Текст книги "Зори над городом"

Автор книги: Александр Кононов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

22

Прошел месяц. Осенняя слякоть сменилась морозцем, выпал первый снег – на мостовых он сразу исчез, а на карнизе Гришиното окна долго лежал, постепенно темнея от копоти фабрик и заводов.

Из первого же заработка Гриша купил на Сенной у заезжего солдата зеленую австрийскую шинель: в одном пиджаке, хоть и стеганном на вате, выходить на пристань было уже холодно.

После месяца работы латышский домотканый пиджак остался невредим, а шинель на третий день прохудилась на локтях. Это бедой не было: другие грузчики приходили в лохмотьях.

Телепнев оказался неплохим товарищем. Только не в меру удивлялся Грише:

– И голова у тебя не пухнет? От наук?

Подружился Шумов еще с двумя грузчиками: один из них был пожилой бородач, Кузнецов, человек, видавший виды на своем веку, побывавший даже в Сибири, о чем он, впрочем, вспоминал нехотя; другого все звали запросто – Митей. Митя отличался незлобивостью, дружелюбием, всегда был готов угостить соседа махоркой, но хвастать любил сверх всякой меры:

– Ты знаешь, какой я человек? Я такой человек…

И дальше шли рассказы о необыкновенных Митиных удачах: как ловко он купца обманул, как его самого графская дочь полюбила, как он друга своего из смертельной беды выручил…

Если грузчики и смеялись над Гришей (не смеяться было нельзя: как же это так – студент за мужицкую костоломную работу взялся, стало быть грош цена его ученью), то выходило это у них необидно. Грише с новыми товарищами было легко.

А скоро и работа перестала казаться костоломной. Он к ней привык.

Дома Григорий Шумов заметил, что Шеляган при встрече с ним держит себя как-то по-новому: поглядывает на него внимательно, с затаенным интересом.

А однажды, в воскресный вечер, он зазвал к себе Шумова пить чай.

– С настоящим ландрином, – хитро прищурился он при этом.

Ландрин действительно оказался настоящим, довоенного качества леденцами – из чистого сахара, с кислинкой, как полагается, с запахом дикой груши.

Тимофей Леонтьевич и Гриша долго пили чай, с удовольствием посматривали друг на друга и больше помалкивали.

Наконец Шумов засмеялся:

– А ведь вы приглядываетесь ко мне, Тимофей Леонтьевич!

Токарь взял со стола жестяную коробку из-под ландрина – на ней были нарисованы желтые верблюды на фоне синего неба, – побарабанил по ней в задумчивости темными пальцами, помолчал.

– Приглядываюсь, – признался он. – Верно, приглядываюсь. Кирюша Комлев по приятельству рассказал мне… как бы поинтеллигентней выразиться?.. про начало вашей биографии. Что ж, начало хорошее!

Гриша покраснел:

– Зато продолжение неважное.

– Это вы про питерскую свою жизнь? А давно ли вы здесь? И полугода нет? Ну, тогда правильнее сказать, как пишут в толстых журналах: «Продолжение следует». У вас, Григорий Иванович, продолжение следует!

– Да, по совести говоря, только на это я и надеюсь. А вы давно живете в Петербурге?

– Давно. С перерывами. Лет восемь работал в Николаеве, на судостроительном. Потом одолела меня «охота к перемене мест». Но это разговор особый…

Токарь опять помолчал. У него была какая-то своя манера молчать: посмотрит на собеседника, шевельнет бровью, отведет глаза, потом опять глянет… Получалось, что он продолжает беседу, только без слов.

– Видел я, – сказал он наконец, – на вашем столе книжку Чернышевского «Что делать?». Это у вас из библиотеки?

– Нет, своя.

– А другую книгу под тем же заглавием не довелось вам прочесть?

– Под тем же заглавием?

– Да. «Что делать?» называется. – Шелягин посмотрел на Гришу пытливо и, вспомнив что-то, засмеялся добрым смехом. – Я из-за этой книжки греческими богами занялся. Читаю: мысль ясная, все мне понятно… Да мало сказать – понятно: все крутом светлей стало! А вот некоторые места, слова отдельные по части мифологии, – они для меня недоступны. Что ж? Пришлось мне заняться древними богами, узнать всю их подноготную. И скажу я вам – не лишнее дело оказалось. Потом заново перечитал «Что делать?» – не один раз… Суть, конечно, не в мифологии. Но хотелось понять каждое слово.

Гриша слушал его со сложным чувством. Вот сам он, Григорий Шумов, студент, «образованный человек», про греческих богов знает с десятилетнего возраста, слушает лекции Юрия Михайловича, Владимира Владимировича, пишет реферат о Шарле Фурье…

А похоже, что токарь Шелягин знает больше его – и как раз в том деле, которое для человека важнее всего.

– Ну, в ваши-то годы, Григорий Иванович, – словно ободряя его, сказал Шелягин, – я и слыхом не слыхал об этой книге. Больше того скажу: не встреть я в жизни своей замечательного человека, Бабушкина Ивана Васильевича, я, может, так и не прочитал бы ленинского «Что делать?».

Гриша приподнялся в волнении, хотел сказать что-то…

Но Шелягин предупредил его, круто переменив разговор:

– А знакомства с Кириллом Комлевым вы не бросайте. Ведь вы свои люди, земляки? Как это он сказал: «на одном плетне онучи сушили»!

– Деды сушили.

– Ну, одним словом, знаете вы его хорошо. От себя добавлю: человек он прочный. Горяч маленько. Но товарищ верный. Не надо терять дружбу с ним. Да он и сам будет заходить, я ему уж наказывал об этом…

…Уходил Гриша от Шелягина ночью. Прощаясь, Тимофей Леонтьевич приоткрыл свою дверь, прислушался. За ситцевой занавеской протяжно посвистывала носом Марья Ивановна. Токарь прошептал:

– Ну, вот так-то оно и лучше. Пусть спит старушка божья.

Гриша тихонько, на цыпочках, пробрался в свою комнату.

23

Комлев и в самом деле стал часто бывать в знакомом домике на Черной речке. Находились у него дела к Шелягину. Было о чем потолковать и с Гришей.

С середины декабря пошли оттепели – с гнилыми туманами, а то и с мелким, на весь день, дождиком.

Однажды вечером Гриша особенно досадовал на дождь – не ко времени.

Но Комлев, придя – уже поближе к ночи, – отряхнул у железной печки барашковую свою шапку и проговорил с одобрением:

– Погодка хороша! Как на заказ.

– Дождь нам не помешает?

– Ну, что ты! Этот дождик – на нашу картошку. Ты готов?

– Давно тебя жду.

– Тогда пошли!

Какая темень была на улице! Еле маячил у моста через Черную речку одинокий фонарь. Если бы не он, и не разглядеть бы городового, грузно-черной тумбой торчавшего на перекрестке.

– Не боязно, Григорий Иванович? – спросил Комлев, судя по голосу, усмехаясь.

– А тебе? – строптиво ответил Гриша.

В ответ Кирилл, проходя мимо городового, запел лихим тенорком:

 
Я – отчаянный мальчишка,
Я собой не дорожу!
Если голову отрубят,
Я полено привяжу.
 

Прошли деревянный мост. Повернули за угол.

Перед закрытой дверью булочной шевелилась в мокрой мгле непривычно молчаливая толпа женщин: уже выстраивалась очередь за хлебом. И стоять им тут, рабочим женкам всю ночь под дождем, чтобы получить утром по куску мокрого, похожего на глину, «усатого», с мякиной и острыми остями хлеба, от которого болели животами ребята и угрюмо бранились вернувшиеся после четырнадцатичасовой работы усталые мужья…

Никого не было здесь в этот час, кроме понурых, молчаливых женщин. И ничего не было слышно, кроме монотонного шороха дождевых потоков в водосточных трубах.

Комлев с Шумовым шли теперь молча.

Еще раз свернули они в сторону – и подошли к глухой кирпичной стене завода.

– Отсюда и начнем, – негромко сказал Кирилл. – Бери, студент, кисть, ведерко, а я прогуляюсь.

Безлюдье… Вставать жителям этих мест к пяти утра, никак не позже, сейчас им – самый сон.

И все-таки Кирилл прошелся в одну сторону, потом в другую. И, вернувшись к Грише, сказал коротко:

– Действуй. Я покараулю, у меня глаз острей.

Гриша торопливо обмакнул кисть в ведерко с клейстером, мазнул по стене, налепил листовку и осторожно провел по ней ладонью: бумага легла ровно, без пузырей, без морщин. Потрогал углы – и они не отстали, клейстер был хорош.

– Сам варил, – не удержался от шутливой похвальбы Комлев. – Наша фирма известная.

– Двинем дальше?

– На воротах бы налепить…

– Что ж, можно и на воротах.

– «Что ж»! Там посажен сторож нехорош, вот тебе и «что ж»!

Подошли поближе. В раскрытой настежь, тускло освещенной проходной будке сидел, утонув в пахучем тулупе, бородатый дядя вида дремучего, нелюдимого.

Он не спал и, увидев прохожих, зашевелился и крякнул нарочито громко.

Кирилл шепнул Грише:

– Я его заслоню, а ты не зевай.

Он подошел к сторожу вплотную и заговорил просительно:

– Спичек, милый человек, не найдется? Мои отсырели…

– Ишь ты, как я тебе мил стал! – пророкотал бородач. – Ну, не льни, не льни ты ко мне, ради бога! Некурящий я.

Он вдруг с быстротой, которой от него и ждать было трудно, нырнул головой под локоть Кириллу – хотел разглядеть, что делает у ворот неведомо откуда взявшийся студент.

– Отойди! – закричал он на Комлева, почуяв неладное. – Ты кто таков? Уходи отсюдова!

– И до чего ты, дядя, зол!

– Ты зато добрый! Мне, может, не до тебя сейчас. Мне, может, в обход идти по заводскому двору.

Он повернулся к Комлеву обширной своей спиной, захлопнул дверь проходной будки, исчез.

Кирилл сипло, приглушенно засмеялся:

– Видал? Ну, друг, орудуй!

Гриша наклеил две листовки на обе створы ворот и хотел было идти дальше, но в это время дверь проходной открылась, и сторож заорал на Комлева:

– А ты все тута?

– «Тута», – передразнил его Кирилл. – Ну ладно, не сердись, дядёк, спи спокойно. Только вот царство-то небесное не проспишь?

– А оно мне покамест ни к чему – царство небесное. Ты уж сам к нему поторапливайся, коли охота пришла.

– Ишь ты какой!

– Да уж вот такой.

– А сердишься зачем?

– Время сердитое.

– Давно на этом месте?

– Второй год… Держи спички! – Сторож погремел коробком, протянул Кириллу.

– А раньше ты, дядя, где работал?

– Землю пахал. Пока было чего пахать.

Кирилл, пряча лицо и спички от дождя, с трудом раскурил цигарку.

Гриша молча потянул его за рукав.

Комлев отмахнулся:

– Погоди. Дай с человеком поговорить. А что, друг, сидеть тут, в будке-то, дело для тебя подходящее?

– Оно бы подходящее дело… кабы время другое.

– А что ж – время?

Сторож помолчал.

– Колышется народ, – заговорил он, осматриваясь по сторонам, хотя дальше двух шагов все равно ничего нельзя было разглядеть. – Колышется народ. Ровно река в ночь, в ненастье, – все бьет, бьет в берег… Боязно. И темно кругом. И что к чему, нам не видать.

– Ой, не прибедняйся. Разглядишь небось.

– Другой раз сижу я тут, сижу в своем тулупе, от тулупа псом несет: со второго года войны перестали нам бараньи тулупы выдавать, из собачьих шкур наладили выделывать… А кругом – глушь, ночь, тоска. И сам сидишь – псом цепным. И вправду задумаешься: а не уйти ли мне с этой должности?

– Нет уж, дядя, ты лучше не уходи.

– Это почему ж?

– Можно и на этом месте пользу оказать людям.

Сторож вдруг вскинулся:

– Ты мне, парень, крючки-петельки не закидывай! Проходи отсюдова!

– Да чего ты, чудак, испугался?

– Ты больно храбрый. А я опасаюсь. Сказал: боязно мне.

– Чего ж опасаешься-то?

– Мастеровому человеку, конечно дело, море по колено. А наш брат приучен опасаться.

– Как это ты сказал: «колышется народ»? Верно! А тебе разве рука – идти против народа?

– Как же это можно: против народа?

Где-то за мостом со злой тревогой засвиристел полицейский свисток.

– Тикай отсюдова! – заорал сторож свирепо.

…Уже далеко от завода Комлев с радостным возбуждением проговорил:

– Слыхал, Гриша, разговор? Народ-то колышется!

24

Сидел сдавший сменщику ночное дежурство сторож Иван Козлов у своего тезки и соседа – старшего дворника на подворье у Черной речки. Подворье было огорожено высоким забором; над забором торчала на шестах далеко видная вывеска: «Ч а й н а я и к у х м и с т е р с к а я Д. В. В а с и л ь е в а».

– Гололед, – пожаловался тезке Иван Козлов. – Крепко гололед ударил после дождей. Я у самого твоего подвала чуть нос себе не раскроил. Видно, твой Дормидонт песочку – и того жалеет.

– Выходит дело – жалеет.

– На грош пятаков наменять норовит. Оштрафует его полиция – небось дороже песку встанет.

– Не оштрафует. А и оштрафует – так на рубль. А он ей я так рубль дает. Околоточному прямой расчет целковый этот себе в карман положить, а про штраф не думать.

– Околоточный… Ныне околоточный мне в рыло кулаком нацелил. Ну нет, на этот раз не достал.

– За что ж это он?

– Листы какие-то на заводских воротах вывесили. Должно быть, ночью. Что за листы – откуда мне знать? Я малограмотный.

– Что ж, ты в эти листы так и не заглянул?

– Говорю тебе: я малограмотный.

Иван-дворник недоверчиво усмехнулся, погладил золотистую свою – во всю грудь – бороду.

Гость вдруг рассердился:

– Зачал бородищу утюжить! И ухмылочка эта твоя… Полгода прошло, как я тебя знаю, а понять до сих не могу, что ты за человек. Намедни про Сибирь мне чего-то толковать принялся: мужики, мол, там богаче наших живут. Да разве это мыслимо? Плетешь подчас несусветное. Сибирь потому и называется так, что хорошего там мало. Недаром же у нас на деревне ругаются: «сибирный ухорез».

– Да ты ж не бывал в Сибири!

– А ты бывал?

– И я не бывал. А читать – читал.

– «Читал»! Умником себя полагаешь. А гостя принять не умеешь. Скинул я с себя тулуп, а теперь чую: зябко. Вон сколько дров сложено в углу – целая поленница, а подвал твой не топлен.

– Его не натопишь.

– Что ж, мне сызнова тулуп надеть? Да и домой топать?

– Твоя воля.

– Да я гостить к тебе, борода, пришел!

– Гостю рад. Рассказывай, Иван, чего надумал. Не хитри.

– «Не хитри»! Ты больно премудрый!

– Рассказывай.

– Чего рассказывать?..

Иван Козлов засопел сердито, нахмурился. И не выдержал:

– Утром прибежал этот… стрюцкий. Пальтецо коротенькое, шапочка маленькая, нос клюковкой. И – прямо ко мне: «Проспал, сукин сын!» А, думаю, это, значит, из-за тех листов, что на воротах… Я ему «Полегче, господин стрюцкий, времена ныне не те». – «Кэ-эк разговариваешь, морда?» А ты сам посуди, Иван: что я, на всех ночных прохожих должен кидаться? И так уж себя псом цепным понимать начал. Идут, скажем, сколько там их – двое или трое… Может – мастеровые, может – студент какой. Разве ж могу я знать, что у них на уме? Не могу. Сторож не для того поставлен, чтоб на людей собакой рычать. Верно?

– Верно. Ну дальше?

– Дальше заявляется околоточный. Рожа – с котел, красная, колером в малину ударяет. С простого напитку так и на морозе не краснеют, это он, значит, портвейн глушит. Или же мадеру. Ты как считаешь?

– Да брось ты про мадеру! Дело говори.

– А дело такое, что надумал околоточный кулаком мне под самый нос залезть. Кулак – в белой перчатке, а весит, надо думать, с пуд, не меньше. И вот уж не знаю, перчатку он пожалел или по глазам моим увидал – сдачи дам, – ну, только прошел мимо, в контору.

– Неужто дал бы ты сдачи?

– Дал бы! Пусть потом гонят меня в эту самую твою Сибирь… гиблый край!

– Коли так, молодчина ты!

– Вот уж сам не умею разобрать, кто я такой. Боязно мне. Вот тебе и молодчина!

– Кого ж боишься? Околоточного?

Иван Козлов, бормоча себе под нос, надел тулуп, взял в руку шапку – и не ушел, остался.

– Боюсь от народа отбиться. И, как в темной воде, ничего мне не видать. Нет ли такой книжечки, чтоб от нее просветление в голове настало?

– А говоришь – малограмотный.

– По складам разберу. Может, и до сути бы дошел. Не сразу, так по прошествии времени.

– А какой сути ты, Иван, ищешь?

– Знал бы, так и тебя научил бы.

Оба замолчали – и гость и хозяин.

Иван-дворник призадумался: а давно ли и сам он сути вещей не знал? Занесло его буйным ветром из родной деревни в усадьбу помещика, барона Тизенгаузена, оттуда – в тюрьму, из тюрьмы – в лес. В лесу, у костра, и узнал он от своих людей – от русских и латышей – про самую суть… Взять бы огонек из того незабываемого костра, передать Ивану Козлову – неси дальше, свети людям!

– Я с тобой как с человеком пришел толковать, посоветоваться! – сердито сказал Козлов.

– Человека узнать – пуд соли съесть надо.

– Не успеешь.

– Чего не успею?

– Пуд соли со мной съесть. Время не позволит…

Иван Козлов поостерегся, не договорил. Прост мужик, да не очень!

– Нет у меня, тезка, такой книжки, – вздохнул Иван-дворник. – Попытаться достать…

– Вот! Где бы достать?

– К Дормидонту в кухмистерскую студенты ходят… да нет, не доверятся они мне: слыхал, какая слава у старших дворников? В полиции состоят секретно, устные доносы в участок носят…

– Говорят, – жарко зашептал Козлов, – главное дело – в студентах.

– Студент без рабочего – ноль без палочки.

– Как это? Ноль… Во-он, – протянул Козлов, – какие ты мне загадки загадываешь. Не хочешь, значит, открыться, попросту сказать.

– А скажи тебе попросту, вот как про Сибирь я давеча сказал, ты опять в толк не возьмешь.

– Ох, ты премудрый! Про Сибирь-то ты соврал – сам, видать, про этот край ничего не знаешь. Ну, а тут дело другого рода. Тут – рядом. Народ! Боюсь от народа отбиться.

– А зачем тебе, чудак, отбиваться?

– Вот я и думаю: уйду с цепной должности. Беда только, что староват я стал, тяжелое уж не подыму. В грузчики не гожусь. К станку нашего брата, гужееда, не пустят. Да и понимаю я в станках, как кошка в соленых огурцах.

Сверху, по ступеням, грузно загрохотали подкованные сапоги, дверь в подвал растворилась, показалась голова Дормидонта Васильева, владельца подворья.

– Беседуете? – ядовито спросил он, увидев, что старший дворник не один. – А я тебя искал, искал…

Иван молча поднялся, надел полушубок, поверх него – холщовый фартук, нацепил на грудь бляху.

– Ты, тезка, побудешь тут? – спросил он Козлова.

– Побуду. Коли хозяин не забоится, что я скамью просижу.

Ждал Иван Козлов долго. Надоело ждать – лег в тулупе на скамью и заснул.

Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво шептал ему в самое ухо: «Чего, чего… ничего!»

Это дворник, вернувшись, чиркал спичкой, зажигал лампу.

– Неужто вечер уже? – вскинулся спросонья Козлов. – Эх ты, мать честная, курица лесная!

– Щи хлебать будешь?

– Коли горячие, буду.

Дворник достал с полки две оловянные тарелки, налил щей из принесенного котелка, положил ложки.

– По-господски обедаешь: с тарелками. Щи-то хозяйские?

– Хозяйские. У Дормидонта щи варят на совесть. А вот хлеба теперь не отпускает. Хлеб – свой!

Поев щей, Козлов спросил требовательно:

– Какой будет у нас с тобой окончательный разговор?

Пропустив вопрос мимо ушей, дворник заговорил не спеша:

– Слыхал я про один завод… Там мастер один, ну, прямо – жандарм. Надумал он в случае чего запереть мастеровых в цеху, пока полиция не явится. И замок даже заказал для этого, вроде лабазного. Зашумят, скажем, заводские ребята – может, начнут сговариваться того же мастера для науки на тачке вон вывезти, – а он загодя замок на ворота – и в участок. Знает, собака, что окна в цеху – под самой крышей, из них не выскочишь.

– Вот такой же пес и у нас в сборочном цеху есть. Бывший унтер.

– А что бы ты сделал, Иван, когда б увидел: вешает этот пес замок на цеховые ворота? И налаживает мимо тебя – в полицию бежать?

– А что ж я могу сделать?

– Ну, мало ли что…

– То-то и дело, что мало!

– Можешь, к примеру, выкрикнуть: «Мать честная, курица лесная»? Любимая твоя поговорка!

– Могу. Да не стану.

– Отчего?

– Оттого, не к чему это. Да и дурнем себя выставлять не привык.

– Да ты ж любишь это присловье – про курицу. Вот и давеча…

– А поди ты, Иван, к черту! Ноги моей больше у тебя не будет!

Козлов запахнул тулуп, плюнул в сердцах, пошел к выходу.

– Ты ж хотел окончательный разговор со мной весть? – спросил дворник.

– Да разве ж это разговор?

– Самый настоящий, окончательный! Садись, слушай. Когда навесит на цех замок собака-мастер – ты первый это увидишь. Немедля иди к реке на пристань, там артель грузчиков работает. Как раз напротив вашего завода. Подойди к набережной, зевни этак в небо и протяни погромче: «Эх, мать честная, курица лесная!» Понял? Остальное уж дело не твое.

– Во-он что! Это ты, значит, про наш завод…

– Ну? Согласен? Не согласен, тогда помни: я тебе ничего не говорил, ты от меня ничего не слыхал.

Козлов откинул полу тулупа, сел на лавку плотней, покряхтел:

– Значит, отказался ты от затеи – пуд соли со мной раньше съесть?

– Отказался. Правду ты сказал: не успею. Вот гадай теперь, Иван, отбиваться тебе от народа или нет.

– Против народа мне никак нельзя, – прошептал Козлов.

– Тогда сделаешь то, что я тебе велел.

– «Велел»… Скажи на милость! «Велел»… И до завтрего подумать нельзя?

– Нельзя. Давай ответ сейчас!

Козлов расстегнул тулуп, опять застегнул. Покашлял, помолчал.

– Ну, а потом? – заговорил он наконец. – Ну, закричу я эту… дурость, а потом куда ж мне?

– А потом вернешься в свою будку, вот и все.

– Это я могу. Это дело простое.

– Давай руку. Верить тебе можно?

– А уж это ты не к месту спрашиваешь. Ты меня угадал правильно, Иван.

Уже у самого выхода Козлов прошептал:

– А книжку мне найди для просветления ума. Без этого теперь нашему брату не обойтись – такое, видно, время наступило.