Текст книги "В башне"

Автор книги: Александр Рославлев

Александр Рославлев. В БАШНЕ. Стихи. Книга первая. (Москва, «Эос». 1907). Стихотворения разных лет

В БАШНЕ

Моей спутнице

 
Тебе, небесной, с ликом девы,
Чье имя – «мудрость», я принес
Мои суровые напевы,
Цветы кровавых зорь и роз.
 
 
Я, огнекрылый, ярый воин,
Через века ведущий рать,
Гроза царей, я недостоин
Твоих сандалий развязать.
 
 
Но будь, святая, благосклонна,
Кинь высь надзвездного дворца,
С улыбкой на земное лоно
Сойди и выслушай певца.
 

 
Учитель, в сердце откровенье
Стрелою огненной впилось,
И я, как ты, в оцепененьи,
Слежу в веках земную ось…
 
 
Ты вскрыл грозящие нам бездны,
Ты расшатал ее чеку,
И вот гласит твой стих железный
Твою суровую тоску.
 
 
Уйдя от гулкого смятенья,
Слепых чудовищ – городов,
Ты в своевольном заточеньи
Смертельно алчешь вечных снов.
 
 
В ночной тиши, мудрец упорный,
Вкушаешь яды вещих книг,
В мечтах: то зверь, то дух нагорный,
То Бога солнечный двойник.
 
 
На миг луч сладостной надежды
Пустыню мира озарит,
И вновь устало клонишь вежды,
Храня спокойный, строгий вид.
 
 
Моя душа встречалась где-то
С твоей великою душой.
Тропой тернистою поэта
Иду, учитель, за тобой.
 

 
Провижу вас грядущие века,
Провижу и скорблю душой неискушенной,
И скорбь моя, как море, глубока.
 
 
Орлиной мыслью к солнцу вознесенный,
Слежу я жизнь, слежу за мигом миг,
И вижу: рабство, кровь и труд бессонный.
 
 
Ум изнемог от бесконечных книг,
Я до конца изведал все соблазны,
Донес и сбросил тяжесть всех вериг,
 
 
Хохочет дьявол в маске безобразной,
И крутит стрелки огненных часов,
И ужас каждый час как будто разный,
 
 
Что ни мгновенье тысячи гробов
И тысячи рождений и зачатий.
Река из тел стремится в даль веков.
 
 
Богохуленья, бешенство проклятий,
И месть кому-то, месть, как змей в груди,
И всё в напрасной, непосильной трате.
 
 
Чего мы ждем, безумцы, впереди!
Далекий или близкий, брат безвестный,
Ты слышишь сердце? Слышишь? – Жди, жди, жди…
 
 
Не верь ему, мы, птицы в клетке тесной,
Забыли высь и голубой простор,
Нам не упиться музыкой небесной.
 
 
Что высь небес, нам страшны выси гор.
Тысячелетия, как день вчерашний.
О человечество, позор тебе, позор
 
 
От пирамид – до Эйфелевой башни!
 

Глас в Раме слышен, плачь и рыдание

и вопль великий, Рахиль плачет о детях

своих и не хочет утешиться, ибо их нет.

Иеремия 31, 15

 
О, Вифлеем, ты горестью велик,
Ты стал в веках, как светлая гробница,
Как слезь любви сокровищный тайник.
 
 
Я помню все, я помню, мгла, как птица,
Рвалась и билась, помню блеск мечей
И как бы пьяные, тупые лица.
 
 
Мне не забыть безумья матерей,
Тщету их рук, их груди в жалкой дрожи
И кровь детей, о звери, кровь детей!
 
 
Мне не забыть разметанное ложе,
Замерший взгляд и вялость женских ног,
Его лицо и смех на лай похожий.
 
 
О ночь злодейств, о властолюбец Бог.
Убей меня, убей без промедленья,
Чтоб я, Твой раб, простить Тебя не мог.
 
 
Кровь, кровь детей, какое омраченье,
Позор отныне на главу Твою.
Как искупить? Возможно ль искупленье?
 
 
Не Ты ль дал солнце, чтобы дать змею,
Посеял мысль, не пощадив слепого,
И вметил высь у бездны на краю?
 
 
Тебя простить, о нет, я слышу снова
Рожки, команду, сотни голосов
И слово «Цезарь»– каменное слово.
 
 
Кровавый бред, кричащий из веков.
Безглазый ужас, маски исступлений,
И скорбь, которой выразить нет слов.
 
 
Тебя зовут обманутые тени
В тоске великой, Ты же глух и нем,
И слеп, – в Твой храм обагрены ступени,
 
 
И целый мир, как скорбный Вифлеем!
 

 
В хранилище старинных, пыльных книг
Вникаю я в далекие вещания…
Часы бегут и дорог каждый миг.
 
 
Я упоен блаженством обладанья
Глубинами забытых мудрецов,
И целый мир встает, как мир познания.
 
 
Но иногда величие веков
Гнетет меня, и веет жуткий холод
От выцветших, слежавшихся листов.
 
 
О, если б я был бесконечно молод,
О, если б жить несчетные года
И утолить неутолимый голод!
 
 
Но знаю, я обмануть: «нет» и «да»,
Минуют дни восторженных исканий
И мысль придет к безвременью труда.
 
 
Угаснет пыл сомнений и желаний,
Изменят недовиденные сны,
И я умру в начале начинаний.
 
 
Я разгадал томленье тишины,
И чуткий сумрак лодок запыленных,
И понял я, что в жизни все равны.
 
 
Не надо мудрости и песен исступленных!
Как все в Одном и как во всем Один,
Равны в близи и в знаках отдаленных
 
 
Поэт, мудрец и дерзкий арлекин.
 

Виктору Муйжелю

 
Я видел барельеф, и до сих пор
Мне сердце жжет о нем воспоминанье…
Вот в небо крик, вот каменный укор!
 
 
Под барельефом не было названья:
Труп женщины, на нем мужчины труп,
Их Змей сдавил и замер в созерцаньи…
 
 
Взгляд у обоих холоден и туп,
Но столько страсти в жадном поцелуе
От смертной боли искривленных губ.
 
 
Проклятый Змей, чью силу роковую
Не одолеть, чьих чар не избежать,
Коварный Змей, обвивший ось земную!
 
 
Земля, земля – моя святая мать,
Везде прополз он – враг твой ненасытный,
На всем его зловещая печать.
 
 
Неуязвимый, злобно-любопытный,
Следивший жизнь несчетные года,
Он исказил твой облик первобытный.
 
 
Чуть не до неба встали города,
Где ровный свет, гудки автомобилей…
И где простор потерян навсегда…
 
 
Напрасны взрывы яростных усилий,
И крик «свобода» смелых бунтарей,
Нам не вернуться к легендарной были,
 
 
Когда под солнцем, звери меж зверей,
Бродили радостно Адам и Ева,
Прекрасны, мудры в наготе своей.
 
 
Что ж, сеятель губительного сева!
Ты победил: земля в сетях твоих.
Но чем еще насытишь алчность зева,
 
 
Дух познаванья, – темный бог слепых?
 

М. П. Арцыбашеву

 
Жизнь – вечный пир, внимайте солнцу, люди,
Оно поет, у вас в крови поет,
О творческом, о неизбывном чуде.
 
 
Прекрасна дева в час, когда придет
Ее жених и с них спадут одежды,
Прекрасней мать, питающая плод.
 
 
Расти, дитя, вновь будут властны вежды,
Пронижет мысль все звезды и века,
И сердце примет новые надежды.
 
 
О счастье жить! В луче моя рука!
Какая радость чувствовать в ней силу,
И хрупкий стебель нежного цветка.
 
 
Во всем подобься гордому светилу
И улыбнись, когда тебе с тоской
Укажет кто на раннюю могилу.
 
 
Нет прошлого, нет жизни прожитой.
Не убывает ни одно мгновенье,
Но каждое вновь связано с тобой.
 
 
Проклятье утверждающим сомненье,
Клевещущим на солнечный простор!
Вот истина великого значенья,
 
 
Вот эпитафия: «Склони твой взор,
Пусть каждый знак, который здесь начертан,
Блеснет, как луч рассветный из-за гор,
 
 
Живи! Я жил, я мыслил – я бессмертен.
 

 
Смерть – старая насильница – пьяна.
На улицах не счесть телег с гробами,
На кладбище могильщики без сна…
 
 
Смерть всюду, каждый миг в трактире, в храме…
Кто зачумлен, тому спасенья нет,
Хоть на других глядит ее глазами.
 
 
Все: юноша, старик в избытке лет,
Дитя – цветок и женщина, как сказка,
Замкнулись все и жгут вечерний свет.
 
 
Но страх не заглушит ни хмель, ни ласка;
Он у дверей, в каждый, молча, ждет:
Вдруг боли, корчи и лицо, как маска.
 
 
Смерть – старая насильница найдет,
Руками цепкими вопьется жадно,
И мертвым ртом к живому рту прильнет.
 
 
Дышать и знать, что дышишь, так отрадно.
Я, солнце, твой и мысль моя, как ты,
Возвышенна, красива и громадна.
 
 
Зачем же смерть и ранние кресты?
А в эти дни их выросло так много.
Вот, может, шел к возлюбленной, мечты…
 
 
И трупом лег у милого порога.
Кто ж кормчий наш? До дна раскройся твердь,
И обнажи нам дьявола иль Бога,
 
 
Чтоб знали мы, что вечно: жизнь иль смерть.
 

А.И. Куприну

 
Любите так чисто и свято, как звери,
Любовь – это солнце в полдневной красе,
Любовь – это в вечность раскрытые двери.
 
 
Любите, как звери, любите и все
Коснетесь безумств переполненной чаши,
Иль сердце омоете в красной росе.
 
 
Что может быть ярче, что может быть краше,
Звериного счастья двух юных сердец.
Берите его, каждый миг оно – ваше….
 
 
Кто зверя связал, тот насильник и лжец,
Тот жизни солгал, изнасиловав тело,
Пусть женщина – «самка», мужчина – «самец»…
 
 
И это прекрасно, коль сильно и смело;
Любить и дарить человека земле,
Чтоб солнце в крови его вновь пламенело.
 
 
Всевластна любовь и в добре и во зле.
Любите ж, поймите весь ужас потери:
Прожить, не любя, до морщин на челе.
 
 
Любите, так чисто и свято, как звери.
 

 
О слава, слава, скользкая тропа!
Сегодня ты увенчан и прославлен
И рукоплещет шумная толпа,
 
 
А завтра после пыток обезглавлен,
И палачом твой бледный, страшный лик
Толпе, тебе рукоплескавшей, явлен.
 
 
Безумьем ты, иль разумом велик.
Не пей из чаши работворной власти,
Отравлен тот, кто к ней хоть раз приник.
 
 
И на пути к твоей заветной страсти
Не доверяйся кораблю толпы,
На кораблях толпы гнилые снасти.
 
 
Как много их разметано в щепы!
Я б властвовала» но предпочел иное:
Направил в горы твердые стопы,
 
 
Достиг вершин и вот теперь вас двое.
А жизнь, как сон, которого уж нет,
Нас двое: я и солнце золотое.
 
 
Отсель глашу мой радостный завет:
– «Кинь города – смятенных душ плененье,
Цари один, неси на горы свет
 
 
И презирай людское поклоненье».
 

 
Из глубины померкнувших столетий
Явил ты мне, непонятый мой брать,
Твой жгучий терн в его победном свете.
 
 
Пусть гнусы о предательстве кричат!
Их мысли тупы, на сердцах их плесень,
Постичь ли им твой царственный закат.
 
 
Ты – свет певцам для вдохновенных песен,
Ты, как на башне, – выше облаков,
Откуда город меж просторов – тесен.
 
 
Проклятый город, медлище рабов,
Где скорбно – бледный, нищий их учитель
Бросает зерна рабских, нищих слов.
 
 
И с башни в город сходишь ты, как мститель,
За их права, несешь ковчег борьбы,
Чтоб дать им мощь и пирную обитель.
 
 
Вот распят Он, но лик его судьбы
Не возбудил кровавой жажды мщенья.
Рабы стоят и смотрят, как рабы.
 
 
Ты проклял их. Преодолев сомненья,
Прозрел в веках достойнейших тебя,
И смерть твоя – святое утвержденье,
 
 
Что ты спасал, страдая и любя.
 

 
Над морем и городом в башне живу.
Я песни пою одиноко.
Там волны, там люди, как сонь наяву,
Его я изведал до боли глубоко.
 
 
Отсюда виднее мне зори востока,
Своими соседями птиц я зову,
И рад, что давно и высоко
Над морем и городом в башне живу.
 

 
О эта ночь!.. с тех пор моя душа,
Перестрадавши тысячи распятий,
Питает солнце, огненно дыша.
 
 
Казалось, в каждом громовом раскате
Был черный смех всех ужасов земли,
Весь пирный ад их каменных зачатий.
 
 
В разрывах туч, которые ползли,
Как пьяные, незрячие уроды,
Метлища молний яростно мели.
 
 
Один удар, обрушившись на своды,
Потряс всю башню, треснула стена
И загудели в зал подземный ходы.
 
 
Еще удар, еще… и тишина
Безумней самой богохульной клятвы.
И в этот миг предстал мне Сатана.
 
 
«Вот полдень мира», рек он, «на закате вы
Придите все опять моим путем,
Прославь мой серп и предскажи час жатвы».
 
 
Я внял и с гордо поднятым челом
Вещал повсюду голосом столетий,
И каждый час был мрачным торжеством.
 
 
Но как-то раз в цветах, в весеннем свете,
Увидел я играющих детей,
Стал говорить им и смеялись дети,
 
 
И я постиг вернейший из путей.
 

 
Мне тесно здесь, как в тесной западне,
Я о полях мечтаю, как о чуде,
И с едко болью мыслю о весне.
 
 
Мне надоели комнатные люди,
Я стал ночным, ищу призывных встреч
Красивого лица, манящей груди.
 
 
Меня пьянит прерывистая речь,
Мгновенный пыл, с моим обманно слитый,
Согласность губ и содроганье плеч.
 
 
Роскошен пир, безумно пережитый,
Но при конце я, как неловкий вор,
Смущенно пью свой кубок недопитый.
 
 
Я силюсь скрыть мой боязливый взор,
Притворный вид, ненужные движенья
И ей, и мне ненужный разговор,
 
 
Меня стыдит намеренность сближенья.
Я сознаю, что оправданья нет,
Пытливо жду и скорю замедленья.
 
 
Еще вопрос, еще один ответ,
Закрыта дверь и я бреду уныло,
Вновь смех колес и вкрадчивый рассвет…
 
 
Опять хочу забыть, как это было,
Но бледность ног при ламповом огне,
Слова и трепет чувственного пыла…
 
 
Быть может сплю, быть может сон во сне?
Нет, явно близко – солнечное знанье —
Проклятье дню! – здесь все, как в западне,
 
 
И каждый шаг, и каждое желанье.
 

 
Блестят оттаявшие крыши,
Ломают лед на мостовой
И небо солнечней и выше
Над гулом жизни городской.
 
 
Иные краски зарябили…
На окнах, в лужах свет дрожит,
Гудя снуют автомобили,
И звонок мерный стук копыт.
 
 
Потоком лиц многообразным
За мыслью мысль увлечена;
К случайным встречам и соблазнам
Зовет пьянящая весна.
 
 
Вот в черном платьи, в шляпке черной,
Глаза, как синие огни,
Прошла с улыбкою покорной…
О если б лес, и мы одни.
 
 
На чуть просохшей теплой хвое,
Среди стволов, среди теней,
Над нами небо голубое
И шум разнеженных ветвей.
 
 
Весной мы в городе так жалки,
В душе так много едких злоб.
Смотри, на белом катафалке
В цветах железных белый гроб.
 
 
Трясется с ельником тележка,
И ветки в лужах под ногой.
Какая дикая насмешка
Над юной жизнью, над весной.
 
 
Средь купли города в мены
За час забвенья страшен спор.
Проклятье вам, глухие стены,
Скорее в поле, на простор!
 
 
Цветы и солнце мы забыли,
А город все еще не сыт…
Гудя, снуют автомобили,
И звонок мерный стук копыт.
 

 
В мертвенном свете стеклянных шаров
Женщина в каменной маске,
Нужная взбодренность четких шагов,
Встречи безличны, заучены ласки.
 
 
Сердце изжило, забыло мечту,
Первые взгляды, пожатья,
Солнце и яблоня в нежном цвету,
Радостней цвета их белое платье.
 
 
Режущий ветер качает шары,
Снег от мороза хрустит под ногами,
Улица в наглом захвате игры
Телом продажным, тупыми словами.
 
 
Кто он, который придет и возьмет,
Вялый, поникнет на груди.
Снова и снова она проклянет:
Дьявольской город – ни звери, ни люди.
 
 
Смерть с нею заживо правит пиры,
Смятое ложе, гробница.
Режущий ветер качает шары,
Черная шляпа, как черная птица.
 

 
За кулисою один
У заветной дверцы
Плачу, бедный Арлекин,
О разбитом сердце.
 
 
Гаснет лампа, все тесней
Обступают тени,
Вторит ночь тоске моей
Песнею осенней.
 
 
Вот твой бубен, обруч твой,
Звездная повязка.
Где теперь ты, что с тобой,
Золотая сказка?..
 
 
Лейтесь слезы вы мои,
Бисерные блестки
Мойте слезные ручьи
Грязные подмостки.
 
 
Хлещет дождик, ветер пьян,
Вздулась парусина,
Пропади ты, балаган,
С горем Арлекина.
 

 
Ослепший месяц странно гас,
Вокруг менялись очертанья,
Куда-то тихо плыли зданья
И кто-то в даль спешил от нас.
 
 
Мы шли. Был страшен ранний час,
Был страшен каждый миг сознанья,
А месяц гас, и плыли зданья,
И кто-то в даль спешил от нас.
 

 
Я трепетал, наш путь был горд и страшен,
На встречу нам плыл облачный чертог,
Багрянцем роз и золотом украшен.
 
 
На грани медлил огнеликий бог,
И кругозор туманился широко.
Я посмотрел и оглянуть не мог.
 
 
Мелькнули срывы белого потока,
Верхи камней и скалы на весу,
«Ко мне, ко мне», – шумел он издалека.
 
 
На склоне лес и тайное в лесу.
Он слал привет. Я вспомнил дев пещерных,
Их вольный смех и дикую красу.
 
 
Поля, селенья на уступах верных.
Туда, туда. Но снова синева.
Тревожней высь и шум от взмахов мерных.
 
 
Теснило грудь, мутилась голова,
За мыслью мысль противилась несвязно.
И были мне орлиные слова:
 
 
«Учись парить без страха и соблазна».
 

 
Дьяволы города, цепки их сети,
Над бредящим городом черный покров,
Хмурые улицы в мертвенном свете
Колеблемых ветром стеклянных шаров.
 
 
Дьяволы города, купли и мены,
Кто не предатель, кто здесь не лжет?
Справа и слева все стены и стены,
Вывески, вывески, пасти ворот.
 
 
Дьяволы города все запятнали.
Бледный мечтатель в камнях тюрьмы.
Чахлые дети в промозглом подвале,
Женщина с сердцем страшнее чумы.
 
 
Дьяволы города, все им не сыто,
До боли изведана каждая ночь.
А дни? Иль не знаете, солнце убито.
Прочь из проклятого города, прочь!
 

 
Дочь солнца и земли,
Она была цветком,
И от людей в дали
Росла в лесу глухом.
 
 
Сошлись мы в поздний час
Меж уличных огней,
И страсть взманила нас
От шума и людей.
 
 
Смеялся в хрустале
Янтарный бес вина,
Свет гас и в теплой мгле
Мы были два звена.
 
 
Я вкрадчиво шептал,
Как шепчет ветерок,
Я нежно целовал,
Я знал, она цветок.
 
 
Мелькнула сказкой ложь,
Вновь улица, рассвет…
Спросил я: «ты придешь?»
Сказала: «да», как «нет».
 

 
Когда затихнет город гулкий,
Она, дочь бездны городской,
Сойдет в кривые переулки
С плаката модной мастерской.
 
 
На перекрестке, молча, станет
И как судьба подстережет,
Полночный взгляд ее заманит
И черной молнией зажжет.
 
 
На миг преступишь в знойном чуде
Заклятье стен и смех колес,
Целуя дерзостные груди
И шелк дурманящих волос.
 
 
Но глянет утро из тумана
В заголубевшее окно,
Поймешь, что сердце было пьяно
И лживым сном обольщено.
 
 
К степным просторам нет возврата.
Не будет солнечных побед,
Смотри, опять она с плаката,
Смеясь, кричит тебе вослед.
 

 
Я видел мальчика без ног.
Над жизнью злее нет насмешки.
Рукой, толкая колесо,
Катился мальчик на тележке.
 
 
Была весна, был яркий день.
Казалось, каждый – смел и волен.
Пестрела жизнь и гулкий звон
Широко падал с колоколен.
 
 
Казалось, счастье близко всем,
И, как невидимая птица,
Трепещет в ласковых лучах,
И от того так светлы лица.
 
 
Лишь на мгновенье кто-нибудь
Склонялся в сдержанной тревоге,
И мягко падали грачи
На искалеченные ноги.
 
 
Самодовольные лжецы,
Что все алмазы и червонцы?
Полузавядшему цветку,
Цветку, погибшему для солнца.
 
 
И даже лучший дар – любовь,
Святое счастье человека,
Не примирит его с судьбой.
Он не у жизни – он калека.
 

 
Кто вечность разделил и выдумал часы,
Кто силою минут связал безумье снов,
Кто жизнь связал и бросил на весы,
Того кляну проклятьем всех веков.
 
 
Кто б ни был ты, коварный часовщик,
Не мог ты запретить безвременных путей,
Для верящих – любовь как бесконечный миг,
И, как всегда, беспечен смех детей.
 
 
Я пьян собой, я смею превозмочь
Возвратный час рассудка моего,
В добре и зле, ровняя день и ночь,
Я здесь и там для всех и для всего.
 
 
Хотя твой взор был дьявольски жесток
И за предел предельного проник,
Но в злобном торжестве всему, назначив срок,
Ошибся ты, коварный часовщик.
 

 
Смехом каменным, мглою железной,
Замыкаются ужасы дня.
Каждый миг я ступаю над бездной
И она отвергает меня.
 
 
Опьяняюсь бесстыдством хотений,
Сею зло и, хуля имена,
Клевещу на великие тени,
Но во мне в глубине тишина.
 
 
Чтоб иссыпаться чашею звездной,
В жажде мрака рассудок кляня,
Каждый миг я ступаю над бездной
И она отвергает меня.
 

 
В моей пещере два дракона:
Один покой мой стережет,
Другой незыблемое лоно
Никем не зримых, темных вод.
 
 
Когда, скрывая отдаленье,
Немая ночь сгущает мглу,
Они вытягивают звенья
И выползают на скалу.
 
 
И я, властитель их суровый,
За ними тихо выхожу,
И каждый раз с тоскою новой
Считаю звезды, и слежу.
 
 
Века сменяются, как миги,
И, безнадежность затая,
Вникая в смысл небесной книги,
Судьбу судеб читаю я.
 
 
Когда же солнце шлет на склоны
Намеки ясности дневной,
Спешу назад я, и драконы
Вползают медленно за мной.
 

 
Ровно в полночь я пришел,
Сел за гроб к ним, за их стол.
 
 
Как всегда их было трое:
 
 
Смерть, король – гнилой старик
И веселый гробовщик.
 
 
Они пели песню крови,
 
 
Песню, сложенную мной.
Смерть сказала: Пей и пой!
 
 
Ложе белое готовь,
Жди, на ложе будет кровь!
 
 
Жди, жених твой постучится,
 
 
Ты светильник погаси,
Тайну в тайне принеси!
 
 
Тайна в тайне воплотится.
 
 
«Ложе белое готовь,
Жди, на ложе будет кровь!»
 
 
Смерть косила пьяный взгляд
И кивала песне в лад.
 
 
Распахнул король порфиру,
 
 
Он гнусил и, хмуря лоб,
Бил тяжелым кубком в гроб.
 
 
«Тайна в тайне воплотится».
 
 
И веселый гробовщик
Каркал, высунув язык.
 

 
Век за веком – злой обманщик,
Что мне вечность, – миг мне дан,
И, веселый барабанщик,
Бью я в гулкий барабан.
 
 
Если горе в дверь заглянет,
Вот вино, а вот стакан.
Море выпью я, и грянет
Полным смехом барабан.
 
 
Пусть любовь сожжет измена,
Свеет розовый туман,
Сердце вырвалось из плена —
Бей свободу, барабан!
 
 
Смерть – безносая старуха,
Час твой гадан был и ждан!
Здравствуй, – медленно и глухо
Встречу смерти, барабан.
 
 
Ешь, несытая утроба!
Что мне вечность, – миг мне дань.
И в могиле в крышку гроба
Буду бить, как в барабан.
 

 
Хорошо в подвале нашем,
Стол, скамьи, да бочек ряд;
День и ночь поем и пляшем,
И часы, как сны, летят.
 
 
Смерть стучится костылем,
А пока живется, пьем.
 
 
Нет у нас пустых различий,
Честь для каждого одна,
И для всех один обычай:
Если пьешь, то пей до дна.
 
 
Смерть стучится костылем,
А пока живется, пьем.
 
 
Быстро молодость увянет,
Будет горько и смешно,
Что нам старость, лучше станет
Постаревшее вино.
 
 
Смерть стучится костылем,
А пока живется, пьем.
 
 
Не клянем мы жизнь напрасно,
Рай дан пьяницам в удел,
С Ноя все идет прекрасно —
Ной был первый винодел.
 
 
Смерть стучится костылем,
А пока живется, пьем.
 
 
Что бормочет о свободе
Хитрый сплетник Сатана,
Эта сказка в старом роде,
Нет свободы без вина.
 
 
Смерть стучится костылем,
А пока живется, пьем.
 
 
Летом снег, зимой цветочки,
Нас ничто не удивит,
Коль упал с любимой бочки,
Значить, умерь, или спит.
 
 
Смерть стучится костылем,
А пока живется, пьем.
 
 
Хорошо в подвале нашем,
Стол, скамьи, да бочек ряд;
День и ночь поем и пляшем,
И часы, как сны, летят.
 
 
Смерть стучится костылем,
А пока живется, пьем.
 

 
Есть слова из лазури и света,
Если ты их подслушал, постиг,
И сгораешь безумьем поэта —
Ты велик, ты надмирно-велик.
 
 
В тусклых буднях, в размеренной плясе
Закружились живой с мертвецом,
И, как шут в размалеванной маске,
В лад им дьявол трясет колпаком.
 
 
Пусть плененный, но все же крылатый,
Их сторонится бледный поэт.
Ризы солнца – восходы, закаты,
Не коснутся вас, будничных, нет…
 
 
Не причастны вы гордым утехам,
Не брататься вам с бурей, шутя,
Не смеяться серебряным смехом,
Как смеются поэт и дитя.
 
 
Вам не пить из пылающей чаши,
Из мучительной чаши любви;
Ваши мысли, как будто, не ваши,
Непонятно вам слово – «живи».
 
 
Если б поняли, стало бы ясно,
Что не миг и не тысячи лет.
Что прекрасное – вечно прекрасно,
И что царь над прекрасным – поэт.