Текст книги "Кокаин"
Автор книги: Александр Скоробогатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Какое шляться! Мне мучительно хотелось задать вопрос!
– Знаем мы такие вопросы! – заорал гардеробщик и полез в карман за молотком. – Забыл! – заревел вдруг этот страшный человек, хватаясь за голову. – Забыл молоток! Заплатил и на прилавке забыл!
– Так вы сбегайте, а я здесь подожду. Серьезно.
– Украли! – ревел он, как раненый лось.
Я достал из кармана бумажник.
– Возьмите сколько нужно и купите новый. Я подожду.
Глядя им вслед, я закурил сигарету.
Любопытно при этом следующее: ни спичек, ни зажигалки у меня не было. Как же тогда мне удалось закурить?! Вот вопрос. Загадка природы.
И это при том, что и сигарет у меня тоже не было.
Уникальная штука – жизнь. Удивительная.
Птицы пели, мошки летали в знойном воздухе, букашки ползали под ногами; зайцы сидели в норке и терлись друг о дружку своими длинными ушами; рыбак на берегу поймал зубастую щуку... А я пошел к остановке и сел в автобус номер
17
В кафе вошли три индийца с детскими лицами. Тот, чье лицо казалось самым детским, оглядел зал и уселся на стул за одним из столиков у окна.
Второй, выглядевший как будто чуть старше первого, взял его руки, завел их за спинку стула и небрежно обвязал на уровне запястий чем-то белым, похожим на не очень свежее вафельное полотенце.
Движением фокусника третий достал из нагрудного кармана строгого пиджака опасную бритву, изящно раскрыл ее, откинув плоское лезвие. Наклонился к сидящему, внимательно заглядывая в его глаза. И провел по его горлу бритвой, сразу погрузив лезвие глубоко в мясо.
В кафе стало тихо, а потом закричали, кто-то побежал к двери, кто-то по лестнице на второй этаж, женщина, теряя сознание, упала со стула, громко стукнувшись головой об пол.
Второй индиец, опустившись на корточки, размотал полотенце и подал третьему, который аккуратно вытер о полотенце широкое красное лезвие бритвы.
18
Жена сидела в кресле посредине комнаты, склонившись над мусорным ведром, в которое падали картофельные очистки. Жена чистит картошку, догадался автор. Значит, размышлял он далее, на обед сегодня будет картошка. Любопытно, жареная или вареная?
– Жареная или вареная? – спросил автор.
Жена не ответила. Жена плакала. Жена будто не заметила его прихода.
Возможно, где-нибудь месяц тому назад подобная рассеянность жены и насторожила бы автора, но сейчас он совершенно не обратил на это внимания. Кроме того, не обратил он внимания и на висящую на спинке стула военную форму: пиджак известного цвета с лейтенантскими погонами и золотыми пуговицами, рубашку с зеленоватыми пуговицами и брюки (с помочами). Военная форма не принадлежала автору. Мужские ботинки армейского образца, стоявшие "пятки вместе, носки врозь", также были чужими.
Надев тапки, автор двинулся в ванную комнату, чтобы вымыть руки.
– Я прочитала твой роман, – проговорила жена сквозь слезы.
Автор остановился.
– Понравился?
– Теперь, наконец, о-о, теперь-то я все поняла.
Автор был озадачен. Жена прошла в кухню и вернулась с новой картошкой.
– Тебя расстроил мой роман?
– Нет. Наоборот. Он меня обрадовал.
– В таком случае почему ты плачешь?
Автор опустился рядом с женой на колени и погладил ее по плечу; жена оттолкнула его руку.
– Теперь я все про тебя знаю!
Жена вскочила и побежала в кухню. Пока автор приходил в себя, она вернулась с новой картофелиной и принялась ее чистить.
– О, Боже, – простонал автор.
– Жалкий, подлый лицемер.
– Неужели ты не в состоянии понять, – начал я, однако закончить не успел: жена коротко размахнулась и ударила меня по щеке. Это очень неприятное ощущение, когда мокрой рукой бьют по щеке. Автору уже не раз казалось, что сухой было бы гораздо терпимее.
– Зря ты так, честное слово, – сказал автор, схватившись за щеку: удар был настолько силен и меток, будто она специально тренировалась.
Но она только рассмеялась.
– А что за девку ты ... в лесу среди кустиков?
– Какую девку?! – изумился автор.
– Такую! "Первую"! "Которую не видел столько лет, которую многие годы любил, которая во всех отношениях была первой, – и которая, ко всему прочему, ушла от тебя, так никогда и не объяснив своего поступка", издеваясь, процитировала она. – Которую "многие годы любил".
И добавила:
– ...
Вот же упрямое существо. Чтобы не сказать глупое. Или тупое. Или идиотическое.
– Зачем ты ее так называешь? – спросил автор.
– Я так называю не ее, а тебя.
Тут автору вдруг показалось, что он понял, в чем было дело.
– Ты ревнуешь, – сказал он облегченно.
– Я?! – она захохотала. – Я ревную?! На что ты мне такой ... нужен?! Плевать мне. ... кого хочешь.
– Прошу тебя, не произноси ты таких слов, тем более что я все равно не смогу употребить их в своем увлекательном автобиографическом романе... Если тебе, как ты выразилась, наплевать, зачем же ты на меня злишься? Кроме этого (я просто удивлен, что ты не понимаешь), на самом деле ничего этого не было. Как же тебе объяснить?.. Я все придумал. И ресторан, и январь, и метель, и дождь, и лужи на улице, и ресторан, где подают позавчерашние котлеты и кислый коктейль, и развратных официанток, и гардеробщика, который меня обидел, и глухонемого инвалида, и сугробы, и гвоздь с молотком, и убийство, и ту девушку, к которой ты меня непонятно зачем ревнуешь...
Новая пощечина, уже которая по счету. И тупой, идиотский смех.
– После всего этого я не могу и не хочу видеть тебя. Не хочу дышать с тобой одним воздухом. Не хочу спать с тобой в одной постели. Не хочу жить с тобой в одной квартире!
– Ты хоть понимаешь, что ты говоришь?!
– Все. Я. От. Тебя. Ухожу, – сказала жена именно таким образом, как я написал: ставя точку после каждого слова.
Прозвучала ее фраза зловеще. В наступившей тишине.
– Саша, я уже собрала вещи, – сказала она в первый раз тихо. И правда, в углу стояли чемоданы; три наших и два чужих. Чужие, с яркими наклейками на боках, были гораздо больше и казались новее.
Я схватился за голову.
– Я не могу поверить, что все это происходит на самом деле! Неужели ты не понимаешь, как это глупо?!
– Глупо?! А таскаться по блядям – умно?! Изменять жене – умно?! Все. Нам больше не о чем говорить. Кончено. Я ухожу.
– Не уходи. Давай попробуем хотя бы еще неделю. Прошу тебя!
– Ой, – сказала жена. – Сейчас, бля, заплачу.
19
За этим водоворотом событий автор все как-то не замечал человека, продолжительное время наблюдавшего за происходящим. Чтобы не вдаваться в подробности, скажу, что подобное выражение лица бывает у человека, который смотрит по телевизору если и не скучный, то все же и не совсем интересный фильм. Поздно пришел с работы, уставший, голодный; поел, закурил сигаретку, лениво включил телик, а минут через двадцать уснет прямо в своем уютно просиженном кресле.
На человеке было только нижнее белье: голубоватые армейские подштанники, майка с вытянутыми на локтях рукавами; в одной руке он держал зубную щетку, в другой – тюбик зубной пасты. Кроме всего прочего, человек был усат. Он стоял в дверном проходе, прислонившись левым плечом к стене.
Тут автор чувствует себя вынужденным сделать следующее замечание: автор с детства относился к усатым людям с некоторой подозрительностью.
В общем, что и говорить. В этот момент все само собой становится на свои места: и странная непонятливость жены, и ее подозрительность, и оскорбления, и уход...
Почувствовав себя в центре внимания, военный двинулся к столу, за которым был стул с формой, не торопясь, этот стул отодвинул и принялся с поразительным самообладанием одеваться. Зубную щетку он аккуратно расположил на тюбике.
Когда туалет был закончен, офицер обнаружил нехватку галстука. Держась за рубашку у горла, он задумчиво прошел в ванную комнату, а затем – в спальню, откуда вернулся в галстуке.
Осталось только зашнуровать ботинки.
Я предлагаю всем читателям мужского пола отложить на секунду этот потрясающий роман и задуматься, ответить, – положа руку на сердце, – на следующий вопрос: что бы вы, господа, сделали в этой ситуации?
Кто-то подскочил бы к этому чудо-офицеру, размахнулся, да и вмазал бы ему промеж глаз. Есть такие люди.
Другой достал бы из кармана топор и разрубил обоих на мелкие кусочки а потом бы неделю торговал на улице горячими пирожками с мясом.
Кто-нибудь обязательно разразился бы плачем, стал целовать женины ноги, ломать руки, кричать женским голосом и умолять.
Наверняка нашлись бы и такие, которые прежде всего закурили бы сигарету и только потом принялись бы соображать, что к чему.
Какой вариант кажется автору наиболее достойным?
Первый скорее всего. Хотя и во втором есть свое обаяние.
Третий вариант – логичен и потому понятен: влюбленный человек – слабый человек. Это знакомо даже школьницам.
Четвертый вариант – наиболее опасный, потому что курение, как известно, вредит вашему здоровью.
Автор, затрудняясь с выбором, предлагает совместить все четыре варианта. В таком случае обманутый муж прежде всего подбегает к изобличенному усачу, нахально завязывающему шнурки своих армейских ботинок, размахивается и бьет того промеж глаз. Потом выхватывает из кармана топор и рубит всех на куски. Затем разражается плачем, целует обрубки жениных ног, ломает руки и женским голосом умоляет жену не уходить и не бросать его. После чего закуривает сигарету – и выходит с горячими пирожками на улицу.
Господа. Автор – усталый человек. Автору страшно надоело размахивать топором. Тем более, автор на днях записался в организацию защиты животных, называющуюся "Зеленый мир". Было время, когда автор просто страшно бы разозлился, петушиться бы начал, размахивать руками, а потом бы расстроился, возможно, расплакался (что греха таить). Автор был неуравновешенным человеком, одним словом.
Вместо всего этого автор торжественно подошел к лейтенанту.
– Поздравляю, – сказал автор. – Вы сделали правильный выбор. Моя жена скрасит ваши армейские будни. Она чудесно готовит картофель, она прекрасный собеседник, она умеет петь песни и даже рисует акварелью с натуры... Одним словом, поздравляю.
Лейтенант сдержанно кивнул. Правую руку он на всякий случай держал на кобуре, замочек которой предусмотрительно расстегнул.
Он мне не доверял. Боюсь, он тоже читал роман. А тут еще, как назло, из моего кармана вдруг выпал молоток.
Офицер вздрогнул и побледнел.
– Вы за это ответите, – сказал он своим низким офицерским голосом.
– За что я отвечу?
– За все, – он кивком головы указал на молоток.
Я рассмеялся.
– Я полку собрался приколотить, вот и купил молоток.
Нагнувшись, я поднял молоток. Офицер, сжав зубы, попятился; кобура уже была раскрыта, рука нервно сжимала рукоять пистолета.
– Еще один шаг – и я стреляю. Стреляю без предупреждения. Первый выстрел в воздух – второй по ногам, – забормотал он, пятясь и пятясь.
– Да вы не бойтесь.
– Только подойди, только стукни!
– Да остановитесь вы, – я шагнул к нему.
Жена взвизгнула за моей спиной.
– Ни с места! Стреляю без предупреждения! Ни шагу вперед! Стоять!!! кричал лейтенант, пятясь.
Ну вот, я же предупреждал: споткнувшись о чемоданы, он с криком рухнул на спину. Раздались выстрелы, комната наполнилась пороховым дымом (страшно едкая штука), жена зарыдала... Жуткая картина.
Хорошо, что он в меня не попал. А мог бы.
Через окно я следил за ними. Закинув чемоданы в багажник и на заднее сиденье, они сели в машину. Заработал двигатель, машина тронулась. Я хотел было помахать им на прощанье, но вдруг передумал.
Куда они вообще едут?
Автор пожимает плечами. Может быть, в Индию. Индия – замечательная страна, и там наверняка хватит для них места. Купят слона и будут кататься по джунглям.
Или в Китай. Китай – тоже чудесная страна, там можно славно провести время. Там бананы растут и попугаи ара прыгают с ветки на ветку.
Можно рвануть в Африку, потому что там очень тепло и солнечно.
Только не нужно на Северный полюс: там холодно, там постоянно ночь, там ветрено, белые медведи просовывают по ночам свои страшные головы прямо в окна, и дико кричат по ночам раненые тюлени. Там невероятно дорого стоит морковка.
20
Редактор трижды поцеловал меня. Вначале в правую щеку, затем в левую, после чего снова в правую. Он долго смеялся, и тряс мою руку, и смотрел на меня, словно все никак не мог насмотреться.
– Прочитал, прочитал, – говорил он ласково. – Прочитал твой гениальный роман.
– Понравился? – спросил я, замирая.
– Еще бы! Порадовал. Потрясающая вещь!
– Правда?!
– Конечно! Но, однако, что мы здесь стоим, пошли ко мне.
По-прежнему сжимая мою руку, он повел меня вверх по лестнице в свой кабинет.
– А у меня от этого романа одни неприятности, – говорил я, усаживаясь в кресло. – Жена вот ушла.
– Да, – кивнул редактор, сделав печальное лицо. – Читал.
– Прохожие на улицах сторонятся. Боятся, убийцей называют. Дважды милиция приезжала, обыск устраивали... Допрашивали. Молоток конфисковали.
Редактор как-то особенно крутил головой и вздыхал, выражая сочувствие.
– А гвоздь?
– И гвоздь отняли.
– Ты подумай...
Редактор горестно вздыхал.
Пока редактор вздыхает и задает соболезнующие вопросы, автору хотелось бы сделать небольшое отступление.
Не странно ли это: сколько рассказов, повестей и романов написано о моряках, трубочистах, парашютистах, проститутках, вампирах, биологах, педофилах, сколько создано удивительных кинофильмов и нарисовано разноцветных картин из жизни врачей, президентов, мазохистов, всевозможных преподавателей, профессоров и некрофилов, – и только об одних редакторах вы не прочтете ни одного рассказа, не просмотрите ни одного фильма, не найдете ни одной картины.
Автору эта ситуация кажется глубоко несправедливой и оскорбительной.
Прежде всего, редактор – человек умный. Кроме этого, если педофил, скажем, насилует детей, то редактор детей не насилует. Если вампир прокусывает жертве своими длинными зубами кожу на горле и пьет кровь, то редактор своими длинными зубами кожи на горле жертве не прокусывает. Если мазохист любит, когда ему ногой наступают на яйца, то редактор, в отличие от него, вообще не переносит, когда ему ногой наступают на яйца.
В общем, тут нам всем становится ясно, что редактор – чудесный человек.
Если же говорить совсем всерьез, то у автора есть одна задумка: написать замечательный роман из жизни редакторов. Автор даже придумал сюжетец: молодой человек (редактор) встречает девушку. Но тут девушку похищают какие-то злые усатые люди. Редактор бросает все и мчится в погоню. Девушку прячут на вилле, но редактор переодевается в усатого и девушку спасает. Потом они плывут на яхте, улыбаются и радостно смотрят куда-то вдаль. А в порту навстречу яхте уже бежит по шатким деревянным мостикам заплаканная, счастливая редакторская жена с тремя детьми в целлофановом пакете под мышкой.
Такой вот чудесный сюжетец придумался между делом.
21
– Изменить? – повторил я вслед за редактором, пока еще не совсем понимая, о чем идет речь. – Что изменить?
– Романчик.
Вот те на.
– Зачем же его менять? – я как-то все не мог войти в разговор. – Вы же пять минут тому назад говорили, что роман гениальный и замечательный...
– Ну конечно! – воскликнул редактор и даже хлопнул себя по колену. Роман – изумительный!
Редактор сделал известный жест: сложил пять пальцев, поднес их к губам и поцеловал.
– Роман потрясающий.
– Тогда зачем же роман менять?
– А чтобы сделать его еще лучше.
– А разве можно сделать его еще лучше? – попробовал пошутить я.
– Можно, – убежденно ответил редактор.
Он открыл лежащую перед ним на столе папку с бумагами.
– Прежде всего, роман необходимо подсушить. То есть сократить. То есть – повысить темп, сделать его более сжатым.
Редактор сжал кулак и показал его мне.
– Возьмем встречу твоего героя с его бывшей возлюбленной. До этого в романе ни слова не было сказано о ее существовании. Я думаю, эту сцену без всякого ущерба для романа можно выбросить.
– Но тогда эпизод с женой...
– И его тоже.
Редактор резанул ладонью воздух.
– Вырезать?
– Естественно. Все это только отягощает и запутывает сюжет. И что это за чехарда с детьми твоего героя: то мальчик, то девочка...
– Мне хотелось...
– Выбросить, – он махнул рукой. – Это все несущественно.
– Тогда зачем мой герой вышел в тот вечер на улицу?
– И это выбросить. Пусть он никуда не выходит в тот вечер. Почему он обязательно должен куда-то выходить? Представь себе, что он поздно вернулся с работы. Прекрасно поел, улегся на диван, включил телевизор. Дома хорошо, тепло. Зачем на улицу выходить? Не понимаю.
– Но если мой герой не выйдет на улицу – он не пойдет и в ресторан, не встретит гардеробщицу...
Редактор остановил меня движением руки.
– А зачем ему встречать гардеробщицу?
Я растерялся.
– Честно говоря, вся эта история с изнасилованием звучит достаточно неубедительно.
– Выбросить? – догадался я.
– Точно, – редактор ткнул в мою сторону пальцем.
– Значит, если я правильно понял, роман будет начинаться сразу со сцены с беременной дочкой.
Он отрицательно покачал головой.
"Роман не будет начинаться со сцены с беременной дочкой", – догадался я.
– Нет, – сказал он. – Роман не будет начинаться со сцены с беременной дочкой. Если мы выбросили сына – выбросим и дочь. Я тебе вот что хотел предложить, – продолжал задумчиво редактор. – В романе есть одно потрясающее место. Я имею в виду коротенькую историю о енотах, которую рассказывает друг твоего героя...
– О зайцах, – поправил я.
– Я и говорю, о зайцах. Знаешь, я плакал, когда читал ее.
– В самом деле? – я был удивлен.
Редактор кивнул.
– Странно, – сказал я.
– Она проста, как сама жизнь, и, вместе с тем, в высшей степени поэтична. Короче говоря, мой совет: возьми эту историю и на ее основе создай новый роман.
– Новый роман, – повторил я.
– И только без этих многоточий, которые ты так любишь, – он рассмеялся и товарищески похлопал меня по плечу. – Без всяких там тире и тому подобного. И – суше, меньше слов. Фраза должна иметь внутреннее наполнение. Знаешь, что это такое?
– Нет, – честно ответил я. – Подушки иногда бывают наполнены пухом, это я знаю. Потом...
Редактор поморщился. Посмотрел на часы.
– Смотри сюда, – он сжал кулак. – Сила – знаешь, что это такое?
– Это я знаю.
– Смотри дальше. Подушка – бывает – наполнена – пухом, – говорил он медленно и внятно, наклонившись ко мне над столом. – Запомнил? У – нее этот – пух – внутри. Запомнил?
– Да-да, конечно.
– Молодец. Так же, как и у подушки, внутри предложения должно быть что? – спросил неожиданно издатель.
– Пух, по всей видимости, – робко произнес я, мучаясь своей глупостью. – Или перья, – поспешил поправиться я.
– Да нет же! Сила, внутренняя сила и драматизм должны быть внутри предложения.
– Ага! – сказал я.
– Понял?
– Почти, – ответил я.
– Молодец. Повтори.
– Внутри предложения должны... находиться... сила и внутренний... драматизм.
Я тяжело выдохнул и отер с лица пот.
– Хорошо, – сказал он. – Так вот: они сидят в норке посреди леса, трутся друг о друга ушами, а тут – наводнение. Сечешь?
– Конечно, конечно, – говорил я, стараясь делать умное лицо. – Все напишу.
– Вот так, – одобрительно произнес редактор.
– Она спрашивает: "Что это ветром как будто потянуло?". А он ей отвечает: "Это, дорогая, погода испортилась".
– Вот-вот! Молодец.
– А тут вдруг вода! Бац, бух!
– Вот-вот.
– Хлынула и начинает заливать норку.
– Правильно.
– А они обнимают друг друга и трутся ушами, ничего не замечая.
– Молодец.
– Окурки всплыли, детишки вверх животами...
– Именно.
– Гениально, честное слово, спасибо за совет. Бегу писать. Только еще вопрос, последний: что делать со сценой у редактора?
– Со сценой у редактора?
Он посмотрел на меня как на идиота. А затем решительно и красноречиво махнул рукой.
...И еще прежде, чем он открыл свой рот с длинными зубами, я прекратил сцену.
Прости, старина. Встретимся как-нибудь в другой раз, а сейчас – времени нет. Бегу домой про зайцев писать. Пока сюжет не забыл. И честное слово – ни одного многоточия не нарисую.
Буду писать сухо, до отказа набивая фразы внутренним драматизмом, как колбасу набивают гормонами и жеваной туалетной бумагой.
22
Роман о зайцах
Часть 1
Скок-поскок и прыг-попрыг: какая радость случилась в семье зайца N: жена родила ему сына. Даже идиоту понятно, что сын – это что-то совсем другое, чем дочка. Поэтому заяц очень обрадовался.
Часть 2
Заяц-сын рос достаточно быстро. Вскоре он уже весь покрылся шерстью.
Часть 3
А вот жена у зайца-отца была отвратительной бабой. За сынишкой она практически не ухаживала; бросит морковку – самую гадкую, с зеленоватым кончиком – в угол, и скажет презрительно: "Подавись", – и уходит в дансинг до ночи.
Часть 4
А заяц-сын плачет в уголке, склонившись над морковкой. Почему, думает, я, блядь, такой несчастный?!
Часть 5
Тут и заяц-отец стал подолгу отсутствовать: в сердце его родилось какое-то другое, теплое чувство к мальчугану. Чувство, в котором он пока что боялся признаться даже себе самому. А приходя домой, он подолгу смотрел на сына.
Часть 6
Однажды он взял сына в магазин. Приближался Новый год, время было думать о подарках, и он купил мальчику самую толстую, самую сладкую, самую красную морковку.
– Съешь ее, сын, – сказал отец, подавляя слезы.
– Нет, – прошептал тот, глядя на своего отца. – Я ее сохраню как нечто самое дорогое в своей жизни.
Как-то случайно они взялись за руки.
– Съешь ее, сын, – повторил отец. – Я тебе еще много таких куплю.
Вместо ответа сын поднес морковку к губам и поцеловал ее кончик.
Часть 7
В эту ночь мать вообще не пришла домой.
А они провели ночь вместе, в гостиной у камина, глядя в огонь, держась за руки. Под утро они разошлись по своим комнатам.
До рассвета сын занимался онанизмом, думая о толстой, сладкой, красной морковке.
Часть 8
Днем они поехали в лес кататься на санках.
– Папа, – сказал сын.
– Скажи – "милый", – прошептал, уже не в силах сдерживать свои чувства, N.
– Милый, – едва слышно повторил сын.
Их губы слились в долгом поцелуе.
Часть 9
Они были неосторожны, но давайте не будем судить их строго: кто сам был влюблен, тот наверняка их поймет.
Часть 10
Первой заметила соседка, жившая через дорогу напротив.
– А папаша-то, – говорила она подруге по телефону, – что-то уж слишком нежно сынка по попке похлопывает!
Часть 11
Открыв входную дверь, N только и успел заметить фигуру в темно-синей форменной одежде: в следующую секунду, слабо вскрикнув и взмахнув руками, заяц упал на пол, сраженный страшным ударом милицейской дубинки.
Часть 12
В том, что он случайно убил жену, когда та застала их с сыном в кровати, заяц-отец не признавался. Да и в самом деле: можно ли это назвать убийством? Та кричала, собиралась звонить в милицию, замахивалась стулом на мальчика. Он лишь толкнул ее ногой в грудь, а остальное было делом случая.
Возможно, ошибкой было то, что они с сыном не разрезали ее на пятьдесят маленьких кусков и не отправили бандеролью в Африку, а банально закопали ночью в саду под сиренью.
Часть 13
Приговор суда строг: смертная казнь через повешение.
Когда судья произнес приговор, сын, присутствующий на заседании, потерял сознание.
Часть 14
В ночь перед казнью сын пытается передать N отравленную морковку, но морковка попадает к скаредному судье: съев ее, тот погибает в страшных мучениях.
Часть 15
– Прощай, милый! – кричит N, пока палач мажет веревку хозяйственным мылом. – Не забывай меня!
– Никогда, никогда! – отвечает из-за колючей проволоки сын, заливаясь слезами.
Палач поднимается на помост; петля ложится на заячьи плечи.
Часть 16
Но тут из-за туч появляется вдруг космический корабль из созвездия Сигма 15.18-бисZUT13-21х.
Необыкновенно пропорционально сложенные, обнаженные до пояса марсиане в прозрачных брюках убивают из своих лучевых пистолетов палача и охрану. В последний момент, движимый бессмысленной, слепой ненавистью, палач все-таки успевает выбить из-под N табуретку.
Сын закатывает глаза и снова теряет сознание.
А самый изящный из марсиан, блондин с чуть бледным от атаки лицом, положив ствол лучевого пистолета на левую руку, выстрелом разрезает веревку над головой повешенного.
Часть 17
Марсиане из созвездия Сигма 15.18-бисZUT13-21х уже давно наблюдали за этой ситуацией. Им доподлинно было известно, что мальчик не был сыном своего отца. То есть он был, конечно, сыном своего отца, но отец его был совсем другим зайцем.
Оказывается, убитая мать уже многие годы изменяла N, и именно таким образом, от случайной связи, и получился этот зайчонок.
Ничто больше не мешало их любви.
Часть 18
Мало того: государство, под давлением марсиан, выдало влюбленным денежную компенсацию и маленький уютный домик на полянке возле реки, тонну морковки и три килограмма презервативов для борьбы со СПИДом.
Эпилог
А главного из марсиан, того, что был так пронзительно бледен и так метко стрелял из своего лучевого пистолета, зайцы избрали почетным председателем их небольшой, но круглой планеты.
Скок-поскок и прыг-попрыг.
23
Мужики сидели за столом, по трое с каждой его стороны. Их было шестеро. Бородатые, стриженные под горшок, они пили чай из самовара, стоявшего в жару посреди стола на подогнувшихся от тяжести ножках, щелкали зубами, откусывая от желтоватой сахарной головы, до половины обмотанной куском газеты, сербали из блюдец прозрачную жидкость, чмокали, не разговаривали, думали. Сидели они за столом в тулупах, кто в смазных сапогах, кто в валенках, подбитых лосиной; в жизни своей я не видел более русских мужиков, даже по телевизору!
– Баба! – закричал один из мужиков, оправляя тулуп и поворачивая свое раскрасневшееся, потное от чая лицо к дверям в сени. – Блины давай неси!
– Баба с возу – кобыле легче, – сказал другой, в красной рубахе, ворот которой торчал из-под тулупа.
Мужики посмеялись.
– У всякой бабки свои ухватки, – трезво заметил первый мужик.
– Баба что горшок – что ни влей, все кипит.
Это сказал Иван, мужик, как мне показалось, из них самый серьезный и справедливый. Дверь распахнулась, и в комнату вошла Дарья, женщина лет тридцати пяти – сорока, пышная и румяная, с красной шеей, крупными плечами и сильными, мозолистыми руками. Ее типично русская тугая коса была обмотана вокруг головы. Захлопнув за спиною дверь ногой, она двинулась к столу в своем красном сарафане до пола, причем казалось, что девка не идет, а плывет по комнате.
– Ишь ты, как лебедка выступает, – заметил Селифан вполголоса.
Сняв с плеч коромысло, девка ставила на стол тарелки с горками раскаленных, истекавших маслом блинов, трехлитровые банки с красной икрой, запотевшие – только из погреба – штофы с колебавшейся за стеклом мутноватой жидкостью. Мужики смотрели на ее споро двигавшиеся руки.
Иван налил себе первым. Строго осмотрев мужиков, Иван кивнул и стал пить. Подождав, пока старшой допьет до половины, двинулись и остальные. Когда самогон был выпит, мужики одинаково размахнулись и, согласно русскому обычаю, бросили стаканы – кто в стену, кто об пол. "Наздрове!" – закричали русские мужики с ударением на предпоследний слог.
– Славно зазвенело, – сказала баба, отирая рукой вспотевшее лицо: изба была знатно натоплена.
– Уходи, баба, – сказал из угла Петр; судя по всему, это была его жена. – Не доводи до греха.
Поправив на плече сарафан, баба вышла из комнаты.
Мужики ели молча: деревянными огромными ложками выбирали они из банок икру, накладывали на золотые круги блинов; обжигаясь, пальцами сворачивали блины в толстые трубки и ели, обливаясь маслом, бившим из блинов: кусали (икра сыпалась на застегнутые до последней пуговицы тулупы, падала за голенища сапог, прыгала по полу, проваливаясь между досок), долго жевали, мерно шевеля черными бородами, усыпанными крошками и горошинами икры, звучно глотали и запивали самогоном, бросали стаканы в стены и об пол, снова кусали, набирали ложками икру, сыпали икру на тарелки прямо из банок, обсасывали сладкие масляные пальцы, туго сворачивали блины (икра выдавливалась наружу, как крем для обуви выдавливается из своего тюбика), запивали самогоном, пальцами выбирали из-за голенищ давленную икру, стирая ее с пальцев о горлышки банок, снова сворачивали блины, снова кусали, глотали, запивали и снова кусали.
Стукнула дверь: это баба просунула в комнату свою голову.
– Еще не объелись?
– Блин брюху не порча, – проговорил степенно Селифан, не оборачиваясь к бабе.
– Блин не клин, брюха не расколет, – поддержал его Петр, а потом добавил, но на этот раз суровей: – Шла бы ты, знаешь куда...
Дверь в сени притворилась.
Мужики отерлись рукавами тулупов.
– Ну что? – спросил наконец Селифан Ивана. – Читал?
Вместо ответа Иван сплюнул на пол. Петр проглотил кусок блина и в свою очередь обратился к Селифану.
– А ты?
– Я-то читал, – ответил Селифан. Было очень жарко в светлице, сильно они натопили свою буржуйку.
Ах, Господи Боже мой, как же это я сразу не догадался! Ведь не просто типично русскими мужиками были эти мужики, а типично русскими литературно-критическими мужиками (что меняет положение вещей самым кардинальным образом, не правда ли, граждане читающие?), – одним словом, литературоведами и обозревателями, критиками и прочей одухотворенной рухлядью центровых редакций и уважаемых средств массовой информации! Как же это я сразу-то не догадался?! Может, действительно поменять очки, а то вон и канализационных крыс не разглядел в начале романа, и господ литературных критиков чуть было не принял за обыкновенное, чтобы не сказать примитивно-быдловатое народонаселение. Подвел, подвел, в который раз подвел меня мерзавец-окулист!
Бросив свой стакан о стенку и вскрикнув: "Наздрове!" – мужик, молчавший до сих пор, обтер руки о скатерть, ловко свернул себе цигарку, насыпав в газетку махорки из кисета, поджег ее от огнива и, попыхтев едким махорочным дымом, сказал:
– Русский писатель должен жить в России.
– И должен носить усы! – подхватил другой.
– И калоши на валенках у него должны быть резиновыми, чтобы по лужам можно было прыгать!
– А он и водки не пьет!
Хоть я и старался увидеть, кто произнес эту последнюю фразу, мне этого не удалось, да и похожи они были друг на друга, как братья, как близнецы: одинаковые волосы, одинаковые бороды, одинаковые носы – поплывшие от склонности к самогону, – одинаковые сапоги и валенки, тулупы с поднятыми воротниками, обмотанными шерстяными шарфами, красные рубахи, там и сям (как в песне поется) "вылазившие" из-под тулупов; икра, запутавшаяся в волосах кудрявых бород; масло, золотыми каплями собиравшееся на кончиках носов, капавшее в бороды...
Трудно, трудно было мне отгадать, кто из этих русских мужиков произнес фразу, не лишенную, нужно признать, некоторой доли справедливости: автор действительно не пьет водки. Автор пьет исключительно коньяк эксклюзивной марки QX, вследствие своей дороговизны быдловатому народонаселению не знакомой даже на слух. А приобретает автор этот эксклюзивный напиток на деньги, вырученные от продажи золотых зубов, вырванных плоскогубцами из незаконно эксгумированных, а проще сказать – вырытых из могил трупов всякого рода зажиточных филистеров. Вырытых ночами, при неверном свете луны. В настоящее время автор обдумывает возможность рвать золотые зубы на живых, но по возможности беззащитных филистерах: коматозных пациентах, ветхих жителях домов престарелых, слабосильных старушках, детях дошкольного возраста и проч.
