Текст книги "Суглоб"

Автор книги: Александр Строганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Компенсация.

Все в мире находится в равновесии. Это – закон.

Боюсь, как бы в старости меня не разбила падучая. Что скажете?

При таком развитии событий это возможно.

Вы не врач?

Нет, вы – не врач. У врачей другие пальцы, да и уши другие. Я, конечно, детально не изучал их анатомию, но некоторые наблюдения имею. Итак, вы не врач. Ну, что же, это не так уж и плохо. По крайней мере, о некоторых вещах можно говорить, не оглядываясь. Вы понимаете, что я имею в виду?

Понимаете. Несомненно.

А, знаете, я теперь с радостью испытываю физическую боль. Нет, я не мазохист. Прежде мне казалось, что нет ничего страшнее физической боли, с содроганием читал о средневековых пытках, и все такое…

Оказывается, я не знал, что такое душевная боль. Душевная боль, изволите видеть, заметно меняет мировосприятие.

Хорошо бы сейчас посмотреться в зеркало. Наверняка я и внешне изменился.

Вы не обратили на меня внимания, когда садились в поезд? Хотелось, чтобы вы сравнили, как говорится до и после.

О чем я? Конечно, вы не обратили на меня внимания. Я неприметен. Меня часто с кем-нибудь путают, перевирают или вовсе забывают имя, я уже не говорю о дне рождения и так дальше.

Ничего страшного. Я не переживаю. Для переживаний есть причины посущественнее.

Точнее, были причины, еще недавно. Кажется, еще вчера. Время пролетает со свистом. Ускоряемся, обратили внимание? Да.

Теперь все позади.

И я, кажется, уже позади

Вы любите деревню? Нет, вы не должны любить деревню. Так мне кажется.

Я ошибаюсь? Вообще я редко ошибаюсь.

А хотелось бы вам полюбить деревню?

Поздно. Согласен. Думаю, что и мне не удастся. Хотя, надежда умирает последней.

Продин приблизился и зашептал мне на ухо.

А знаете, таким людям как мы с вами, людям которые еще помнят свет, светлые денечки, жить нужно исключительно в деревне. Только там… только там…

Вернулся на место, помолчал немного и засмеялся, на этот раз как будто от души.

Как вам понравились «светлые денечки»? Будет похлеще Америки. Не находите?

Я еще не окончательно растерял чувство юмора, не находите?

У вас нет какой-нибудь газеты или кроссворда? Сейчас лучше всего было бы уткнуться в газету и замолчать. Но газеты нет, и вам придется слушать меня, мое нытье.

Заранее прошу простить великодушно

Впрочем, можете не слушать. Во-первых, никто вас не заставляет, а, во-вторых, ничего нового или интересного я вам не скажу.

А что, если вы закроете глаза? Не хотелось бы вам закрыть глаза на время? Ну, что вам стоит? Вам – все равно, а мне будет спокойнее.

У католиков очень правильно все устроено. У них на исповеди прихожанин не видит священника.

Если вы закроете глаза, вы как будто исчезнете. А на самом деле будете со мной.

Каприз. Простите.

Простите. Это каприз.

Сам себя не узнаю. Простите.

Стал капризным как девушка на выданье.

Еще раз простите, и забудьте мои слова.

Я закрыл глаза и прислонился виском к летящей плоскости окна.

* * *

А, может быть, вам хочется спать? Нет?

А я бы уснул

Вы спите? Я бы тоже уснул, но… во-первых, боюсь – изволите видеть, падаю (нервный смешок), а, во-вторых, уснуть все равно не получится.

А там, наверху душно. До чрезвычайности. Душно, влажно, зевотно. Тропики, честное слово.

Вы не возражаете, если я посижу на вашей полке? Спасибо.

Очень похоже, что вы не узнали меня

Не узнали?

Я – Продин.

Николай Антонович Продин. Не слышали? Не интересуетесь литературой?

Впрочем, теперь я понимаю, что к понятию литература имею весьма приблизительное отношение. Вот лет тридцать назад – другое дело. Лет тридцать назад, я, знаете, таким гоголем ходил. Имеется в виду птица, а не автор «Мертвых душ».

Хотя, «Мертвые души» – в тему.

Лет тридцать тому назад меня гладили по головке, давали премии, обо мне много писали. Николай Антонович Продин. Не приходилось слышать?

Это хорошо, что не слышали. Честное слово, хорошо. Человек, который тебя узнает, немедленно портится как собеседник. Тухнет на глазах.

У вас есть доллары? У меня есть доллары. Немного, но имеются.

До ваших долларов, откровенно говоря, мне дела нет. Вижу, вы тоже не Ротшильд.

Но вы уже держали в руках доллары. Угадал?

Держали.

Теперь даже маленькие дети знают, что такое доллар. Теперь это – наша национальная валюта. Прошу любить и жаловать. Молодая страна, зеленые деньги. Территория вечной мечты. Без границ и смыслов.

Здесь вам и Америка, здесь вам и… Америка.

Да. Пока – колония. Надеюсь, что не навсегда. Или навсегда?

Факт остается фактом – мы теперь живем в колонии. Прежде были просто рабами, теперь стали колониальными рабами.

Грубо. Согласен. Прежде ни за что бы так не сказал. Рабы. Фу!

Но, времена меняются. У каждого времени свой язык. Теперь обязательно нужно материться. Вы хорошо материтесь? Нет. Вижу, что совсем не умеете. Вот и у меня, откровенно говоря, не очень получается. Зато плакатные пощечины освоил. Рабы. Рабство. Жулики. Прохиндеи.

Заметили, что все вдруг стали жаловаться на боли в спине? Теперь даже маленькие дети жалуются на боли в спине. Что же это, как не груз рабства.

Радикулит? У детей? Я вас умоляю.

Морщитесь. Поморщились только что.

Не говорите, что у вас чешется нос. Не поверю.

Не любите политику? Угадал?

Да, разумеется, вы не любите политику. Теперь никто не любит политику. Сами все сделались политиканами, и, в то же время всех воротит от политики. Ну, что же, это – закономерно.

Сразу в уме вспыхивает одна французская книжица, недурная история про гинеколога, который не разрешал своей бабе раздеваться, перед тем как ложиться в койку. Он ненавидел все это после долгих лет практики.

Очень точно.

Очень, очень точно.

Вы не читали эту книжицу? Не читали. Иногда мне кажется, что ее вообще никто не читал, кроме меня.

Ну, и автора, конечно. Хотя то, что ее осилил сам автор, представляется мне весьма спорным. Дрянь – книжица, если вдуматься.

Настоящие сочинители пишут исключительно для себя. Настоящие сочинители

Не для книгочеев, не для знакомых, не для близких даже. Для себя. Только для себя. Тогда – умопомрачительная свобода, искрящий полет и смертельный успех. Или тошнотворный провал.

Увы, на деле так не бывает, или почти не бывает. В основном – игра или торг.

Иллюзии. Обман.

Сколько же во мне желчи, а?!

Святый Боже, откуда во мне столько желчи?! Никогда не был желчным человеком, никогда! Спросите у любого из моих знакомых – никогда.

Знаю, откуда это. Неприятности с печенью. Цирроз, наверное.

Долго не выпивал. Совсем. Потом снова стал пить. Печень обиделась, и вот…

В колониях, уж вы меня простите…

Согласитесь, тема должна быть завершена…

Это – больное, понимаете?…

Так вот, в колониях на писателей лимит. Один, максимум два человечка. Чаще – ни одного.

Точно так. Сами посудите, много вы знаете гибралтарских или гвианских писателей? Вот видите?

А самое страшное…

Это вообще свойственно русской натуре…

Самое страшное, что я довольно скоро, и, поверьте, искренне согласился с тем, что ровным счетом ничего собой не представляю.

Парадокс. Чудовищный ментальный парадокс.

Какой-нибудь мерзавец, пользуясь хаосом, забравшись на две ступеньки выше тебя… плут и прохиндей… клейма поставить негде… при том ты знаешь, что он плут и прохиндей… так вот этот мерзавец, преследуя свои мелкие цели, тешась своим превосходным положением… мнимым превосходным положением… в стремлении отомстить тебе… отомстить за бессонно проведенные им десятилетия жгучей зависти… этот мерзавец говорит тебе, что ты ничтожество…

А ты, вместо того, чтобы расхохотаться, начинаешь задумываться – а не прав ли он?

Конечно, прав, хотя бы потому, что ты задумался.

А в скором времени и поверил.

И вот уже супруга уходит от тебя, и вот уже водочка в холодильнике, а я четырнадцать лет не прикасался к главным напиткам. Четырнадцать!

Главные напитки – хорошо. Не находите?

Так или иначе, мы по инерции думаем, что живем в России. Так принято думать. Может быть, в этом и кроется некий сакральный смысл, если рассматривать ситуацию в перспективе. И вот уже ты падаешь с полки. Так тихо падаешь, что никто и не проснется.

Скажите, почему всегда, при любых, даже самых скверных обстоятельствах, мы рано или поздно начинаем чувствовать свою несомненную правоту и обиду на тех, кто вел себя с нами не так, как нам того хотелось бы? Вот теперь я совершенно убежден в том, что несправедливо гоним. Чувствую себя этаким, знаете, благородным страдальцем. Святым почти что, прости, Господи…

Еду в деревню. К старшему брату. К братишке своему. Спиваться еду

Везу ему в подарок мешочек грецких орехов. В их деревне грецкие орехи такой же деликатес, как для нас вами… не знаю… ну, скажем, паюсная икра.

Писать больше не могу и не умею. Несчастливые люди писать не могут

Хотя я-то как раз счастливый человек. А знаете, почему? Да потому, что еду в деревню. Но прочувствовать этого по-настоящему пока не могу. Что-то не получается.

Ничего. Недельку попьянствую на свежем воздухе, и все пройдет.

Любите Ремарка? У него все герои пьют каждодневно, но умирают совсем по другому поводу. От туберкулеза в основном.

А что, если не он?… это я о том условном мерзавце и прохиндее… что если не он – мерзавец, плут и прохиндей, а я сам? Это – похлеще ничтожества будет. Это просто суицид. Не больше – не меньше.

Или ничтожество вам нравится больше?

Вот говорю сейчас, а сам себе не верю – он прохиндей, конечно же, он, вне всяких сомнений.

Ну, знаете, если бы нам не было дано оправдывать и убаюкивать себя, средний возраст жизни равнялся бы четырнадцати – пятнадцати годам. Все бы кончали с собой. Все, как один.

Я переспал с проституткой

Вы еще не спали с проститутками? Я переспал.

Знаете, мне понравилось спариваться по случаю.

Особенные ощущения. Утешение

Запах другой. К запахам жены привыкаешь, они с годами делаются все более молочными. А здесь – другое. Нечто острое. Дух перехватывает, честное слово.

Еще бы научиться в этот момент не наблюдать за собой. А то, знаете, занимаешься любовью и представляешь себе свою красную физиономию. Простите за натурализм. Сам не поклонник, но я, видите ли, упал с полки, и мне простительно.

Нервный смешок.

Да, запретный плод все так же сладок. Но это для нас с вами – запретный плод, а вот что будет с теми, кто с малолетства вкушает эти плоды?

С другой стороны, какое нам должно быть до этого дело? Им же нет дела до нас?

Вы женаты? Впрочем, это не имеет значения.

У вас нет водки? И хорошо, что нет. Уже не помогает.

Какое-то колдовство! Так много выгодных предложений, не обязательно вечная жизнь, творчество, познание, любовь, наконец, а они выбрали дурость и смерть. Две ипостаси. Деньги, жратва, роскошь – это приложения. Дурость и смерть. Почему?

Вот я теперь философствую, а про себя отмечаю – банальный, бездарный болтун. Непроизвольные три б в начале каждого слова оставляют некоторую надежду, но очень-очень робкую.

Послушайте, а, может быть, им нужна моя кровь? Может быть, если бы я дал им немного своей крови, они не стали бы мучить меня?

Между прочим, эта мысль не первый раз посещает меня. Однажды я уже, было, настроился совершить ритуал. Не до смерти, разумеется. Думал, вот теперь пущу кровь, и несчастья мои пойдут на убыль. Настроился, было, но тут в дверь постучали, уже и не помню кто. Не знаю, благодарить мне того случайного гостя или проклинать. Другой раз уже не решусь.

Любите пролетариев? (Нервный смешок.) Нет, конечно…

Хотя, знаете, со временем все изменится. Их же осталось совсем мало, как каких-нибудь индейцев племени дакота. Для сравнения я мог бы использовать название другого племени, например, пауни, когда бы в детстве не прочитал потрясающий роман Лизелотты Вельскопф Генрих «Харка сын вождя».

Вы не читали? Обязательно прочтите.

Хотя, зачем вам индейцы? Вы же не увлекаетесь освоением Запада?

Сейчас стараются не касаться этой темы. Я даже знаю почему. Они же индейцев споили. Всех до одного. Вы думаете, Дикий Запад был освоен при помощи нагана системы «Смит энд Вессон»? Черта лысого! Огненная вода. Смешно. Хотя ничего смешного в этом нет. Теперь они и нас тем же способом осваивают.

Простите, кажется, отвлекся. Накипело.

Так вот, с точки зрения Лизелотты Вельскопф Генрих благородными, доблестными и прочее, и прочее, были именно индейцы дакота, с тех пор мои симпатии целиком и полностью на их стороне. Хотя, кто его знает, как оно было на самом деле.

Так или иначе, пролетариев осталось совсем ничего. И их все меньше. А коль скоро пролетарии – вымирающий вид, заочная любовь и жалость к ним в людях будет нарастать до тех пор, пока они не станут что-нибудь наподобие Олимпийских богов. Впрочем, это – не аксиома, предположение, гипотеза. С ветеранами, например, этот фокус не прошел, что, как минимум нелогично…

К чему это я?

Вот, вспомнил. Я писал о заводчанах. Я действительно любил их, их устои, их жизнь. У них очень правильные лица. Не красивые, а именно правильные.

Осмысленность во взоре.

Что-то от благородных оленей. Без пошлых иносказаний.

Не замечали?

А знаете, не называя даже про себя имени его, все они, большинство, во всяком случае, верили в Бога? Да, да.

Они теперь все в раю. Все до одного. Большинство, во всяком случае. Это даже не обсуждается.

Знаете, бывал я на одной подземной фабрике…

Ой, об этом нельзя. Давал подписку. Так, что уж простите великодушно, рассказ о подземной фабрике отменяется.

А у вас глаза загорелись. Любите тайны? Разлюбите. Мой вам совет. На самом деле ничего таинственного в тех тайнах нет. Куча мусора и кашель. И больше ничего.

Одна крамольная мысль вертится на языке, гадость, конечно, хорошо бы промолчать, но сегодня не удержусь. Это, наверное, связано с падением.

Свалился как тюфяк. Даже испугаться не успел…

Одним словом, мне кажется, что нынче люди меньше верят в Бога, чем прежде, когда было запрещено. В церковь ходят чаще, а верят меньше. Такой парадокс. Во всяком случае, мне так кажется.

Американцы, те – вообще безбожники, хотя каждое воскресенье отправляются в храм. Мы – на рынок или в пивную, если конечно средства позволяют, а они – в храм.

На самом деле, ничего против американцев я не имею. Они – наше зеркальное отражение. А разве можно ненавидеть собственное отражение?

Вы заметили, сколько среди них левшей?

Хемингуэй был американцем, как и рыба, которую ловил его старик. В Америке даже рыбы – американцы.

У нас все сложнее. Вот почему евреи до сих пор любят Россию, сколько бы несчастий она им не принесла.

А заводчан я любил. Наверное

Лукавство. Никого я не любил и, в первую очередь, себя. Потому и не сошел с ума. Вот в девятнадцатом веке все, буквально все русские писатели рано или поздно сходили с ума. Советская власть даровала нам рассудок.

Теперь сумасшествие не в чести. Теперь сумасшествие препарируют, как лягушку. Теперь сумасшествие – фенечка.

Знаете такое слово фенечка? нет? Напрасно.

Чтобы вас не поколотили, следует изучать новый язык. Изящную словесность нынче не любят. От нее разит старостью и благостью.

И выучите хотя бы парочку матерщинных слов. Иначе вас скоро понимать перестанут.

Продин в последний раз потянулся к моему уху и прошептал. – Хоть я и ничтожество, я не есть ничтожество. Во всяком случае, вы не должны так думать обо мне. И, уже отстранившись, – Не смейте так думать, слышите? Вы не читали моих повестей и не знаете…

Впрочем…

Пойду к проводнице. Обожаю проводниц. Раньше у проводников всегда была водка. А нет – пойду в ресторан. А вам не хочется поужинать, или позавтракать, не знаю, сколько теперь времени? Не хотите прогуляться со мной? Нет, конечно. Нисколько не сомневался. Вы – цельный человек. Вот, обдумываете что-то. Я прежде тоже был цельным человеком. Да.

Вы тоже познакомьтесь с проводницей. Бьюсь о заклад, это будет полезное для ваших дум знакомство. Ехать в поезде и не сойтись с проводницей – непростительный грех. Как писатель писателю рекомендую.

Я ненадолго. Отдохнете от меня. (Нервный смешок). Хотите грецких орехов?

Нет?

Воля ваша.

* * *

Вот – тот человек, которому я просто обязан рассказать о Гиперборее, подумалось мне.

Как же мы похожи! подумалось мне.

Отчего я в действительности не писатель? подумалось мне.

Должно быть, в проститутках мое мужское спасение, подумалось мне.

Уж не состоим ли мы в родственных отношениях? подумалось мне.

Пожалуй, что это первый из знакомых мне людей, которому по-настоящему был нужен мой рассказ, подумалось мне.

Не подцепить бы страшную болезнь, подумалось мне.

Предложу ему поехать со мной, подумалось мне, когда он исчез в мутном туннеле.

* * *

Продин больше не вернулся

Хотел приписать разумеется, но удержался.

Почему разумеется? Дело в том, что многие из тех, кто в последующем сделались моими персонажами, уходили от меня, что называется, на полуслове и не возвращались больше никогда.

Может быть, оттого и расселялись впоследствии в моей памяти?

Не исключено.

А что если я мог его спасти?

Хотел приписать навряд ли, но удержался.

Пусть будет запятая.

* * *

Продин свалился с верхней полки, точно мешок с углем. Наверное, вы знаете, что при опускании на землю такие мешки бесшумно взрываются хмурым облаком. То же самое при падении случилось и с Продиным.

Глухой безвольный звук и – продолжительная тишина.

Я старательно не смотрел на сделавшегося маленьким от согбенного положения и конфуза соседа, точно не заметил приключившейся с ним неприятности. Я пытался рассматривать пейзаж за окном, однако взгляд мой то и дело предательски возвращался к собственному отражению и своевольно устремлялся дальше, вглубь купе к застывшему в неловкости Продину. Моя борьба с пороком, как это бывает в большинстве случаев, завершилась бездарным поражением, апогеем которого явился показавшийся мне омерзительным смех падшего и его словечко низко.

Продин засмеялся и присовокупил, – Низко.

Разумеется, я принял замечание на свой счет, и тотчас горячая волна прокатилась во мне, сметая надежду и достоинство. Да, он прав, мое любопытство чудовищно, да еще при напускном безразличии, которое само по себе в сложившихся обстоятельствах…

– Низко здесь, однако, – продолжал бедняга.

Что он сказал?

– Низко здесь, однако.

Другое. Он имел в виду совсем другое! Слава Богу! Какое облегчение!

– Жаль, что вы не видели моего сальто-мортале. Смеялись бы до колик.

– Нет, нет…

– Да не тушуйтесь вы. В смехе нет ничего дурного. Смех – это нравственно. Высоконравственно. Нас отучают от смеха сызмальства, тем самым обрекая на сирость. Смейтесь, смейтесь без оглядки. Как только что-нибудь показалось вам смешным – смейтесь. И не думайте о том, уместен ваш смех, или нет. Смех всегда уместен. Я вам вот что скажу. Послушайте. Секрета большого не открою, но часто ли мы задумываемся об этом? Никогда. Послушайте. Там, – Продин указал пальцем на забавляющийся бледным огнем потолок купе, – там, скорее всего, будет не до смеха.

– Возможно, вы и правы.

– Возможно? Вы склонны сомневаться?

– Нет, почему же?

– Вам требуется обоснование?

– Нет, зачем?

– Вам требуется обоснование, и я немедленно предоставлю его вам. Зачем мы смеемся?

– Не знаю.

– Вы сейчас сказали «не знаю» только потому, что оставляете мне свободу развивать свою мысль. Из вежливости, так сказать. И совершенно напрасно. Знайте, вы невольно дали единственный правильный ответ. Вы на самом деле не знаете, зачем смеетесь. И я не знаю. Никто не знает. Можно только догадываться, построить более или менее стройную гипотезу. Вот и все.

Что такое смех, если взглянуть на него с точки зрения физиологии? Судорога. А с эстетической точки зрения – гримаса. Во всех прочих проявлениях ни судороги, ни гримасы не вызывают в нас положительных эмоций, мало того, мы побаиваемся их и стремимся пренебречь ими. Со смехом же – все наоборот. Так отчего же мы рады смеяться? Вот скажите, почему мы смеемся?

– Смеемся от того, что смешно.

– Не исключено. Но разве это главное?

– Что же главное?

– Главное – то, что все устроено и придумано без нас. И нечего в этом копаться, пытаться понять, покуда мы здесь. А вот когда мы окажемся там, – указующий перст, – когда мы окажемся там, все откроется. Это самое «кто мы, откуда и куда мы идем». Мы сделаемся другими, другим. Никаких тайн, загадок, а, следовательно, никакого смеха. Понимаете?

– Не совсем, – в действительности, мне совсем не хотелось участвовать в дискуссии, я наслаждался мыслью о грядущей Гиперборее. Интересно, есть ли там катки?

– Ну, как же? – не унимался мой визави, – смех есть продукт неожиданности, недоумения. А коль скоро вы осведомлены, все предугадываете, предвидите? Коль скоро, вы за пять минут до того как поезд сойдет с рельсов, уже знаете, что поезд сойдет с рельсов?…

В это мгновение поезд действительно тряхнуло так, что Продин вновь ударился, на этот раз об угол столика.

– И вот опять вам не смешно, – продолжил он, морщась и тормоша ушибленный висок, – Да. Вас всерьез отучали от смеха. Угадал? Вижу, вы были хорошим учеником – таким букой смотрите. Ударился человек, разве это не смешно? Да на этом построены все самые медоточащие и звонкодивные комедии. А я все равно насмешу вас.

Улыбка вежливости занялась на моем лице.

– Вот, вот, вот, – подхватил мелодию Продин, – А я насмешу вас еще больше. Хотите? Я люблю, когда люди смеются. Нет, в самом деле, у вас очень серьезный вид. Что-нибудь случилось? Понимаю, скучно в дороге.

А знаете, как мы поступим? Я насмешу вас.

Мое терпение подходило к концу.

– Послушайте… – начал я, еще не зная, чем закончу фразу.

– Нет, теперь вы меня послушайте…

– Я…

– Нет, нет, не перебивайте меня. То, что я сейчас сообщу – очень важно, вы должны знать. Вот – мое падение с полки… А знаете ли вы, что в ноги вам рухнуло только мое тело? И только. Улавливаете мою мысль?

– Не совсем.

– Сам я остался на полке. Как лежал, так и остался лежать. Тело пало, а я по-прежнему на высоте положения.

Хотите сказать, что так не бывает? А вот и ошибаетесь. Очень даже бывает. Если вдуматься, только так и бывает. Это очень просто доказывается. Как теорема в пятом классе. Хотите, докажу?

Нет ничего проще. Вот скажите, что сильнее – душевная боль или физическая? Душевная, душевная, безусловно. Со мной можно спорить. Можно сказать, что бывает такая физическая боль, когда человек уже и себя не помнит. И, вероятно, с этим нельзя не согласиться. Но речь-то идет совсем о другом. Речь идет о том, что тело наше – это, всего лишь тело, а душа – это душа. Тот замес, что мы наблюдаем в юности, довольно скоро распадается.

Продин отчего-то перешел на шепот, – В космическую пыль. Вы думали об этом? А, может быть, для вас это очевидно? Скажите честно, вы знали об этом? Для меня это чрезвычайно важно. Не молчите, скажите.

– Как-то неловко.

– В чем неловкость?

– Вы так и сидите на полу.

– И еще. Относительно тела. Любопытное наблюдение. Вот мне приходило – как могли любить этих закрепощенных девушек и женщин двадцатых годов двадцатого века, всех этих синеблузниц и физкультурниц в сатиновых трусах? Разве могло быть в них что-нибудь волнующее? И вдруг, случайно, в какой-то хронике я наткнулся на необыкновенную красавицу. Хроника черно-белая, исцарапанная, дрожащая. Трудно сказать с уверенностью, но по структуре губ и глаз я предполагаю, что она была рыжей. Так вот, никакое самое изысканное и двусмысленное белье не пошло бы ей, так, как эта режимная униформа.

И вот еще вам пища для ума – в реальном времени превратившаяся в глухую старуху, другого человека, скорее всего уже покойная, казалось бы, та же самая женщина с экрана кружила мне голову.

Некоторое время я нянчил в себе это видение, смаковал, можно сказать. Никак не мог понять, в чем дело.

Только ли фигурка? Не трусы же, в конце концов?

Может быть, сочетание несочетаемого?

Да нет же.

Дошло до меня однажды.

Взгляд

Ее душа была свободна от предубеждений и запретов. Ей было любопытно все, желанно все и она в то мгновение могла все. Решительность и решимость. Понимаете, что я имею в виду? Вот оно – начало распада, упомянутого мной материалистического замеса.

Между прочим, доведется мне встретить эту женщину, я убегу. Я всегда бегу от женщин, предначертанных мне судьбой. Если было бы иначе, я бы никогда не стал писателем.

Я – писатель.

Член Союза и все такое.

Продин.

Меня звать Продин.

Николай Антонович Продин

Может статься, совершенно случайно вам попадалось мое имя? Еще недавно я слыл довольно успешным писателем.

«Путь в будущее», «Светлые дни», «Все будет как всегда», – не читали?

В свое время «Светлые дни» можно было купить, только сдав тонну макулатуры. Не помните те времена?

Теперь слова писатель стесняются. Избегают. Теперь принято говорить «литератор». А что такое литератор? Что они подразумевают под этим «литератор»? Кто это? Критик? Учитель литературы? Где? В школе? В институте? А может быть в яслях? В результате не стало ни критиков, ни учителей, ни самой литературы. Пошлость и спесь.

Ленин в какой-то анкете назвал себя литератором, вот оттуда и пошло.

Ленин до сих пор повелевает нами. Отрицание его – не большее, чем временная неприязнь к обожаемому учителю, одна из красочек любви.

Любите Ленина?

Любите, любите

Я, как и все мы, был увлечен революцией. Это теперь не модно, этого стесняются. А я переживал, что родился позже, не застал, так сказать. Все мы переживали, что не застали этого пламени, так сказать.

Ну, так я придумал маленькое пламя для себя, точнее для своих персонажей. Я писал о пиротехниках и пожарных. Улавливаете конфликт?

Что скажете? Пахнет революцией? Нет?

Прокопченные златокудрые герои в чертоге огня вершат судьбы человечества. Их не очень-то замечают. Вне огня они, как бы это лучше сказать, тускнеют что ли. Становятся неприметными, серыми. Плохо говорят, мне всегда удавались косноязычные персонажи.

Хорошо горят, но плохо говорят. Ха-ха.

Глупость сморозил, согласен. А все – чтобы только рассмешить вас.

Пьют отчаянно

И я выпивал с ними. Умирал раз шесть не меньше. Был молод, старался не уступать, а закалка – не та…

В те времена, когда я описывал своих солдат огня, люди мало что знали о пожарах. Эта информация замалчивалась. Впрочем, и пожаров было не так много. Потому мои книги пользовались успехом. В них присутствовали волнующие, немножечко авантюрные, немножечко детективные детали. Хотя линию я соблюдал всегда. Вы понимаете, о какой линии я говорю? Теперь я бы назвал это линией лояльности. Вы понимаете, о чем я говорю?

Ха-ха. Эзопов язык, да?

А как вы хотели? Мы так научены. И, уверяю вас, в этом нет ничего дурного.

Если хотите, в этом много вкуса. Недосказанность – великая вещь. Недосказанность рождает любовь.

В моих книгах присутствовал эффект костра. Я называю это эффектом костра.

Наблюдали вы когда-нибудь за костром? Ловили себя на мысли, что не в силах отвести взгляда от этого необъяснимого зрелища?

Теперь, когда наши, так сказать, пожелания сбываются… понимаете о каких пожеланиях я говорю? «Гори все синим пламенем…» – вот о каких пожеланиях я говорю… так вот, теперь, когда наши пожелания сбываются, будем говорить, сбылись уже, интерес к моим опусам пропал. Теперь им трупы подавай. Как говорится, огонь, вода и медные трупы.

Очередную глупость сморозил, согласен. А все – чтобы только рассмешить вас.

До космической пыли нынешнему читателю дела нет. Совесть на булку не намажешь

Они чрезвычайно голодны, не находите? Они едят целыми днями, дома на улице, в театре. На деревьях и под деревьями. В конторах и оврагах. На просеках и за рулем. В кроватях и под дождем. Жуют, жуют, жуют. Все время жуют. Обращали внимание?

– Кто?

– Все. Все буквально. Их ждет влажный ад. Любите Данте?

Любите, любите.

Да.

Вы путешественник?

Можете не отвечать, я это знаю наверное. У меня глаз наметан.

Вы пишите. Все записывайте.

И меня опишите. Кто знает, чем все обернется завтра.

Надо бы рассказать ему о Гиперборее. Непременно.

– А вам, наверное, показалось, что я творю что-нибудь наподобие эротических романов? После моего рассказа о той рыжей осавиахимовке? Нет, нет, совсем другое, противоположно другое.

Вообще сейчас я ничего не творю. Наверняка вы, как и многие, думаете, что сам я из пиротехников или пожарных, и знаю предмет как свои пять пальцев? Черта с два. Впрочем, я – погорелец. У нас вся семья сгорела, когда мне было шесть лет.

Нет, нет, все остались живы, но стали погорельцами. Я и теперь иногда принюхиваюсь к себе. Проснусь ночью, как будто гарью пахнет. Прислушаюсь – нет, как будто. Это участь всех погорельцев.

А кто в России не погорелец, скажите по совести? В той или иной степени – все погорельцы. Дети революции. Да. Бестелесные дети революции. Бестелесные рабочие, бестелесные колхозницы, бестелесные пожарники, бестелесные проститутки и их сутенеры. Даже породистые обученные собаки – бестелесны.

– Почему?

– Так уж случилось. Стали функцией, понимаете? Хотели ухватить Бога за бороду. А стали функцией. Даже не зн’аком.

Хочется водки. Вам не хочется водки?

– Нет.

– А мне хочется. Профессиональная деформация. Ну, что же, пойду в ресторан один.

Продин ловко вскочил на ноги и был таков.

Вскочил на ноги и был таков.

* * *

Сливочными летними вечерами писатель Продин, предварительно постелив узорную листву рукописи, с гулким стоном оседал на пол своей темной кухни, надолго задумывался, иногда так и засыпал до утра.

Сливочными летними вечерами писатель Продин, усевшись прямо на кухонном полу, зазывал вернувшуюся с работы жену Антонину и вдохновенно читал ей главы своего программного романа.

Антонина, жена Продина, воспитательница в младшей группе детского сада «Осинка», уважительная, уютная, склонная к вязанию женщина, страдающая мигренью, на читках плакала. Всегда или почти всегда.

Антонина мечтала о безоблачном бытие.

Антонина мечтала об Америке.

Плакать она начинала уже на втором или третьем предложении.

Продин любил жену за чувствительность и вообще любил ее.

Многие друзья Продина уехали. Кто – в Америку, кто – в Израиль. Продин же, в силу волевой несостоятельности и склонности к покаянию уехать не мог.

Физически.

Не мог и не хотел.

Нередко Антонина повторяла, – Что ты думаешь своей головой, Продин? Уже все твои друзья уехали. Кто в Америку, кто в Израиль. А ты все не едешь и не едешь. Посмотри, как ты пишешь. Разве кто-нибудь еще так пишет? А ты все не едешь и не едешь. Хорошо, пусть Израиль тебе не нравится. Я, допустим, от него тоже не в восторге. Но чем Америка тебе не хороша? Сколько это может продолжаться, Продин?

Нередко Антонине снился домик на берегу океана, белоснежные яхты и кремовый с золотистой окантовкой кувшин для мытья рук. Иногда вместо домика появлялись тучные стада коров или ручные чайки, но кувшин все равно присутствовал. В домике кувшин стоял на подоконнике, а когда женщина умилялась над животными и птицами, кувшин она держала в руках.