Текст книги "Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы"

Автор книги: Александр Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

С Дормидонтом всегда было просто из-за того, что настроиться на его волну в принципе ничего не стоило. Я предположил, что девушка могла оказаться специалисткой по Шекспиру, так что знакомые слова подействовали как пароль. Он мгновенно парировал тем, что цитировал бессмертную драму в переводе Пастернака, а специалист из чувства врожденного снобизма отвечал бы или в оригинале, или на худой конец в каком-нибудь древнем переложении. На это я выдвинул гипотезу, что она пишет романы, так что, получив от нас фактуры на пол-листа, сочла сделку удовлетворительной. Если так, отвечал Дормидонт, мы даже переплатили, так что можем рассчитывать как минимум на месячный абонемент, не говоря уже об экземплярах эпопеи «Встречи на дороге». Название я забраковал, предложив «Страж асфальта». На это скривился Дормидонт, сказав, что так можно было назвать компьютерную игру для дебилов четверть века назад, а сейчас такое давно не носят. Вяло пререкаясь, мы проехали еще чуть ли не два часа, когда Дормидонт попросил меня достать из бардачка карту.

Я читал, что отправляясь за кладом в ночь на Ивана Купалу, когда – единственный раз в году – цветет папоротник, надо быть одетым каким-то особенным образом, избегая того-то и того-то: обидчивые злые духи, охранявшие сокровища, были строги в рассуждении дресс-кода. Вероятно, Дормидонт счел обычный навигатор неподходящим инструментом в нашем деле, так что нужный дом был отмечен по старинке – карандашным крестиком. Дело осложнялось тем, что карта была старая, так что окружающая действительность довольно сильно по сравнению с ней переменилась: впрочем, думаю, новых уже давно за ненадобностью не выпускают.

Забавно, что приметы, казавшиеся незыблемыми, уцелели, а, наоборот, шибавшие своей эфемерностью, пережили владевшие нами бури как ни в чем не бывало. Так, лес, представлявшийся по карте дремучим, прорезала асфальтовая дорога, ведущая, судя по указателю, к каким-то коттеджным поселкам, магазин же потребкооперации, который давно должен был сгинуть под напором перекресточков, или как там называются эти повсюду возникшие аляповатые ангары, не просто остался на месте, но, казалось, и процветал. Мы остановились рядом с ним, чтобы провести, как выразился мой спутник, небольшую рекогносцировку. Нужная нам улица Красного Курсанта, как выяснилось, никуда не делась (очевидно, бедолага как зарделся от смущения где-то в тридцатых, так до сих пор и не охолонул), а добраться до нее было проще простого: нужно было только держаться после бывшей бани поправее и не пропустить левый поворот сразу за колонкой. Миловидная продавщица, снабдившая нас этими сведениями, не могла отвести глаз от Дормидонта, который даже не счел нужным толком распустить перед ней хвост: копил, небось, магнетическую энергию в ожидании рандеву с владельцем заветного гроба.

– А что мы будем делать с гробом, если отыщем? – спросил я, когда мы стояли рядом с машиной, допивая купленную в магазине газировку. (Об инструментах, кстати сказать, было забыто, но я не стал напоминать.)

– То есть как что? Сдавать художникам на время. Полежал в гробу гения, встал обновленным, сразу хвать кисть и к станку, то есть к мольберту. Сто долларов в час, за ночь скидки.

Я опять задумался о силе Дормидонтова убеждения. Или это я был таким внушаемым? И коммерческая идея эта была так себе, да и сама затея, честно говоря, теперь при свете утра и на фоне деревенского пейзажа казалась глуповатой. Но у меня и мысли не было поспорить, опровергнуть или отказаться. (И я заранее знал, что если бы я, разбуженный звонком, выбранил бы его за беспокойство, повернулся на другой бок и заснул, то никогда бы себе этого не простил.) Мы допили воду, выбросили банки в переполненную урну перед входом в магазин и поехали.

Дом стоял слегка на отшибе, как будто выстроивший его человек хотел держаться подальше от общества, но при этом отчасти робел опасностей, исходящих из леса, так что остановился примерно посередине, так иногда толковый скульптор запечатлевает легкий порыв, секундное движение. Был он коренаст, замшел, бревенчат. («Это хорошо, не перестраивали», – нервно прошептал Дормидонт.) Ни звонка, ни колокольчика по деревенскому обычаю не имелось, так что мы, нащупав щеколду, вошли без разрешения. Из нелепой грубо окрашенной будки, напоминавшей кукольный домик, вылезла, гремя цепью, огромная грязно-белая собачища и вопросительно гавкнула. Мысленно соотнеся длину цепи с траекторией дорожки, мы аккуратно двинулись вперед. Собака гавкнула поувереннее. Дверь дома открылась и на крыльцо вышла молодая женщина невероятной, ослепительной красоты.

Имея в обыденной жизни дело с сущностями более или менее вещественными, я всегда втайне завидовал тем, кто умеет запечатлевать неописуемое – например, музыкальным обозревателям или ресторанным критикам. «Напористое, страстное адажио» или «исчезающие нотки кайенского перца» для меня – пустой звук: даже любя музыку, не говоря уже про жаркое, я никак, даже, как писали в старину, весь обратившись в слух, не отличу страстного адажио от бесстрастного. Так и тут: мне бы хотелось передать всю необыкновенность внешности, гармоничность образа, женственность черт, но мне банальным образом не хватает слов. Если я скажу, что она была среднего роста, с длинными светлыми волосами и правильными русскими чертами лица, вы ответите, что таких – каждая десятая на улице и крыть мне будет нечем. Она стояла и с полуулыбкой смотрела на нас, пока мы, поглядывая на собаку, подходили к крыльцу.

– У нас с собой кот редкой породы, и пока мы будем с вами разговаривать, он может замерзнуть в машине. Можно мы его захватим с собой? – Дормидонт решил пойти с уже показавшей себя карты.

– А почему вы решили, что я буду с вами долго разговаривать? – резонно спросила она. Голос у нее был под стать облику.

– Нам нужно изложить свое предложение, а это потребует времени.

– Я ничего не покупаю.

– А мы ничего не продаем. Но пока вы упрямитесь, в автомобиле страдает бедное больное животное.

– Хорошо, приносите свое животное.

Естественно, он послал за клеткой меня. Пока я разбирался с кнопками на брелоке, вытаскивал опять взбодрившегося Кьеркегора, обратно запирал машину и по широкой дуге обходил воодушевившуюся псину, Дормидонт успел не только проникнуть в дом (сбросив, впрочем, свои щегольские ботинки удивительно маленького размера), но и обзавестись кружкой с чем-то дымящимся. Я застал уже середину разговора: хозяйка рассказывала, что не так давно получила этот дом в наследство (я навострил уши) от дальних родственников, о существовании которых даже не подозревала. Когда ее разыскал адвокат и сообщил, что завещание от неизвестного ей лица оформлено в ее пользу, она сперва не поверила ему и заподозрила неладное, но потом, внимательно все изучив, убедилась, что все в порядке. Собственно, замялась она, и нас-то так легко пропустили в дом именно после той истории – не то чтобы ожидалось еще наследство, но мало ли. Человек, один раз выигравший в лотерею, покупает потом билетики просто по инерции.

– Да, именно что-то вроде наследства, – успел вставить Дормидонт, но она, вероятно, отвыкнув от человеческого общества, продолжала. Приехала она сюда, чтобы осмотреть дом и попробовать сразу его продать, но он ей неожиданно понравился. Да и в жизни у нее, кстати, сейчас такой период…

– Хотите чаю? – обратилась она ко мне, и я опять ощутил что-то вроде сердечного перебоя, как бывает у некоторых особенно чувствительных людей при взгляде на нечто совершенное. Я кивнул и получил из ее рук (с безупречным маникюром – я обращаю внимание на такие вещи) чашку с необычным рисунком.

– Кружки здесь оставались, – объяснила она. – Здесь какая-то художница жила, что ли.

Мне хотелось ей объяснить, что поить незнакомцев чаем из фарфоровых изделий с росписью Суетина, каждое из которых стоит как половина дома, не лучшая идея, но, не зная, как поведет дело Дормидонт, предпочел промолчать. Она же продолжала рассказывать про свою жизнь. Оказывается, ее муж работал проводником на железной дороге, но некоторое время назад заболел душевной болезнью, и им пришлось расстаться. Нет, его пытались вылечить (она как будто оправдывалась), они вместе ходили по врачам, но ничего не помогло. Врачи же сообщили ей, что она оказалась для него раздражающим фактором, триггером, как они выразились, так что ради его собственного блага ей следовало удалиться из его жизни, что она и сделала. Работа позволяет ей находиться где угодно, был бы интернет, так что она думает пока остаться на некоторое время в этом доме. Да вот еще собака…

– А что собака?

Собака появилась на другой день после ее приезда, причем повела себя так, как будто всю жизнь прожила здесь: сама открыла калитку, поскреблась в дом, обошла весь участок… Соседи клянутся, что никакой собаки сроду не было.

– А может, это и не собака вовсе, – вкрадчиво заговорил Дормидонт.

– А кто, волк?

– Нет, ну может быть дух бывшей хозяйки? Или ваш ангел-хранитель?

– Даже если и так, – неожиданно легко согласилась наша собеседница. – Если ангел-хранитель довольствуется собачьим кормом из миски, то, мне кажется, это отличная сделка. Только вот в дом я не могу ее пускать, у меня аллергия. Но сосед, добрый человек, помог: в здешнем сарае валялась какая-то странная деревянная штука вроде большого ящика, но в форме креста. Может быть, в церковь что-то привозили, а потом оставили, не знаю… В общем, сосед из этих досок будку сколотил, но только попросил на всякий случай на цепь ее посадить, он овечек держит. Что такое?

– Молодец какой сосед, – треснувшим голосом проговорил Дормидонт, допивая чай и берясь за переноску с Кьеркегором. – Вы берегите его, он точно не подведет.

– Вы что, уходите уже? – всполошилась хозяйка. – А что же… Странные вы какие-то.

Старая земля, новый колос[1]1
  Под заглавием «Крылатый гость» напечатано в журнале «Правила жизни».


[Закрыть]

Философ и поэт Вячеслав Иванов в начале двадцатого века, предрекая скорое торжество дионисийского духа в России, писал: «Страна покроется орхестрами и фимелами, где будет плясать хоровод, где в действе трагедии или комедии, народного дифирамба или народной мистерии воскреснет истинное мифотворчество». Как известно, двадцать лет спустя страна покрылась отнюдь не фимелами, а исправительно-трудовыми лагерями; сам философ, на тот момент пребывая в собственной итальянской квартире, окнами выходящей на Тарпейскую скалу, смиренно принимал глумливые упреки современников в недостаточной точности прогнозов: случалось ошибаться и сивиллам. Впрочем, еще через полвека его пророчество стало сбываться самым прямым образом, и музыка неожиданно оказалась в России делом жизни и смерти.

Тяжелый рок (уже в заголовке явления намекавший русской предсказательной омонимией на нешуточность ауспиций) зародился, как известно, где-то в британских и американских рабочих кварталах в те плосковатые годы нашей истории, когда голубоглазые комбайнеры еще бороздили бескрайние поля между Клайпедой и Херсоном под влюбленными взорами аллегорически полногрудых доярок. Чуть позже, когда поворотный круг истории приготовился сместить эти благостные декорации, явив на их месте дымящиеся руины, божественные звуки перенеслись чрез железный занавес и чуть выдыхающийся побег heavy metal rock’a оказался привит к нашему пустившемуся в рост дичку. Благодарение небесам, что в массе своей мы не знали английского языка и не мо-гли оценить сугубую незамысловатость текстов: русский школьник со своей врожденной волчьей серьезностью готов простить что угодно, кроме простоты (каламбур почти невольный). В первый и, вероятно, в последний раз за русскую историю музыка стала общим народным деланием, не насаждаемым сверху (заставку «Пионерской зорьки» знали поголовно, но кто стал бы крутить ее на проигрывателе), а проросшим из самой глубины национального духа. «Дай мне, на что опереться в моем разрушенном мире», – воскликнула юная душа. Ответом прозвучали первые аккорды тринадцатиминутной великолепной «Rime of The Ancient Mariner» группы «Iron Maiden», истинного гимна эпохи: да, мы (по крайней мере, в массе своей), и не слыхали в те годы о Кольридже, но дух культуры, который дышит где хочет, предпочел предстать перед первым послесоветским поколением именно в таком обличье.

На несколько лет музыкальные пристрастия сделались не просто главным, но единственным способом самоидентификации для лиц возрастом от двенадцати до двадцати: вопрос «что слушаешь» сменил сакраментальный, державшийся веками «с какого ты района», хотя неверный ответ по-прежнему грозил самыми плачевными последствиями. Английские названия, с трудом просачиваясь через не по возрасту огрубевшие носоглотки, служили шиболетом и охранной грамотой; новое явление Эвтерпы было обставлено эмблематически: ее служители носили длинные волосы, джинсовые или кожаные жилетки, металлические цепи и браслеты. В полном соответствии с учением покойного Иванова, зрители и слушатели сами вовлекались в оргиастическое действо – и по всему пространству исчезающей страны, хотя и с семидесятилетним опозданием расцвели-таки долгожданные фимелы и орхестры – школьные рок-группы, вплетающие свои голоса и мелодии во всенародный дионисийский хор.

Группа, собравшаяся, отыгравшая четыре концерта, процветшая и распавшаяся в средней школе № 4 города Энска состояла из пятерых участников. Никто из свидетелей их триумфа не догадался запечатлеть концерт, да хотя бы и репетицию, на кинопленку (о видео тогда не слыхивали). Если бы какой-нибудь досужий историк культуры задумал собрать десятилетия спустя свидетельства их существования, ему пришлось бы иметь дело с полусотней устных рассказов, чудом сохранившимися магнитофонными записями и несколькими чуть пожелтевшими от времени глянцевыми фотографиями. Одна из них и сейчас лежит передо мной. Снята она, очевидно, кем-то из родителей, а может быть, и учителей: по крайней мере, фотограф стоял в правом (если смотреть от двери актового зала) проходе: весь центр был занят «танцующим партером» – стулья были убраны, и старшеклассники, которых только и допустили на концерт, заходились там в особенной вакхической пляске, которая почти не изменилась за три тысячи лет, разве что виночерпиям приходилось соблюдать определенные меры предосторожности, чтобы не попасться в лапы отряженным смотреть за порядком физруку и военруку.

На фотоснимке с заваленным, как сказали бы десятилетие спустя, горизонтом (язык специально расставляет нам в назидание эти хронографические вешки) хорошо видны все пятеро: Аня Пихтина с микрофоном, воздевшая свободную руку в типично марианнском жесте (слащавая дрянь Делакруа непременно перепархивала из учебника на стену кабинета истории и обратно), Женя Хотиловский и Саня Нарышкин с двумя одинаковыми 650-ми «Уралами», синхронно наклонившиеся в подсмотренной где-то позе, отрешенно стоящий в стороне Юра Говоров с редчайшей, раздобытой на один концерт ереванской бас-гитарой «Крунк» и в глубине сцены, под громадным, склеенным из шести ватманских листов плакатом «Крылатый гость» (так называлась группа), еле видная из-за ударной установки миниатюрная Юля Сиротина, самозабвенно колотящая по том-тому: очевидно, снимок был сделан во время барабанного соло. После долгих экспериментов, во время одного из которых пришлось тушить загоревшийся занавес, опыты со сценическим дымом решено было отставить, так что фотография вышла неожиданно четкой для любительского аппарата тридцатилетней давности: видны не только малейшие детали сцены, но и тончайшие оттенки выражений лиц музыкантов: почти тождественная смесь тревоги, воодушевления, внимания и эндорфинового нутряного довольства, известного каждому, кто выступал со сцены перед многолюдным залом.

Через тридцать один год, четыре месяца и два дня после запечатленного концерта, последнего в истории группы, в кабинет Евгения Алексеевича Хотиловского, коммерческого директора рекламной компании «Грифон», вошел посетитель. Был он не просто невелик ростом, а как-то гармонически компактен, словно увеличенная до размеров некрупного человека реалистичная кукла, изображающая менеджера: короткая, хотя и в меру затейливая стрижка, аккуратная, явно вымеренная по миллиметрам, поросль на подбородке и щеках; пиджак с легкой свободомыслинкой, заключающейся в чуть более ярких полосках, чем позволил бы себе отправляющийся на заработки москов-ский негоциант, кожаная папка-портфель, пошитая, впрочем, из шкуры какого-то нетипичного существа, заполнявшего эволюционное зияние между крокодилом и страусом. Отличали визитера лишь ярко-красные губы, сильно выделявшиеся на бледноватом лице: хозяин кабинета подумал даже, не накрашены ли они (что его, как человека прогрессивных взглядов, конечно, ничуть бы не смутило), но уже минуту спустя, после ритуального рукопожатия, обмена визитными карточками («Мещанинов, ходатай по делам») и отвергнутого предложения кофе, детали внешности гостя померкли на фоне его речей.

Смотря прямо в глаза собеседнику, Мещанинов сообщил, что он представляет в России одно из подразделений крупнейшей транснациональной звукозаписывающей компании, возглавляя один из ее здешних проектов. Главное их изобретение, которое должно помочь в ближайшие годы «закрепиться на лидирующих позициях» (он так и сказал) – особенная компьютерная программа, склепанная здешними же умельцами, которая способна по одному-двум трекам предсказать будущее музыканта с математической точностью. Сочно ухмыльнувшись, Мещанинов пояснил, что речь идет, конечно, не об индивидуальном будущем, которое находится вне человеческой компетенции, так что спрогнозировать скорострельную грудную жабу программа не в силах, но вот определить «качество и количество будущей фанатской платежеспособной массы» (опять цитата) она может почти безукоризненно. По профессиональной привычке Хотиловский начинал уже прикидывать, каким образом его собственная компания может понадобиться в рекламе этой штуки, когда визитер озадачил его по-настоящему. Оказывается, отлаживая программу, разработчики последовательно скармливали ей с экспериментальной целью все музыкальные записи, до которых могли дотянуться. Почти всегда результаты были ожидаемыми: «Rolling Stones» и «Pink Floyd» получали по 96–98 баллов из ста возможных, «Undertones» и «Stooges» по 92–94, задним числом верифицируя стихийно сложившиеся иерархии. Нечто похожее повторилось и на отечественном материале, с тем только различием, что Хотиловский, помнивший с прежних еще времен недостижимые западные образцы, вовсе не следил за прихотливыми эволюциями русского рока и названия «Обнóженные нервы» и «Третья стража» ничего ему не говорили. Ради эксперимента в программу закладывали одну песню за другой, покуда не оказалось, что скопленная за последние несколько десятилетий фонотека близка к исчерпанию: тогда перешли к записям любительским, извлекая их сплошным тралением музыкальных кладовых профанного интернета. И тут, наконец, случилось давно и втайне ожидаемое чудо: обнаруженные на каких-то цифровых задворках записи концерта «Крылатого гостя» стабильно выдавали 97, 98 и даже 99 баллов, что было хотя и возможно теоретически, но на практике пока ни разу не случалось: как, вежливо усмехаясь, сообщил Мещанинов, эти значения зарезервированы для экстраординарных ситуаций. В связи с чем корпорация, которую имеет удовольствие представлять сегодняшний визитер, предлагала бывшим участникам квинтета собраться вновь и после серии репетиций записать студийный диск, которому, если программа не ошиблась, а ошибиться она не может (добавил он как бы в скобках) предстоит сделаться самым успешным музыкальным проектом наших дней.

«Бред какой-то», – подумал Хотиловский. «Конечно, вам это может показаться каким-то бредом», – улыбаясь подхватил Мещанинов. «Или разводка. – Или чем-то вроде мошенничества», – продолжал тот. «Но, думаю, – говорил он, опережая мысли собеседника, – у вас нет знакомых, склонных к такому тяжеловесному юмору, а мои полномочия вы сможете немедленно проверить парой телефонных звонков после того, как мы расстанемся. Что же касается того, что кое-что похожее вам встречалось в кино – как известно, вся культура строится вокруг двух десятков повторяющихся сюжетов. Позвольте же на прощание оставить…» С этими словами из птеродактилевого портфеля был извлечен готовый многостраничный контракт, мгновенно Хотиловского завороживший – не только юридической ладностью своего устройства (которую он оценил с первого взгляда), но и фантастической, невообразимой, беспрецедентной суммой, значащейся на второй странице и дополнительно подсвеченной желтым маркером. «Не смею вам мешать», – проговорил отрывисто ходатай по делам и немедленно исчез, притворив за собою дверь и оставив на память земляное дуновение парфюма.

Тем же вечером, брезгливо баюкая в руках щербатую чашку с крепко заваренным чаем, Хотиловский слушал рассуждения бывшей вокалистки Ани Пихтиной, с неприязнью узнавая в них отголосок своих же собственных сомнений. Мещанинов побывал у нее вчера и был принят на той же обшарпанной чертановской кухне и, вероятно, в окружении тех же беспрестанно орущих и бесперечь забегающих по разным надобностям неаккуратных детей. «Это все твои?» – спросил он с плохо скрываемым изумлением. Аня расхохоталась, на секунду сделавшись из полноватой тетки в затрапезе той же самой ангелического вида красоткой, что некогда стояла с микрофоном в руке перед темным рычащим залом, вглядываясь поверх голов в имеющее не состояться будущее. «Это внуки, дурачок». Заняв, наконец, выводок каким-то увлекательным делом и прикрыв кухонную дверь, она закурила и, выпуская дым в форточку, продолжала:

– Жизнь моя, как ты видишь, закончилась, не начавшись – муж, дочь, другой муж, вторая дочь, парализованная мать, свекр в деменции, сын, стирка, глажка, готовка, болезни, школа, вторая школа, музыкальная школа, опять готовка, опять болезни – и вот за тридцать секунд я тебе рассказала всю биографию, одна секунда – один год. Поэтому когда этот хмырь позвонил, я сперва решила, как, видимо, и ты, что это какой-то злодей. Ты заметил, что его нигде в сети нет? Но знаешь – мне, в общем, все равно, я согласилась. Как сказала Красная Шапочка волку, чего мне бояться – денег у меня нет, а трахаться я люблю… Боже, да он краснеет! Он смущается, Господи! Тебе пятьдесят или все еще семнадцать?

– Так и на чем вы договорились?

– Через неделю мы все соберемся в Энске, если ему удастся всех наших найти и уболтать. Он снял там студию – прикинь, студия в Энске. Ты давно там был последний раз?

– Лет тридцать назад. У меня никого там не осталось. А ты?

– Да примерно тогда же. Приезжала потом на похороны и просто, походить по городу. Там все переделали, я пошла по Сосновой, вышла не туда, ну и все.

– Так и что со студией?

– Все инструменты, причем на выбор – хотим антикварные, как привыкли, но можно и новые. Звукорежиссер. Вся обслуга. Жить в новой гостинице, у каждого свой люкс. Не торопясь репетируем, сыгрываемся, спокойно пишем.

– А про остальных ты что-нибудь знаешь?

– Саня, кажется, в Израиле. Про Юльку кое-что слышала, но, наверное, лучше она сама тебе расскажет, если все срастется (Хотиловский про себя отметил, как изменился ее голос).

– А про Юру ты ему сказала?

– Да, наверное, он и сам должен знать.

Юрий Парфенович Говоров, бас-гитарист и второй вокалист «Крылатого гостя», меланхолик, застенчивый заика, обладатель диковинных талантов в несмешивающихся областях, второразрядник по шахматам, выучивший по учебнику древнеисландский, чтобы читать саги в оригинале, насмерть разбился на мотоцикле в первую послешкольную осень: улетел с дороги, когда его красную «Яву» занесло на ярко-желтых, с редкими вкраплениями оранжевых мокрых кленовых листьях, усыпавших u-образный поворот пригородного шоссе. Никого из бывших одноклассников в эти дни в городе не было: он единственный из них не поехал поступать ни в Воронеж, ни в Москву, ни в Ленинград, сразу целясь то ли в Стэнфорд, то ли в Сорбонну, что по таинственному его расчету требовало года или два сосредоточенных домашних занятий – в результате разношерстная толпа, собравшаяся на похороны, зияла отсутствием ближайших его друзей. Эта же дымящая неловкостью пустота облекала его имя и во время нескольких последующих встреч отставных участников распавшейся группы – думали они сходить на кладбище, зайти к безутешным родителям, предлагал даже кто-то спилить клен, невольного убийцу, но все это было унесено током времени, так и не собравшись воплотиться.

Между тем первым знакомым лицом, встретившимся путешественникам в некогда родном городе, оказался именно Юра: постаревший и даже как будто слегка усохший, обзаведшийся старившими его очками с дымчатыми стеклами, но при этом несомненно и недвусмысленно живой. Долгая дорога, как это часто бывает, настроила бывших одноклассников на легкомысленно-скептический лад, чему способствовали и бизнес-класс, и по лимузину для каждого, чтобы везти их в аэропорт. Хотиловский, втайне опасавшийся обнаружить в лаунже кого-нибудь из деловых партнеров и быть вынужденным представлять ему Анну (которую тревожное воображение заранее обрядило в кофту с люрексом), выдохнул про себя, увидев, что время рассчитано впритык, и они, встретившись в особенной маленькой комнатке где-то в малодоступной утробе «Шереметьева», сразу отправляются на посадку. Впрочем, спутница его, от нервов или высокомерия была одета скромно и держала себя с таким холодным достоинством, что Хотиловский сперва устыдился своих предчувствий, а потом даже подосадовал, как будто, обманув его худшие ожидания, она чем-то его подвела. Приветственные бокалы шампанского и вскоре последовавшая за ними трапеза отчасти растопили их обоюдную сухость: чем дальше самолет «Сергей Брюхоненко» уносил их в своем чреве от обычной московской докуки, тем сильнее предчувствие удивительных событий заменяло обыкновенную настороженность, нарастающую на взрослом человеке, как омертвевшая кора на дереве.

Есть странное ощущение (для которого в языке цюрихских психоаналитиков наверняка существует слово из семи слогов), с которым человек осматривает город, куда он вернулся после долгого отсутствия. Если пробиться к центру этой эмоции сквозь все напластования чувств, окажется, что больше всего он встревожен тем, что без него жизнь шла своим чередом – как бедолага, заигравшийся в прятки, вдруг обнаруживает, что товарищи, забыв его искать, лакомятся праздничным ужином. Город Энск за тридцать лет изменился так, словно отцы города решили для простоты снести неровные ряды потрепанных лачуг (не пощадив мемориальную избу бондаря Гончара, где испустил свой скверный дух местночтимый большевик, сраженный кулацкой пулей) и отстроить все на том же месте заново: тянулись нарядные трех-четырехэтажные домики, окаймленные аллеями пирамидальных тополей, посверкивал огнями немалый молл, за которым горбился, весь из стекла и бетона, современный отель, добавивший в названии сухое «inn» к милому, еще чуть не вогульскому имени реки, протекавшей через Энск. Встречавший их лимузин, младший брат московских, ведомый безмолвным шофером в ермолке с торчащей из-под нее седой косицей, прошелестел шинами к главному входу, откуда выпархивал уже некто расторопный, сообщавший на ходу, что номера приготовлены и господин Мещанинов изволил распорядиться, чтобы погода стояла превосходная (тут два замечания, очевидно, от усердия слиплись) и что сам он будет позже, а покамест их уже дожидаются и…

Подготовленные всеми событиями предшествующих дней, шедшими в разрез с обыденностью, они даже не слишком удивились, увидев, как человек, которого они мысленно похоронили тридцать лет назад, идет им навстречу, как бы немного смущаясь, но при этом и внутренне бравируя своим смущением. «Юра?» «Он самый. Ты почти не изменилась», – солгал он, потянувшись к Анне и целуя воздух в сантиметре от ее щеки, после чего обменялся рукопожатием с Женей. «Давно ждешь?» «Да с утра здесь стою». Школярская шутка, вме-сто того чтобы разрядить сгустившуюся тяжесть, дополнительно ее выпятила. Хотиловский, профессиональный переговорщик, перебирал в уме возможные темы, вычеркивая одну за другой: невозможно, немыслимо было спросить у того, которого считали погибшим, кем он работает или есть ли у него семья, тем более что первая из этих тем в его собственном исполнении отдавала бы хвастовством, а вторая пораженчеством. Анна тоже молчала, переводя взгляд с одного на другого и как будто что-то прикидывая. «Очень молодо выглядишь, – сказала она Юре как будто с вызовом. – Может быть, вы вообще не стареете?» Хотиловский сглотнул ком, вставший в горле. «Музыка продлевает жизнь», – усмехнулся Говоров, как будто не поняв, что она имеет в виду. «Взгляните хоть на Мика Джаггера. Я, кстати, успел посмотреть, что за инструменты приготовил для нас благодетель, вы не поверите, ребята, там такой Стратокастер…»

Оценить инструменты они смогли лишь следующим утром, отправившись на первую репетицию. На этот раз к ним присоединилась прилетевшая ночью Юля Сиротина, с которой Аня немедленно сцепилась. Юля, постаревшая и пополневшая, была одета в длинное черное мешковатое платье и черный же платок, полностью закрывавший ее волосы: от этого ее круглое, изжелта-бледное, безбровое лицо казалось почти пергаментным.

– Ты что, по ходу монашкой стала? – спросила ее Анна насмешливо, перегнувшись к ней через сидевшего между ними Хотиловского (они втроем устроились на заднем сиденье).

– Нет, пока только послушницей, – кротко отвечала та. – Ангельский чин нужно заслужить.

– И как же ты его заслуживаешь?

Та промолчала.

– Нет, ну в самом деле, – продолжала Анна, заводясь оттого, что с ней явно не хотят спорить, – в школе ты скромницей-то не была, а чего это с тобой потом сделалось?

– Девочки не ссорьтесь, – вдруг подал голос шофер, оборачиваясь к ним. – Анька, ты чего разлаялась, оставь ее в покое.

– Шурка! – Аня, сидевшая прямо за ним, полезла к Нарышкину обниматься, так что машина тревожно вильнула. – А я вчера еще, когда ты вез нас с самолета, подумала – какая-то рожа знакомая.

– Да врешь ты все, никто из вас меня не узнал. А я все сижу и думаю, когда вы про меня вспомните.

– Я сразу узнал, – вежливо сказал Юра, сидевший спереди, – но не хотел портить вам сюрприз.

– На фоне главного сюрприза, который устроил нам этот поц, все остальные как-то не канают.

Нарышкин вел машину, поглядывая в зеркало заднего вида на бывших одноклассников и продолжая рассуждать:

– Чем он, интересно, вас всех зацепил? Меня, понятно, деньгами: при моей зарплате от таких предложений не отказываются. Да я даже и попробовал немного покапризничать, так меня начальник вызвал и сообщил, что с такого-то числа у меня не то отпуск, не то командировка – в общем, поступаю в полное распоряжение этого товарища. И вот, как говорится, мы здесь, герои детских сказок. А тебя, Юль? Или надо к тебе обращаться «сестра Юлия»?