Текст книги "Тайная геометрия"

Автор книги: Александр Скрягин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ну, вообще-то… – после минутного молчания ожила статуя. – Кое-что, было…

– Да? – подтолкнул его майор.

– Ну, ребятам, которые в «Нашем доме» инкассаторов ломанули кто-то из ваших секретных ученых помог. – тихо произнес Клинков. – Глаза охране отвел… Мимо стволов из здания незаметно вывел и – фьють! – поминай, как звали!

Майор всем корпусом повернулся к смотрителю:

– Что значит – глаза отвел? Гипнозом, что ли?

– Да не знаю я толком, чем там ваши секретные специалисты занимаются… – недовольно ответил Валера. – Это тебе, Ефим Алексеевич, виднее.

Валера помолчал, посмотрел в солнечную даль, но все-таки продолжил:

– Один паренек, что в деле состоял, говорил ребятам, что там, не гипноз был, а очки такие… Посмотришь, и видно: кроме обычной дороги вокруг еще много других путей есть. Мы-то своими буркалами одну дорогу видим: а их, на самом-то деле, много.

– Как так? – нахмурил волчьи брови майор.

– Ну, уж вот, как он говорил, так и я тебе передаю! – изобразил обиду маячный смотритель. – Я сам в тех очках не ходил! Извини, товарищ дорогой!

В это время один из красно-белых поплавков нырнул в воду, а потом высоко подпрыгнул над зеленой поверхностью, снова нырнул и, выставив наружу самый кончик, задрожал, будто в лихорадке.

Клинков вскочил и бросился к удочке. Выдернул бамбуковый прут из песка, взмахнул, и на солнце сверкнула золотая рыбка. Окунь. Очень приличный размером.

Валера бережно снял ее с крючка и, бросил в наполненное водой синее пластмассовое ведро.

– Ну, что, Алексеич! Ушица-то поспела! – вытирая руки свежей белой ветошью для очистки стекол маячного фонаря, спросил он. – Попробуешь?

Запах на берегу стоял такой, что Ефим не смог удержаться. И хотя долг своими серебряными трубами звал его с уютного берега на асфальтовые улицы научного городка, он, против своей воли, кивнул:

– Попробую, если лишняя тарелка найдется.

– Все найдется! – заверил Клинков, направляясь к лижущей песок воде. Подойдя к крохотным волнам вплотную, он нагнулся и вытащил из воды бутылку с винтовой пробкой.

– И даже холодненькая водочка найдется! – с довольным видом пропел предусмотрительный смотритель маяка.

– Валера, а про то, что кто-то залез в здание «Топологии» ты ничего случайно не слышал, а? – спросил майор, когда Клинков большой столовской поварешкой разливал уху в стальные армейские тарелки.

– Про «Топологию»? – переспросил бакенщик. – Про «Топологию» не слышал.

Он неторопливо разлил водку в маленькие граненые стопочки.

– Ну, будем! – сказал он и выплеснул живительный напиток в раскрытую пасть.

Понюхал кусочек ржаного хлеба и спросил:

– А ты чего воздерживаешься, Алексеич?

– Не до этого, – сердито отмахнулся Ефим.

– А, ну, хозяин – барин, – кивнул Клинков и налег на уху.

Зачерпнул ложкой наваристую юшку и майор.

Уха оправдала его ожидания. Знатная получилась у Валеры уха.

Выпив вторую рюмку, Клинков совсем расслабился, распустил морщины на поджаренном на солнце лице и благодушно произнес:

– Еще этот парень говорил, дескать, если эти секретные очки наденешь, многие дома рядом оказываются. Без очков далеко. А в очках – близко. Стена – к стене! Вот, вроде, он про «Наш дом» и… точно – «Топологию», эту самую! – и говорил! Когда простыми-то глазами смотришь, между ними – дорога, а в тех секретных очках посмотришь: дорога, как была, так и есть, а только крышами они – в притык! С крыши «Нашего дома» до крыши «Топологии», перешагнуть можно! Вот такое он говорил… А про то, что кто-то в «Топологию» лазил, нет, такого не говорил.

Странные вещи выдавал старый рецидивист. В высшей степени странные. Майор сидел, крутил в голове разные мысли и не знал, на чем остановиться.

Валера помолчал, что-то прикидывая, потом продолжил:

– Да и кто туда полезет? Там возни сколько! Решетки! Сигнализация! Сторожа! И, главное, зачем лезть-то? Что там такого ценного взять-то можно? Эти, смехолоты для рыбаков? Так, их сбывать замучишься! Кому они нужны, тех раз-два и обчелся! Значит, опера около них тебя ждать и будут. На сбыте и спалишься!

Мимикьянов съел всю чашку. Даже поскреб ложкой по стальному дну. От добавки отказался, только собрав всю силу воли. Сделав это, майор порадовался, значит, она у него все-таки есть! Пигот не прав!

Пожав бакенщику багровую лапу, майор отправился вверх по глиняной лестнице, зажатой меж земляных стен с торчащими из них ровно обрезанными жилами древесных корней.

Оказавшись на обрыве, он перевел дух и сразу понял: в сыром хвойном воздухе неслышно играл рояль. Возможно, его дрожащие звуки рождались где-то в залитой солнцем водной дали. А, может быть, в темных вершинах сибирских сосен. Ефим узнал автора музыки. Конечно, это был великий Бетховен. Постоянно задающий себе вопросы. Отвечающий на них. И тут же отвергающий собственные ответы.

У кромки небольшого рукотворного моря вставшим на задние клешни большим черным крабом виднелся Валера Клинков. Подняв голову вверх, он смотрел на обрыв, где стоял майор.

Заметив, что Ефим смотрит на него, ветеран исправительных учреждений поднял правую руку и покачал ей над своей белой бедовой головой.

13. Майор уходит в Историю

Майор углубился в сосновый бор.

Песчаная дорожка сама ложилась под ноги. Подошвы летних туфель иногда слегка прокатывались по скользким прошлогодним иголкам. Сосны взирали со своей головокружительной высоты с легким любопытством.

Где-то в вышине, то ли поигрывал легкий августовский ветерок, то ли невидимые скрипка выводили такты Кончерто Гроссо великого Паганини. Наверное, думал, Ефим, соснам тоже нравится волшебный Николо. Не случайно, итальянские мастера делали корпуса скрипок исключительно из звонкого соснового дерева.

Валера Клинков как будто не сказал майору ничего определенного. Но это – как посмотреть. Можно, напротив, утверждать, что ветеран исправительных учреждений сказал ему очень много.

Раздумывая над услышанным от смотрителя маяка, Ефим вспомнил лекцию, прослушанную им на курсах повышения квалификации в Новосибирске.

На занятии шла речь о грамотном взаимодействии фронтовой и агентурной разведок. В качестве примера приводилась операция, проведенная в апреле 1945 года. Ее целью был захват до подхода частей союзников на вилле одного нацистского деятеля большой коллекции исторических документов, изъятых им во время войны из музеев и частных собраний различных странах Европы. Вилла была расположена в восточных предгорьях Альп. Звали ее владельца Отто Янке. Он являлся крупнейшим разведчиком гитлеровской Германии.

Среди захваченных ценностей, подчеркивалось в лекции, находился и знаменитый трактат итальянского философа Джордано Бруно из Нолы. Трактат именовался «О настоящем виде пространства».

Особого упоминания в лекции эта работа удостоилась потому, что именно за ней в течение многих веков безуспешно охотились европейские монархи, монахи Ордена иезуитов и отчаянные авантюристы. После Первой Мировой войны к ним присоединились специальные службы ведущих государств Европы и Северной Америки.

Причина, по которой данная рукопись имела такую большую ценность, в лекции, посвященной взаимодействию различных подразделений разведки, не упоминалась. Читавший лекцию полковник, ответить на этот вопрос не смог, не захотел или не имел права. На вопрос, о дальнейшей судьбе рукописи, он ответил, что она была передана «на самый верх». И добавил, что за операцию по обнаружению этой рукописи группа офицеров «Смерша» была представлена к высшим правительственным наградам.

Вопрос этот майора заинтересовал.

Что он тогда знал о Джордано Бруно? Только то, что написано в школьном учебнике.

Средневековый философ. Родился в 1548 году. В молодости принял монашеский обет в ордене Доминиканцев. В результате обвинений в непочтительном отношении к основам веры вынужден был покинуть пределы Италии. Занимался философией. Преподавал в университетах Женевы, Парижа, Оксфорда, Виттемберга и других городах Европы. В 1600 году сожжен на площади Цветов в Риме за вольнодумство. Первым в средневековой Европе выдвинул идею о бесконечности Вселенной и множественности обитаемых миров.

«За такие вещи Инквизиция, возможно, сжечь и могла», – думал майор, – тут все как будто ясно. Не ясно другое: не за рукописью же, утверждавшей эти истины, три с половиной века подряд охотились самые могущественные властители государств, изворотливые авантюристы и разведывательные службы крупнейших государств мира? Всем перечисленным лицам и организациям все эти годы и без того было чем заняться…»

Была здесь какая-то тайна.

Мимикьянов решил ознакомится с жизнью средневекового философа. Он набрал книг, посвященных итальянскому философу. Вечерами, когда его однокашники отправлялись на прогулки по пивным точкам центральных улиц, приступил к их неторопливому изучению.

И чем больше читал, тем больше приходил в недоумение.

О Джордано Бруно было написано много, и, казалось, известно почти все. Но Ефим-то был профессиональным контрразведчиком. Получая информацию о том или ином событии, он умел воссоздавать в своей голове живую модель происходивших событий. И, читая, толстые монографии, все время ловил себя на мысли: в описании жизни и смерти профессора философии концы с концами не сходятся. Модель все время будто спотыкается в своем движении, скрипит и, то и дело, распадается, на отдельные, плохо сочетающиеся друг с другом части.

Все в жизни человека, родившегося в маленьком городке Нола близ Неаполя, было непонятным.

Начиная с известного всем факта его сожжения на Римской площади Цветов.

Дело в том, что к концу шестнадцатого века руководство католической церкви уже поняло, как опасно баловаться с огнем. Оно перестало зажигать костры также легко, как домашняя хозяйка спички, что делало еще несколько десятилетий назад.

Именно такое отношение к огню, как универсальному средству воспитания религиозной веры в человеке, и привело к тому, что половина Европы в начале века выступила с протестом против власти католической церкви. Недовольные стала верить на свой особый манер. Из движения протеста против жестокого всевластия Папы Римского родился новый вариант христианства, который впоследствии так и стал именоваться историками – протестантизм. Миллионы людей приняли протестантский вариант христианства, отвергавший костер, как средство доказательства. Причем протестанты отстояли свою веру с оружием в руках. Это случилось в половине княжеств Германии, Женеве, Нидерландах и многих других землях Европы.

На отделенных от континента проливом британских островах власть Папы сверг король. Генрих Восьмой сам объявил себя наместником Бога на Земле. Жечь людей по воле Папы король запретил.

Франция в последней трети века пережила Варфоломеевскую ночь, когда были убиты десятки тысяч французских протестантов – гугенотов, но, очень скоро опомнилась. Королевский престол занял Генрих Четвертый, сам бывший гугенот. Во время Религиозных войн, командуя полками, состоящими из гугенотов, он наголову разбил армию французских почитателей Папы Римского. Правда потом сам перешел в католичество, чтобы не раздражать миллионы подданных-католиков, оставив в истории знаменитую фразу «Париж, стоит мессы!» Но, возглавив государство, он сразу прекратил преследование протестантов, запретил сожжение несогласных на костре, а вскоре издал знаменитый Нантский эдикт, провозгласивший веротерпимость.

Находящиеся на службе в трибуналах святой инквизиции монахи стали вести себя очень осторожно. Теперь они прекрасно понимали, стоит им оказаться, допустим, в Кальвинистской Женеве, их самих, протестанты сжигать, может быть, и не будут, но вздернут на виселице без всякого сожаления.

К концу шестнадцатого века костры в Европе хоть и не исчезли совсем, но и загорались уже не часто.

Кроме Испании, да итальянских земель, пожалуй, и нигде.

Причем, в самой Италии, в крупнейших торговых республиках – Венеции и Генуи местные учреждения Инквизиция фактически были переподчинены государственным властям республик. Здесь следователи Святых трибуналов преследовала граждан уже не за антикатолические взгляды, а только за действия, направленные против политической стабильности и государственной безопасности городов-республик. А, если по этому вопросу нет претензий – верь, как хочешь! Хоть по католической версии христианства, хоть по протестантскому варианту, хоть даже по греческому обряду, по которому, как рассказывали купцы и путешественники, верили в далекой холодной Московии.

Когда однажды Папа, через присланного инквизитора попробовал потребовать выдачи в Рим одного из подданных Венеции за какие-то реальные или мнимые прегрешения против веры, гвардия Великого Дожа, выгнала папского представителя за городские ворота. Вслед избитому посланцу Ватикана глава Венецианской республики направил Папе послание: «Великий Дож несказанно удивлен, как какой-то мелкий инквизитор смеет указывать славному городу Венеция, как ему поступать!»

По-настоящему, костры к концу шестнадцатого столетия горели только в Испании. Но и здесь, на самом деле, это была не борьба с покушением на католическую веру, а средство изгнать с Пиренейского полуострова арабов и евреев. Король Испании Филипп считал, что только этнически однородная Испания может быть сильной.

Но в остальной Европе за отступление от католических догматов и даже откровенную ересь предпочитали все-таки уже наказывать не огнем, а другими способами. И тюрьмы, и галеры, и каторга, и изгнание, и лишение средств к существованию, – да, мало ли есть средств на свете для вразумления строптивцев, кроме огня!

А уж ученых в это время вообще предпочитали не трогать. По всей Европе кипели диспуты, где сталкивались различные толкования Священного писания и Отцов церкви, а также античных мыслителей – Платона и Аристотеля. Такие споры даже поощрялись. Теперь, они устраивались в праздники, в том числе и церковные, для развлечения благородной публики, совсем, как раньше рыцарские турниры. Запрет существовал только на взгляды, вообще отрицающие Бога-Творца. Но таких странных людей, в Европе в то время и не водилось.

И уж, конечно, атеистом не был философ Джордано Бруно.

Более того, он считал, что, если люди перестанут верить, наступит конец мира. В одном из своих трактатов он, так и писал:

«Если не останется ничего святого и религиозного, то придут ангелы погибели и, смешавшись с людьми, толкнут несчастных на дерзости, толкнут ко всякому злу, якобы к справедливости, и дадут тем самым предлог для войн, для грабительства и обмана. И то будет старость и безверие мира! После того, как это исполнится, Правитель мира, Всемогущий промыслитель водным или огненным потопом, болезнями или язвами несомненно положит конец этому позору и воззовет мир к древнему виду».

Нет, совсем не был неверующим атеистом Ноланец.

Напротив, он верил в Бога-Творца. Его упрекали, что он отождествлял Всевышнего с Природой, с Миром вообще. Это так. Но надо сказать, что здесь он был совсем не одинок. Не мало подобных утверждений можно найти у многих признанных церковью богословов средневековья. Например, Фома Аквинский писал: «Бог – везде. Бог – это мир! Он и над миром. Он и в самом мире!» А ведь, Аквинат был не простым монахом. К шестнадцатому веку его труды стали основой католической теологии, а он сам – ее бесспорным авторитетом.

Да, Бруно не раз высказывал критические замечания в адрес католического духовенства и Папы Римского. Но так делало едва ли не большинство его образованных современников. Причем, Бруно высказывался куда умереннее, чем, допустим, профессора Оксфорда, где ему довелось преподавать в течение двух лет. Не говоря уже, о гражданах свободного города Женевы, которые прямо называли Римского наместника самозванцем. На общем критическом фоне отношения европейцев к Папству, высказывания Бруно совсем не выделяются особой резкостью.

Почему же Святая Инквизиция так ополчилась на бедного странствующего философа, что отправила его на костер? – задал себе вопрос майор.

Здесь явно ощущалось какое-то несоответствие причин и следствий.

Другими словами – тайна.

14. Тайна Джордано из Нолы

Да, тайна.

Сделал вывод матерый оперативник Мимикьянов, по профессиональной привычке почти автоматически замечая в имеющихся свидетельских показаниях современников Джордано из Нолы, а также последующих историков многочисленные нестыковки и противоречия.

Например: сторонник строгой логики в философии и вообще рационального мышления философ Джордано Бруно почему-то слыл среди своих современников отпетым магом и волшебником.

Хотя никогда в жизни не занимался ни алхимией, ни созданием философского камня, способного превращать свинец в золото, ни лечением смертельных недугов, ни вызыванием духов, ничем, относящимся к сверхъестественному миру чародейства и колдовства. Он всегда смеялся над всем этими вещами.

И тем не менее, если бы образованного горожанина средневековой Европы спросили, кто такой Джордано Ноланец, он бы не задумываясь ответил: «Самый великий маг и волшебник!»

Именно, как великого мага и волшебника, а не ученого-философа его пригласил в Венецию богатый купец Мочениго. Правда, формально целью приглашения являлось желание негоцианта прослушать курс логики и математики. Но почти с первых дней занятий, он стал просить философа выдать ему некую великую тайну, обеспечивающую власть над миром. Когда же Бруно сделать это оказался, объяснив, что не знает такой тайны, купец написал донос в Инквизицию. В нем он обвинил своего учителя в страшном преступлении – ереси, то есть отрицании основных принципов католической веры. Это и стало причиной ареста Джордано Бруно.

Но тут снова – непонятная странность.

Арестован Джордано был совсем не представителями Папы Римского, а Инквизицией республики Венеция. Она Папе не подчинялась и давно уже, не арестовывала людей по обвинению в неверном толковании Священного писания. Фактически инквизиция республики Венеция давно уже превратилась в государственную службу безопасности, имевшую только одну цель – пресечь покушения на устойчивость Великой Венецианской республики. Вопросы веры ей давно уже были совершенно безразличны. Дожордано Бруно был едва ли не единственным человеком, арестованным в Венеции за преступление против Веры после многих лет полного отсутствия подобных прецедентов.

Почему вдруг для Ноланца было сделано такое исключение?

Непонятно.

Дальше, все еще страннее.

Никто из вызываемых свидетелей, обвинения коварного купца Мочениго не подтверждают. Напротив, характеризуют Бруно, как искренне верующего человека. Во всех подобных случаях, ранее всегда следовало немедленное освобождение заключенного и снятие с него всех подозрений.

Но в случае с Бруно ничего подобного почему-то не происходит!

Инквизиция Венеции почему-то уже по своей инициативе пытается найти новых свидетелей. Прежде она вообще никогда так не поступала. «Мы не ищем, мы только проверяем!» – любили повторять Прокураторы республики.

Но впервые за десятилетия Венецианский трибунал сам ищет свидетелей!

Но свидетелей преступных высказываний Джордано не находится.

Таким образом, никаких, хоть сколько-нибудь серьезных улик, у обвинения нет.

Следствие замирает само собой по причине отсутствия обвинительного материала.

Но, как это ни удивительно, Бруно все равно не освобождают!

Шесть месяцев его держат «под свинцом» – на башне Дворца Дожей в каморке под свинцовой крышей. У майора складывалось впечатление, что вопросы веры следствие вообще не интересовали. В голову невольно закрадывалась мысль: странствующего философа держат за решеткой, чтобы что-то от него получить или выведать. Скажем, ту же неизвестную тайну, что хотел узнать и затащивший Бруно в Венецию купец Мочениго.

Вообще, вся эта история с приглашением Ноланца в Венецию для проведения за высокий гонорар индивидуальных занятий, а затем арест по доносу, с точки зрения профессионального оперативника, каким являлся майор Мимикьянов, очень напоминала, современную стандартную операцию спецслужб. Очень похожую на те, о которых им рассказывали на лекциях в Новосибирской спецшколе. Ее цель – заманить Ноланца в руки госбезопасности могучей торговой республики. Заманить, чтобы узнать от него Нечто.

Однако, Бруно молчит.

И, несмотря на то, что никаких серьезных доказательств высказывания философом еретических взглядов следствие так и не нашло, происходит нечто уже совершенно невероятное.

Прокуратор Венеции, который сам же называл Бруно «одним из самых выдающихся и самых редких гениев, какие только существуют», отдает распоряжение передать философа из рук своей местной Венецианской прирученной инквизиции в руки приехавших из Рима представителей Инквизиции Папской.

Ничего подобного гордая средиземноморская республика не делала уже полвека! Она в принципе не желала хоть в чем-то признавать верховенство Папской власти над собой!

И вдруг…

У майора сложилось впечатление: Венецианская власть мстит Ноланцу за что-то. Например, за молчание. За не желание сказать то, о чем просят.

В Ватиканских застенках Бруно пробыл почти восемь лет.

И опять его как будто заставляют не столько признаться в покушении на католическую веру, сколько принуждают выдать какую-то известную только ему тайну!

Никаких особенно серьезных прегрешений, даже с точки зрения тогдашних католических нравов, за ним так и не установят. Несмотря на многолетнее заключение в холодных полутемных казематах, сам Ноланец в ереси так и не признается. Но его все же год за годом будут держать за решеткой. И в конце концов приговорят к сожжению на костре! Что в то время являлось все-таки даже для Папской инквизиции приговором не рядовым.

Во время пребывания Бруно в заключении происходит еще одна совершенно загадочная история.

По обычаям всех тюремщиков, к Бруно подсаживают «наседку», тюремного информатора по имени Челестино. Тот исполняет то, что требуется от профессионального провокатора. Через две недели пребывания в одной камере с Джордано, Челестино пишет донос. Он утверждает, что наедине с ним Бруно неодобрительно отзывался о практике продажи индульгенций за деньги. Сокамерник заявлял, что Христос вообще не любил торговцев и поэтому выгнал их из Храма.

В благодарность за исполненное задание с Челестино снимают обаиненияв каких-то мелких прегрешениях, выпускают на свободу и предоставляют возможность жить на бесплатных хлебах в одном из монастырей под Римом.

И тут происходит неожиданное!

Не прожив в неге и безделье и месяца, Челестино отправляет из монастыря письмо в Святейшую инквизицию. Неизвестно, что в нем написал бывшийтбремный информатор. Письмо не сохранилось. Но известно, что его содержание потрясло высших католических иерархов. Прочитав его, Папа вообще почувствовал себя плохо и едва не потерял сознание. Придя в себя, он запретил Ватиканской канцелярии отвечать Челестино и лично сжег злополучное письмо.

Однако на этом странная история не закончилась.

Челестино, что уже вообще не входит ни в какие ворота, не дождавшись ответа, сам явился во дворец и настоял, чтобы его выслушали высшие иерархи католической церкви.

Сообщение, которое он сделал, потрясло руководство Ватикана настолько, что двое кардиналов, выслушав Челестино, упали в обморок. Сам Папа Клемент Восьмой на несколько часов потерял способность к говорить вслух.

Сразу после своего выступления Челестино передали в руки Святой Инквизиции.

Следствие по его делу закончилось через три дня! Это была невероятная, прямо-таки фантастическая быстрота для крайне неторопливого папского правосудия. У инквизиторов вполне обычным считалось следствие, продолжительностью в несколько лет и даже десятилетий. А здесь – три дня… Все протоколы допросов Челестино сначала засекретили, а, затем, Папа распорядился вообще их уничтожить.

Уничтожили и самого Челестино.

Его сожгли.

И как сожгли!

Тайно! На задворках Ватиканского дворца. Глубокой ночью.

Это, наверное, единственный случай за всю историю католической церкви. Казнь вероотступников – аутодафе, с латинского «акт веры» – всегда проводилась при максимальном стечении людей. Как правило, в Воскресный день. И это понятно: сожжение было не просто наказанием, но средством воспитания паствы.

А тут – в темноте. Секретно. Без свидетелей.

«Непонятно», – говорил себе любознательный майор, хмуря сросшиеся на переносице волчьи брови.

Он поискал то, как объясняют эту странную историю историки.

Их версия была такова.

В душе тюремной «наседки» проснулась совесть. Челестино раскаялся и решил сообщить своим патронам, что он оболгал сокамерника. Человеческая душа – так же загадочна, как Вселенная, и даже в сердце провокатора, бесспорно, может прозвучать голос ангела.

На первый взгляд версия выглядит правдоподобной. Но только не для профессионала с оперативным опытом.

Челестино, разумеется, вполне мог раскаяться и отказаться от своих прежних показаний. Но, чем объяснить такой испуг высшего руководства католической церкви, включая самого Папу?

Следствию отказ Челестино от своих показаний особыми неприятности не грозил.

Челестино был далеко не единственным провокатором, направленным в камеру к Бруно. К тому же, его показания были и далеко не самыми страшными для подсудимого. Например, другая «наседка» Грациано наговорил о высказываниях Джордано куда более страшные вещи. Например, в своем рапорте о проделанной работе, он написал, что, якобы, наедине с ним Бруно отрицал Святость самого Папы! Ноланец ставил под сомнение его безгрешность и действенность отпущения грехов, которые тот дарует! В те времена ничего хуже подобных обвинений и придумать было нельзя.

На фоне показаний Грациано и еще нескольких специально подготовленных свидетелей, простенький донос Челестино смотрелся невинной школьной ябедой. Без него на судебном процессе можно было легко обойтись.

«Откуда же тогда столь нервная реакция высших католических иерархов, включая самого главу Ватикана? Что же такое сообщил кардиналам Челестино, не дождавшийся ответа на свое письмо, и неожиданно самолично явившийся в Папский дворец?» – спрашивал себя оперативник научно-технической контрразведки, превратившийся на время в исторического детектива.

И кое-что обнаружил.

В литературе упоминался следующий факт.

Один итальянский исследователь сразу после Второй Мировой войны обнаружил в архиве Ватикана несколько ветхих разрозненных листов. По его мнению, они представляли собой ответы Челестино на вопросы следователя Трибунала Святой инквизиции. Раскаявшийся тюремный стукач на допросе заявил следующее:

В одну из ночей к нему в келью самолично явился его бывший сокамерник Бруно, который в это время должен был находиться в Ватиканских подвалах. Он разбудил спящего монаха и начал его стыдить. По словам Челестино, его бывший сокамерник сообщил ему, что он может в любое время беспрепятственно покидать подземные казематы Святейшей Инквизиции и расхаживать, где ему вздумается.

Правда, другим историкам проверить приведенные факты не удалось. Сразу после публикации статьи, данные рукописные листы, исчезли из Ватиканского архива.

Но и на этом тайны, окружающие жизнь и смерть странного философа не кончаются.

17 февраля 1600 года не раскаявшийся еретик Джордано Джованни Бруно по прозванию Ноланец был сожжен на площади Цветов в Риме при большом скоплении римлян и паломников со всей Европы. На аутодофе присутствовало все высшие кардиналы во главе с самим Папой Клементом Восьмым.

Католическая знать торжествовала: ни один вероотступник не уйдет от ее карающей руки. Она, как и прежде, всесильна и беспощадна к еретикам!

Но уже тогда у присутствующих возникли непонятные сомнения: кого или что сожгли на площади? Многие говорили: среди веток сухого хвороста не живой человек, а одетая в монашеский балахон мертвая кукла из тряпок. Именно она молча выслушала приговор Святейшей Инквизиции и без крика и стонов потонула в ярком пламени.

Нашлись даже люди, заявлявшие, что уже после казни видели самого Ноланца живым и невредимым.

Церковь, разумеется, никак не отвечала на глупые обывательские слухи.

Но вскоре произошло очередное невероятное событие.

Слухи стали неожиданно подтверждаться неофициальными признаниями самих католических иерархов: на площади Цветов, в самом деле, сожгли не живого человека, а лишь его изображение!

Кардинал Роберто Беллармино, генерал Ордена иезуитов, входивший в состав Трибунала инквизиции, вынесшего смертный приговор Ноланцу, якобы даже заявил в присутствии нескольких светских лиц, что уже после 17 февраля он виделся с Бруно, и они с ним о чем-то горячо поспорили. Причем, осужденный обещал передать кардиналу лично в руки свой трактат «О настоящем виде пространства», где содержится великая тайна. Якобы, владеющий этой тайной может перемещаться в пространстве на огромные расстояния за считанные мгновения, появляться из ниоткуда в любом месте и, в случае надобности, бесследно исчезать.

Выполнил ли Ноланец свое обещание – неизвестно.

Но вот какой интересный текст обнаружил Ефим, завершая свое собственное расследование загадочных событий, происшедших в далекой Италии много лет назад.

В трактате Джордано Бруно, озаглавленном «О бесконечности, Вселенной и мирах», переведенном с латыни и изданном в Санкт-Петербурге в конце позапрошлого века, говорилось:

«Мы привыкли к тому, что пространство имеет длину, ширину и высоту, но на самом деле, оно имеет еще и высоту высоты, и ширину ширины, и длину длины, а, может быть, и еще другие измерения.

Тот, кто сможет увидеть мир в этих измерениях, станет как бы властелином пространства. Он сможет преодолевать огромные расстояния по новым путям за очень короткое время. Так, тысячу лье между Парижем и Виттенбергом можно преодолеть всего за один день, путешествуя с помощью обычного медлительного осла или даже просто пешком.

Но о том, как научиться видеть данным нам от природы глазом эти измерения, автор предполагает подробнее сообщить своим высокочтимым читателям в другом трактате под названием «О настоящем виде пространства». Этот трактат автор намеревается специально посвятить подробному освещению этого важнейшего и интереснейшего вопроса».

На этом странном тексте и закончилась оперативная разработка, проведенная майором Мимикьяновым по письменным показаниям свидетелей в средневековой Европе четырехсотлетней давности.

Вот, о чем думал и, что вспоминал Ефим, идя темным сосновым бором.

Пахло сосновой смолой.

Меж рыжих стволов звучал размышляющий Паганини.

Шла жизнь.

С момента казни странного философа по имени Дожордано Бруно, по прозвищу Ноланец, прошло четыреста лет.

Все изменилось в мире. Или – ничего не изменилось?