Текст книги "Искатель, 1961 №6"

Автор книги: Александр Грин

Соавторы: Роман Подольный,Игорь Росоховатский,Игорь Акимушкин,Теодор Гладков,Валентин Аккуратов,Ван Чжанюань,В. Смирнов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Ростислав Валаев
ИНДИГО

Рисунки С. Прусова

I

ДВЕ недели они работали рядом.

Бок о бок, стиснув в руках лопаты, они продвигались по россыпи на юго-запад, от шести утра до восьми вечера, не отдыхая даже днем, когда термометр показывал сто четыре градуса по Фаренгейту. От жары раскалялась и трескалась земля, и часто в ров сваливались горячие комья. В такое время трудно представить, что бывают ветры и прохлада.

Оллай и Джим не говорили друг другу ни слова, идя рядом четырнадцать часов в сутки Когда их мокрые тела изнемогали от напряжения, они на минуту выбирались наверх, обливали себя холодной водой и снова шли работать. И только в это время, не надолго освеженные, они слышали стук лопат и кирок впереди и сзади, отдаленную ругань и оклики надсмотрщиков. А потом, как только снова накалялись их тела, смолкали все шумы и стуки, и россыпь окутывала томительная жаркая тишина. Казалось, что далеко кругом нет ни одного человека, нет ничего, кроме громадного раскаленного добела солнца да желтой сухой земли, которую нужно копать, копать до потери сознания, до последнего предсмертного хрипа.

Но все-таки у Джима хватало сил и терпения зорко вглядываться в каждый твердый предмет на лопате, когда он отгребал землю. Но того, что искал, не было. Почти все время попадалась мелочь, из которой в Антверпене даже не шлифуют бриллиантов, а делают «розочки» – мелкую декоративную осыпь. И только изредка встречались камни покрупней, но по бурому налету Джим видел, что это не индиго, а дешевые, лимонно-желтые или в лучшем случае палевые, дающие, правда, полную гамму цветов голубого, но только при искусственном освещении. Днем же они почти не «играют», не преломляют зеленых и синих красок и стоят недорого.

Нет, из-за них Джим не станет портить себе желудка.

«Если я найду алмаз индиго, я его проглочу, – думал Джим. – Проглочу и уеду. Буду жить…»

Вечером о конце работы возвещали резкие несмолкаемые свистки. Это надсмотрщики добросовестно надрывали легкие. Они получали на полдоллара больше и старались изо всех сил.

Вечерняя прохлада приносила облегчение. Оллай улыбался Джиму:

– Ну, как индиго?

Получив отрицательный ответ, невесело усмехался:

– Ты чудак, Джим. Алмаз индиго. Да разве ты его найдешь? Это ребяческая мечта. Помнишь, Густав тоже искал? Рыл саженные ямы. И в одной из них умер.

Так и ты.

II

Дюны укрепляли сухим колючим кустарником, и только в одном месте, направо от бараков, росла жиденькая кокосовая пальма, жалкая и бесплодная. Окруженная песками и ночью, она казалась прекрасной, особенно людям, годами не видящим зелени.

Джим мечтательно посмотрел на пальму.

Сегодня Оллай был не в меру разговорчивым. Если бы они не проработали целый день рядом, Джим мог подумать, что Оллай хватил добрых пол-литра виски.

– Ты опять идешь на свою могилу? – спросил насмешливо Оллай.

– Да, я иду к пальме.

Знаешь, зеленые листья выделяют кислород, а он полезен для моих легких. Очень полезен.

– Ты образованный человек, Джим. Если бы мы не вместе работали, я бы мог подумать, что ты учитель. Я пойду с тобой.

Они шли по сыпучему песку, и Оллай долго рассказывал о Норвегии, о китобойном судне «Звезда», на котором он ходил три года, о северных и южных морях и еще о многих неизвестных Джиму вещах. Говорил он размеренно, четко, ровным голосом, ровным, как линия песков у горизонта. Глаза его были глубоки и спокойны, будто он проник во все тайны жизни и ему нечего больше узнавать. И даже когда Джим спросил о невесте, он ответил прежним тоном:

– Она ушла к мяснику Иогансену.

Ответил так, как будто это значило «я купил новую фуражку» или «сегодня хорошая погода».

Но во время разговора о владельцах россыпей в его глазах загорались тревожные огоньки и сквозь смуглые щеки проступал румянец. Это чувствовалось даже во тьме.

– Они считают нас животными, а на самом деле мы в тысячу раз человечнее их… И эти скоты смеют…

– Не надо, Оллай. Не надо расстраивать себя.

Джим был очень утомлен. Последнее время он чувствовал себя все хуже и хуже. Чахотка была заодно с хозяевами. Она мучила его в свободное от работы время: ночью и на рассвете.

– Я, должно быть, никогда не найду индиго, – сказал он. – И не уеду отсюда.

– Не унывай, дружище. Сегодня утром я нашел его для тебя. И он прокатился по моему горлу, как глоток виски. Завтра ты его получишь. Каратов восемь, не меньше.

Джим потер ладонью лоб.

– Но ведь это ты нашел. Ты, а не я.

– Ну, кончены разговоры! Завтра ты его получишь. А я найду еще. Я здоров как буйвол.

Джим минуту колебался.

– Хорошо, Оллай. Я возьму. Если бы ты знал, как мне хочется жить! Ведь я ничего не видел, кроме работы и ругани надсмотрщиков. Ничего…

– Я понимаю, дружище. Поэтому я и отдаю тебе индиго. Он нужнее тебе.

– Спасибо, Оллай… Если я останусь жив, я отблагодарю тебя.

Утром Джим получил в конторе расчет. Конторщик Джем-сон, прощаясь, сказал:

– Счастливого пути, Джим! Вы хорошо сделали, что ушли сами. А то вы так ослабли, что вас хотели уволить.

– Вот поэтому я и ушел, Джемсон.

Оллай не пошел провожать Джима даже до линии бараков. Нужно было идти на работу. За опоздание вычитали дневной заработок.

– Так ты мне пиши сюда, Джим.

Хорошо, я буду писать. Прощай.

И они разошлись в разные стороны.

III

Восемнадцать английских миль предстояло пройти пешком. Сначала через дюны, а потом по твердому грунту, местами поросшему жесткой колючей травой. Изредка по этой дороге ходили ленивым своим размеренным шагом верблюды, но их нужно было заказывать заранее и оплачивать за два конца. Алмаз индиго? Но Джим не мог сейчас воспользоваться своим богатством…

Первые нити солнца не жгли, а ласкали, и за голубой дымкой встающего утра Джиму рисовались уже горы и море, леса и хрустальный воздух. В этот день он чувствовал себя почти здоровым, и в его сердце цвела неведомая доселе нежность к людям. Особенно к Оллаю. Найти индиго и отдать другому!.. Да, чтобы сделать это, нужно быть настоящим человеком. Но и он, Джим, будет делать другим добро. Он не возьмет себе ни одного лишнего цента.

Он шел медленной, неуверенной походкой больного человека, и с каждым шагом солнце все сильнее припекало спину. Его серое неуклюжее пальто плохо защищало от палящих лучей, а в расхлябанную обувь набивался нагретый песок и жег ноги. От этого болезненно ныла кожа, мучила тупая боль, и хорошие мысли сменяла злоба, накопленная годами. Он часто подбадривал себя глотками виски из фляжки, взятой в дорогу, но скоро и это перестало помогать.

Ему казалось, что солнце поглотило весь кислород и вместо воздуха в легкие попадает густая тошнотворная вата. Он не закрывал рта и дышал порывисто и часто. Потом его начали душить приступы мучительного кашля. Наконец он упал.

И стало ясно: он умирает.

Джим разгреб песок слабеющими руками и опустил в ямку голову, прикрыв затылок широкополой соломенной шляпой.

Это немного освежило.

Тогда он встал и пошел обратно к россыпям. Он примирился с мыслью о скорой смерти, и единственным его желанием было возвратить индиго Оллаю.

А солнце по-прежнему жгло и томило, и он с каждым шагом слабел все больше и больше. Джим шатался и падал, будто под ним была не знакомая дорога по дюнам, а палуба судна в бушующем море. И только далеко после полудня он увидел неясные очертания пальмы и ближайших бараков.

«Ну, теперь дойду», – пронеслось у него в голове.

Он напряг последние силы, и через час был около пальмы.

Подойдя к дереву, он упал на землю, обнял руками корни пальмы и прижался к ним разгоряченным лицом. Воздух здесь был холодным и тяжелым, и Джим с наслаждением вдыхал его больными легкими. Он хотел было идти дальше, но подняться уже не было сил…

IV

Закапывая Джима у пальмы, Оллай проговорил тихо:

– Ладно, дружище, я заплачу им за тебя. Они получат свою порцию…

Потом он с несколькими рабочими пошел в кабак заливать боль.

А наутро вместе с огнями рассвета занялись иными огнями деревянные здания копей. Сухой лес горел как спички, и через два часа вокруг россыпей была обугленная, черная равнина.

Болтали, что это дело рук Оллая. Но доказать никто не мог.

А мало ли что болтают после пожаров…

В. Аккуратов,
штурман полярной
авиации

Рисунки Ю. Макарова

СПОР О ГЕРОЕ

Мы вылетели на ледовую разведку…

Для неспециалиста, или просто человека несведущего, такой полет над Ледовитым океаном в ясную погоду может показаться увеселительной прогулкой.

Здесь, может быть, к месту вспомнить слова Пушкина, что порой люди ленивы и нелюбопытны. Действительно, чего проще знать, ну, не породы льдов, а скажем, породы деревьев? Кто не видел леса? Кто летним днем не бродил под его то шатровыми, то стрельчатыми сводами, но, право, многие люди с уверенностью сумеют отличить лишь ель от сосны или дуб от березы.

Но даже для лесовика, не лесника-специалиста, а лесовика-любителя в чаще открывается удивительная книга. Он читает ее, как захватывающий роман.

То же и со льдами. Льды не менее разнообразны, чем леса. Во льдах, пожалуй, не меньше видов и пород, чем в дальневосточной тайге, самой разнообразной и пышной. Есть паковый, самый матерый лед. Он многие годы крутится в океане, как в гигантском котле. И хотя под ним соленая вода, и сам он образовался из океанской воды, пак пресен. Есть блинчатый лед. Это самый юный. Он кругл и, опушенный кружевами, кажется темным, потому что сквозь него просвечивает океанская глубь.

И подобно деревьям, в лесу, лед живет в океане не как попало. Он располагается, словно растительность на горе. Понизу – широколиственные, теплолюбивые породы; выше – смешанный лес, где темными конусами выделяются ели; еще выше – бережливые к теплу хвойные породы; у вершины ползают стланики, а дальше – вечный снег.

Если посмотреть на глобус, увенчанный полюсом, то сравнение это становится зрительным. Так же, поясами, располагается лед в северных морях. В море, у берега, летом бывает чистая вода, а зимой – припай, ровный, гладкий, как и окружающая его тундра. Молодые льдоведы нередко путают его с берегом.

Выше, ближе к полюсу, плавают многолетние, но еще нестарые, соленые льды, отошедшие от берегов. А у самои крыши мира громоздится паковый лед, возраст которого порой исчисляется десятилетиями.

И весь этот ледяной панцирь, увлекаемый движением Земли, плывет по очень сложным и еще не изученным полностью законам дрейфа.

Движение всей массы льда происходит таким образом, словно на земную ось насажен винт с саблевидными лопастями. Часть молодого льда увлекается в центральный бассейн, большая часть старого выбрасывается в океанские ворота между Шпицбергеном и Гренландией в Атлантику. Причем количество льда, выносимого в эти ворота, из года в год меняется. Почему?

Сейчас ученые-глациологи заняты трудоемким, кропотливым и малозаметным делом – накоплением фактов. Но скоро одна из многочисленных гипотез станет законом, который объяснит основное. А пока каждый наш полет в сердце Ледовитого океана помогает изучению жизни льдов. Но, кроме того, пилоты помогают вести корабли по Северному морскому пути.

О ледовой разведке стоит рассказать подробнее. Но это в другой раз. Дело в том, что нам самим тогда стало не до льдов.

Сначала мы услышали, как Михаил Алексеевич Титлов не своим голосом крикнул:

– Следы!

Радист и я бросились в кабину пилотов.

Ни в первое мгновение, ни в следующее мы не поверили пилоту. Это казалось не только невероятным, но и немыслимым.

Машина шла на небольшой высоте. Цепочка следов промелькнула так быстро, что мы увидели позади самолета в туманной мгле сумрачного полярного дня лишь нечеткую полоску. Ее можно было принять за трещину.

– Соскучились, – разочарованно протянул всегда немного скептически настроенный Патарушин. – Разыграть вздумали.

Титлов, прищурившись от напряжения, старательно выводил машину на нечеткую полоску следов, так чтобы пройтись вдоль нее и рассмотреть как следует.

Он собрался вернуться в рубку.

Но Титлов резко положил машину на крыло, делая крутой разворот.

– Нет, точно – следы, – недоуменно протянул второй пилот Афинский, словно оправдываясь за неожиданность, которую принес океан.

– Правда, следы… – еще раз подтвердил командир.

– Показалось, – протянул Патарушин. – Мы же так далеко от материка и в семистах километрах от Диксона. Ни одного сигнала бедствия ни на днях, ни в ближайшие месяцы не было. С неба, что ли, люди свалились? Марсиане?

Мы вышли на бреющем полете из-за гряды торосов.

– Смотри, марсиане! – сказал Титлов.

По снегу вились следы – шли двое с нартами. Теперь, без сомнения, можно было сказать – шли люди. И шли они, как люди, и следы их тянулись бесконечной синусоидой, потому что люди не могут ходить строго по прямой, как, например, медведи, и медведи не тащат за собой нарт. И, видимо, один из людей покрепче или помоложе, потому что следы упорно оттягивало вправо, в сторону океана. Это делалось вряд ли нарочно. Те, кто шел, очевидно, об этом не догадывались, и заранее можно было предположить, что в ледяном безмолвии оказались люди не очень опытные в полярных путешествиях, но, безусловно, смелые, даже отважные.

Вот что мы предположили о них с воздуха по следам.

Вдруг за грядой торосов следы пропали. Под нами было чистое снежное поле.

– Что за чертовщина? – пробурчал Титлов.

– Проглядели, – сказал я. – Люди, видимо, спрятались в торосах.

Титлов развернул машину.

Мы снова прошли над грядой торосов.

Следы скрывались в ледяном гроте.

– Они прячутся от нас! – проговорил Афинский.

Мы переглянулись. Такое совсем не вязалось с представлениями об Арктике и полярниках. Люди прячутся от самолета, люди прячутся от людей, оказавшись среди океана, в сотнях километров от любого населенного пункта!

– Садимся? – предложил я Титлову.

– Действительно, что это за люди? – спросил, ни к кому не обращаясь, Патарушин.

– Два снежных человека, – отшутился бортмеханик Богданов.

Мы нашли подходящее поле для посадки километрах в трех от места, где видели следы. Сбросили дымовые шашки. Сели.

– Берите винтовки, и пойдем, – сказал Титлов.

Взяли винтовки. Пошли.

– Не держитесь кучей, – приказал Титлов.

– Почему? – спросил Патарушин, когда мы, выражаясь языком военных, рассредоточились.

– Мишень больно крупная, – буркнул за Титлова Афинский.

Метрах в трехстах от торосов Титлов остановился.

– Мы у них на мушке. Вон они за четвертым торосом справа.

Пригляделись. Действительно, торчит меж зубьями льда дуло. Залегли.

Они молчат. Мы – тоже. Подождали, подождали, наконец Титлов крикнул:

– Кто вы?

Не ответили.

Афинский повторил тот же вопрос по-английски.

Молчание.

Мороз был крепкий, с ветерком нам в лицо.

– Отвечайте! – снова крикнул Титлов. – Отвечайте, черт возьми, кто вы?!

– Пошто лаешь? – донеслось из-за торосов.

– А пошто молчите?

– Кто вы такие? – спросили из-за торосов.

– Ну, уж это наглость, – пробурчал Патарушин, человек весьма чувствительный к вопросам субординации и вежливости.

– Летчики! – ответил Титлов.

– Выходи один. Поговорим. Только, чур, без ружья!

Мы переглянулись.

– Можно? – спросил я у Титлова.

Тот кивнул.

Я поднялся. Когда прошел шагов десять, из-за торосов навстречу мне вышел невысокий русобородый мужчина. Я внимательно приглядывался к нему.

Он двигался вразвалку, как ходят люди, привыкшие к тяжелому физическому труду, крепко ступая на ноги. Сблизились.

Я увидел, что мужчина немолод. За пятьдесят ему перевалило давно. Глаза из-под лохматых бровей смотрели сурово и подозрительно. Шел он неторопливо, и мы встретились гораздо ближе к его лагерю, чем к моему. «Непрост мужичонко-то», – подумал я.

Сошлись.

Не подавая руки, бородач сел на обломок льда.

Сел и я.

– Пошто идете за нами? – угрюмо спросил он.

– Вы-то как очутились здесь?

– Дорога заказана?

– Нет.

– Вот мы и идем.

– Да идите, пожалуйста. Мы помочь думали.

Я достал кисет, стал набивать трубку.

Старик опустил глаза и старался не смотреть на табак. Я раскурил трубку.

Старик крутнул головой.

– Хорош табак.

– Хорош.

– Духовитый…

– Душистый и крепкий.

Помолчали.

– Одолжите, может…

Я протянул ему кисет.

Бородач достал из-за пазухи трубку величиной с добрый кулак, покосился на меня.

Я махнул рукой.

Он плотно набил трубку, подобрал табачинки, случайно упавшие на снег. Потом достал спички и, прикуривая, второпях сломал две. Крякнул с досадой. Затянулся глубоко, даже глаза закрыл от удовольствия. Выдохнул дым не сразу. Вытер слезы, набежавшие на глаза.

– Дядя Митяй, – послышалось из-за торосов.

– Две недели без табаку, – словно извиняясь за несдержанность своего спутника, сказал бородач.

– Куда идете-то?

– На Диксон.

– До него семьсот километров!

– Дойдем.

– А прошли сколько?

– Верст пятьсот. С гаком.

– Одни?

– Одни. – Крикнул: – Гришка, подь сюда!

Из-за торосов вышел второй бородач, со стороны моего лагеря поднялся приземистый Титлов и направился к нам. Дядя Митяй посмотрел в его сторону, усмехнулся:

– Много вас?

– Пятеро.

– Пусть идут. Не лиходеи мы. Столяры.

Около нас собрались все. Григорий закурил.

– С Таймыра с Гришкой и топаем, – разговорился подобревший от табака дядя Митяй. – Нешто можно так с рабочим человеком обращаться? Столяры мы, столярами и подрядились. А нас, поди ж, плотниками поставили. Плотник – он плотник и есть, а столяр – он столяр. Свое ремесло у каждого. Нешто мы плотниками подряжались?

– Ясно, столярами! – горячо вступился Григорий. – Плотниками мы бы ни в жизнь не пошли.

– Вот то-то и оно-то. Не пошли.

И дядя Митяй долго и старательно объяснял нам, что они с Гришкой столяры, а не плотники и рядились столярами, а их глупый и непонимающий начальник заставлял работать плотниками. Они, конечно, могли и плотничать, но какой уважающий себя столяр согласится быть плотником, ноль и подрядился-то он столяром, а совсем не плотником, хоть и может плотничать.

Мы слушали, не перебивая, и разглядывали путешественников. Одеты они были ладно, добротно, даже, я сказал бы, со щепетильной опрятностью: полушубок с кушаком, за который заткнут топор, треухи, ватные брюки, валенки.

Меня, как навигатора, интересовало многое.

– Как же вы ориентируетесь? – спросил я. – Как правильное направление держите?

– Компас у нас, – и дядя Митяй достал обыкновенный туристский компас, который в этих широтах показывает не то направление, не то цену на дрова в бухте Тикси. – Да вот часы. Проверить бы не мешало.

Сверили часы. Дядя Митяй подвел свои на пять минут.

– Ничего. Дойдем. Почитай, уж половину пути прошли.

– И не страшно? – поинтересовался Патарушин.

– Не… – протянул Григорий.

– А медведь?

– А топоры?

– Почему же вы берегом не пошли? – спросил Титлов.

– Дальше, – ответил дядя Митяй.

– Да ведь пустяк. Всего на триста километров. Так по земле, не по океану.

– По берегу медведей больше.

Мы с восхищением смотрели на двух простых русских людей, решившихся на такое путешествие. По своему маршруту, по элементарности оснащения и по смелости замысла оно, пожалуй, не имело себе равных.

Попытка Нансена и Иогансена пройти от дрейфующего «Фрама» к полюсу и вынужденное отступление к острову Белая Земля считается классическим эталоном пешего полярного путешествия. О том, какие трудности и лишения пережили путешественники, нет смысла пересказывать. Этот поход блестяще описан в книге Фритьофа Нансена «Фрам» в полярном море».

Двое, что сидели перед нами, уже прошли триста километров и были уверены, что пройдут еще семьсот. Триста – это по прямой. А обход разводий? А дрейф льда, постоянно относивший их обратно? А свирепые пурги и лютые морозы?

Но ни у кого из нас не мелькнула мысль назвать их героями. Почему?

Об этом мы подумали после того, как уговорили дядю Митяя и Гришу сесть к нам на самолет, – а уговаривали мы их долго, заверили, что и платить им не придется, и вдобавок пообещали взять на себя хлопоты объяснить начальству их самовольную отлучку.

И всегда, когда мне к слову приходилось рассказывать эту историю, мнения слушателей разделялись: одни утверждали – «Герои!», другие упрямо твердили – «Нет!». Наверное, будут свои мнения и у читателей.

Тогда спор о герое и подвиге стоит продолжить.

ОПАСНЬIЙ ГРУЗ

БЫЛ поздний полярный вечер.

Солнце уже не показывалось над горизонтом. Только в ясную погоду в полдень на юге, как и полагается в высоких широтах, небо чуть-чуть светлело.

Мы сидели на береговой базе и вели долгие переговоры с Москвой: лететь или не лететь нам на одну из первых станций СП.

В то время мы еще не добирались, когда вздумается, до Северного полюса, если не было какой-то сверхсрочной необходимости. Поэтому, «загорая» на базе, мы ждали решения Москвы.

Будучи уверены, что такая «сверхсрочная необходимость» для последнего полета существует, мы не очень волновались – разрешат. По инструкции такой полет совершался только с ведома Главсевморпути, а инструкция в авиации слово священное, хотя, впрочем, люди, далекие от летной работы, утверждают, что авиация начинается там, где кончается порядок.

Зимовка на базе отличная. А поскольку во всей Арктике среди зимовщиков нет ни одного плохого, то мы чудесно проводили время, чувствуя себя в гостях у близких и очень приятных родственников.

Однако спустя день стало пасмурно. Призрачные языки поземки лениво поползли по серым сугробам. Еле видно, подобно спиртовому огню при солнечном свете, начинали куриться снежные барханы.

Теперь мы уже с тревогой всматриваемся в жречески непроницаемые лица синоптиков.

Я не знаю, какие тайны, какие «телепатические» связи существуют между полярными синоптиками и командованием в Москве. Однако почти за тридцать лет работы в Арктике я убедился, что такие таинственные «отношения» между ними есть.

Стоит командованию дать «добро» на вылет, как синоптики говорят «отставить». Если синоптики не возражают, возражает командование. В общем, по моему убеждению, командование и синоптики составляют кольцо игольного ушка, сквозь которое нам приходится пролезать в небо.

Москва пока молчала.

Синоптики пока утверждали:

– Погода летная.

Станция СП тоже радовала нас хорошей видимостью и высокой облачностью.

Наконец командование дало «добро».

Лица синоптиков помрачнели. Они пообещали пургу.

Мы не удивились.

Будем ждать. Нам, кроме необходимых продуктов для зимовщиков, предстояло отвезти на СП взрывчатку для гидрологических работ.

Обещания синоптиков сбылись. Поднялась пурга. Через четыре часа после разрешения на вылет из здания зимовки можно было выйти, только держась на протянутом канате.

Синоптики радостно сообщили, что пурга пройдет через каких-нибудь пять-шесть дней, и мы, по их твердому убеждению, могли не волноваться.

Мы постарались последовать их совету.

Предсказание синоптиков оправдалось. Пурга утихла в назначенный ими срок.

Мы осмотрели аэродром. Его перемело широкими полосами плотных, спрессованных норд-остом сугробов.

– Ничего, взлетим, – сказал командир корабля Иван Иванович Черевичный, когда синоптики в ближайшее время снова пообещали «ветерок».

Пока погода стояла отличная. Небо ясное. Усиленно светила освеженная ветром луна. Мороз градусов под пятьдесят бодрил и подгонял.

Самолет к вылету подготовили быстро.

Мы поужинали. Когда уже застегивали «молнии» на комбинезонах, к нам подошел совершенно расстроенный начальник зимовки Михаил Иваницкий. Он держал в руках огромный сверток, укутанный в два спальных мешка.

– Места нет! – отрезал Черевичный.

– Понимаете, – начал трагическим голосом Иваницкий, – на СП нет ни одного детонатора. Они только что сообщили.

Мы посмотрели на Иваницкого ошеломленно. Уж кому-кому, а ему-то, как начальнику зимовки, отлично было известно, что возить в одной машине взрывчатку и детонаторы запрещалось. Строжайше и категорически. Больше того, на него, как на начальника зимовки, возлагался контроль за тем, чтобы экипажи не позволяли себе подобного, и обязанность привлекать экипажи к ответственности за нарушение приказа.

– Так, значит, детонаторы надо везти? – мрачно спросил Черевичный.

– Детонаторы… – сокрушенно проговорил Иваницкий. – Детонаторы.

– Зачем же так много? – ехидно спросил Черевичный.

– Ведь на СП ни одного нет.

– Нам одного хватит… Чтобы взлететь… и разлететься.

– Иван Иванович?

– А инструкция?

– Иван Иванович!

– А ответственность?

Трудно передать, какую скорбную физиономию состроил Иваницкий. Он принялся уверять нас, – как будто мы сами не знали! – что на СП идет последняя машина, то есть мы, что теперь только от нас зависит, сорвутся или не сорвутся все гидрологические работы на станции, потому что – Иваницкий объяснял это очень популярно – взрывчатка без детонаторов не взрывается: что мы спасем ему, если не жизнь, то карьеру наверняка, ведь это он забыл отправить детонаторы своевременно.

Нам представлялся выбор – быть спасителями, отцами и благодетелями или совсем наоборот.

Черевичный молчал.

– Не положено, – резко сказал наш радист Герман Патарушин.

Он затянул «молнии» на комбинезоне и пошел к выходу.

Мы переминались с ноги на ногу. И Черевичный, и бортмеханик Саша Мохов, и второй пилот Александр Данилович Горбачев, и я старались не смотреть друг другу в глаза. Мы понимали и свой риск, понимали Иваницкого, понимали своих товарищей на СП. Риск был более чем велик.

Пришел радист зимовки и со скорбным видом подтвердил слова Иваницкого: на СП нет ни одного детонатора.

– Братцы!.. – взмолился Иваницкий. – Да вы не кладите их, проклятых, в фюзеляж!

– А куда? – сдаваясь, спросил Черевичный.

– На ручки, – проговорил начальник зимовки. – Возьмите тюк в кабину и держите по очереди на ручках. Ей-богу, ничего не случится. На ручках так спокойно.

Мы ворчали на Иваницкого, как стая голодных белых медведей, но сдались.

Иваницкий стал смирнее лани. Он сам понес тяжеленный тюк от зимовки к самолету. Он душераздирающе пыхтел от непосильного груза, но продолжал бормотать елейным голосом:

– Не очень, не о-очень тяжело, братцы… На ручках довезете… Ничего не случится… На ручках…

У самолета Черевичный спросил:

– Хорошо упаковал-то?

– Отлично. Не шелохнутся!

С превеликой осторожностью мы пронесли тюк по загроможденному ящиками фюзеляжу в кабину.

Горбачев сел в кресло пилота. Ему-то первому и лег на руки тюк.

Александр Данилович держал его очень крепко и очень нежно.

Экипаж молча занял свои места.

Заныли моторы, потом чихнули и заработали.

Счастливый Иваницкий махал нам обеими руками.

Черевичный посмотрел на него, не ответил и дал газ.

Машина тронулась плавно.

Но вот она набрала скорость и запрыгала на поперечных сугробах, точно телега на разбитой вдрызг проселочной дороге.

Я не могу забыть взгляда Черепичного, полного глубокой муки и сострадания, обращенного на Горбачева, и глаза второго пилота, беспокойные и в то же время замершие в ожидании неминуемой катастрофы.

Вдруг машина словно выскочила с проселка на асфальт.

Взлетели!

Все облегченно вздохнули.

– Оторвались, – послышался в наушниках голос Горбачева. Теперь он сидел, откинувшись в кресле. У него был гордый вид.

– Рано радуетесь, – раздалось в телефонах, – впереди – посадка.

Это сказал Герман Патарушин.

Мы будто не расслышали его реплику.

Да и что было ответить? Он прав: впереди посадка. И кто знает, какой аэродром сейчас на СП? Может быть, его перемело хуже, чем на базе… Может быть, лыжа нашего самолета наскочит на небрежно сколотый торос… Может быть, Иван Иванович неловко посадит машину…

Мало ли, что может быть!

Самолет опять запрыгал, словно на ухабах: мы пробивали облака.

Черевичный до отказа взял на себя штурвал. Машина, задрав нос, быстро набирала высоту. Скоро мы снова вышли на ровную воздушную дорогу.

Обычно молчаливым Германом Патарушиным овладела вдруг словоохотливость. Он стал припоминать все известные ему случаи, когда экипажи, как мы, соглашались везти в одной машине взрывчатку и детонаторы. Я не знаю, где он узнал подробности полетов, сплошь оканчивавшихся катастрофами. Во всяком случае, не от членов экипажей тех самолетов, которые взрывались при взлете, в полете, споткнувшись о воздушную яму, или при посадке. Очевидно, привыкнув обращаться с эфиром, как с родной стихией, радист связывался одному ему известным способом с душами тех, кто столь опрометчиво нарушал инструкции.

Однако следует заметить, Герман показал себя отличным рассказчиком. Он, как говорят критики, так живо и образно передавал описания катастроф, что мы забыли о том, что сами находимся, может быть, в трех минутах от подобной участи.

– Ты любишь Козьму Пруткова? – спросил Германа командир, когда нас что-то очень здорово тряхнуло.

– Не очень, – ответил Герман.

– У Пруткова есть отличный афоризм про фонтан, которому тоже надо отдохнуть.

– Ночи воспоминаний, особенно полярные, хороши при расставании, – меланхолично заметил Горбачев и добавил: – А вообще «уж полночь близится», и тебе пора держать тюк.

Герман пожал плечами и принял в свои руки огромный сверток из спальных мешков, который загораживал всю кабину и мешал нам страшно.

Радист стал рассеянно смотреть в иллюминатор.

Там было черное небо и яркие, очень крупные звезды. Сияла луна. Казалось, она где-то под нами. Но рассеянный свет, наполнявший воздух, шел не от луны и звезд, а от вечных снегов океана.

– Подлетаем, – сказал я после двухчасового молчания.

– Кому это дать? – спросил Герман, показав глазами на тюк. – Мне надо связаться с СП.

– Мохову, – сказал командир.

Скоро мы увидели костры на аэродроме, красные сигнальные огни на радиомачте и золотые в окнах.

Огонь костров метался из стороны в сторону.

Из радиограммы мы знали, что на СП пуржит, но теперь ветер нам показался особенно сильным.

Черевичный развернул самолет и стал заходить на посадку. Иван Иванович вел машину очень осторожно. Он сделал лишний круг, чтобы как следует осмотреть и без того хорошо знакомый аэродром.

Наконец, нацелившись, Черевичный сбросил газ.

Стало слышно, как зашепелявили пропеллеры.

Вспыхнули бортовые прожекторы, спрятанные в крыльях.

Ослепительно засверкали похожие на клыки торосы.

Промелькнули.

Белые эллипсы света бортовых прожекторов заскользили по полю. Они все ближе и ближе подвигались к крыльям.

Мы вот-вот опустимся на льдину.

Но как?..

Черевичный чуть прибавил газ. Моторы потянули. И в это мгновение мы едва уловимым толчком коснулись льдины. Ювелирная посадка!

Подпрыгивая, машина пробежала еще немного. Стала.

– Все! – сказал Черевичный и стянул с головы шлем.

Герман побежал в хвост, открыл дверь, выбросил стремянку.

Медленно, стараясь помочь друг другу и только мешая, мы понесли тюк к выходу.

На льду, у стремянки, стоял Вася-повар в белом колпаке. Притопывая, поеживаясь от холода, он протягивал руки к тюку:

– Вот спасибо! Вот удружили!.. Идите скорее обедать!

– Тебе-то что? – мрачно спросил Герман. – Из детонаторов каши не сваришь.