Текст книги "Портрет жены художника"

Автор книги: Александр Тарнорудер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Александр Тарнорудер
Портрет жены художника

Если вам вздумается поинтересоваться, с какой стати я называю себя художником, то я отвечу: а как же мне еще называться? Ведь меня семь раз выгоняли из разных студий, в которых якобы учат рисованию. Проблема была в том, что я никак не хотел делать то, что заставлял всех нас делать преподаватель, а упорно изображал что-нибудь свое. И всегда рано или поздно (но чаще все-таки рано) меня со скандалом изгоняли. В восьмую я уже сам не пошел. Жалею ли я, подбираясь к шестому десятку, что не получил формального образования? Честно отвечу – не знаю, потому что так много вышло из этих студий бездарей, тиражирующих самый отборный китч, что мне не хочется, чтобы меня причисляли к такой компании.

Вообще-то, я галерейщик – продаю картины, изредка свои, а по большей части – чужие. Громких и раскрученных имен у меня нет (не по зубам они мне), но дела идут, удается заработать на жизнь даже таким ненадежным способом, как продажа картин. Я не беру все подряд, я вешаю у себя только то, что мне нравится, что задевает во мне какую-то струну. Мне совсем не важно, есть ли у художника имя – все знают, что моя дверь открыта для всех. Но я не чураюсь и более прозаического заработка, у меня есть небольшая рамочная мастерская, которая тоже приносит небольшой доход. В витрине я установил пару плазменных панелей: на одной постоянно меняются работы известных мастеров, которые я тут же могу по заказу напечатать на бумаге или на холсте; на другой фотографии – частью из Интернета, частью авторские, которые мне понравились своей оригинальностью. Главный секрет тут не жадничать, а честно заплатить автору причитающуюся ему долю, чтобы у него появилось желание прислать свои лучшие работы.

И еще я никогда не гоняю уличных художников, которые иногда располагаются перед галереей, прошу их только не загораживать мою витрину. Я угощаю их чаем или кофе, а в жаркую погоду они всегда могут воспользоваться минибаром с холодной водой. Изредка, под настроение, я пью с ними дешевую водку и слушаю их бесконечные исповеди и рассказы о нелегкой судьбе. Они могут переждать у меня жару или непогоду, или оставить на короткое время свое нехитрое имущество, но единственное правило я соблюдаю неуклонно – никто не остается ночевать в галерее, какие бы диковинные причины не назывались, и какие бы отчаянные просьбы не звучали. К художникам прибиваются уличные музыканты или актеры пантомимы, как это принято в любом приличном европейском городе. Окрестные жители жалуются на шум, и даже бывает, что вызывают полицию, но полицейским не хочется заниматься столь пустяковыми делами, и они заходят ко мне в галерею, чтобы проверить жалобу. Претензий у меня к этой беспокойной публике никогда не бывает, что с облегчением заносится в протокол. Дело закрывается «за отсутствием общественного интереса», а сами полицейские под звуки аккордеона, флейты или скрипки с удовольствием пьют крепкий черный кофе, сидя на раскладных стульчиках и позируя «нарушителям общественного порядка».

Есть у меня еще одно давнее пристрастие, можно сказать, хобби: блошиный рынок. Мне доставляет такое удовольствие расхаживать вдоль рядов, разглядывая всякий хлам, что я с трудом заставляю себя вернуться на рабочее место – ведь в пятницу, когда блошка раскидывает свои прилавки, тенты и палатки, у меня тоже неплохой доход. Не считая, конечно, субботы. Мне нравится высматривать и покупать за гроши всякие безделушки, привлекшие мое внимание: картинки и старые фотографии; тарелочки, вазочки и шкатулки; статуэтки и подсвечники, маленькие столики, да и любую ерунду, за которую, непонятно почему, цепляется глаз. По большей части эти предметы находятся в неважном состоянии и требуют небольшой починки, очистки и покраски в мастерской, или более серьезной реставрации. Подновленную вещь я помещаю в галерее, ставлю просто так, не указывая никакой цены, как бы «не на продажу». Есть определенная категория людей, на которых это самое «не на продажу» действует, как красное на быка. Вынь им да и положь такую вещицу, чем я, грешный, вовсю пользуюсь. А цену назначать – требуется особое искусство, потому как дело это весьма деликатное, и цена должна покупателю подходить. С одной стороны, он должен почувствовать, что означенный предмет мне дорог, и расставаться с ним я желания не выражаю, а с другой, что тварь я продажная – галерейщик, картинопрода вец, торговец, одним словом, и предложи он мне цену чуток повыше, не выдержу я искуса золотым тельцом.

На том и ловим, тем и живем… «Чуток повыше» может оказаться на самом деле и в десять раз повыше, и в двадцать, а то и в сто. Но я могу отдать вещь совсем за бесценок, безо всякой прибыли, а то и подарить запавшему на нее клиенту.

– От чего это зависит? – спросите вы.

– Да не знаю, – отвечу я, – просто какое-то особенное чувство, необъяснимое с точки зрения коммерции. Личная симпатия или антипатия.

Но пришло время закончить предисловия и начать, собственно, рассказ.

В очередную пятницу, когда я совершал свой неизменный поход по блошке, мой глаз остановился на синем колченогом подрамнике, возле которого топтался какой-то странный тип. Стараясь не привлекать внимания, я пару раз прошел мимо, чтобы приглядеться. Подрамник был сделан из деревянных реек, покрашенных масляной краской. Краска шелушилась, оголяя темное с черными точками грибка дерево. Видимо, подрамник долго хранился где-то в совершенно неподобающих условиях, потому что рейки искривились под действием губительной для дерева температуры и влажности. Но именно кривизна и кособокость давали тот замечательный эффект «старой вещи», особенно ценимой знатоками. На нем была установлена деревянная рама с натянутой на нее тряпкой грязно-желтого цвета.

– Можно взглянуть? – спросил я парня с бесцветными глазами.

– Пожалуйста, – он несколько раз дернул плечами в разные стороны, как будто кто-то тянул его за веревочки.

Я провел ногтем по облупившейся краске. Она была очень сухая и слезала мелкими чешуйками. Под ней скрывалось твердое, не поддающееся ногтю, красное дерево. Мое сердце ёкнуло и пропустило один удар. Я не мог бы с точностью определить год рождения этой вещицы, но готов был побиться об заклад, что ей не меньше полутора сотен лет.

– Жаль, вся краска облезла… – начал я с маневра, довольно неуклюжего по меркам виртуозов торговли антиквариатом.

– Да я недорого отдам, – продолжал дергаться парень.

– Сколько это, недорого? – осторожно спросил я.

– Десять тыщ!! – неожиданно громко выкрикнул парень.

В певый момент я оторопел, но через секунду понял, что имею дело с душевнобольным.

– Правильно, уважаемый, – мне пришло в голову оригинальное решение проблемы, – я тоже всегда считаю только настоящие деньги. Которые до реформы. Не стану торговаться по мелочам – вот вам ваши десять тысяч.

Я протянул парню монету в десять шекелей.

– Десять тыщ – раз! – заорал он на весь блошиный рынок. – Десять тыщ – два!! Десять тыщ – три!!! Продано дядьке-дураку!!!

Зажав в ладони десятку, парень быстро исчез в толчее. Наблюдавшие за этой сделкой зеваки тотчас потеряли интерес – представление закончилось. «Я бы и за пятерку такую дрянь с помойки принес» услышал я за спиной чей-то голос. Намереваясь сложить треногу, я нагнулся поближе, чтобы понять, как крепятся к рейкам поперечины. Перед глазами у меня оказался уголок серой тряпки, не заляпанной желтой краской. Теперь мое сердце пропустило целых два удара и почти остановилось, а потом забилось с утроенной частотой. Я боялся верить своей удаче. Нерегулярность нити выдавала… В силу своего, прямо скажем, незаконченного художественного образования, я не мог определить возраст этой «тряпки». Но даже те малые знания, которыми я обладал, подсказывали мне, что я наткнулся на старинный холст. Насколько старинный? Это предстояло выяснить.

Сложить подрамник мне не удалось, пришлось тащить его прямо так, несмотря на все неудобства. Рамку с холстом я зажимал под мышкой, изо всех старясь не уронить ее на асфальт. Я поставил его в мастерской и наскоро умылся – около двери нетерпеливо поджидал меня ранний посетитель, пришедший вставить в рамочку свернутый баскетбольный постер. Я довольно небрежно развернул постер на столе.

– Ты что, мужик, охренел!! – заорал на меня клиент. – На нем же подписи всех игроков!

– Пардон, – рассеянно извинился я.

Все мои мысли были, естественно, заняты холстом.

– Какую рамку ты хочешь?

– Самую дорогую!

Я представил себе желтый постер в дорогой темного дерева картинной раме и с трудом удержался от смеха.

– Ты, наверное, хочешь, сохранить его подольше?

– Навсегда! – патетически заявил болельщик.

– Тогда в воскресенье я пошлю его на ламинацию…

– Что-о?!! – взревел он. – Ты хочешь сказать, что он будет здесь валяться до воскресенья, а потом какой-то козел повезет его на мотороллере?

– Ну, типа того… – пробормотал я невнятно.

– НИ ЗА ЧТО!!! – он оттеснил меня от стола, бережно свернул постер и вышел на улицу.

«Господи, единый и всемогущий! Охрани меня от безумных фанатов тель-авивского Маккаби» пробормотал я короткую молитву.

Ту знаменитую пятницу можно с уверенностью назвать самым прибыльным днем за все время существования моего небольшого бизнеса. Покупатели валом валили в галерею, и сметали все подряд, дошло даже до того, что двое посетителей чуть не подрались из-за картины, провисевшей у меня больше года. Чтобы их утихомирить, мне пришлось поклясться одному из них достать ему того же автора (и со значительной, сами понимаете, скидкой). А я, вместо того, чтобы радоваться текущей в кассу прибыли, – какая чертовская ирония – в этот замечательный день думал исключительно об одном: своем утреннем приобретении. Мне не давала покоя шальная мысль, что под слоем грубой желтой краски может прятаться нечто… Я с трудом сдерживал свое нетерпение повнимательней исследовать холст, автоматически называл цены и завертывал покупки в бумагу, принимал деньги, благодарил, дежурно улыбаясь.

– Удачный день? – дверь открылась, и в галерею зашла Офра, хозяйка цветочного магазина напротив.

– Пожалуй… – только сейчас я понял, насколько устал.

– Похоже на гаражную распродажу, – она оглядела опустевшие стены. – А у меня тоже был какой-то обвал, вроде и не праздник никакой, а народ повалил. Дополнительно цветы заказала, ребят из киббуца срочно вызвала на помощь.

– Сумасшествие какое-то, никогда такого не видел.

– Пообедаем? – она посмотрела на свои пальцы с мозолями от секатора, изрезанные лентами с острыми краями, резинками и грубыми бечевками, темные от въевшегося цветочного сока.

Примерно раз в месяц по пятницам мы ходим в ресторан, а потом продолжаем холостяцкое свидание у меня дома.

– Я просто с ног валюсь…

– Да ладно тебе, не больше, чем я сама. Такой день требует чего-нибудь особенного. Пошли, сегодня я угощаю.

– Не в том дело.

– А в чем?

– Что ты имеешь в виду под особенным?

– Хочу пригласить тебя на дегустацию гурме.

– Знаешь, моему организму сегодня хочется огромного гамбургера и стакана ледяной водки. И не двигаться никуда. – На самом же деле мне не терпелось начать исследовать холст.

– Пошли, зануда, еще и спасибо мне скажешь. Ну, давай, шевелись!

В моем почтенном возрасте, если женщина просит, отказываться как-то не пристало.

В субботу утром часов в шесть, с большой чашкой кофе в руке я спустился из своей квартиры на втором этаже в мастерскую. Но здесь я позволю себе еще немного подразнить ваше любопытство и рассказать об истории галереи.

Мой отец, Соломон Берман, держал небольшую лавчонку по изготовлению вывесок. Чтобы сводить концы с концами, он занимался также мелким ремонтом квартир. И, конечно, я, как единственный сын, был у него на подхвате. Мне это нравилось гораздо больше, чем скучать на уроках в школе. Тогда времена были другие, и молодое еще государство само находилось в том возрасте, когда не слишком задумываются о будущем. В один прекрасный день (а какой же иначе), я помогал отцу в мастерской, нанося основу на лист фанеры, которому предстояло стать вывеской в соседнем магазине. Через приоткрытую дверь я услышал приятный женский голос, обращающийся к отцу, а также звонкий заразительный смех. Ну как же мне было не высунуть в дверь свою любопытную мордочку, чтобы посмотреть на их обладателей. Голос принадлежал по-деловому строго одетой женщине, а серебристый смех… Стоит ли рассказывать здесь банальную до пошлости историю о бедном мальчике, влюбившемся в богатую девочку? Не думаю, что вы станете продолжать это чтение.

Такой роскоши, как фотоаппарат, наша семья позволить себе тогда не могла, и я, с самомнением влюбленного щеночка, взялся нарисовать ее портрет. Делать этого я, конечно, не умел, но энтузиазма мне было не занимать, а карандашей и досок в моем распоряжении находилось с избытком. Овал лица мне, несомненно, удался, а дальше дело застопорилось: ни одна линия, ни один штрих, казалось, не приходились к месту. Я мог бы запросто протереть насквозь полудюймовую доску, стирая рисунок вновь и вновь. Тогда я переключился на шляпку. Адина Фишман – так звали мою юную избранницу – посетила нас в очаровательной летней шляпке семейного производства. Здесь дело пошло гораздо лучше, и скоро нежнейший овал украсился довольно сносной шляпкой.

Надо сказать, что госпожа Фишман не заказывала у нас что-то особенное. Обычная вывеска «Шляпки Фишман», а под основной надписью курсивом «ручная работа». И еще она хотела, чтобы по бокам вывески располагались изображения шляпок, для чего принесла отцу несколько фотографий на выбор. Через день после того, как я покрыл вывеску лаком, госпожа Фишман пришла принимать работу. К моему великому сожалению, она была без дочери, но у меня теплилась надежда, что отец возьмет меня с собой помочь вешать вывеску, и я узнаю, где живет Адина. Отец пригласил клиентку в мастерскую, где на козлах располагалась вывеска. Госпожа Фишман одобрительно покивала головой и спросила, когда можно ожидать доставки.

– На следующей неделе, – ответил отец, а мне так хотелось, чтобы это случилось назавтра.

– Хорошо, – согласилась госпожа Фишман и повернула к выходу, где около двери, прислоненная к стене, стояла моя доска.

Она остановилась на месте.

– Что это? – спросила она, указывая на доску.

– Давид балуется, – ответил отец, – это мой сын.

– Какая прелесть! – она подошла поближе. – Вы не могли бы вынести ее на свет?

Отец переставил доску на середину мастерской.

– Вот что, любезный, – сказала госпожа Фишман голосом, не терпящим возражения, – я хочу на моей вывеске этот рисунок, а не ту мазню, что вы мне подсунули.

– Но как же работа? – обескураженно спросил отец. – Она же вам понравилась.

– Господин Брехман, я заплачу вам, как за новую вывеску! Но через неделю все должно быть готово!

Как вы думаете, что сказал Соломон Берман Фриде Берман в ответ на заявление, что ребенку надо идти в школу?

– Ребенок таки будет рисовать! В этой школе все равно одно сплошное брехманство, – заявил мой отец.

Вот так я и стал художником, учился рисовать на вывесках. И еще меня семь раз выгоняли из разных школ и студий, куда меня пытался пристроить отец. Но госпожа Фишман сдержала свое обещание, и не только щедро заплатила, но и разнесла весть о замечательном мастере по своим клиентам. Заказов у нас становилось все больше, а в школу я ходил все реже. Через несколько лет мы смогли перебраться в дом попросторнее, где на первом этаже была небольшая выставка и мастерская, а на втором жили мы втроем. Постепенно к вывескам добавились рамки, к рамкам – гравюры, к гравюрам – картины. А после смерти отца вывески совершенно исчезли.

В этом доме я уже давно живу один. Но иногда меня навещает Офра.

Ах, да, я оставил вас в неведении относительно холста. Я осторожно вытащил гвоздики, снял его с рамки и исследовал обратную сторону. Кроме довольно старого грунта и все той же желтой краски, я ничего не обнаружил. Я провозился весь день, делая пробы в разных местах по краям грунтовки, но не нашел никаких признаков «культурного слоя». Тогда я решил постепенно размягчить и убрать эту гадкую желтую краску. Несколько неясных мазков – это все, что удалось мне лицезреть после нескольких дней скрупулезной работы.

Можете представить мое разочарование. Не то чтобы я мечтал разбогатеть с помощью этой картины, но охотничий азарт подогревал мои усилия. В результате моих не слишком умелых действий грунтовка тоже начала отделяться от ткани, и я решил ее полностью удалить. Я показывал холст специалистам, но они только разводили руками.

– Холст представляется довольно старым, – мямлили они, – но ведь это всего лишь ткань. Вот если бы на нем было что-нибудь изображено…

– Можете продать за пару сотен фальсификаторам, – дал мне совет один из них, – в их кругу такие тряпки ценятся.

Неплохая прибыль, если учесть, что начальный капитал составил лишь десять шекелей.

Я разобрал на составные части подрамник и очистил его от синей краски, попутно сняв верхний слой, частично поврежденный грибком. Красная древесина заиграла под свежим слоем лака. Я натянул пресловутый холст на новую рамку, и установил его в центре галереи.

Бинго!!

Пространство галереи насытилось, приобрело некий шарм, ауру, которая живет в студии художника, но умирает в простом магазине. Так штрих мастера волшебно превращает посредственную картину ученика в произведение искусства. Колченогий старый подрамник красного дерева со светло-серым девственным прямоугольником грубой холстины преобразил небольшой зальчик. Он, как массивное ядро, вызывал центростремительное притяжение. Я отметил, что почти все случайные посетители, привлеченные витриной с плазменными панелями, войдя внутрь, в первую очередь замечают подрамник, подходят к нему, как если бы на холсте было изображение, а потом уже переключают внимание на картины, развешенные по стенам.

Со временем я поймал себя на мысли, что мне все больше хочется находиться в выставочном зале, нежели, как это вошло в привычку с детства, в задней комнате мастерской. Вскорости я подумал, что неплохо бы нанести на холст свежий слой грунта. Я искал в Интернете старинные рецепты, основанные исключительно на использовании натуральных материалов, но ни один из них не показался мне подходящим. В конце концов, я решился и приготовил самую обыкновенную грунтовку. Первое же прикосновение к холсту вызвало совершенно невероятное ощущение: как будто замурлыкал кот, которого я погладил. Грунт превосходно ложился ровным слоем и впитывался в грубую ткань, истосковавшуюся по краске.

За пару дней холст просох и занял свое прежнее место посреди галереи. Когда я, как обычно, в поздний утренний час неторопливо спустился вниз с чашкой кофе, меня там ждала Адина. Она находилась здесь среди картин в светло-розовом платье и белой шляпке – такая, какой я увидел ее в первый раз еще в нашем старом доме – незабываемый, но в то же время ускользающий образ девушки, с которой я готов был разделить свою жизнь. Первая и, похоже, единственная мальчишеская любовь.

Я взял самый тонкий уголек и очертил овал лица. Еще две легкие линии, и она удивленно приподняла брови. Потом она насмешливо посмотрела на меня одним глазом, а вслед за тем – сразу двумя. Ловкая закорючка, и она кокетливо наморщила свой маленький носик. Еще одна, и она презрительно вздернула верхнюю губу. Пара волнистых линий, и ее очаровательное ушко уже прислушивается к моему невнятному бормотанию. Широкий штрих, и она смеется и трясет копной пышных волос. Последний завиток, и ее дрожащий подбородок приближается ко мне, чтобы подарить сладчайший поцелуй…

Лишь одна минута и вся жизнь – вот и все, что мне понадобилось, чтобы создать портрет Адины, который я так хотел написать, когда был мальчишкой. Я запер галерею, и вышел на улицу. Ноги влекли меня все тем же замысловатым маршрутом, который я когда-то в детстве проделывал почти каждый день в призрачной надежде увидеть свою возлюбленную. Улицы носили те же названия, что и прежде, но большинство старых домов давно порушили и построили на их месте новые. Не стал исключением и дом перебравшихся за океан Фишманов. Я зашел в знакомый бар и, несмотря на полуденный час, выпил водки. Меня захлестнула эйфория, ослепляющее чувство всемогущества и власти над холстом. Я был не влюбленным маленьким мальчиком, но зрелым мужчиной, сохранившим на многие годы воспоминание детства. Очередной глоток водки пробудил во мне давние воспоминания: как я часами поджидал Адину около ее дома, только чтобы увидеть ее лицо… как надо мной смеялись в школе… как мать и отец увещевали меня оставить призрачные мечты… как я снова, и снова, и снова пытался нарисовать ее портрет…

Я расплатился и поспешил вернуться в галерею. Должен признать, что я сразу же понял – рисунок не имел ничего общего с Адиной…

Прекрасное лицо, но совсем чужое, смотрело на меня с холста. Мне оставалось лишь пройти в мастерскую и выпить пару стаканов ледяной воды, чтобы охладиться. В тот день я испытал самое большое наслаждение и самое большое разочарование в своей жизни. Вечером я поднялся наверх, в комнаты. У меня оставалось еще с полбутылки бренди, чтобы напиться и завалиться спать до утра, поскольку я ненавидел весь белый свет.

На следующее утро был блошиный день, и я, правда, без обычного воодушевления, подался в еженедельный обход. Я был, как больной гриппом на пляже, когда даже прекрасные полуобнаженные девушки вызывают лишь головную боль. Естественно, что в таком состоянии я ничего не приобрел и быстро вернулся домой. Нетвердой рукой я отпер галерею с парадного крыльца.

Несмотря на пятницу, посетителей было мало, казалось, что заскучал даже дверной колокольчик – маленькая эолова арфа, подвешенная к косяку. Она служила мне индикатором – своеобразный «face contol» при входе, к которому я неизменно прислушивался: мелодичные мягкие переливы свидетельствовали о джентльмене, мягко отворяющем дверь перед дамой; резкая нервная трель – о досужем посетителе, врывающемся в помещение, только чтобы подобрать «цветовое пятно» в салон. Ох уж эти «цветовые пятна» – священная корова амбициозных, но полуграмотных дизайнеров интерьеров, вещающих с апломбом, но страдающих комплексом культурной неполноценности, приводящих ко мне в галерею клиентов из мира немнущихся костюмов и ламинированных визитных карточек, не понимающих, что любая картина должна вызвать отклик души, а не просто подойти под цвет дорогой и модной мебели.

Около полудня колокольчик глухо звякнул и тотчас же захлебнулся в кашле. Я не спешил отрываться от работы в мастерской.

– Есть здесь кто живой? – раздался нетерпеливый голос.

– Добрый день, – я вышел в зал галереи.

– Откуда это у тебя? – спросил добротно одетый мужик восточного типа лет сорока, кивая на подрамник с рисунком.

– Купил некоторое время назад на блошке, – я, грешным делом, подумал, что тот странный тип был просто мелким воришкой.

– Я спрашиваю о картине.

– А-а, я нарисовал ее вчера вечером.

Мужик уставился на меня весьма удивленно и даже довольно-таки враждебно.

– Это моя супруга на портрете. Ты что, ее знаешь?

Я назвал бы его тон угрожающим, и не обещающим ничего хорошего.

– Да нет, – простодушно ответил я, – просто пытался нарисовать портрет девочки, которую знал … – я сделал паузу, как будто задумался, – почти пятьдесят лет назад. Ваша жена тогда наверняка еще не родилась, – я улыбнулся, пытаясь обратить все в шутку.

Мужчина молча меня разглядывал, пытаясь оценить степень моей искренности, и не нашел, к чему придраться.

– Продается? – кивнул он на портрет.

Я пожал плечами.

– Тысячи долларов хватит?

В тот момент я подумал, что неизмеримо вырос в собственных глазах, как художник – за каждое мое движение углем собирались заплатить почти сотню баксов.

– Две! Три!! Скажи сколько!!!

«Одержимый? Сумасшедший?» подумал я.

– Послушай, дорогой, – мужик резко убавил громкость и приблизился ко мне вплотную, отравляя дыханием, – плачу пять тысяч – и по рукам. Не могу дать больше, прости, нет у меня с собой.

– Ладно, идет, если не можешь, – я снова пожал плечами и отступил на шаг назад.

Он вынул из кармана стопку стодолларовых купюр и протянул ее мне:

– Пересчитай.

– Да верю я тебе, – выдавил я из себя.

В тот момент мне хотелось только одного – чтобы он перестал загрязнять воздух и поскорее покинул галерею. Он схватил портрет, поцеловал его и прижал к груди.

– Завернуть в бумагу? – дежурно спросил я.

– Да ты что? Я его так понесу – пусть все видят! – мужик под нервный вскрик эоловой арфы рванул дверь и выскочил на улицу.

Я заметил, что ко мне с весьма озабоченным видом спешно направляется Офра.

– Все нормально? – не ее лице читалась нешуточная тревога.

– Да вроде… – я показал ей пачку долларов.

– Ни хрена себе! – Офра присвистнула, как это может сделать только она.

– А что?

– Я подумала, что на тебя наехали крутые чуваки. Ты хоть знаешь, кто это был?

Я поймал себя на том, что судорожно пожимаю плечами, почти как тот сумасшедший, продавший мне подрамник.

– Серьезный мафиози! Уф-ф, ну я и напугалась! – она обняла меня, и я почувствовал легкий дразнящий запах пота, смешанный со свежим запахом цветов. – Сегодня ты угощаешь. И запомни – никаких бифштексов, придумай для дамы что-нибудь элегантное, – она чмокнула меня в щеку и направилась к двери.

– Постой, – я протянул ей пару зеленых из пачки, – сооруди что-нибудь для его жены… ну ты сама реши. Я сейчас квитанцию выпишу, надо послать этому… адрес найдешь?

– Мальчик наконец-то начал соображать, – Офра пошла обратно к себе через улицу.

Без холста подрамник осиротел, потух, как уютный абажюр, из которого выкрутили лампочку. Нет, он не потерял своей прелести, я по-прежнему любил посматривать на искривленное временем дерево, меняющееся в зависимости от освещения и играющее всеми оттенками красного. Но исчезло то очарование, та завершенность, тот самый волшебный штрих, который придает законченность композиции. Осталась только тренога, холодная абстракция, мельком скользнув по которой, взгляд сразу же ищет другое направление. Я пробовал ставить на подрамник различные картины, пытаясь воссоздать утерянный центр притяжения. Тщетно. Наверное, эту вещь отделяли от нашего времени не только столетия, но еще и совсем другая аура. Некоторое время я пытался подыскать холст на замену, но, увы, из этого тоже ничего не получалось. Я никак не мог подобрать ничего подходящего.

– Душа подрамника скучает, – сказала мне Офра, когда я пожаловался ей на бесплодность своих попыток, – она потеряла свою вторую половинку.

Я посмотрел на нее с удивлением и ничего не ответил.

Прошло несколько месяцев. В одну из пятниц я, как всегда, прогуливался по блошиному рынку, выискивая, чем бы поживиться. Поход получился довольно удачным, и мне удалось по дешевке купить несколько безделушек, начинавших входить в моду. Вдобавок ко всему, я приметил одну недурную картинку. Продавцу явно не терпелось от нее избавиться – так я истолковал ту суетливость, с которой он общался со всей проходящей мимо и ненадолго останавливающейся перед ним публикой. По всем приметам это был наркоман, не совсем еще опустившийся, судя по довольно приличной одежде, но все же торчок, которому не терпелось заполучить утреннюю дозу. Если отвлечься от морального аспекта такой сделки, то за полсотни картина будет моя. Разобраться, что она собой представляет, можно будет и после, в мастерской. На всякий случай, я вынул свой мобильный телефон и незаметно сфотографировал продавца. Если картина окажется известной, то, во избежание крупных неприятностей, придется самому заявить в полицию.

– Сколько? – спросил я походя.

– Двести, ладно, сто пятьдесят, – ответил парень.

Я сделал шаг, чтобы отправиться дальше.

– За сто отдам, меньше не могу, – в отчаянии попросил он.

– Вот возьми, – я протянул ему бумажку в пятьдесят шекелей, – все равно больше никто не даст.

На его лице читалась борьба между верным дозняком прямо сейчас, и призрачной возможностью поймать более щедрого покупателя. Дозняк победил, в чем у меня с самого начала не было никакого сомнения.

– У меня еще есть одна, может, возьмешь?

Он полез в сумку и достал из нее… Конечно, я сразу же узнал свой рисунок, купленный мафиози за несусветную сумму, но в каком же он был состоянии! Похоже, что кто-то в припадке злобы отыгрался на картине и выпустил в нее струю черной краски из аэрозольного баллончика, которыми подростки рисуют на стенах. Незакрашенным остался лишь крохотный кусочек подбородка, но я узнал бы рисунок по любой из линий.

– Что это? – спросил я, как можно более равнодушно.

– Абстрактная картина, современное искусство. Полсотни, и она – твоя.

– Дорогуша, – сказал я глубоко и прочувствованно вздыхая, – она не стоит и шекеля. Просто кто-то испортил рисунок и выбросил его на помойку. А ты подобрал его по дороге и притащил сюда.

Парень сник.

– Десятка – за рамку и за доставку.

– Идет!

Фан-тас-ти-ка!!

Я поспешил… Нет, я на крыльях летел домой, чтобы поскорее исследовать ущерб, нанесенный холсту. Хорошо загрунтовал, черт побери! Это я сам себе делаю комплименты. Черная гадость не прошла через основу – или просто пока не успела – запах свежей краски еще не выветрился. Так или иначе, холст еще можно было спасти. Еще не было поздно!

Я запер входную дверь и повесил табличку «закрыто». И сразу же раздался звонок Офры с противоположной стороны улицы:

– Что случилось? Ты в порядке?

– Ничего, очень срочная работа. Я тебе потом расскажу.

– Не врешь?

– Да не вру я, не вру! Вечернее гурме – за мной, тогда и расскажу!

При слове «гурме» Офра оживилась и томным бархатным голосом пожелала мне «счастливого дня».

А я поспешил приступить к работе. Ненавижу эти баллоны с краской – мелкодисперсная гадость проникает в любые трещины и не желает оттуда вылезать. Растворять ее – еще хуже. Пожалуй, лучше всего – соскрести вместе с грунтом. Потом размягчить маслом, очистить холст до исходного состояния. Эта «китайская работа», заняла у меня почти всю неделю, но зато за свои мучения я получил-таки девственно чистый холст. Отдельные просочившиеся черные вкрапления я осторожно осветлил перекисью водорода, работая острым кончиком зубочистки.

Итак, непостижимым образом, холст пожелал ко мне вернуться. Я восстановил status quo и снова поместил его на старый подрамник красного дерева и поставил посреди галереи.

– Можешь мне помочь? Я совсем зашиваюсь! – раздался жалобный звонок Офры.

Был жаркий весенний день, называемый то ли «женским», то ли «материнским», то ли «семейным». Любые цветы сметались потоком покупателей в мгновение ока, и Офра взмолилась о помощи. Я заворачивал букеты в целлофан, прихватывал резинкой черенки и прикреплял визитную карточку с маленьким пакетиком каких-то химикалий, призванных продлить жизнь срезанным цветам. Мы работали до позднего вечера. Офра хотела поужинать в суши-баре, но он уже закрылся к тому времени, когда последний покупатель покинул магазин, и нам пришлось удовлетвориться заказанной пиццей и бутылкой «шардоне» у меня дома.