Текст книги "Ящик Пандоры"

Автор книги: Александр Ольбик

Александр Ольбик
Ящик Пандоры

© Александр Ольбик, 2014

© Продюсерский центр Александра Гриценко, 2014

© Интернациональный Союз писателей, 2014

* * *

Лето

«…внезапный перелом шейных позвонков с проистекающим отсюда разрывом спинного мозга, согласно надежным и проверенным принципам медицинской науки, должен с неизбежностью повлечь сильнейшее ганглионное стимулирование нервных центров, заставляющее быстро расширяться поры corpora cavernoca[1]1
  Пещеристых тел (лат.).


[Закрыть], что в свою очередь резко увеличивает приток крови к части мужского организма, носящей название пенис, или же половой член, и вызывает феномен, который именуется в медицине паталогической филопрогенетивной вертикально-горизонтальной эрекцией in articulo mortis per diminutionencapitis[2]2
  В момент смерти, вызванной отделением головы (лат.).


[Закрыть]».

Джеймс Джойс

«Любовь – жестокий царь, ее всесильно иго».

Корнель

Глава первая

O, Sole mio! Отче наш, иже еси на бибиси… Да святится имя твое, да придет царствие твое… Чтоб ты сдохла! Шалава… Надо же, купила за три бутылки паршивого пива… Еще бы соску дала или надувную Мэри, чтобы помочь мне освободиться от бушевавших тестостероновых заморочек. Впрочем, это уже не важно… Это детали… – Дарий пошарил рукой по полу и нашел пачку сигарет с зажигалкой. Закурил, прокашлялся и снова отвалил к подушке. – Ну где тебя, потаскуху, искать, не на Луне же, в самом деле? Впрочем, легко догадаться, чем ты сейчас занята, наверняка какому-нибудь дегенералу делаешь бесподобную аку, и сама вся измусоленная… Бр-р-р… Интересно, что же после такой вероломной гастроли останется для нашей с тобой ламбады? Ох, шала… шала! Надо же, так вероломно, втихаря, без объявления войны, смылась в страну Ебаторию, ибо где еще можно быть в час ночи? А знаешь, что бывает за вероломство? Может, тебе напомнить душераздирающую историю про шоколадного Мавротелло и блядовитую Дезде?.. Впрочем, детский лепет… Ты же, мое солнышко, пойми простую вещь, что твои жалкие бутылочки пива – это унизительная отмазка, плевок, оскорбление и беспощадный вандализм в отношении моей пересохшей глотки… А в иные времена – о-го-го, будьте любезны, налейте в этот двенадцатилитровый жбанчик и далеко не отходите, ибо жажда еще не утолена… И какой черт заставил меня бежать в кафе, ведь знал же, что тебя там нет и что звонила ты мне откуда-то из другого места…

Так-то оно так, но я же, разговаривая с ней, отчетливо слышал в трубке голос певицы Зинги, ее бессмысленные тра-ля-ля и звуки блюза…

Без сомнения, в ударе был саксофонист Мафусаил, только он под пьяную руку способен выводить такие похоронные рулады… Впрочем, Мафусаил многостаночник: одновременно может исполнять соло на своем прослюнявленном саксе, курить сигарету, держать в свободной руке рюмку водки и тут же, без зазрения совести трах-тах-татах… застывшую в интересной позе Зингу, которая в это время не перестает петь любимую песню Эллы Фицджжж… «Шли на войну конфедераты»… А бармен Додик тоже не дурак, и это не сказки, а быль, Дарий сам был свидетелем… Однажды на кухонном столе, где повариха Медуза только-только закончила нарезать стейк, он уложил ее на живот и сзади стал наяривать, да так рьяно, что стол вместе с бесстыдниками пошел танцевать по кухне, пока не поцеловался с раскаленной плитой, на которой… а как же иначе? они в экстазе и подрумянили свои изнуренные похотью телеса… Кругом одно блядство и никакого просвета… Сейчас бы водочки, бутерброд с килечкой… впрочем, ху-эн-ху с ними, перебьюсь… Видишь ли, у нее девичник, женский коллектив, «посидим часика полтора, посплетничаем, и ты не успеешь допить свое пиво, как я уже буду дома…» Ага, сейчас… дождались…

Невыключенный телевизор бубнил: беседуя с человеком откройте поток энергии из нижних чакр слишком проникаться чувствами и мыслями другого человека опасно потеря катастрофа обратите внимание вы теперь не выходя из этого состояния рассмотрим самый примитивный вариант в основном безоблачная ветер юго-западный ни в коем случае не соглашайтесь это плетеный дачный стул и саморегулирующая проще простого намылить налить и насухо протереть обычной туалетной бумагой медицинский тип второй а теперь самое главное тип слабохарактерных мужчин а потом смирился…

Благородное сердце не может быть неверным.

Дарий поднялся с дивана и, отдернув штору, воспаленным от раздражения взглядом обшарил заоконное пространство. И, естественно, ничего радостного там не разглядел: тот же одичалый желтый фонарь, та же тугая темная плотность деревьев, листья которых, видимо, от нечего делать, тихо шевелились, словно отряхивая с себя дневной жар. Да, лето выдающееся, удушающее, а море все равно холодное, ибо, когда заряжается южный ветер, вода не перемешивается, а потому не прогревается, и соприкосновение с ней сводит судорогой не только икры ног, но и челюсть вместе с языком. И еще с тем предметом, который болтается выше колен и ниже аппендицита… Впрочем, кому нужен этот мясистый отросток? И так всем ясно: кто-то в этом чертовом сиреневом гетто всегда лишний, и проблема для лишнего только в том, как лучше оформить уход, исчезновение, пропажу, отступление, ретирование, бегство в никуда или же… Впрочем, тут могут быть варианты. Мыло, веревка, надежный крюк. Или же нега: горячая ванна, легкий надрез на запястье, после чего – нирвана, сон, сладостно переходящий в клинический, а затем и в безвозвратный уход. Но факт остается фактом: дальше так жить нельзя. Убого. Унизительно. В конце концов, опасно для жизни. А ведь жизнь не игрушка и дается один раз… «Подумать только – один раз. Однако давай без банальностей – одернул себя Дарий, – скажи еще, что прожить ее надо так, чтобы не было стыдно… случайно появившемуся на свет пикадору…» Да, бесспорно, по дикой случайности воплотившемуся в человеческий облик, по какому-то неведомому замыслу, в который также входит условие благополучного попадания сперматозоидов туда, куда они с непостижимой дурью стремятся всегда попасть… Ну и, разумеется, многое зависит от качественного контрацептива и в том числе от безупречной кондиции основного резинового скафандра, который, если верить наивному санпросвету, может оберечь не только от трепака, но от более грозной заразы на букву «С»…

Он вышел на кухню и поставил на конфорку чайник. Свисток от него он нашел на полу под газовой плитой, видимо, ОНА, торопясь на вечеринку, уронила его на пол, не удосужившись поднять и водрузить на носик чайника. И в раковине черт ногу сломит, и стол в хлебных крошках да в зеленых разводах от пролитого чая. Как же, черный чай вреден, подавайте ей зеленый под номером 999, китайский, который и от целлюлита, и от морщин, и во благо микрофлоры ВЛГ. И кофе в банке кот наплакал, и в холодильнике торричеллиева пустота… И вообще, взять бы и открыть все газовые краники – и пусть произойдет бум-булюм, что и станет венцом головотяпской жизни. А и черт с ней! Как случайно пришла, так несолоно хлебавши и уйдет.

Беглые мысли, а потому и неряшливые.

Однако, когда чайник засвистел, и Дарий наполнил кипятком чашку с остатками кофе, и уже начал ложкой размешивать сахар, раздался телефонный звонок, и он, едва не расплескав кофе, бросился из кухни в комнату. Он ждал звонка и боялся его. Не хотелось выслушивать ее фантазии, и своих беспомощных и всегда повисающих в воздухе тривиальных расспросов типа: где ты была? И потом, при встрече: а почему у тебя такие расквашенные, как после знойного акта, щеки, а губы – будто их только что накачали силиконом, и почему от тебя так несет чуждой парфюмерией и табачными дымами явно недешевых сигарильо?

Он взял трубку и, прижав к уху, молча, ждал реакции. И она последовала, быстрая, как порох, на который сметнулась искра.

– Да не трещи ты, – едва сдерживаясь, сказал Дарий, ощущая при этом в груди подступающую тошноту. – Я звонил и… заходил в кафе, тебя там не было… Врешь, врешь, врешь! Ночь уже, а ты где-то в эфире… Тогда скажи – где ты? Ах, у знакомой… Ну, само собой, у Кабиры, у этой лицензированной пробляди… Могу, конечно, проверить, но не буду, приедешь, сделаем разбор полетов. – Он отстранил трубку от уха и несколько мгновений улавливал доносившейся из нее стрекот жены… то бишь сожительницы…

«Курва великолукская! – выругался он после того, как трубка легла на место. – Врет, зараза, и не поперхнется. Но подожди… Я тебе устрою битву шпор… этот номер так не пройдет… будешь знать, как завираться… Ух, как это все…» Затем он вернулся на кухню и вынул из холодильника начатую (или недопитую?) пачку кефира и налил в кофейную чашку. В нем еще играли старые дрожжи и потому, наверное, кефир показался пресным, совершенно безвкусным, но, как ни крути, с двумя градусами алкоголя… И странное дело, после выпитого кефира он даже почувствовал теплую волну, благодатно поднимающуюся от живота к голове. А ноги наоборот – отяжелели, стали ватными, но это его мало беспокоило, поскольку едкое раздражение уравнивало все ощущения.

Но когда он вышел на улицу и, усевшись на лавку, стал делать сразу два дела, то есть закуривать и при этом, подняв голову, взирать на сплошь изрытое звездами небо, злой дух из него начал выветриваться. Как шина в велосипеде после прокола – мягче, мягче и ниже, ниже. И в висках полегчало, и сердце вошло в примирительный ритм. Ибо взору его открылась небесная посудина – Большая Медведица, ковш, из которого не напьешься, но который одним своим видом утоляет жажду. А жажда у Дария неутолимая – всепожирающая страсть и все понижающая ревность. Продолжая взирать на небо и ощущая вокруг себя запахи левкоев и жасмина, кусты которого вместе с липами взяли в плотное кольцо дом на улице Сиреневой и прилегающий к нему пятачок сада, Дарий вспомнил, как это у них было в первый раз. А вспомнив, ощутил в обоих пахах ломоту, словно в жилы начал поступать горячий, под давлением, стеарин. И так это распалилось, что он вынужден был приподняться с лавки и рукой поправить в штанах свой Артефакт, который вдруг нетерпеливо ожил и потребовал избавления от внутреннего перегрева. Тоже мне, гнусный Везувий! Он расстегнул молнию и извлек то, чему человечество обязано всеми своими грандиозными свершениями и не менее грандиозными мерзостями. Но мастурбировать не стал, не хотел упрощаться и избавлять себя от сладострастного ожидания Пандоры… Да и ночной холодок придал плоти увядание, и Артефакт снова был загнан в клетку.

А тогда, в день их постельной премьеры, он был поражен и зависимо заворожен крохотным аляповатым родимым пятном. Как раз на полдороге между ключицей и правой грудью – Рубикон, в водах которого он благословенно воскрешался от маеты жизни. Он целовал тот микроостровок и слышал, как рядом бьется ее усталое от услады сердце, видел ее полузакрытые глаза, ощущал нежную близость бархатистых щек, пребывая в полной своей мужланской правоте на захват чужого, никогда ему не принадлежащего мира. И думал, что будет как всегда: вжик-вжик – и в дамках. Собственно, так и произошло, но… Лучшей… самой лучшей в мире не бывает. Это же ясно, как божий день. Как не бывает самого лучшего. И вообще, ничего самого-самого в подлунном мире не существует. И не только в подлунном мире, но и на вечных лугах Вселенной ничего единопревосходящего не существует. И быть не может. Что и говорить, мир присутственно эйнштейновский, со своими относительными выебонами. Язвительно-насмешливый, и человеку он постоянно показывает язык. Однако дальнейшие сюжеты жизни опровергли эту классически тривиальную опцию. Оказывается, есть нечто единопревосходящее, от чего не уйти и что не сгорает ни в мартеновских, ни в крематорных печах.

Тогда, в первый контакт с ней, Дарий еще не догадывался, что вяжет себя терновыми путами, подчиняет неизбежному, укорачивает линию жизни, входя в ее волшебные, шелковисто-изумрудные пределы. И только один раз она издала стон и прикусила губу, из которой три рубиновых капли разбежались по ее затененному подбородку…

…Слева от него зажглось окно – соседка Медея вышла на кухню попить воды. Она растрепана, пьяна и совершенно не озабочена своим расхристанным видом. Впрочем, ей нечего стыдиться: выпроставшаяся из-под ночной рубашки грудь, была настолько аппетитна и архитектурно безукоризненна, что один вид ее снова вызвал у Дария приступ ломоты в обоих пахах.

Но, видимо, мысль о жизненных преломлениях погасила приступ желания, и он, закрыв глаза, стал вспоминать тот день, когда в дверь позвонили и позвали его в квартиру Медеи. Это были ее родители с внуком, пятилетним сыном Медеи Мусеем, участковый милиционер и сосед Григориан, у которого голос напоминал скрежет железа по стеклу и от которого за версту несло сивушно-чесночно-луковым перегаром. И мочой, видимо, по причине неладов с простатой. Но Дарий и сам тогда не благоухал сандалом или лавандой, он пребывал в болезненном похмелье, ибо за окнами проносился март месяц в своем апогее – шло 9-е число… А в кровати стенала страдающая вечным недугом его Элегия… И вот в таком жалком, прокисшем состоянии он поволокся в квартиру Медеи, где пахло застоем, увядшими гвоздиками и где тишина была просто убийственная. И притихшие родители Медеи, обойдя комнаты и не обнаружив в них ни одной живой души, вернулись в прихожую, где толкались участковый милиционер, подвыпивший сосед Григориан и умирающий от похмельного спазма Дарий. Первым в ванную вошел отец Медеи, ветеран всех войн, стопроцентный абстинент, познавший всю витиеватость и непредсказуемость жизни. И, возможно, поэтому, когда он увидел безвольно висящее тело своего зятя, не стал паниковать и предаваться экспрессиям, а просто сделал шаг назад, уступая место участковому. А потом на висельника смотрели все, кто был в прихожей. И все констатировали непреложный факт: молодой, красивый муж Медеи засунул свою курчавую голову в петлю, сделанную из кушака от его лилового махрового халата, и без прощальной записки отбыл к небесным праотцам. И только маленького Мусея не пустили на смертные смотрины, его бабушка Ника отвела в квартиру Григориана, чтобы избавить мальчугана от печального зрелища.

Естественно, никто из них не мог представить, что в это же самое время Медея, сияющая и вдохновленная своими амурными Полтавами, пребывала с одним лысым, достаточно богатым, с сильно развитыми бицепсами и трицепсами барменом в очень уютной забегаловке под названием «Любовная ладья». Но как бы там ни было, с того самоубийственного дня она постоянно носит в себе трагедию давно минувшего марта. И время уже убило ее отца с матерью, и участковый из лейтенанта превратился в бомжа, и только сосед Григориан, словно забальзамированный Тутанхамон, продолжал своим присутствием отягощать этот звездно-зеленый мир.

Но что примечательно: в тот вечер, когда Дарий возвратился в свою квартиру, он ощутил некоторую зеркальность ситуации. Он даже зашел в ванную и рассеянным взглядом поискал подходящее место для сведения счетов с жизнью, но его отвлек звонок в дверь. Это был Григориан, принесший с собой нездоровый дух хронической необеспеченности и пол-литру самогонки. Однако между этими диаметрально разной ментальности людьми сотворилась почти волшебная атмосфера общности: когда нетрезвые разговоры пошли по десятому кругу, а затем совсем начали иссякать, Дарий, закрыв дверь в комнату, где страдала Элегия, включил магнитофон и… Под звуки пленительных мелодий Оскара Строка, в табачном чаду, они принялись вытанцовывать одиночество и прозяблость посмертной тоски: «Ах, эти черные глаза, меня сгубили… губили… убили… били… или…»

…Дарий отвернулся от окна Медеи и снова воззрился на небо. Возможно, Полярная звезда помогает только тем, кто в состоянии ее найти среди мириада других светил. Он вычислил ее через соотношение двух звезд на «рукоятке» Большой Медведицы и долго вглядывался в ее светлый лик. Обычная, почти ничем не отличающаяся от других бриллиантовая искра. А сколько в ней смысла и сколько она дает надежды! И Дарий спохватился, глядя на Полярную, как он мал и как ничтожна его грешная душа, и, более того, он почти устыдился тех слов, которые несколько минут посылал в адрес Пандоры. «От «шалавы» надо бежать, тебя же никто не держит… А вот ты сам к ней приварен, жадно ждешь и не можешь дождаться». И как бы накликал: справа, со стороны переезда, послышались автомобильные шумы, и к дому, отгороженному от дороги липами и жасмином, подкатило такси. Он угадал его по зеленому проблеску, затем услышал стук дверцы, после чего – нагнетающий звук отъезжающего таксомотора, оставившего после себя непоколебимую тишину. А в ней – барабанная дробь его взбесившегося сердца и ее каблуков, которыми она нервно попирала последние метры дорожки, ведущей к дому.

Она была в светлом костюме и напоминала призрак, сошедшую с небес святую Магдолину, которую он спустя минуту начнет третировать своим всесокрушающим желанием. Когда они сблизились, он подхватил ее на руки и, переступив невысокий из металлической сетки заборчик, отнес под яблоню. Похищение Европы… Наверху прострекотала сойка, сквозь крону липы сверкнул жемчужный глаз Полярной, а их тела, погружаясь в благоухание флоксов и наступившего ренессанса лип, начали рекогносцировку в преддверии битвы шпор, тихого, но от того не менее беспощадного сражения, в котором будет произведен только один залп и будет разделен с ночью только один стон…

…Пандора не сопротивлялась. А у него в ноздрях уже целая революция, поскольку своим по-волчьи обостренным дыхом он ощущал всю порочную гамму принесенных ею запахов. И все золотые адвокаты мира не могли бы доказать ему обратное. Особенно выдавали ее волосы, из их ржано-платинового отсвета исходили кровенящие душу инородные мужские примеси. Быть может, это был сигарный дух, перемешанный с запахами чужих подушек, или же из них исходили не до конца исполненные флюиды желания, а быть может, то было собрание всех женских пороков мира… И рецепторы, отвечающие за его хищное обоняние, дали команду на захват падшего тела. Всего два толчка сердца – и от ее короткой, плотно прилегающей к бедрам юбочки остался один поясок, и нагота, которая открылась ему в звездном свете, была удушающей. Но что больше всего поразило: под юбкой не было обычной вещи, без чего она вряд ли бы вышла из дома. Но об этом он спросит ее позже, а пока желание парализовало его язык, заклинило благоразумие, что, однако, не помешало ему услышать небесный гонг.

Начавшиеся в олимпийском темпе возвратно-поступательные движения как будто не предвещали ничего плохого. Иступленные падения и подъемы со скоростью 60 движений в минуту были восхитительны. Падение в пропасть и возвращение в зенит. Падение и подъем. Подъем и падение. Единство и борьба противоположностей… Легкий ночной эфир ласкал его полуприкрытые веки. И вдруг произошло то, что происходит со снайпером, когда его выстрел проходит мимо цели. Пуля летит в молоко, и это не больно, но промах, который совершил Дарий, заставил его взвыть и бревешком скатиться с Пандоры на землю. Он зажал двумя руками То, что с такой неистовой скоростью и силой пролетело мимо и своим округлым плутониевым наконечником ударилось о землю. Спружинило, но не настолько ослабляюще, чтобы погасить остро пронзившую боль.

Уже после того, как они вернулись домой и он с помощью зеркала обследовал место травмы, он печально осознал, что битва в саду закончилась для него членовредительством. Его неубиенный Артефакт был весь синий и не хотел блюсти прежнюю геометрическую линию. Он явно был покорежен, как бывают покорежены рули и элероны у неудачно севшего на ВПП истребителя. Но для окончательного диагноза нужен был новый подъем, который в данный момент был просто пустой фантазией.

– Это из-за тебя, – чуть не рыдая, заявил он Пандоре. – Если бы не твое блядство, ничего бы этого не было. – И после слюнявого молчания вопрос: – Где ты, мамзель, потеряла свои трусики? – Он взял с трюмо ее небольшую сумочку и все, что в ней было, вытряхнул на диван. Да, его гипотеза материализовалась: трусики находились в одной компании с губной помадой, пачечкой салфеток, двумя презервативами, пилкой для ногтей и записной книжечкой в красном кожаном переплете, из которой, между прочим, выпали две стодолларовые бумажки… Но он их до поры до времени проигнорировал. Он взял в руки ее вещь, от которой исходили те же ароматы, что исходили от ее волос и кожи. И тут он почувствовал, как через боль пульсирующими толчками к его травмированному органу прорывается кровь и… до взлета остались секунды. Он снова подошел к зеркалу и стал взирать на процесс восстания и Его покореженную сущность. Картинка была отвратительная: в горизонтальном положении Артефакт имел очевидный изъян, его ударная часть смотрела на мир не под прямым углом, а, пожалуй, под углом в 45 градусов. То было явное искривление «позвоночника», и как он ни пытался пальцами выправить кривизну, Артефакт не подчинялся.

– Смотри, что ты наделала! – Дарий, подтянув на чресла брюки, вышел из комнаты – попить, ибо рот обложила жесточайшая засуха, а душа, утомленная передрягой последних анатомических открытий, исходила тоской неисправимого грешника.

И уже из кухни он услышал ее плаксивый, но ничуть не оправдывающийся голос:

– Сам виноват, налетел, словно голодный лось… Нет чтобы самому купить, так он рвет последнее…

– А зачем тебе презервативы, если ты была в бабской компании? Мы с тобой обходимся без этого, не так ли?

– Это дикая случайность, я шла по улице, а ко мне пристали какие-то мальчишки из общества борьбы со СПИДом… Сейчас шагу нельзя ступить, чтобы не всучили какую-нибудь гадость…

– А почему ты их в сумку положила? И почему упаковка на одном надорвана и вместо двух презервативов там только один?

– Отстань, мне такие презеры дали… Что я, виновата?

– Ладно, к черту эти резинки, ты лучше скажи, почему тебе так мало заплатили? Сейчас распоследняя шлюха получает больше, чем ты…

– Это презент… Если ты сам не в состоянии заработать, то кто-то должен это делать.

Дарий сжал кулаки и стиснул зубы. No komment! Первым порывом его было пойти к ней на кухню и устроить там Варфоломеевскую ночь, но вместо этого он возвратился к зеркалу и принялся смазывать Артефакт кремом для бритья.

Всю ночь в их квартире горел свет, и всю ночь Пандора с помощью льда и куска марли делала ему компресс. Он лежал на диване, смотрел по телевизору очередную фигню на тему «Возможна ли любовь без секса?», а она то уходила на кухню, то возвращалась, и каждый раз, входя, горестно вздыхала. «Бедненький мой, – говорила она и своей рукой приспускала у него трусы, – сейчас ледок все поставит на поток, и будешь ты вновь дееспособным…»

Ну надо же, какой цинизм!

Дарий уже остыл и все ранее заготовленные обличительные речи относительно ее нравственного падения отошли на второй план. И хотя у него ничего не болело, подсознание ему подсказывало, что золотые деньки кончились. Вопрос только в сроках – навсегда эта непруха или минует, как легкое дуновение ветра? Он лежал и слышал, как в ванной шумит душ – это Пандора смывала с себя порочные улики, после чего выйдет вся разомлевшая, с распущенными волосами, в розовом шелковом халате и долго будет возле трюмо возиться со своим лицом.

Уже была глубокая ночь, когда Пандора, сменив халат на сексапильную ночнушку (шелковую, выше колен, с бордовыми кружевами, с узенькими темно-синими бретельками), улеглась на диван, как ни в чем не бывало прижалась к нему мягким бедром и, положив руку ему на живот, тихо начала увещевать: «Глупыш мой, кому я, старая вешалка, нужна? Ты же пойми простую вещь, я ведь не твоя раба, а ты не мой повелитель, мы свободные люди, живем один раз… – зевнула, потянулсь. – Ты только подумай, всего один раз, и придет время, когда ни тебя, ни меня на этом свете больше не будет».

И так она своими словами умягчила его дух, что ему стало ее невыносимо жаль, и он даже попрекнул себя за свое хамское поведение. Однако это никак не отразилось на его теле: оно было глыбокаменным, он, словно остывший труп, лежал с вытянутыми вдоль туловища руками, отвернув голову, всем видом давая понять, что далеко не все проблемы остались позади. А когда она засопела, что означало – Морфей Пандору увел в свое царство, Дарий поднялся с дивана и вышел в другую комнату, к зеркалу. Окно было зашторено, и свидетелями его позора были только книги на полках доперестроечной секции, такая же старомодная пятирожковая люстра да несколько небольших, собственного изготовления картин, развешанных по стенам.

Ему хотелось убедиться или разочароваться в принятых медицинских мерах. Приспустив свои «прощай молодость», он внимательнейшим образом принялся изучать поверженный Артефакт. Баклажан, не более и не менее. Распухшая мошонка, беспомощно обвисшие яички (одно длиннее другого), словно сдувшиеся гондолы и… Словом, весьма невзрачная, опечалившая душу картина. Он окинул помутневшим взглядом комнату, подошел к книгам и вытащил из их теснины маленький томик в синей обложке. Наугад открыл и прочитал то, что прежде попало на глаза:

 
Ночь дремлет – бодрствует любовь.
Я разделял с ней ложе.
Подобен ветви гибкий стан, лицо с луною схоже.
И поцелуев до тех пор я расточал запас,
Пока зари пунцовой стяг не потревожил нас.
Кольцо объятий разомкнув, мы опустили руки.
День Страшного суда! С тобой сравнится час разлуки…
 

«При разрыве девственной плевы, как правило, происходит небольшое кровотечение…» – он захлопнул книгу.

«Экая ерунда, – поморщился Дарий и с отвращением бросил томик в стоящую под столом корзину для бумаг. – Кто и когда видел эту девственную плеву?»