Текст книги "В башне"

Автор книги: Александр Рославлев

 
Властитель свергнут, рай сожжен,
Дыханьем смерти вечность веет,
Былая жизнь, как смутный сон,
Земля пуста и цепенеет.
 
 
Где ветер тучи проносил,
И океан шумел угрюмый,
Отягощен предвечной думой,
В тоске поник Сатанаил.
 
 
Земля пуста и на горах
Царит унылое глухое,
И солнце в дымных небесах
Заходить, кровью налитое.
 
 
Взмахнул крылом Сатанаил,
Взмахнул и медленно поднялся,
Холодным смехом засмеялся
И взглядом солнце погасил.
 

 
Жизнь на квадрате полотна
Мелькает мертвенно и слепо,
Отражена, повторена
И в завершенности нелепа.
 
 
Ряды внимательных голов
И ворожащий луч над ними,
А где-то в дверь, как вечный зов,
Доносит взлетами глухими
Шум экипажей и шагов.
 
 
На миг прихлынувшая тьма,
И снова луч сплетает чары:
«Париж, Нью-Йорк, скользят дома,
Мосты, бассейны и бульвары.
 
 
Египет в солнечном огне,
Александрия, виды Нила».
Вдруг встала тень на полотне
И пирамиду заслонила,
Смешно и смутно… Сон во сне!
 
 
Антракт аншлагом возвещен,
Со стен блеснули змейки света
И зашипевший граммофон
Запел избитые куплеты.
 

 
Мне снился пир чудовищных зверей.
Я возлежал, как царь, на этом пире,
И кубок с кровью был в руке моей.
 
 
Живые нежити в подлунном мире
Незримые они везде, всегда
Им имя «легион», но их четыре.
 
 
Они растят и рушат города,
Селят безумье, сеют преступленья
В пожаре душ, сгорая без следа.
 
 
Один – багряный, голова тюленья,
Живот отвис, шесть крыльев, три хвоста,
На длинных лапах золотые звенья.
 
 
Другой, с клыком торчащим изо рта —
Змеиноног, на черный шар похожий
С изображеньем белого креста,
 
 
А третий – желтый, с ноздреватой кожей,
С двенадцатью глазами без зрачков,
Он был всех больше и глядел всех строже,
 
 
Четвертый же, имевший семь рогов,
Был цвета яшмы с пастью крокодила,
И с туловищем сросшихся двух львов.
 
 
Громадный зал был черен, как могила,
Утверждена на трех витых столбах,
Пылавшая жаровня нам светила.
 
 
Мы возлежали на резных гробах,
Кричали нутряными голосами.
Алела кровь на кубках и губах
 
 
И капала тяжелыми слезами.
 

 
Цветы любви на вечной грани,
Где жизнь и смерть – лишь «да» и «нет»,
Цветы любви, слежу заранее,
Ваш смелый, царственный рассвет.
 
 
Вы, как звереныши у груди,
Еще невиннее во сне,
В вас, воскресающие люди,
Уж бродит мысль, как хмель в вине.
 
 
Предвосхищаю цельность вашу,
Когда под кровлей голубой
Вы землю, солнечную чашу,
Смеясь, наполните собой.
 
 
Сольются вечность и мгновенье,
Сольется с бездной высота,
Безумным будем дерзновенье,
И ослепительной мечта.
 
 
Не все ль равно, какие цели?
Будь смел и дай себя увлечь.
Из белоснежной колыбели
Всем суждено в могилу лечь.
 
 
Мать, улыбнись, дитя уснуло,
Лучом весны озарено.
Кто ты? Христос, иль Калиг ула?
Спи, мирно спи, не все ль равно.
 

 
Среди суетни городской,
Изныв в отчужденьи безмолвном,
Все чаще я внемлю душой
Далеким, узывчивым волнам.
 
 
Здесь пыль и удушливый зной,
Здесь смутно-гнетущие стены,
А там дует ветер сырой
С простора сверканий и пены.
 
 
Здесь встречный, коснувшись плеча,
Не смеет взглянуть без утайки,
А там грабят море, крича,
От брызг захмелевшие чайки.
 
 
Как слились там небо и шум
Растущих, смятенных прибытий;
О сколько непытанных дум
И радостных детских открытий!
 
 
Как жаль мне себя и вас всех,
Еще не успевших изжиться.
Как жутко мне слышать ваш смех
И видеть довольные лица.
 

 
Я отзвук шумного прибоя,
Рождаясь гордо и тревожно,
Я между скал ищу покоя,
И в даль бегу, прощаясь ложно.
 
 
Во мне все вечное ничтожно,
Во мне бессилье роковое,
Я, говорящий: «Все возможно»,
Я – отзвук шумного прибоя.
 

 
Став на краю скалы крутой, с безвременьем во взоре
Он взял шипящую змею из чаши золотой и бросил в море.
 
 
Волна, метнувшись о скалу, разбилась в пыль и пену,
И шли за ней, качая мглу, одна другой на смену.
 
 
Оставив чашу на скале, он в шумных городах явился вскоре
И по земле стал сеять страх с безвременьем во взоре.
 

 
Без масок, как в масках, а лица все те же,
Которые знал и любил;
И встречи, как прежде, то чаще, то реже,
Но верить нет сил.
 
 
Мишурны, крикливы все снова и снова,
Одни за другими, туда и сюда,
Намеренность взгляда, оторванность слова,
Бессильное «нет» и неверное «да».
 
 
Слежу и теряюсь в оттенках и красках,
Кого-то ищу и зову,
Все снова и снова без масок, как в масках,
Как сон наяву.
 

 
Я в глубине бесчисленных зеркал,
Измученный бесцельностью движений,
Я, в ужасе, бегу по плитам сонных зал,
Бегу от мертвых отражений.
 
 
Везде обманчивость сближений,
Везде разрозненность загадочных начал,
Я здесь, я там, я в вихре превращений,
Я в глубине бесчисленных зеркал.
 

 
Запер я двери и все отошло:
Улица, женщины, шум и огни.
Дьявол раздумья, смеющийся зло,
Дьявол раздумья – мы снова одни.
 
 
Мысль, как умелый, отточенный нож.
Жизнь эту, мертвую весело вскрыть
Сердце ее – неизбывную ложь,
Весело сердце ее обнажить.
 
 
Светлый ребенок о Боге спросил:
«Где он?» и я отвечал: «в небесах»,
Зная весь ужас и холод могил,
Зная предсмертный, мучительный страх.
 
 
Женщине-сказке, лазурной мечте,
Клялся я вечностью, солнцем, душой,
Зная, что завтра же, гад в темноте,
Этой пресытясь, я буду с другой.
 
 
С криком «Свобода», в пылу баррикад,
Слепо ступая на трупы и в кровь,
В сердце твердил я беспечен и рад:
– «Было не раз и не раз будет вновь».
 
 
Ложь многоликая, пестрая ложь
Пляшет, хохочет, рыдает, клянет.
Каждый на вздорную куклу похож,
В каждом пружина и хитрый завод.
 
 
Кто-то завел и забыл навсегда.
Вечно, бесцельно, – вперед и назад,
Эти сломались, другим череда,
Ловко придумано: «жизнь автомат»…
 
 
Ложь двухсторонняя, цельная ложь,
Маска под маской и так без конца.
Тщетно, безумец, их все не сорвешь.
Если б сорвал – не увидел лица…
 
 
Лгите же смело, уставшие жить,
Каждый солгал уже тем, что живет…
Правды не выдумать, лжи не убить,
– «Рыцарь мой добрый, слепой Дон-Кихот»!
 

 
Вновь городом туманным
Я шел и звук шагов
Был не моим и странным
В тиши пустых домов.
 
 
Свершивши роковое,
Все умерло давно,
И солнце, как большое,
Кровавое пятно.
 
 
Уж гаснул свет упорный
Закатной полосы;
На площади соборной
Взглянул я на часы…
 
 
Шепнуло что-то: «Мимо»
Из улиц кралась темь;
А стрелка недвижимо
Показывала семь.
 
 
Невырыданной болью
И ужасом объят,
Взбежав на колокольню,
Ударил я в набат.
 

 
Много вас было, даривших весну,
Много вас было, ласкавших, томивших,
Вдруг отдававшихся яркому сну
И за измену изменой плативших.
 
 
Бросил я смятые ваши цветы
И, вдохновенный, иду без дороги,
В край вечно-юной, иной красоты,
В край, где смеются лучистые боги.
 
 
Вы, увлекавшие в тьму наготой,
Вы, научавшие темным шептаньем,
Если б вы знали, что я, вам чужой,
Пьян был не вами, а вечным исканьем.
 
 
Ваши тела – гордо пройденный мост.
Каждое было сладчайшею пыткой,
Чувствовать тело и быть выше звезд,
Быть необъятным и липнуть улиткой.
 

 
Беги, беги от искушенья,
Он дьявол в маске – Евин-Змей,
Сейчас он вкрадчивей смиренья,
Но чем желанней, тем смелей.
 
 
Его глаза, как два сапфира
Цвет неба, но и небо лжет,
С ним радость солнечного пира,
Но солнце… солнце в тьму ведет.
 
 
Беги, беги от искушенья,
Не тело, нет, твоя мечта
Пусть будет каждое мгновенье,
Как ризы ангела, чиста.
 

 
День зноен; жаждою томим,
Об острия изранив ноги,
Прилег усталый пилигрим
На жаркий камень у дороги.
 
 
Когда б забыть и отдохнуть!
Но боль души необорима.
В путь искупленья, долгий путь,
Влечет всечасно пилигрима.
 
 
Вздохнул и встал. Опять костыль
Стучит уныло по дороге,
Как душит каменная пыль,
Как тяжело ступают ноги.
 

 
На время смолкший, временно унылый,
Ты скрытно молишься надзвездной тишине,
Чтоб вновь запеть с удвоенною силой,
Чтоб вновь запеть о безрассудном дне.
 
 
Заране шлю привет твоей весне,
Хочу следить полет твой огнекрылый,
Тебя я понял, ты стал ближе мне,
На время смолкший, временно унылый.
 

 
Сегодня Цезарь, завтра сын народа,
Палач и вождь… толпа – всегда толпа.
Ее свобода – рабская свобода.
 
 
Толпа в своем стремлении слепа,
Великое теряется в ней скоро,
Как в море шумном легкая щепа.
 
 
Пожар толпы, слепительный для взора,
Коль хочешь, можешь каплей потушить.
Дай басню ей занятную для спора.
 
 
Чтоб вновь зажечь, сумей толпе польстить,
Потом ударив, как вола в работе,
Доверь ей умереть, иль победить.
 
 
Толпа – раба и вы в своем полете,
Великие безумцы черных дней,
Зачем ее, к какой черте влечете?
 
 
Толпа! Есть путь, вернейший из путей.
Возьми камней, кляня и прославляя,
Побей певцов, пророков и вождей.
 
 
И, как на волнах, на себе качая,
Их трупы вознеси ты на костер;
Погибни с ними, гордая, святая!
 
 
Так ты искупишь давний твой позор.
 

Петру Пильскому

 
Разрушим все во имя разрушенья!
Нет выше красоты и силы нет сильней!
Провижу день великого смешенья
Кровавых дьяволов, младенцев и зверей.
 
 
Добро и зло – изношенные маски.
Что ваши песни, груды ваших книг?
Все всех веков за час безумной пляски,
За этот вечность воплотивший миг.
 
 
Венец мне – солнце, символ гордой страсти,
Мой меч – безумье, смерть – мой ярый конь.
За мной, за мной, безвластники во власти,
В огонь.
 

 
Между двух высоких башен
Протянул тугой канат.
Вам, внизу стоящим, страшен
Мой нечаянный закат…
 
 
Я же, вольный, дерзновенно
Между безднами иду,
Улыбаюсь вдохновенно
И танцую на ходу.
 
 
Пестрый шут с двумя горбами,
Я в мой полдень выше всех.
Я несу святое пламя;
Это пламя – вещий смех.
 
 
Я, безумный, я, великий,
Хмелен солнечной мечтой.
Солнце, брат мой огнеликий,
Дай твой посох золотой.
 
 
Что мне башни? Что мне горы?
Выше грезится закат.
Через синие просторы
Протяну я свой канат.
 

 
Жизнь – безумная потеха,
Взвейся бубен огневой,
Блеском солнечного смеха
Зазвени над головой.
 
 
Солнце – маска. Пусть под маской
Мироборческая ночь,
Пусть приходит… Встречу с пляской.
Черной смертикрикну: «Прочь!»
 
 
Разожгу костер последний,
Запылает вихревой;
И, чем ярче, тем победней,
Я ударю в бубен мой.
 
 
Солнце – маска золотая;
От тебя не отрекусь.
Шут твой верен, умирая,
С красной смертью обручусь.
 
 
Жизнь – безумная потеха,
Взвейся бубен огневой,
Блеском солнечного смеха
Зазвени над головой.
 

 
Я к вам взывал, но зов вчерашний
Был глух, а башня высокая;
Сегодня вышел я из башни,
И песня вольная звонка.
 
 
Пою и в бубен ударяю.
Мой бубен – солнце, бубен – смех.
Кто злой, кто добрый, я не знаю.
Мне все равно… Пою для всех.
 
 
Забавой огненной потешу
И, уходя, оставлю знак.
На главной площади повешу
На древке красный мой колпак.
 
 
Для всякой мудрости он годен,
Смешная жизнь, как он, пуста.
Уйду и снова мир свободен
Для песен нового шута.
 

 
Облака над степью
Месяцем разорваны.
На кургане голом
Задремали вороны.
 
 
И увидел первый:
Снег, землянки скрытые…
Выстрелы и стоны…
И лежат убитые.
 
 
А второй увидел:
Улицы изрытые…
Выстрелы и стоны…
И лежат убитые.
 
 
И увидел третий:
Избы непокрытые…
Выстрелы в стоны…
И лежат убитые.
 
 
Заалело небо
В разные три стороны,
За поживой сытной
Полетали вороны.
 

 
Никто не ждет, никто не знает,
Что ужас будет явлен вновь.
О мщеньи яростном взывает
Недавних жертв святая кровь.
 
 
В тот день, сойдясь под красным флагом,
Мы с песней кинули завод,
Из переулка спешным шагом
Наперерез нам вышел взвод.
 
 
Быль залп. Передние смешались.
Товарищ мой лежал ничком,
И мнилось, дьяволы смеялись
Злорадным, гаденьким смешком.
 
 
Их зубы, не штыки, блестели,
И барабанщик не был пьян,
Нет, это смерть в его шинели
Усердно била в барабан.
 
 
И вот опять никто не знает,
Что ужас будет явлен вновь.
О мщеньи яростном взывает
Недавних жертв святая кровь.
 

 
Мы были прокляты судьбой,
И шли неверными шагами,
Наш пес понурый в худой
Тащился, нехотя, за нами.
 
 
Нависнув низко облака,
Клубили темные волокна,
Навстречу нам издалека
Ползли загадочные окна.
 
 
Мне что-то чудилось едва,
Чему противилось сознанье.
Нам были тягостны слова,
И было трудно длить молчанье.
 
 
Вдруг пес завыл и побежал.
Мой крик упал на полуслове,
На тротуаре труп лежал
Лицом в пятне застывшей крови.
 
 
Еще один. Сыны земли,
Когда же цепи распадутся?
Остановились, обошли…
И шли, не смея оглянуться.
 

9 января 1905 г.

 
Гудок, протянув до высот,
Пал, как стон из надорванной груди.
Из каменной пасти ворот
Выходят заклятые люди.
 
 
Рубахи и лица у всех
Потно-грязны от нефти и печи.
Непонятно звучит мне их смех,
Будят жуткость их мирные речи.
 
 
Я знаю бесплодность забот
И томлюсь о спасительном чуде.
Каждый вечер из пасти ворот
Выходят заклятые люди.
 

 
Потерпи, товарищ, скоро
Будешь сыть я пьянь за двух.
Про железного шахтера
С каждым днем яснее слух.
 
 
Не напрасно в камнях чах ты,
Ждал и верил много лет.
Он нас выведет из шахты
На веселый, вольный свет.
 
 
Ноет грудь и поясница,
И стоит туман в глазах.
Полетит душа, как птица,
Отдохнуть в родных полях.
 
 
Нам, товарищ, по дороге,
Оба – пасынки судьбы,
Кто-то встретить на пороге
Покосившейся избы.
 
 
Потерпи еще, брат, скоро
Будешь сыт и пьян за двух.
Про железного шахтера
С каждым днем яснее слух.
 

Идут мужики и несут топоры,

Что-то страшное будет.

Достоевский. «Бесы».

 
Помню, грабили усадьбу,
Ворвались в притихший дом,
Воя, звал набат на свадьбу
Смерти с красным петухом.
 
 
Полню парня без рубахи,
Чьи-то бранные слова,
Хриплый стон, топор… и с плахи
Тупо ткнулась голова.
 
 
Не забыть ее качанья
На рожке блеснувших вил
И мгновенного молчанья
Как бы вскрывшихся могил.
 
 
О безумье! Мне казалось,
Что я где-то вдалеке.
Помню, девочка смеялась
С куклой в крошечной руке.
 
 
Жгли, и грабили усадьбу,
И трещал, и падал дом,
Воя, звал набат на свадьбу
Смерти с красным петухом.
 

 
Не обманет сон вчерашний.
Белый ворон, знаем мы,
Прокричит опять над башней
Нашей пасмурной тюрьмы.
 
 
Прокричит и дрогнут своды,
Упадут замки дверей,
И мы с песнею свободы
Встретим солнце новых дней.
 
 
Может быть, нас много ляжет
Вместе с стражей у ворот,
Но, кто выйдет, тот им скажешь
И, ликуя, поведет.
 
 
Будут выстрелы и смены,
Явность каждого лица,
И затмятся в дыме стены
Королевского дворца.
 
 
Не обманет сон вчерашний.
Белый ворон, знаем мы,
Прокричит опять над башней
Нашей пасмурной тюрьмы.
 

 
Стелется дым, колеса стучать, стучать…
Все дальше, дальше, в небо и степь,
Колеса стучать, стучать…
И лязгает цепь.
 
 
Означился месяц молочным серпом,
Вечер темнее, месяц яснее,
Гонится столб за столбом,
И рельсы, как змеи.
 
 
Город, каменный лжец, всех предельных предел,
Да, я не быль твоим, город, проклятый мной;
Я о крыльях мечтал, я, как птица, хотел
Слиться вольной душой с этой ширью степной.
 
 
Вчерашнее страшно и кажется сном:
Бледные ручки… «тятя, не надо»…
Дьявол с кровавым пятном…
И люди как стадо.
 
 
Стелется дым, колеса стучат, стучат,
Все дальше, дальше, в небо и степь,
Колеса стучат, стучат,
И лязгает цепь.
 

 
Есть слово, гордое, из ярких слов.
Оно, как солнце в пирный час восхода,
На всех наречьях и для всех веков.
 
 
В устах раба, когда он вождь народа,
А самовластник – стал рабом раба,
Оно, как смех, оно звучит «свобода».
 
 
Теперь в стране кровавая алчба;
Везде неправые суды и казни.
И без конца гроба, гроба, гроба…
 
 
Кто духом слаб, исполнился боязни,
Кто духом тверд, отмщенье затаил.
И что ни час лик злобы безобразней.
 
 
Недолго ждать. Избыток темных сил
Найдет русло и хлынет кровометом.
И заблистает в тучах Азраил.
 
 
Что столько лет на нас лежало гнетом,
Все с головою «зверя» отпадет;
Но да не будет новому оплотом!
 
 
Есть зверь страшней, есть тяжелее гнет,
Самозамкнутость и влеченье стада,
Где сытость – все, и человек, как скот.
 
 
О, если так, в знак нового распада
Я знамя черное высоко подниму,
И возглашу: «свободы им не надо,
 
 
Все кто со мной, гоните стадо в тьму!»
 

 
Из комнат, где без лжи немыслим разговор,
От полустертых лиц в табачной мгле,
Усталый, я бежал на солнечный простор
К земле.
 
 
Ступает грузный вол, ушами шевеля,
Как серебро блестя, врезается сошник.
И хочется всю жизнь излить в победный крик:
«Земля»!
 
 
Всегда со всеми и всегда один.
Всегда во всем и от всего вдали.
Там был я пасынок, – а здесь я сын
Земли.
 

 
Как хорошо и больно быть поэтом!
Стоял бы здесь веками, недвижим,
Следил бы облака, пронизанные светом,
Над морем голубым.
 
 
Как чуждо мне здесь все, чем жил еще вчера:
Муть ресторанная, столбцы газет,
Свет электрический и пьяная игра
С кричащей улицей, игра на «да» и «нет».
 
 
Держусь за выступ царственной скалы,
Вознесшей к солнцу недоступный гребень.
Дорога вниз свивается кольцом,
Мажары скрип, хрустит под нею щебень,
 
 
Ступают, нехотя, угрюмые волы,
Кричит погонщик с бронзовым лицом.
 
 
Как чуждо мне здесь все, чем жил еще вчера.
Когда рука в руке, и к груди никнет грудь,
Рассвет и жесткое привычное: «Пора»
И шепот страстный: «Нет, еще побудь».
 
 
Да, хорошо и больно быть поэтом!
Стоял бы здесь веками, недвижим,
Следил бы облака, пронизанные светом,
Над морем голубым.
 

 
Один в затаенности хмурых палат
У ниши, склонясь на ступени,
В раздумьи слежу я багряный закат
И черные, ждущие тени.
 
 
В тиши этих мертвенных штор и ковров,
Где все пережитостью свято,
Лишь маятник мной заведенных часов
Стучит, как стучал он когда-то.
 
 
Подернувши блеск, паутина и пыль
Покоят давнишний порядок,
И чудится смутно-влекущая быль,
Тревожное царство загадок.
 
 
В одно из ушедших друг в друга зеркал,
Замкнувшихся прямо и строго,
Луч длинный, как золото, ярко упал,
И стало их огненно много.
 
 
Край солнца все меньше, прощально горит
Усталое море заката.
Ждут тени и маятник гулко стучит,
Стучит, как стучал он когда-то.
 

 
Падает снег на застывшую грязь.
Деревце гнется, поля за полями,
Хочется что-то сказать мне, смеясь,
Что-то сказать, что не скажешь словами.
 
 
Чудится, ангелы блещут венками,
Вяжут из роз бесконечную вязь.
Нет это снег, это снег над полями,
Снег устилает застывшую грязь.
 

 
Засижены стекла,
Пол террасы блестит,
Парусина намокла
И, вздуваясь, дрожит.
 
 
По бокам брызжет кадка
И бурлить в желобке.
Каждый лист, как заплатка,
На размытом песке.
 
 
Вой ветра недужный;
Ветер просится в дом;
На клумбе ненужной
Ждет неубранный гном.
 
 
Там зачем-то две палки
У дорожки торчат;
Камнем падают галки,
Безнадежно кричат.
 
 
Плаксиво и мутно
Занавесилась даль;
Душа бесприютна
И душе себя жаль.
 

 
Солнце ярко, небо чисто,
Зелень бархат-мурава,
От черемухи душистой
Закружилась голова.
 
 
«Ох ни так, ни сяк, не легче,
Как дурманом валить с ног;
Обними меня покрепче,
Поцелуй меня, милок».
 
 
Словно змеи черны косы,
Белы груди жгут огнем.
«Тише, едут»… и колеса
Промелькнули за плетнем.
 
 
Жарь ли птица, сердце ль билось,
День ли, ночь ли, не понять
«Ох я, баба, уморилась,
Ловок парень целовать».
 
 
Смят платок ее цветистый,
Запотели рукава.
От черемухи душистой
Закружилась голова.
 

 
Бледнел закат и с моря облака,
Теснясь, ползли в темневшее ущелье,
Сидел я на скале, была тоска.
 
 
Рукою чуткой бередил свирель я
И мнилось мне, из слез дневных низал,
Из звуков слез, для ночи ожерелье.
 
 
Внимали сосны, скалы, тени скал,
И дева гор, следившая украдкой.
То здесь, то там венок ее мелькал.
 
 
Свирель звала: повей мне грезой сладкой,
Златые звезды тихо засвети,
Дай быть душе самой себе загадкой.
 
 
Свирель звала и, медля на пути,
Сходила ночь, скрывая отдаленья.
Вдруг дева мне с улыбкой: «Не грусти».
 
 
Тогда разбил свирель я о каменья.
О если б мог я снова пережить
Мгновенье это, вечность за мгновенье!
 
 
Жить, жить и жить, высоким солнцем быть!
А дева гор мне издали со смехом:
«Свирель разбил, а душу не разбить».
 
 
Я проклинал и повторялся эхом.
 

 
В условный час в тени прибрежных скал
Бродил я вновь и, шуму волн внимая,
Следил вокруг и беспокойно ждал.
 
 
Дул сильный ветер, лунный путь качая,
Спеша и падая, шел за хребтом хребет,
И пена их скользила, как живая.
 
 
Я тщетно ждал, но вкрадчивый рассвет
Вновь примирил меня с моей печалью;
И море, стихнув, изменило цвет.
 
 
Обворожен загадочною далью,
Забыв тебя, как лунную мечту,
Я отдался себе и безначалью.
 
 
И, видя, как, взмахнув на высоту,
Белела чайка, падала мгновенно,
И вдруг брала добычу на лету,
 
 
Смущался я, и сердце билось пленно;
И, как-то больно, сладостно томим,
Ее крылом любуясь вдохновенно,
 
 
Хотел я быть крылатым и морским.
 

 
Вы, люди, мне – чужие, я чайкой быть хочу.
Свободный, с той скалы я взметнусь и полечу.
 
 
Обрызганным крылом чертя по изумруду,
Днем в блеске золотом я пьян простором буду,
 
 
А ночью в чутком хоре задремлю на волне.
Вокруг все море, море и звезды в вышине.
 

Т. Васильевой

 
Мнится мне, я издалека
Малым облаком плыву,
И бесцельно, одиноко
Жизнью облака живу.
 
 
Не дала судьба быть тучей,
Грозной тучей вешних дней,
Налети ж ты, вихрь могучий,
Без следа меня развей.
 

 
Помнишь,
Опадали золотые клены,
Была ты королевой, а я твоим пажом.
Помнишь, ты сказала, будь лучше королем,
И мы, сгребая листья, садились, как на троны.
Дождь пошел и мама позвала с балкона,
Сказку нам читала в уютном уголке.
Глядя в сад, я слушал, бумажная корона
Белела на песке…
Скрылась даль за дряблую, серую завесу,
Царапали ветви до верху окна.
Помнишь эту сказку про злого горбуна,
Как в заклятый замок он умчал принцессу?
Протянулись годы жизни неумелой,
Все опять, как в детстве, только я не тот,
Да и ты не с радости видно поседела,
И с балкона мама нас не позовет.