бесстрастными.

Переждав немного, он продолжал свою речь ровным и каким-то профессорским тоном, с ненужным обилием таких выражений, как «дифференциация», «абсентеизм масс» и тому подобные.

Суть, однако, была ясна.

Установлено, что социалистическая революция возможна только в условиях высокоразвитой промышленности… Отсталая земледельческая Россия… У нас приходится считаться с огромным, с подавляющим большинством неграмотного, темного населения, для которого даже самое слово «социализм» совершенно непонятно. В таких условиях проповедь немедленного социального переворота – авантюризм.

Оратор говорил долго, книжно и так грамматически правильно, что слушатели при желании могли бы мысленно расставлять по ходу его речи знаки препинания.

– Ох, господи, – откровенно зевнул Веремьев, – все это старо, как мир!

Шумов начал недоумевать: почему все-таки Оруджиани дал согласие на передачу «дирижерской палочки» в чужие руки? Может быть, имело бы смысл сразу же дать бой? Все равно, без этого, как видно, не обойтись.

Он поглядел на грузина: тот сидел совершенно невозмутимый.

Только когда Притула-Холковский назвал лозунг социалистической революции, провозглашаемый в обстановке войны, «опасной демагогией», Оруджиани встал и сказал:

– Цитирую по памяти: «Лозунг распространения на войска и на театр военных действий пропаганды социалистической революции… организация для таковой пропаганды нелегальных ячеек в войсках…»

– Что такое? – растерянно посмотрел на него Притула.

– Это – из сообщения царского правительства об аресте думской фракции большевиков.

– Чудовищно! – рявкнул Трефилов, подымаясь со своего пикейного пьедестала.

– Если сомневаетесь в точности цитаты, можете свериться с текстом журнала «Право» за 1914 год, ноябрь месяц. Номер журнала хранится в Публичной библиотеке.

Оруджиани говорил по виду спокойно, хотя все лицо его налилось тугим кирпичным румянцем, а глаза сверкали.

– Подтверждаю! – торжествующе крикнул Веремьев.

– И чему вы так возмутились? – спросил Трефилова Гринштейн. – Неужто поразительному сходству цитаты со словами Притулы-Холковского? Что ж поделаешь: из песни слова не выкинешь.

– И вот всегда так! – вздохнул Семен Шахно.

– Не возмущаться здесь надо, товарищ Трефилов, – сказал овладевший собой Притула, – а смеяться. Презрительный смех – вот достойный ответ тем, кто способен обвинить меня чуть ли не в сочувствии царскому режиму. Надо пренебрежительно рассмеяться и перейти к делу.

– Дело, для которого мы собрались, – резолюция протеста в связи с годовщиной ареста думских депутатов-большевиков, – вставил Веремьев.

– А разве с нашей стороны была когда-нибудь хотя бы тень колебания, если речь шла о борьбе с царским произволом? – высокомерно вскинув голову, спросил Притула.

– Тогда за чем же дело стало? Неужели нельзя без долгих разговоров сделать ни одного шага?

– «Долгие разговоры», как вы изволили, коллега, выразиться, – сказал Притула, – это всего лишь попытка – с нашей точки зрения, необходимая – проанализировать весьма сложное положение: с одной стороны, мы не можем не выразить самого решительного протеста против царской расправы с депутатами думы, с другой стороны, симпатии большинства студенчества, как наиболее передовой и культурной части нашего общества, отнюдь не на стороне тех, кто сознательно сеет раздор в тылу во время решающих боев на фронте. Об этом надо заявить прямо и безоговорочно.

– «С одной стороны, с другой стороны»… Слыхали мы все это, надоело! – пробурчал Веремьев.

– Вам надоело? Зачем же вы пришли сюда? Если не ошибаюсь, именно ваша группа настаивала на сегодняшней встрече.

– Мы пришли только для того, чтобы договориться о совместной поддержке резолюции, которая будет предложена на университетской сходке…

– …и которая в готовеньком виде несомненно уже лежит в вашем кармане или в кармане Оруджиани? – Трефилов собрал свою бороду в кулак и закончил зло: – Но мы привыкли сами, без чужих указок, вырабатывать резолюции, за которые потом голосуем.

Оруджиани наконец не выдержал:

– Не собираетесь ли вы предложить эсеровскую резолюцию о большевистской фракции? Ну уж, я не знаю, как это и назвать!

– Надо назвать это наглостью, – пробормотал Веремьев.

– И вот всегда так, – послышался меланхолический-голос Шахно, – ну буквально всегда!

– Может быть, мы поручим составить резолюцию Семену Шахно? – спросил Гринштейн, и все почему-то засмеялись.

Это немного разрядило атмосферу.

– Вы знаете Шахно? – тихонько спросил Гриша Веремьева. – Отчего все смеются?

– Кто ж его не знает! Все его знают, и никто не берет всерьез. А впрочем, он славный малый. Жаль только – погряз по уши в трясине меньшевистских настроений. Но и это не всерьез. Брук уехал, вот его и прислали от их группы.

Гриша хотел спросить, кто такой Брук, но Трефилов в это время сказал внушительно:

– Внимание! Чтобы все было ясно, должен заявить: мы за резолюцию протеста! Но составлена она должна быть так, чтобы не вводить общество в заблуждение. Чтобы ни у кого не создалось ошибочного мнения: студенчество, мол, разделяет большевистскую позицию в вопросе о войне. Студенчество этой позиции не разделяет. И тут мы непримиримы!

– Скажите, пожалуйста! – рассердился Гринштейн. – Он вещает здесь тоном оракула от имени всего студенчества! Действительно, наглость!

– Предлагаю присутствующим вопрос, – сказал в ответ ему Трефилов: – сможем ли мы вести обсуждение дальше, отказавшись, конечно, при этом от оскорблений и личных выпадов, или же лучше обсуждение прекратить.

– И разойтись ни с чем? – хмуро усмехнулся Оруджиани. – Конечно, такой выход кое-кого очень устроил бы.

– А это будет зависеть от вас. От вас лично и от всех членов вашей группы. Не позволяйте себе личных выпадов!

– Выпады были, – согласился грузин, – как и всегда при наших спорах. Но личности тут ни при чем. Притула говорил об опасном авантюризме и демагогических лозунгах большевиков – полагаю, это тоже выпад?

– Он не говорил таких слов, как «наглость».

– Что резче звучит: «наглость» или «демагогия»? Оставим-ка лучше это. Не будем уклоняться в сторону. Попробуем как можно спокойнее, хотя это и трудно, обсудить форму протеста. Будут ли возражения против того, чтобы созвать десятого февраля общестуденческую сходку?

– Мы за сходку! – сказал Трефилов.

– Конечно, бесспорно и то, что резолюция должна заклеймить систему полицейского террора.

– Несомненно!

– И резолюция эта должна быть принята в знак поддержки студентами законных требований рабочего класса.

На этот раз Трефилов переглянулся с Притулой.

Шахно спросил:

– Законных?

И опять все засмеялись.

– Я говорю о законности, конечно, не с позиции кодекса законов Российской империи. Я имею в виду правосознание передовых рабочих.

– Правосознание, – поучительным тоном произнес Притула, – остается понятием очень относительным. Даже если речь идет о передовых рабочих. Разные люди воспринимают это понятие по-разному.

– Опять увод в сторону! – воскликнул Оруджиани. – Вы хотите сказать, что все зависит от соответствующей политической позиции… Но это ж и так ясно! Не будем лучше этого касаться, поскольку политические позиции представленных здесь групп непримиримы. Не на сегодняшней нашей встрече пытаться нам примирить эти позиции, да и вообще вряд ли это можно сделать. Не будем удаляться от цели нашего собрания.

Незаметно «дирижерская палочка» перешла от Трефилова к Оруджиани. Он ставил вопросы, ему принуждены были – прямо или уклончиво – отвечать. Он утверждал бесспорное, и с ним поневоле соглашались. Он останавливал Веремьева и Гринштейна, когда те начинали горячиться. Казалось, что все вошло в какую-то колею и соглашение возможно.

Но кончилось все взрывом.

– Вы сказали, – повернулся Оруджиани к Трефилову, – что у нас имеется «готовенькая» резолюция. Должен осведомить вас: резолюция составлена не нами. Она составлена объединенным студенческим комитетом, в который, как вам известно, входят Горный, Политехнический, Сельскохозяйственный, Технологический институты и…

– …и который состоит из представителей групп большевистского направления? – перебил его Притула.

– Да уж, конечно, не эсеровского. Речь-то все-таки идет о большевиках, о думской фракции!

– Понятно. – Притула холодно ухмыльнулся. – А нас, значит, в сторонку? Мы должны быть статистами…

– Да если бы речь шла, ну, скажем, хотя бы о вашем Керенском, мы без всяких разговоров предоставили бы вам право выработать свою, целиком свою резолюцию.

– И голосовали бы за нее? – ядовито спросил Притула.

Трефилов захохотал и гулко захлопал в ладоши:

– Молодец, Петро! Вот молодец – срезал! Конечно, они не голосовали бы. И не подумали бы голосовать!

– Ну, как же, – довольно улыбаясь (он действительно как будто срезал противника), проговорил Притула, – они отрицают даже наше право называться социалистами…

– Полноте! – сказал Оруджиани, и видно было по его тону, что выдержка ему изменила. – При чем тут социализм? Вы притулились одним плечом к социализму – для чего? Для того только, чтобы помешать, в меру своих сил, его наступлению! Это, с позволения сказать, притулизм, а не социализм.

– Ни одной минуты я не останусь в помещении, – пронзительно закричал Притула, – где издеваются даже над моей фамилией!

Он выбежал из комнаты. Гринштейн сказал ему вслед:

– Пан мае шляхетский гонор?

Трефилов встал с пикейного покрывала и постоял с минуту в некоторой растерянности.

Потом, нервно кинув в сторону Оруджиани: «Вы сами этого хотели!» – пошел вслед за Притулой.

Собрание было сорвано.

Выйдя на улицу, Оруджиани сказал подавленным тоном:

– Черт меня дернул сострить так глупо – «притулизм»! О черт!

– Это не могло быть причиной… – начал Веремьев.

– Не причиной, а поводом. Я дал повод к срыву собрания.

– Они искали любого повода. И все равно нашли бы его.

– Тем более не надо было облегчать им эту задачу. Вы вот спросили меня когда-то, – сказал Оруджиани Шумову, – являюсь ли я членом партии…

– Я спросил, большевик ли вы.

– Да, да. Но имелась в виду, конечно, партийность. Нет, видно, непригоден я для партийной работы. Если человек может ради дешевой остроты…

– Самоуничижение паче гордости, – проговорил позади подошедший неслышно Семен Шахно.

– А, Шах! – воскликнул Веремьев. – Ты что же промолчал весь вечер?

– В многоглаголании несть спасения. И притом, не я один молчал.

– Но все же? Есть у тебя свое мнение?

– На сходку я приду и голосовать за резолюцию протеста буду, но Притула, по-моему, прав в одном, причем в основном: в России лозунг социалистической революции утопичен.

– Он, положим, сказал – демагогичен.

– Не будем спорить о терминах, – меланхолически ответил Шахно. – Социалистическая революция в России невозможна, пока ее не проведут у себя высокоразвитые западные страны.

– «Пока не проведут»… – засмеялся Веремьев. – Эх ты, Шах! Выраженьице-то какое! А еще говоришь: не надо спорить о терминах.

– Старая меньшевистско-эсеровская болтовня, – желчно сказал грузин. – Такие люди, как Шахно и Притула, считают, что социализм должен упасть к ним, как спелое яблочко в раскрытые ладошки. Сиди, мол, и жди.

– А такие, как вы, хотят сорвать это яблочко незрелым, да еще вместе с веткой, на которой оно висит, зеленое и кислое, как уксус.

– Шах-то, оказывается, зубаст! – захохотал Веремьев и даже обнял Шахно на ходу одной рукой.

Он и в самом деле не хотел принимать его всерьез.

Оруджиани, обдумывая что-то, сказал:

– Резолюцию объединенного комитета нам все-таки надо провести во что бы то ни стало. Конечно, главная суть не в университетской сходке. Главное будет происходить на заводах. Правда, и там до решающих сражений дело не сразу дойдет. Но, говоря военным языком, рабочие кое-где уже ведут разведку боем. И это – знаменательно.

– Не слышал я что-то ни про какую разведку боем, – вмешался Шахно.

– Неудивительно, что вы не слыхали. Это, можно сказать, в порядке вещей. Но вот, к примеру, не так давно на одном заводе рабочие вывезли на тачке неугодного им администратора. Или, кажется, мастера. И сделали это организованно, быстро, бесповоротно.

– То есть как это – бесповоротно? Мастер при поддержке полиции благополучно вернется на свое место – и делу конец. И все пойдет по-старому.

– Мастер не вернется. Есть на русских заводах неписаный закон: кого вывезли за ворота на тачке, тому уже назад не вернуться.

– Ну-у, – протянул Шахно, – ну, знаете, коллега; я думаю, что мастер все-таки прибегнет к писаным законам, забыв про неписаные, и завтра же начнет беспрепятственно чинить расправу с теми, кто вчера вез его на столь мало импозантной колеснице.

– Правда, бывали такие случаи. Но такому мастеру невзначай падала через некоторое время либо раскаленная болванка на ногу, либо какой-нибудь увесистый болт попадал в голову. И ни разу при этом не находили виновных. Так что неписаный закон русского мастерового люда всем известен и редко кем нарушается.

– Я не согласен с такими методами, – поспешно сказал Шахно. – Ну, мне направо, до свиданья!

Когда он исчез в темноте, Оруджиани проговорил с усмешкой:

– Ему направо. Ему всегда направо.

– А разумно ли вообще было пробовать договориться с Шахно, с эсерами? – спросил Шумов.

– Большевики не раз в прошлом заключали с эсерами союз для определенных действий. Правда, тогда обстановка была иная. И то ли обстановку мы не смогли правильно оценить, то ли сами еще желторотые птенцы в политике… Хотя какие же желторотые, – мне уже двадцать четвертый год стукнул! А вот не устоял, погнался за дешевым каламбуром.

– Да не казнись ты, ради бога! – засмеялся Веремьев, настроенный куда более оптимистично. – Не ты, так я не утерпел бы – отколол бы что-нибудь похлеще.

– Утешил!

– Обойдемся без Трефилова и его компании, «Серых» бояться – в лес не ходить. За сходку я ничуть не боюсь! – с уверенностью сказал Веремьев. – Начнем ее старым, испытанным способом: в момент перегородим коридор, зеленая молодежь хлынет просто из любопытства… И посмотрю я, кто не подымет руки за нашу резолюцию, – ведь мы ее предложим первыми, надеюсь? Сходка будет по необходимости скоротечной – при появлении полиции под аркадами университетского двора времени для другой резолюции не останется!

– Вашими устами, благодушный мой Илья Муромец, только бы мед пить! – засмеялся Оруджиани.

На повороте к Тучкову мосту студенты остановились – перед тем как попрощаться.

– Все-таки иногда у меня создается впечатление, – сказал вдруг Оруджиани, – что мы еще дети, играющие во взрослых.

– Конечно! – засмеялся Веремьев. – Младенцы! Особенно Трефилов. Этакое бородатое дитя.

– Трефилов – просто старый дурень.

– Не согласен. Он оч-чень себе на уме. Очень неглуп. Правда, он застрял на нескольких нехитрых эсеровских формулах. И ровно ничего не читает. Марксистской литературы он совсем не знает и чувствует к ней какое-то простодушное отвращение. Но это не глупость. Это, скорее, самооборона – так ему удобней и спокойней. Кстати, и ореол старого, испытанного борца…

Веремьев увлекся «психологическим анализом» – была у него такая слабая струнка. Но Оруджиани беспощадно его пресек:

– Ну, будем мы еще тратить ночи на разговоры о личности Трефилова и о ее роли в истории! Время позднее. Р-разойдись!

29

10 февраля, незадолго до первого перерыва между лекциями, три студента – Веремьев, Шумов и Гринштейн, – взявшись за руки, перегородили университетский коридор от стены к стене.

Испытанный прием оправдал себя и на этот раз. Два потока слушателей, хлынувшие с разных концов здания, столкнулись посреди коридора; на низкий подоконник вскочил юноша с мягкой русой бородкой и звонко воскликнул:

– Товарищи!

В это время в нескольких шагах от Гриши произошло короткое и бурное замешательство, причину которого не все поняли: на другом подоконнике возникла новая фигура – в мундире; но сразу же раздался крик: «Долой академистов!», и фигура, отчаянно взмахнув руками, исчезла.

Гриша увидел грузина, пробиравшегося через толпу, уже густую к тому моменту; Веремьев стал проталкиваться ему навстречу, они наскоро обменялись несколькими словами, и Веремьев поспешно вернулся к Шумову:

– Оказывается, прежде всего надо обезвредить успевшего пробраться шпика. Идем!

Чем дальше к выходу, тем больше редела толпа.

Недалеко от двери на лестницу стоял человек в штатском, лет тридцати.

Веремьев подошел близко к нему и спросил:

– Ваш студенческий билет?

Шумов стал рядом:

Незнакомец возмутился:

– А у вас-то у самих билеты при себе?

– Случайно имеются! – Веремьев вынул из кармана студенческую книжку и, раскрыв, показал. – Нет, нет, не утруждайте себя, фамилию я надежно прикрыл перстом. Теперь предъявите свой!

– Но никому же из старых студентов не придет в голову таскать с собой документы. Нас швейцар и так знает – в лицо!

– Вот как?

Веремьев крепко взял шпика за локоть – теперь уже не было сомнений, что это агент охранного отделения, несколько, правда, иного вида, чем старый наш знакомый, с галстуком цвета павлиньего пера; во всяком случае, внешним видом своим он не привлекал к себе внимания – Гриша его в толпе не заметил бы.

Шпик возмущенно повел свободной рукой (за другую его держал Веремьев), потом рука привычно потянулась к карману, но тут ее перехватил Шумов, сжав несколько, может быть, крепче, чем того требовала необходимость.

Веремьев любознательно ощупал карман филера и спросил вполголоса:

– Парабеллум? Наган?

– Скорей! Без нас начнут, черт возьми! – заторопился Гриша.

– Лекцию? Еще успеем! – улыбнулся Веремьев. – Впрочем, время терять не станем. Поехали!

Студенты, взяв шпика с обеих сторон за локти, быстро повели его к лестнице. Он попробовал барахтаться.

– Будьте благовоспитанны, ведите себя вежливо, – сказал ему Веремьев. – Правила есть правила. По университетским правилам вход сюда вам воспрещен.

Филер пошел спокойнее. По ступенькам вниз он шел уже совсем послушно. Только все время поворачивался то к Шумову, то к Веремьеву, словно собираясь сказать что-то.

– Довольно вертеть головой! – рассердился Веремьев. – Вы, сударь, не кокетничайте. Мы поступаем по закону. По уставу Санкт-Петербургского императорского университета. Закон есть закон. Понятно? Так и доложите вашему начальству. А кокетничать, вертеть головой, разглядывая наши молодые лица, вам совсем ни к чему!

Внизу они сдали шпика швейцару и велели: ни в коем случае не пускать его назад – он без билета; иначе придется пожаловаться ректору на беззаконное нарушение правил императорского университета.

Старый, почтенный швейцар укоризненно посмотрел на нарушителя правил, тот сник, мирно надел пальто неопределенного цвета, котиковую шапку-бадейку и ушел.

А студенты бегом вернулись на второй этаж.

Уже в дверях они услышали напряженно звеневший на весь коридор голос:

– …с такой наглостью и цинизмом расправилось самодержавное правительство с думским представительством тридцатимиллионного рабочего класса. Лживость и лицемерие фраз о единении с народом вскрыты…

Говорил юноша с русой бородкой. Гриша его до этого дня в университете ни разу не видел. Очевидно, это был представитель объединенного комитета.

– Только война и военное положение, железными тисками сжимающие пролетариат и демократию, дали возможность правительству совершить гнусную расправу над избранниками рабочих, стоящими на страже их святейших интересов. Под грохот пушек и ружей правительство старается задушить революционное движение рабочего класса; в потоках крови насильно угоняемых на бойню миллионов рабочих и крестьян…

Выступавший закашлялся и, вынув платок, прижал его к губам.

– Будет ли дана возможность выступить представителю академической группы? – послышался выкрик из толпы студентов.

Сразу же возник оглушительный шум, кто-то протестовал, видны были возмущенные жесты, взмахи рук…

На подоконник быстро поднялся Оруджиани и стал рядом с русым юношей.

Призывая к молчанию, он высоко поднял руку.

Когда все немного успокоились, грузин сказал громко:

– Если студенческая сходка постановит дать слово академистам, они смогут выступить.

– Как же, жди! – крикнул затянутый в мундир белобрысый студент. – У вас же, видите ли, свобода слова! Знаем мы…

– Прошу не мешать! – внушительно сказал ему Веремьев. – Воздержитесь от черносотенных провокаций!

Спрятав платок и до предела напрягая голос, русый юноша продолжал:

– …смертельному врагу рабочего класса было мало этого. Он решил, что настал удобный момент для расправы… железные кандалы зазвучали за тюремной решеткой. Избранникам пролетариата царские бандиты сказали: ваше место в тюрьме. В тюрьму посажен весь рабочий класс. Шайка грабителей и эксплуататоров, шайка погромщиков осмелилась…

Оруджиани снова поднялся на подоконник и шепнул что-то оратору.

Тот спокойно сказал:

– Да, да. Товарищи! Только что нам сообщили, что усиленный наряд полиции вышел из василеостровской части по направлению к университету. Малодушные могут оставить сходку. Резолюцию протеста мы все же успеем принять. Я заканчиваю: долой царское правительство!

Толпа студентов возбужденно загудела. Кое-кто стал украдкой, потупясь, пробираться к выходу.

– Да здравствует социализм! – во всю силу голоса крикнул оратор.

Гриша не ожидал, что аплодисменты будут такими бурными… Вот тебе и пестрая публика!

Кто-то крикнул:

– Свободу рабочим депутатам!

И аплодисменты стали еще оглушительней.

– Заклеймим позором правительство палачей!

– Довольно ему обагрять руки в крови народа!

– Близка расплата!!!

На подоконнике стоял Гринштейн:

– Товарищи, внимание! Время дорого. Полиция уже на Университетской набережной. Академисты могут смело выступить – несколькими минутами позже, под надежной охраной городовых. А сейчас поставим на голосование поступившую первой резолюцию передового студенчества, поднявшего свой голос в защиту рабочего класса.

– Внимание! Полиция во дворе университета! – с притворным испугом завопил изо всех сил белобрысый академист.

– Радуйтесь! – ответил ему Гринштейн. – Вы сможете выступить перед самим господином приставом. Товарищи! Резолюция объединенного студенческого комитета целиком была приведена в речи выступавшего здесь товарища Николая. Кто за нее?

Поднялось множество рук. Казалось, голосовали все. Но только казалось… Некоторые торопливо пробирались к выходу. И потом – не могли же голосовать академисты! Многих просто не было видно из-за леса поднятых рук. А эсеры? Гриша начал искать взглядом Трефилова, Притулу… и увидел Барятина. Борис с оживленным видом, румяный, возбужденный, голосовал вместе с другими за резолюцию большевиков.

– Принято очевидным, подавляющим большинством! – сказал Гринштейн и соскочил с подоконника.

– Конечно, подавляющим большинством! – выкрикнул академист в мундире. – Вы подавили инакомыслящих! Как всегда!

– Ступайте, ступайте, господин хороший, встречать родную вам душу, одетую в жандармский мундир! Торопитесь!

– Долой академистов! – послышались дружные голоса, и белобрысый поспешил скрыться.

На дворе и в самом деле стоял наряд городовых с околоточным во главе.

Под старинными университетскими аркадами, где в любую погоду царил сумрак, прохаживался грузный пристав с одутловатым хмурым лицом.

Оруджиани вышел из университетского здания вместе с Веремьевым и выступавшим на сходке юношей. Их окружила небольшая группа студентов, Шумов и Гринштейн шли позади.

Гриша видел, как, укрывшись за широкоплечим Веремьевым, юноша, которого звали таинственно «товарищем Николаем», быстро нагнулся, а когда выпрямился, на его лице уже не было русой бородки. На голову он нахлобучил глубоко на уши каракулевую шапку и стал неузнаваем.

Пристав, однако, был человеком опытным. С быстротой, мало подходящей к его грузной фигуре, он приблизился к группе студентов.

Навстречу ему с такой же быстротой, вызывающе, всем корпусом подался Веремьев:

– В чем дело, господин полицейский?

– Разойтись!

– Ага. Понятно. А как именно вы предписываете нам разойтись: поодиночке или можно парами?

– Васильев! – хрипло позвал пристав.

На этот возглас под аркады вбежал на носках молоденький околоточный и взял под козырек.

Пристав, не обращая больше никакого внимания на Веремьева, сказал что-то околоточному и сердито кивнул головой в сторону университетских ворот.

Гриша увидел, как от ворот, с места взяв размашистой рысью, помчался рысак с седоком в каракулевой, низко надвинутой на уши шапке. Он узнал в седоке таинственного товарища Николая.

В тот день Гриша вернулся домой поздно. Заслышав его шаги, к нему заглянул Тимофей Леонтьевич.

Лицо Шелягина было по-необычному оживленным.

– Ну, Григорий Иванович, опять меня одолела охота к перемене мест. Завтра утром исчезаю. Но об этом после. Скажите-ка: правда, что университет принял достойную резолюцию? Молодцы, молодцы студенты! Ты уже знаешь, что по всем крупным заводам и фабрикам прошли забастовки протеста? Ну, как же! Дело опять идет на подъем… Наступают горячие денечки. Поэтому-то и я «по делам службы» исчезаю. Так нужно. Оставляю тебе на память «Паломник». Смотри же: держи его обязательно на виду – вот здесь, на столе, – не прячь! Так-то оно лучше будет. – Он хитро засмеялся: – Расчет на психологию. Ищут обычно спрятанное, а книжку, что на виду лежит, да еще с такой благонамеренной обложкой, и полистать не догадаются.

– Тимофей Леонтьевич! – горячо сказал Гриша. – Спасибо вам! Спасибо вам за все!

Шелягин вынул из жилетного кармана часы – носил он их по-старинному, на стальной цепочке:

– Пойду собираться. Мы еще встретимся. Это только гора с горой не сходится… Еще два слова: если заявятся непрошеные гости, то для их сведения – у нас с тобой знакомство шапочное. Даже меньше того: жил, мол, какой-то токарь за стеной. Впрочем, ученого учить – только портить.

Гриша молчал, искренне опечаленный.

– Не обижаешься на то, что я все наставляю тебя? Ты строптив, я знаю.

– Тимофей Леонтьевич!

– Вот и хорошо. Не надо обижаться.

Он крепко пожал Гришину руку и проговорил как-то даже застенчиво:

– Я ведь душевно тебя полюбил.