Текст книги "Плохая жена хорошего мужа"

Автор книги: Александр Снегирев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Тонкая тень над верхней губой

Хотела бы умереть, умерла, но не в окно же прыгать. Только отобьёшь себе всё и никаких гарантий, могут ведь и спасти, ползай потом инвалидом.

Резала себя, но не насмерть. А что? Попробуйте, нанесите урон себе любимому. Такое не каждому дано. И вообще, резать насмерть как-то истерично, а понемногу прикольно – разрезаешь и смотришь, как течёт, любуешься. Я тоже себя резал.

Мы познакомились на концерте. В нулевые было много концертов. Сейчас, наверное, тоже много, просто, если сказать ей сейчас про концерт, она рассмеётся, как если бы первоклассник предложил ей выйти за него замуж.

В тот день выступала её группа. Ударник, басист, она солистка. Не то что бы она как-то особенно пела, просто в нулевые было много концертов. Короче, у группы на сцене саундчек, а мы с ней столкнулись в коридоре. Встретились глазами, что называется. В темноте и сигаретном дыму. Тогда ещё можно было курить внутри. Я был похож на Кобейна и Христа одновременно. Особенно в тёмном коридоре. Безопасная, располагающая внешность.

У неё саундчек, а мы целуемся. Вспышка страсти. У меня кровь потекла из левой ноздри. Движение внутри и сразу снаружи, на верхней губе. На моей губе и на её. Первый поцелуй и сразу такое. В то утро я ширнулся.

Когда её отец спросил, чем я занимаюсь, она ответила, музыкой. Отец хорош, десять лет до неё не было дела, а теперь – «чем он занимается?». То есть я. Она, кстати, сама не знала, чем я занимаюсь. Точнее, знала, что ничем.

Я умел интересно говорить. Не рассказывать истории, а именно говорить. Рассуждать. Сейчас, конечно, всё воспринимается иначе. Пересматривая сейчас съёмки наших тогдашних разговоров, она считает, что я говорил глупости. Не прямо уж глупости-глупости, но немного околесицу. Зато с апломбом. По кадрам видно, что все её подруги и она сама, короче, все девушки слушали меня увлечённо.

Она очень быстро начала меня снимать. Тогда все занимались всем, любой новый девайс порождал толпы юзеров, фотоаппараты, способные делать видео, выявили кучу операторов, режиссёров и фотографов. Она пока не знала, кто она, оператор, режиссёр или фотограф, и начала меня снимать, потому что давно хотела снимать, но не знала что. А встретив меня, поняла, что снимать надо то, что ей нравится больше всего.

Я не только увлекательно говорил, но и эффектно употреблял. Любой процесс в руках опытного мастера завораживает, а я не просто употреблял, я старался делать это с выдумкой, артистично. Кобейн тире Христос нагревает полную чайную ложку на зажигалке, Кобейн тире Христос затягивает жгут, Кобейн тире Христос набирает шприц.

Она не призывала завязать. Она и сама баловалась, разве что внутривенных избегала. Так и я не злоупотреблял. Употреблял, но не злоупотреблял. Часто вообще ради неё, ради красивого кадра. Иногда в качестве антидепрессанта. Ну а что? Полгода зима, витамина Д нет, социальные лифты не едут, могу я позволить себе расслабиться? Раз в декаду-то можно? Раз в декаду инъекция, а в остальное время таблетки, порошки, летучие запахи, крепкие напитки.

Она снимала меня ежечасно, особого труда не требовалось, мы съехались. Она боялась за меня, вдруг однажды я не проснусь? Поэтому снимала безостановочно. Пока снимает, я живу. Ну и про запас тоже снимала. Отец снял ей квартиру – как у меня смешно повторяется слово «снимать». Короче, отец снял квартиру и сказал, что дети его интересуют, когда выросли, потому что с выросшими детьми можно поговорить. Пусть она не обижается, что он оставил их с матерью, просто с ней ещё нельзя было ни о чём поговорить, а с её матерью говорить было уже не о чем. А теперь вот, двушка с ремонтом, кухня и гостиная на набережную, спальня во двор. Отец передал ключи, сказал, что оплату берёт на себя и уехал – дела.

Перебрались к ней, я немного волновался из-за появившегося социального неравенства, употреблял чаще и толкал длинные прогоны. Она снимала. Отец спросил, сколько «музыкант» (в смысле, я) зарабатываю, и выделил ей ежемесячное содержание. У неё была уважительная причина – она не работала, потому что поступила в киношколу на документалистику. На первом занятии обсуждали нравственную дилемму: если видишь утопающего, что делать – снимать, как он тонет, или бросать камеру и спешить на помощь?

Умереть ей хотелось уже не так регулярно, появился смысл жизни: во-первых, я, Кобейн тире Христос, во-вторых, кино, учёба, творчество. Мы подолгу говорили, я выслушивал её жалобы на отца: отец оставил, отец не заступался, отец не звонил месяцами, пока мать надоедала нытьём. Я говорил, что у неё талант, что она нашла себя, теперь только пусть снимает, жизнь – самый интересный сюжет, а я подыграю, давай только сходим, отыщем закладку, заодно подснимешь, как я по району шарюсь.

На каникулах отец со своей новой женой и двойней мелких улетел на Варадеро и оставил ей ключ от своего дома. Позвали друзей, устроили двухнедельную вечеринку. Я нырял в бассейн, она снимала. Было жарко, объектив запотевал, ничего не разглядишь, только марево, вопли и смутные очертания худого тела в мокрых облипающих семейных трусах. Розовая кожа, белые волоски, шишки на локтевых сгибах. Хочешь потрогать? На, потрогай.

Отец вернулся раньше оговорённой даты. Или она сама перепутала. Хз. На полу непонятные гости, засохшая рвота, шприцы. Молодая жена истерит, близнецы ревут, жёсткая побудка, шатающиеся тени, изъятие ключей от двушки на набережной, переехали ко мне.

Что значит «ко мне» – к моей матери в Бутово. Сталинский расстрельный полигон, спальный район, в котором хочется застрелиться. Мать живёт не одна, мать живёт с младшим. Арочка на кухню, плиточка в ванной. Гжельская посуда на полочках, сувенирные колокольчики на верёвочках, на холодильнике магнитики, на стеночке иконочки. Мать Христа тире Кобейна, моя родная мамаша, домовитая бабёха-альбинос, белый пушок, висячий хохлятский нос. На голове норковая шапка с блестящей блямбой. У младшего тоже висячий нос и белый пух. Младший меня когда-то и подсадил. Ха-ха.

Живём в комнате, убираемся, покупаем продукты. Она устроилась монтажёром, я дома играю в приставку. Мать спрашивает, когда найдёшь работу, отвечаю, что слишком неординарен для сотрудников отделов кадров – они меня постоянно увольняют. Мать говорит, что переселит меня на коврик под дверью, впрочем, не переселяет.

Мы женимся. На её белом платье нарисовано кровавое пятно, на моей белой рубашке ничего не нарисовано. Она была счастлива, а я как бы немного стеснялся. Свидетелем у нас был гигантский Пикачу. Это моя идея, приволок синтетического монстра в загс, продемонстрировал нестандартное мышление. Её однокурсница-операторка снимала. Она же отстригла мои длинные пряди. Я сам попросил: новый семейный статус – новая стрижка. Пора взрослеть, прощаться с образом Кобейна тире Христа. Отец растрогался – вернул ежемесячное содержание. Младшего среди гостей не было – посадили за распространение.

Она продолжала меня снимать, я зачастил – кололся уже не раз в декаду, а раз в три дня, потом через день, потом утром и вечером. Материала с наркоманской фактурой у неё уже было завались. Все эти кипящие на огне мамины ложечки, стянутые зубами жгуты и «работающие» кулаки. Шишки на локтевых сгибах приобрели отталкивающий вид. Та самая операторка с курса нашла интересного современного художника, инсталляции, перформансы, раскованный, язык подвешен, симпатяга, новая фактура.

Она стала реже появляться в Бутове. Мать регулярно кивала на коврик под дверью. На улице чёрный снег и жёлтая вода. Витамин Д на нуле. Пикачу стоит в углу. Отнёс в ломбард сначала приставку, потом ноут, который мать подарила на свадьбу. Как ты мог? Это мой свадебный подарок!

Первый передоз, реанимация, клиническая смерть, выкарабкался. Помню, сидел в семейных трусах на лестнице возле мусоропровода, курил. А лицо как у семидесятилетнего. Мать опять недовольна, за что ты со мной так? А помнишь, мама, как отец умер? Ты тогда челночила, в Турции была, за шубами ездила или за чем там? А меня с отцом оставила, алкоголиком. И отец, конечно, забухал и грохнулся вон тут в коридоре, а мне семь лет, а младшему четыре. Я звонил «ноль три», но мне никто не верил. В скорой думали, дети балуются. Потом, когда я к соседям побежал, всё-таки приехали. Но уже поздно было. А может, сразу поздно было, когда он свалился. Может, он сразу умер, а я зря волновался, можно было никуда не торопиться, не названивать, спокойно дождаться, когда ты из Турции со своими шубами приедешь. Прикинь, мама, возвращаешься ты вся такая нарядная, с загаром и сумками, вся расслабленная такая, разомлевшая после турков, а мы с мелким тебя поджидаем с трупом папаши. Вот, сберегли, ничего не трогали, только пыль протирали.

Она меня навестила, привезла банку витамина Д в капсулах (ежедневно по одной во время еды) и пять апельсинов в сетке. Забрала вещи и съехала. Надо пожить отдельно, взять паузу, чтобы сохранить отношения. Ей было куда, отец увидел – дочь образумилась, и снова снял для неё ту самую двушку. Может, он и не прерывал аренду, чуял, долго доченька в Бутово не задержится. Пикачу оставила мне, Пикачу тупил в углу.

Я ей позвонил и сказал, что прыгну с моста. С пешеходного моста рядом с её домом. Я прыгну в реку, а она пусть снимает. Новая фактура, не ширка, не суетливое нащупывание закладок. Я не больной, не зависимый, уже неделю чистый, встаю в девять, убираю свою комнату, записался в спортзал. Прыжок пригодится ей для фильма обо мне, не зря же она столько всего снимала. Прыжок станет драматургической доминантой и выразит мои суицидальные стремления, которые раньше были и у неё тоже, а теперь только у меня. Типа, я забрал её суицид себе. Я же, типа, тире Христос.

Она сказала, что не будет такое снимать. Сказала, это вздорная выходка капризного мальчишки, желающего привлечь внимание. Да, ей было херово, да, я ей тогда помог, но не надо сейчас ею манипулировать, каждый сам в ответе за свою жизнь, не её вина в том, что она больше не хочет суициднуться, а мне приспичило прыгнуть с моста.

Я договорился с приятелем, отнёс в ломбард телефон и кольцо, арендовал камеру со штативом, взобрался на пешеходный мост рядом с её домом, разделся до чёрных семейных трусов и прыгнул бомбочкой. Упал в воду рядом с опорой, на отмель. Упал спиной. Не очень эффектно получилось. Синяки на всю поясницу. Приятель бросил заготовленную верёвку, помог взобраться на гранитную стену набережной. Неприступная стена, если уж упал в реку, там и оставайся.

Узнав о прыжке, о том, что толкнул телефон и особенно кольцо, она сказала, что теперь нам точно нужна пауза. Уверен, что она этот наш разговор снимала.

Я сильно заторчал. В промежутках названивал ей, ругался и плакал. Она всегда включала камеру. Я знаю, я специально ей звонил, чтобы у неё был материал для завершения. Однажды я набрал её с неизвестного номера, услышав мой голос, она сбросила звонок и почти сразу перезвонила сама. Наверняка она сделала это, чтобы включить камеру. Потом она перестала отвечать. Потом я ломился к ней в дверь. Она вызвала ментов. Меня отправили на принудительное лечение.

Одна больница, другая, каждые три месяца профилактические процедуры в стационаре. Она навещала всегда с камерой. Я шутил, что всё-таки организовал для неё новую фактуру.

Мать тоже навещала, поила травяным отваром на святой воде. Я пил из крышки термоса и вздыхал, «как же я без тебя, мамочка», а она – «типун тебе на язык, я вас всех переживу». В те дни мама прочла мне настоящую проповедь. Всего человек переживает три рождения. Первое мне обеспечила она, мамочка, второе рождение – это Святое Крещение, которое я, балбес, только благодаря ей (мамочке) принял, а третье – смерть. Я задумался, а мать сказала: «Глотай чай, чего застыл, сейчас ушами пойдёт!»

Этот разговор она тоже сняла. Потом мать поехала домой, а мы гуляли по больничному парку. Я говорил, что здесь запрещены гаджеты, даже музыку слушать нельзя. Я сказал, что уже не помню, как звучит музыка. Сказал, что хочу убежать. Она спросила куда. Я сказал, в метро. Сказал, что просрал свою жизнь. Хотел быть хорошим сыном и мужем, хотел быть музыкантом, хотел быть президентом. Но что-то пошло не так. Всё накрылось пиздой. Я перекрестился в сторону часовни и всхлипнул. Она сказала, что я хороший, что нам пора развестись.

В таких случаях разводят без явки второго супруга. Когда меня выписали, я прожил дома неделю. Снова записался в зал и регулярно убирался в комнате. Мать рассказала, что в Гольянове барыги торговали героином прямо с инкассаторского фургона. Мы с ней посмеялись над их находчивостью. Отправили брату посылку на зону, погуляли по парку. На следующий день меня забрали в реанимацию с передозом.

Она названивала каждый час, мать сказала, не надо обрывать телефон, у врачей и без них дел полно, если будут новости, они сами позвонят. Выкарабкается – значит выкарабкается, хотя сколько уже можно карабкаться. Она позвонила последний раз, чисто для съёмки голос больничного оператора записать. Откуда я это знаю? Так всё в её фильме есть, сами посмотрите.

Через полторы недели выписали. Снова выгляжу на семьдесят, снова курю в трусах на лестнице.

Как дела?

Ночью выпал зуб. Смотри. В кулаке сжимаю зуб. Зуб на штифте взял ночью и выпал. Чуть не подавился им во сне.

Зачем ты это сделал?

Потому что это лучший способ – заснул, и всё. Не в окно же прыгать.

Тяжело было?

Просыпаться тяжело.

Я посмотрел на неё, как пишут в старых книжках, с «народной хитрецой» семидесятилетнего Кобейна тире Христа и спросил: «Хочешь попробовать?»

Она пробовать не стала, она закончила фильм про художника, её стали звать на фестивали, дали второй приз, дали специальный приз, взяли интервью. Когда снег в Москве застыл на чёрном асфальте серыми ледяными волдырями, она была на тёплом океане. В один из тех дней я умер во сне.

Она заметалась, переполошилась, взяла обратный билет. Рыдала весь перелёт и пересадку. От чужих взглядов спасал капюшон. На кладбище пригласила операторку, сама бы она с камерой в такой день не справилась. Мать её обняла, потёрлась о её щёку блестящей блямбой на шапке и сказала: «Отмучился».

Могила – чувственная земляная щель в белом теле заметённой земли. Гроб, как ракета, отправляется в суглинистый космос. Ещё один мужчина возвращается в лоно матери. Вместо горсти почвы она бросила на гроб крепкий снежок, из которого всё это время выжимала кулаком капли.

XXХ

Прошло некоторое время, требующееся для психологической реабилитации. Она отрастила волосы, отбелила зубы, проколола филлеры по контуру губ. Теперь она красавица с тонкой тенью над верхней припухшей губой. Она терпеливо отсмотрела все отснятые про него материалы, выбрала лучшие фрагменты. Шестьдесят часов семейной жизни. Она взялась за монтаж, собрала последовательную историю, вырезала его слова «хотел быть хорошим сыном и мужем» – звучит как клише. Она смотрела то, что получилось, и понимала, чего-то не хватает, какого-то акцента. Она вспомнила про кадры прыжка с моста. Бессмысленная выходка, разбитая белая спина, мокрые чёрные трусы.

Она позвонила его матери. Как дела? Как здоровье? Младший вернулся с зоны, поумнел, бросил дурь, пьёт натощак святую воду, устроился на работу, купил автомобиль. Кадров никаких не осталось. Ноутбук, который она на свадьбу подарила, он спустил, а диски, дискеты она на помойку отнесла, когда обои в его комнате переклеивала. Если б узнала, что он с моста прыгал, ей-богу, убила бы.

Фильм пришлось показывать так, без прыжка. Приняли хорошо, никто же не знает, что были кадры, которые она отказалась снимать. Приняли тепло, поучительный фильм о вреде наркотиков. Дали второй приз, сфотографировали для журнала. Она сидит перед ноутом, отвечает на вопросы интервью, экран подсвечивает её красивые губы, над верхней образуется тень. Она гуляет по набережной, смотрит на пешеходный мост, она возвращается в отцовский дом, смотрит на Пикачу. Отец с молодящейся женой и подросшими близнецами переехал на Кипр, дом оставил ей. Она теперь хозяйка, у неё в целом порядок, разве что бассейном она не пользуется. Воду спустила, использует бассейн в качестве кладовки. Осушённый бассейн завален барахлом, в том числе и Пикачу вон выглядывает из-под старых курток. Она вставляет в свои белые зубы сигарету, сжимает сигарету своими пышными губами, затягивает в себя дым. Тень над верхней губой дрожит, она затягивается снова, сжимает белые зубы и думает, что в тот день, когда он прыгал с моста, ей надо было идти вместе с ним.

Нас ждёт маковый рулет

Первая фраза решающая. Первая фраза должна быть ударной. Женщина в отражении нахмурилась, рот приоткрыт. От раздумий никакой пользы, только морщины. Каждое утро она старается придумать девиз предстоящего дня – первую фразу. Сегодня ничего не приходит в голову.

Она разглядывает себя. Она себя устраивает, даже нравится. Она себя заводит, она понимает своих мужчин, на их месте она бы тоже на себя запала. Она не выносит мозг, не орёт. Она знает, что с мужчинами не надо быть громкой. Кроме определённых ситуаций. Её тело приятно глазу и на ощупь. Её тело не угловато и не слишком округло. Её тело отзывчиво. Её тело готово к употреблению.

Она ходит по квартире раздетой и не закрывает дверь в совмещённый санузел. Она наслаждается тем, что можно и пёрнуть, и засмеяться. Неужели столь прелестная особа способна производить подобные звуки? Обычно к такому склонны мужчины. В чём-то она абсолютный мужчина. Мужчины любят её и за это.

У неё нет физических недостатков, разве что руки и ноги холодные. Но этому есть объяснение: она прямо сейчас стоит босая на кафельном полу без подогрева, а в руке у неё стакан с тонизирующим напитком. Она всегда смешивает себе тонизирующий напиток по утрам. Напиток получается золотистый, под цвет глаз.

Маникюр у неё ещё свежий, на укладку записалась. Ставит стакан, сжимает ладонями груди, ойкает от прикосновения своих же холодных и влажных из-за стакана пальцев. Поднимает груди вместе, затем по очереди и быстро туда-сюда, как бы жонглирует ими. Смеётся.

Если бы она жила с мужиком, в холодильнике была бы колбаса, сосиски, пельмени, водка, пиво, вот это вот всё. Когда живёшь с мужиком, трудно поддерживать форму. Она ест мало, в холодильнике пакет салата (забыла название), помидоры розовые, замоченная с вечера зелёная гречка. Она не морит себя в зале, а тело как у выпускницы.

Она не монахиня, конечно. Поклонников хватает, и некоторым она дарит свою благосклонность. Она рациональна, если видит перспективу удовольствия, не отказывается.

Она заранее сняла платье с вешалки и положила на кровать. Как будто женщина улетучилась невесомым дымком, а платье осталось на одеяле.

Она продевает ноги в трусы, груди вкладывает в лифчик. Застёгивает, расправляет. Она берёт платье за лямки, собирает ткань, заныривает.

Она смотрит на тачскрин – непрочитанные сообщения, неотвеченные звонки. Вчера отключила звук и забыла. Теперь он волнуется: такси ждёт, а она как в танке.

Прости, дорогой, допоздна писала корпоративные тексты, спускаюсь.

Она хмурится, она не любит, когда её тревожат. Она выходит из квартиры, запирает дверь, вызывает лифт, тряхнув головой, возвращается к двери, дёргает, чертыхается одними губами, роется в сумочке, отыскивает ключ, спешит в спальню, в сов-мещённый санузел, на кухню, в гостиную, стол, рабочая поверхность, подоконник, пол, коврик для йоги…

Телефон найден, торопится, запирает, лифт, двери открываются, двери закрываются.

Довольная, принимает позу перед зеркалом. Селфи в лифте, почему бы нет. Выбрав хороший ракурс, собирается щёлкнуть, но экран вспыхивает чужим дозвоном. Сбрасывает звонок, она не любит нетерпеливых.

Лифт медлит, освещение тускнеет. Балда, забыла нажать кнопку. Нажимает, возвращается к отражению, улыбается своей красоте.

XXХ

Парикмахер нагибает её голову к умывальнику. Ей это нравится, она любит умеренное контролируемое проявление власти в отношении себя. В этом она видит плюсы женской доли. Чужие руки поливают её волосы водой, мылят шампунем, перебирают, массируют, омывают, вытирают. Чужие руки направляют на неё струю горячего воздуха, расчёсывают под струёй горячего воздуха, придают форму расчёской со струёй горячего воздуха. Её лицо в домике – причёска надёжно обрамляет его. Её лицо – скворечник: откроешь рот, вылетит птичка.

Очередное вызванное для неё такси доставляет её к старинному особнячку. Кукольное богатство. Он поджидает. Ходит туда-сюда по тротуару.

Они знакомы с весны, но переспали совсем недавно. Он очень вдумчивый и добросовестный, самостоятельно выучил мёртвый язык одного малого народа, в постель позвал только после того, как развёлся. Получилось, специально развёлся, чтобы с ней переспать. Её это, пожалуй, тронуло. А на той неделе торт прислал. Она не знала, куда этот торт сбагрить, но всё равно приятно. Он постоянно вызывает для неё такси, сегодня уже дважды вызвал. То ли заботится, то ли контролирует её перемещения. Сам ждёт на тротуаре с букетом.

Он открывает дверцу и подаёт руку. Поцелуй. Приветственный поцелуй переходит во что-то большее. Впрочем, без перегибов. Букет предназначен ей, а не хозяйке кукольного особнячка. На ровном месте того и гляди возникнет казус – их двоих пригласили в гости, при них букет, но они планируют забрать его с собой.

Пока он жмёт на кнопку звонка, она затягивается электронной сигаретой с ароматом манго. Жадно затягивается, будто школьница прикладывается к винной бутылке перед клубом.

Дверь особняка приоткрывается, высовывается голова. Это обыкновенная среднерусская голова с волосами полунатурального светлого цвета. Если обладательницу головы спросить, какой у её волос изначальный цвет, она затруднится ответить. Голова приглашает зайти внутрь и открывает тяжёлую дверь шире. Тело у головы женское, белый верх, чёрный низ. Это служанка. Внутри гостей встречают мрамор, чугун, латунь, массив дуба, позолота. Никакой пластмассы. Радушные хозяева, как и принято в таких случаях, стоят у лестницы. Розовощёкие, сытые. Не в том смысле, что они поели заранее, перед приходом гостей, чтобы не набрасываться на блюда, хотя она успела перекусить на кухне и он что-то стащил из холодильника, а в том смысле, что видно – они регулярно хорошо питаются и никогда, по крайней мере давно, не знали недостатка в чём-либо.

Год назад или около того жена была в отъезде, и хозяин особняка пригласил её сюда на обед. С его женой она тогда знакома не была, поэтому никаких угрызений не испытывала, почему бы не пообедать? Служанку он отослал, сам высовывался из двери, сам повёл в гостиную. Гостиную, расположенную не в парадной, а в жилой половине. Пока она курила, он облачился в передник и принялся стряпать. Ей часто попадаются мужчины, склонные к готовке. Она списывает это на свою стройность, даже худобу, глаза и рот кажутся большими – мужчинам хочется её накормить.

В тот день он запекал крупную рыбину, обмазывал, посыпал, обкладывал, фаршировал. Завидное усердие проявил. В результате комнаты с картинами изрядно пропахли. Она смотрела на современное искусство, абстракции, минимализм, гиперреализм и думала, сохраняют ли картины запахи? Со стороны вроде всё такое концептуальное, всё такое разное, а принюхаешься – рыба. Она представила, как ценители с тонким обонянием обнюхивают холсты дрожащими ноздрями, втягивают запахи и вместе с запахами в них, как на жёсткие диски, загружается информация обо всём, что происходило поблизости от этой картины, полная база событий, сохранённая запахом.

Пока рыба томилась, запертая в трёхсотградусной камере, хозяин снял фартук, бросил его на спинку стула и принялся окутывать гостью низким голосом, подсаживался к ней на диван, надвигался, как бы непроизвольно хватался, смотрел глазами, полными неги и оливкового масла первого холодного отжима.

Конец этому положил таймер духовки Miele. Первое треньканье распалившийся кулинар, достигший температуры запекающейся рыбины, проигнорировал, и гостье пришлось от него упомянутой рыбиной буквально отбиваться. Не самой рыбиной, но аргументами, что негоже шефу закрывать глаза на факт, что блюдо, древний символ Христа, между прочим, пора вытаскивать.

Она ела с аппетитом, он ковырялся вилкой. Она попросила добавки, он едва коснулся своей порции. За кофе он предпринял вторую попытку, которую она встретила возгласом, что на полный желудок не может, да и кофе можно расплескать. Отвергнутый, он налёг на Martel, что-то бормотал, цитировал какие-то рифмы на родном языке, нёс околесицу, которая способна распалить разве что цепкую особу, нацеленную на переезд в кукольный особнячок, но не её. Потом он преследовал её по комнатам, поставил пластинку какого-то немца – на конверте был готический шрифт, она уворачивалась, про себя отметив, что склонность некоторых мужчин собирать винил после сорока кажется ей душной. Под конец он и вовсе оказался на коленях. Сначала опустился на одно, как сторонник BLM, потом на оба и как-то так пополз, словно инвалид или грешник. Или пленный. Захотелось оттолкнуть его сапогом со словами: «Нет тебе пощады, проклятый фашист». Впрочем, ему бы, скорее всего, это очень понравилось, поэтому пришлось банально отцеплять от себя его пальцы.

– Покажите мне картины, иначе я уйду.

Оперевшись на ручку кресла, он принял обычное человеческое положение и, почёсывая щёки, чтобы хоть как-то прикрыть пылающее лицо, повёл её вдоль стен, комментируя те самые пропахшие рыбой картины современных художников. Ни одного имени она не запомнила.

Позже она побывала здесь ещё раз, уже при жене. Та устроила смотрины мужниной знакомой. Любовницы из неё не вышло, ну хоть подругой семьи. Жена улыбалась, на прекрасном русском языке нахваливала общительность супруга: кого он только ни отыщет, кого только ни притащит в их кукольный особнячок, вон современных художников сколько по стенам развешено, ни одного запомнить невозможно. Кулинарит, опять же. Предпочитает дары моря. Вот что значит жизнь вдали от дома, от альпийских лугов и сочных шницелей. Жена посмотрела на них обоих выразительно. Дары моря, говорят, помогают при сосудах и бодрят, афродизиак, ну вы понимаете, мы же не молодеем. Не успел он снова расчесать себе лицо, как оно стало совершенно пунцовым. В этот, третий раз её позвали со спутником в качестве молодых друзей семьи.

Были приглашены ещё две пары: толстый коллекционер со стройной женой и лысый художник с женой в парике. Все уже собрались, ждали только их. Служанка чутко освободила её от букета, статус которого в сумятице встречи остался неопределённым, все друг с другом торопливо перезнакомились, тотчас забыли имена друг друга и направились к столу.

Расположившись, все принялись говорить о еде. Блюда ещё не подали, но говорить о еде было легко: подле карточек с именами лежали шпаргалки – карточки со списком блюд, которые предстояло отведать. Она прочитала, сразу забыла и перечитала.

Служанка принесла заливное с лисичками. Хозяйка сказала, что это сезонное блюдо, их дань русским природным циклам, а хозяин добавил, что раньше они часто собирали грибы. Эти слова были встречены улыбками, словами «да, грибы – это хорошо», сказанными толстым коллекционером, и «грибы – это отдельный, непознанный мир», сказанными лысым художником. Воспоминания о совместных экспедициях за грибами, начатые хозяином, не нашли поддержки у хозяйки, возникла заминка, намекающая на давнее отчуждение между супругами, пропасть, наподобие альпийской, начала расширяться, но тут специалист по мёртвому языку сообщил, что заливное похоже на мозг.

– Форма как полушария, а лисички как извилины. Русский мозг.

Все немножечко удивились, а потом толстый коллекционер рассмеялся громким женским смехом и сказал, что это очень смешное и точное наблюдение. Остальные заулыбались и принялись заливное-мозг поедать, хозяйка прямо налегла, будто хотела таким образом проникнуть в тайну русской души, только жена художника ела мало и неохотно, но это не из-за анатомического сходства закуски, просто аллергия.

Следом за мозгообразным заливным был подан салат из зелёных листьев, жёлтых орехов, алых томатов и чёрного соуса. Не успели едоки взяться за вторые с краю приборы, как специалист по мёртвому языку поделился, что чёрные брызги соуса навевают мысли о бесе, которого повар выдавил прямо в салат, как лимон выдавливают.

Коллекционер рассмеялся женским смехом, хозяйка предположила, что это всего лишь шоколад пополам с соей, хозяин посмотрел на специалиста по мёртвому языку, как будто тот позволил себе расистскую шутку, стройная жена коллекционера сказала, что чёрные брызги в салате напоминают ей брызги вон на той картине, лысый художник скривил губы, взял из своей тарелки салатный лист прямо пальцами и слизал соус, его жена поправила парик.

Отпив вина, она посмотрела на своего спутника, специалиста по мёртвому языку, и подумала, что раньше не обращала внимания на его оригинальный ассоциативный ряд. Она подумала, что ей тоже надо предложить тему, пока не подали утку, запечённую со спаржей и сливочным соусом. Кто знает, какой образ посетит её спутника на этот раз.

И она сказала первое, что пришло на ум.

– А что вы думаете про женщину, которая сожгла себя утром?

XXХ

Если описывать реакцию каждого из пятерых, то повисшая пауза покажется длинной. На самом деле ничего длинного, просто вдруг стало слышно, как за дверями на кухне звенят тарелки. Все быстро оклемались и заговорили наперебой. Впервые за вечер беседа непритворно оживилась.

Что её подтолкнуло?

У неё есть дети?

Как она могла так поступить, имея детей?

И муж есть?

Кошмар.

Её смерть снята на камеру.

Она сожгла себя, приковав к скамейке перед памятником трём поколениям правоохранителей: городовому, советскому милиционеру и современному полицейскому. По замыслу скульптора Сергея Клещёва, памятник отражает преемственность поколений. На открытии памятника начальник ГУ МВД России по Нижегородской области генерал-лейтенант Иван Шаев заявил, что скульптурная композиция может стать объектом культурного наследия столицы Приволжья.

XXХ

Служанка подала утку. К утке служанка предложила кьянти, и все согласились – кьянти хорошо с птицей, только она продолжила пить грюнер, от кьянти её клонит в сон.

Было ли ей больно? Конечно, было. Непереносимая боль.

Температура, как в духовке, в которой пекли утку, – двести или выше? Конечно, выше.

Стройная жена коллекционера отыскала видеосъёмку с места событий, передала телефон соседу – специалисту по мёртвому языку. Он заглянул в экран, как в гроб, и передал хозяйке, хозяйка взяла двумя пальцами и, не глядя, передала перегнувшемуся через утку коллекционеру, тот посмотрел, покачал головой удручённо и передал ей, она почему-то спрятала руки, просто села на собственные ладони, как будто испугалась, что позже произойдёт расследование, бронзовые правоохранители оттают от жара живого факела, встанут со своей мемориальной скамейки, инициируют расследование, соберут улики, найдут этот телефон, снимут отпечатки и обвинят во всём её. Лысый художник облизал пальцы, взял телефон, ткнул в треугольник, посмотрел внимательно до конца, его жена в парике отвела локон, посмотрела через плечо, хозяин дома сказал, что уже видел.