Текст книги "Кокаин"
Автор книги: Александр Скоробогатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Скоробогатов Александр
Кокаин
Александр Скоробогатов
Кокаин
Роман
Александр Викторович Скоробогатов родился в 1963 году в Белоруссии, в городе Гродно. После средней школы работал в театре машинистом сцены, осветителем. Учился в Белорусском театрально-художественном институте на актерском отделении. Уйдя из института, работал униформистом в цирке, сторожем, дворником, библиотекарем. Окончил Литературный институт.
Первая публикация – рассказ "Палач", напечатанный в журнале "Юность" в 1989 году. Там же были напечатаны повесть "Сержант Бертран" (1991 г.), роман "Аудиенция у князя" (1993 г.) и первая часть романа "Земля безводная" (1997 г.). Полностью роман вышел в серии "Оригинал" издательства "Олма-Пресс" в 2002 году. Кроме этого, в периодике, как российской, так и иностранной, опубликован ряд рассказов и статей.
С 1992 года А. Скоробогатов живет в Бельгии. В переводах на нидерландский изданы три его книги. Он – член Фламандского отделения ПЕН-центра.
"Знамя" публикует первую часть его нового романа "Кокаин".
Предлагаемая читателю автобиография обнимает период почти в сорок лет с первых годов...
Странно. Такое чувство, что я это уже где-то слышал или читал. В отношении к событиям нелитературного, жизненного порядка подобные ощущения принято называть французским словом... Вот незадача. Забыл я французское слово. Ну и ладно. Потом вспомнится.
О чем мне хотелось в этой связи сказать: именно таким образом литераторы зачастую и характеризуют свой труд: не "выдумывают" они свои произведения, а вспоминают. Если бы я не был уверен, сказал мне как-то один писатель, что воплощение замысла уже существует в некоем другом мире, то сложная и длительная работа на бумаге была бы невыносимой обузой для разума.
Однако надо все-таки задуматься о вступлении, несущем на себе особую нагрузку, задающем настроение всей вещи. Вот здесь очень кстати слово "вещи". Итак.
Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются.
Звучит неплохо, только ничего непонятно. Какою такою "тмою"? И почему "покрываются"? Ну и при чем здесь "аще"? Это типа "ваще"? Значит, вещи и дела, если про них ваще ничего не написано, то мою покрываются... Может быть, не "мою", а молью? И не покрываются, а съедаются? Тогда лучше так: "Вещи и дела, если про них ваще ничего не написано, то молью поедаются". Вот это уже лучше. Куда лучше. Только и это, если говорить всерьез, на предисловие – тем более предисловие к журнальной публикации, содержащей лишь первую часть автобиографического повествования, – не тянет.
Что же делать? Обойтись без предисловия? Но ведь во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь.
К чему бы я это?..
Ах, жизнь, друзья, полна загадок, как скажет позднее один из отрицательных героев этого увлекательного повествования, цель которого описать прошлое с предельной точностью.
Дежа вю! "Дежа вю" называют это ощущение французы. Странный народ, замечу мимоходом, французы.
Как бы то ни было, закончим предисловие, от которого все равно никакого толку нет, не было и не будет (рудиментарный жанр, как хвостец у человека), и поскорее перейдем к произведению как таковому. Мимоходом отмечу, что основой и отчасти подлинником этого произведения послужила его рукопись. И еще: довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок; нужны горькие лекарства, едкие истины.
Вот это хорошо сказано! А то: "аще", "ваще", "молью проедается"... Нужны горькие лекарства и едкие истины.
Вот звон путеводной ноты.
Часть I
– Разве я похож на убийцу?..
– Вы хуже...
1
Ребенок плакал, возился в сбитой постели, бился головой о деревянные стенки своей кроватки, судорожно сжимал и разжимал с каждым днем становившиеся все более тонкими кулачки; страдая от голода, он отчаянно заходился криком, как бы призывая нас покормить его, только напрасно: грудь моей жены вот уже который день не продуцировала молока. Непросто проходить безучастно мимо такого крикливого ребенка, непросто семь дней подряд делать вид, что его гадкий вой совсем не мешает тебе читать газету. Днем было сложно, однако ночью еще сложней: злой ребенок словно цель поставил себе такую – не дать нам уснуть: я затыкал уши ватой, жена заливала парафином; одним словом, долго это длиться не могло. На семейном совете мы решили купить ему баночку дешевой питательной смеси. Вот примерно так все и началось. Грустное начало грустной истории, такой отвратительной, что не хочется и вспоминать.
– Сходи в магазин, купи сыну банку питательной смеси, – сказала мне жена.
– Да-да, милая. Хорошо.
– Нет, серьезно, брось газету и иди в магазин.
– Ну сколько можно?! Неделю покою не даешь! С работы еле домой дошел, устал, как собака, а тут еще хрен знает куда тащиться! Да еще в такую погоду.
А погода и в самом деле была не из лучших – дождь лил уже дня три, а то и четыре. Странное лето! Что лето – странная жизнь. В прошлое воскресенье, например, собрался на рыбалку. Жена с вечера накопала червей, подготовила удочки, а я посидел на берегу с полчаса и ушел домой: промозглый ветер задувает с реки, сеется мутноватый дождик, от которого как-то и укрыться не получается, и сигареты не раскуриваются, сыреют в пять минут... Странное лето. Странная жизнь.
– Да ты ведь и не работаешь, – говорит жена. – Как же ты с работы-то усталым пришел?
– А вот так. Обычно.
– Как это – обычно?!
Поймала она меня, поймала.
– Ладно. Схожу. Схожу как-нибудь на днях. Только отстань. Дай газету почитать. Статью дочитаю и схожу.
– А статья-то про что?
– А про то, как в Африке дети с голоду дохнут, – холодно сказал я.
– Дурак.
– Сама дура.
Ох, друзья, семейная жизнь – это просто сумасшедший дом. Как круто меняет женщин брак, меняет до неузнаваемости. Да тут еще и ребенок с голоду орет целую неделю. Не странно, что начинаешь злиться и нести всякую чепуху.
– Ладно, – сказал я строго, надевая резиновые сапоги и шапку. – Давай деньги. И смотри, чтоб на пиво хватило.
2
Я шел, чуть ли не по колено проваливаясь в снег, пряча лицо за приподнятым воротником: мело так гадко, такими резкими порывами, что через полчаса лицо остро горело, глаза слезились, а пальцами в тонких перчатках нельзя было шевелить. Откуда такая пурга? Перед самым уходом выглянул в окно: небо было чистым, а звезды казались настолько яркими, словно их до этого специально натирали махровыми тряпками с зубным порошком.
– Вы ничего не замечаете? – спросил вдруг незнакомый прохожий.
Я вздрогнул от неожиданности.
– Почему? – ответил я; было уже довольно темно на улице. – Кое-что замечаю. Вон на автобусной остановке люди стоят, – сказал я и указал рукой. – А вон старушка из магазина выходит. Видите? Сейчас поскользнется и упадет. А вон там – там, в проходе между домами, под разбитым фонарем, дети по льду катаются.
– Я не про то, – сказал незнакомец. – Я имею в виду, вы странного ничего не замечаете?
– Странного, – раздумчиво повторил я за ним. – Странного, пожалуй, ничего. Холодно только очень, да и пурга неожиданно началась.
Тот улыбнулся. Нехорошей была эта улыбка: только губы изменили на его сухом, желтоватом лице свое положение, разъехались в стороны, к ушам.
– Оглянитесь вокруг.
Я оглянулся.
– Ну? – спросил он.
– Я ведь уже говорил, – начал я, немного раздражаясь. – Вон старуха из магазина выходит, сейчас со ступенек треснется, вон дети по льду катаются, а вон там – видите, под разбитым фонарем, в проходе между двумя домами, – люди стоят, автобуса, по всей видимости, ждут.
Где-то этого человека я уже видел, понял я вдруг. Где-то я его уже видел. Особенно зубы его показались мне как-то до странности знакомы: тонкие и длинные, очень ровно – как у собаки – стоящие в розовых деснах.
– Ну, ладно, – сказал я. – Я, пожалуй, пошел.
– Так быстро?
– А почему бы и нет?
– Действительно, – произнес он. И протянул мне руку в двухслойной рукавице. Я крепко пожал ее. – Следи за собой. Шапка у тебя теплая, смотри, не потеряй, а то простудишься.
"Странно, – сразу подумалось мне, – что это он про шапку вдруг заговорил?! Может, он из этих..."
– Шапка ничего, – сказал я.
– Красивая шапка.
– Не жалуюсь.
– Жена связала?
– Как же. Свяжет она. Друг подарил, когда в космос улетал.
Незнакомец удивился и покачал головой.
– Никогда бы не сказал. Такое ощущение, что жена связала.
– Еще чего! Свяжет она. Она вот меня, больного, в магазин отправила! А я газету читал.
– Знаю, знаю, – со странной улыбкой произнес он.
Не стану лгать: в этот момент мне стало как-то нехорошо. Откуда незнакомцу известны такие подробности? Про газету он знает, и про жену, и про шапку? Шапка-то на самом деле связана женой, хоть я и скрывал это все эти годы.
– А про что я читал? – произнес я, замирая.
– Про Африку, – сухо ответил он. – Про то, как там дети с голоду дохнут.
Я остановился.
– Откуда ты все это знаешь?
– Да я много чего знаю.
– Откуда?!
Он пожал плечами, улыбаясь, выставляя изо рта свои кривые, розоватые зубы.
Я неожиданно выхватил из кармана молоток и гвоздь, приставил гвоздь к его голове и размахнулся молотком.
– Быстро говори, – закричал я, – не то плохо будет! Говори, скотина!
– Да читал я, вот прицепился! – закричал тот и в сердцах сплюнул в снег. – Книжку твою читал, придурок, в библиотеке. Автограф еще хотел попросить! Думал, и книжку, может, куплю, три рубля не пожалею!
Он снова плюнул – на этот раз мне под ноги. А потом развернулся и быстрым шагом двинулся прочь.
Есть такое слово: стыдно. Так вот, мне было очень стыдно. Ужасно стыдно. Как-то болезненно стыдно. Во-первых, читатель, а во-вторых, книжку собирался купить. Ох, как все-таки неудачно получилось! Подняв упавшую старушку из снега и отряхнув на ней пальто, я спросил ее тихо, оглядываясь по сторонам:
– Чего дальше-то? Дальше-то о чем речь?
Привстав на носки, она прошептала:
– Кошка с котятами...
А затем подхватила сумки и побежала от меня, оглядываясь, раскидывая толстыми валенками снег в стороны... Побежала вдоль магазина, по освещенной витриной дорожке, подчищенной с утра стариком-дворником, побежала мимо остановки, где народ толпился в ожидании автобуса, побежала мимо детей, катавшихся под разбитым фонарем в проходе между двумя домами по льду, поскользнулась и упала, но тут же вскочила, словно резиновая, словно туго надутая сжатым воздухом, подхватила тяжелые сумки и побежала дальше, мимо остановки, мимо магазина с освещенной витриной, мимо фонаря с детишками на льду, мимо людей, ждущих автобуса, мимо меня – следившего за ее поразительным бегом с большим интересом, – мимо детей, мимо магазина, мимо остановки, мимо незнакомца-прохожего, жующего задумчиво кончик надломанной ветром папиросы, глядящего, щурясь, вдаль, побежала мимо трамвая, стоящего напротив в три часа ночи, мимо меня, мимо своих сумок – оставленных в камере хранения, – мимо кафе с гардеробом и гардеробщиком, берущим на чай, мимо гостиницы с надписью "Минск", мимо гостиницы с надписью "Гродно", мимо бедных детишек, скользящих под разбитым фонарем по льду в проходе между двумя домами, возведенными на моей улице, на той улице, где я рос и катался на льду под разбитым фонарем, где проходило мое детство, где живет моя мама, где жила моя возлюбленная, которая меня бросила, где сейчас живет та, которая меня не полюбит (а потому и не бросит), где в глубоком сугробе стою я и прячу лицо за небольшим воротником от страшной метели, где меня уже никто не помнит, где мне поставили памятник, – небольшой, но серебряный, где стоит магазин, мимо которого пробежала старуха, топая валенками, громко дыша, поднимая за собой снежные облака, образуя вихри и странные воздушные потоки, в которых трепещут и дети, и автобусная остановка, и фонарь, и дома, пробежала она, качая сумками и громко дыша, – прямо в метро.
Так вот она куда бежала! А я-то думал...
Загадочная старуха, которой я помог подняться с земли и отряхнул пальто, зеленоватое, с зеленоватыми, но темнее, пуговицами. Загадочная старуха.
3
По тротуару, заваленному снегом, двигалась навстречу мне кошка, а за нею, быстро-быстро перебирая своими слабыми лапками, семенили ее котята. Маленькие, пушистые к зиме, они трогательно попискивали, проваливаясь в сугробы, и тогда кошка возвращалась и зубами доставала их из снега. Только что это?! Нужно будет обязательно переменить очки, потому что в этих я стал плохо видеть. Дело в том, что никакая это не кошка, а просто крыса, отвратительная, волосатая к зиме канализационная крыса, а семенят за нею рядком ее жирные, ленивые крысята. Это их писк я ошибочно принял за мяуканье котят. Хотя похоже в общих чертах.
Вот крыса подползает к дороге и здесь останавливается. Она в беспокойстве и недоумении, мысленно переживает за своих канализационных крысят и за себя, и это тоже понятно: кому же охота подыхать?
Когда крыса, казалось, готова была повернуть обратно, неожиданно пришла помощь: по лесенке из стеклянной будочки вдруг спустился милиционер. Хмурясь, чтобы скрыть умиление, он вышел на проезжую часть и вытянул свою полосатую палочку, вспыхнувшую подобно елочному фонарику. Крыса, пробуксовав на ледке, выпустила коготки и тяжело перевалилась через бордюр на дорогу. За ней потянулись крысята; все семейство помахивало хвостиками. Оказавшись на той стороне, крыса, подождав всех, прыгнула в урну, свесив оттуда свой мохнатый к зиме хвост. По нему забрались в урну и детишки.
Однако я засмотрелся.
4
Скоро на пути моем встало кафе. Не раздумывая, я взялся за массивную витую ручку и толкнул перед собой дверь. Колокольчик над дверью дружески приветствовал меня китайским словом "дзынь".
Гардеробщиком здесь работал старый, очень худой человек с морщинистым, похожим на сушеный гриб лицом. Он строго глядел на посетителей и ни с кем не разговаривал, сохраняя достоинство. Еще на ходу я снял куртку и протянул ее гардеробщику. Пока тот вешал ее, я стащил с головы шапку (ту шерстяную, связанную женой, что узнал случайный прохожий) и, когда гардеробщик вернулся с номерком, подал шапку ему.
Прошла, образно выражаясь, целая вечность, пока эта скотина отрицательно качала своей козлиной головой.
– Не принимаете, что ли? Но ведь вот, вот же, висят... – показывал я на вешалки, где действительно были шапки, но какие...
Подобно утреннему туману, легким облачкам дыма плыли они в воздухе, какие-то сизые, какие-то темноватые, то ли собольи, то ли и вообще шиншилловые, нежные даже на глаз, почти нематериальные и необыкновенно дорогие...
Ах, почему я не ушел, почему не бежал, подобно вихрю, пока он еще только качал головой?! Где же хваленая интуиция, где знакомое каждой козявке природное чувство самосохранения?! Надо было бежать, лететь, скрываться, не нужно, не нужно было настаивать, ведь какое-то тоскливое, с неприятным металлическим привкусом во рту, чувство близящейся катастрофы уже томило меня, но я оставался на месте.
– Где висят? – спросила эта старая сволочь.
Пальцем – дрожащим – я указал на вешалки.
Хотите, я скажу, что было в его глазах? Презрение, вот что было в его глазах.
– Так это же шапки, – сказал он выразительно и громко. – А у тебя...
Он затруднялся в выборе определения, как затрудняется и сам автор. А уж если затрудняется сам автор – как уж тут не затрудниться какому-то жалкому гардеробщику с тремя классами образования и тяжелым трудовым прошлым, который и газету-то читает с трудом (а по большей части ограничивается заголовками, набранными крупным шрифтом) и считает лишь до тринадцати, да и то по-немецки.
– ... А у тебя комар какой-то.
Так он сказал, прошу обратить на это внимание. И эта необоснованность обвинения – какой же это комар, если это шапка?! – была вдвойне оскорбительна.
– Хе-хе, хи-хи, хо-хо, – льстиво посмеивались за спиной посетители.
– Как так?!
Я был раздавлен и кругом опозорен.
– "Как так, как так", – повторил, глумясь, гардеробщик, скорчив омерзительную харю. – А вот так.
Больше он на меня не смотрел. Я исчез для него, как исчезает... ну вот хотя бы тот же самый комар, если его ловко прихлопнуть ладонью. Только что, буквально секунду назад, летал этаким гоголем, молодцевато растопырив во все стороны крылья, – а тут вдруг совсем исчез. Кто-то подал старику пальто – и он пошел это пальто вешать, а я все стоял, тупо глядя куда-то перед собой; затем, спотыкаясь и натыкаясь, побрел в зал... Не вспомню, что и заказывал, тем более что аппетита не стало. Казалось, все вокруг шепчутся обо мне. На официанток же просто не обращал внимания, а те так и шныряли между столиков, гибкие, как серны, и опытные. Я сжимал в руке нож. Если бы я не сдержал себя в последнее мгновение, я бы бросился в гардероб и убил подонка. Все танцевали. Лишь один старичок, сгорбленный, без ноги и оттого на костыле, неловко скакал от столика к столику и, как великий Некрасов в пору своей бедности, прикрываясь газетой, выедал из тарелок остатки.
Я захохотал.
5
Вот как я хохотал:
– Ха-ха-ха!
Нет, не так. Вот как:
– Ха-ха-ха!
Хотя это и более похоже на то, как я хохотал, но автору, помнящему свой смех, будто он прозвучал всего минуту назад, сходство кажется недостаточным. Автору хотелось бы добиться полного тождества. Итак:
– Ха-ха-ха!
Нет, снова мимо.
Странно. Раньше, в более молодые годы, я, бывало, как что-нибудь ляпну – так прямиком в точку. Видимо, с годами перо начинает давать осечку. Но – не унывать. Попытаемся еще разок.
– Ха-ха-ха! – захохотал я.
Видишь, брат, уже лучше.
– Ха, ха!
Не правда ли, вы и сами уже начинаете чувствовать, что это лучше?
– Ха-ха, ха! – захохотал я.
С другой стороны, может быть, лучше попытаться вот так?
– Ха! Ха! Ха!
Захохотал он.
Кто такой "он"? Вот читатель уже и чешет в беспокойстве и недоумении репу: кто такой этот загадочный "он", какого такого ляда появился он на страницах повествования? Спокойствие читатель, все разъяснится.
То есть продолжим. На чем мы остановились?
Остановились мы на том, что старушка пошла в ванную комнату и приняла теплый душ, после чего вытерлась новым полотенцем и полезла на балкон. В принципе, это уже конец рассказа.
(Тут, нужно сказать, произошло следующее: пытливый читатель мысленно похлопал автора по плечу и, покрутив указательным пальцем у виска, спросил: "Совсем уже? Может быть, лучше бросить это занятие – ни денег оно не приносит, ни славы заслуженной, а вот слабую психику расшатывает... Или неотложку вызвать? Знаешь, такую, с санитарами здоровенными?.."
"Нет-нет, – встрепенувшись, испуганно кричит автор. – Только не нужно санитаров! Знаем, какие они, санитары! Пожалуйста, пожалейте! Приедут два таких здоровых мужика, весь чай выхлещут, электричества нажгут, грязи натопчут, макароны из шкафа вытащат! Я лучше расскажу вам про бедную бабушку, которая заперла свою дочку, когда та была еще совсем маленькой, в сундук, и всю жизнь потом кормила ее через дырочку..."
Но читатель строго ударит мысленным кулаком по столу: никаких старушек, это тоже из другого рассказа. Глотни-ка, брат, кефира, и продолжай про то, как ты захохотал!
Хорошо, скромно отвечу на это я. Будет сделано.)
Жутко я захохотал, так, что по спине побежали мурашки.
Вот как я захохотал:
– Ха-ха-ха!
(Обратите внимание, как автор настойчиво, неотступно ищет ту единственную краску, что заиграет, заблещет, расцветет и оживит страницу. Уже только по одной этой настойчивости читатель может догадаться, что перед ним работа настоящего Мастера.)
Итак, в путь, за мной, Читатель!
Вот как я захохотал:
– Ха-ха-ха!
Человека, кстати, всегда можно досконально определить по его смеху. Как бы он ни скрывался, как бы ни прятался под личиной, скажем, борца за свободу или спасение окружающей среды, как бы ни прикидывался спортсменом, учителем словесности, кем угодно, но вот стоит ему раскрыть пасть и засмеяться – смех этот выдаст его с потрохами. Автору, например, рассказывали про одного директора банка: солидный такой, добряк, казалось бы, семьянин, пятьдесят лет назад к нам на парашюте забросили, – а как однажды засмеялся, так его тут же и раскусили: нет, нехороший ты человек. Он отбивается и кричит: у меня просто губа треснула, я не могу кожу растягивать, а так бы я от души расхохотался! А ему: знаем, как бы ты расхохотался! А он: да, расхохотался бы, просто ужас, как расхохотался бы! А ему: знаем-знаем, как бы ты расхохотался! И глаза все прищурили. А он: дайте мне только выздороветь, а там я так страшно расхохочусь! А ему: ну ладно, давай, парень, выздоравливай, короче, а там посмотрим. А он: спасибо, ребята, вот спасибо! А ему: да ладно, подумаешь... А он: нет, в натуре, я так расхохочусь! А ему: слушай, надоел, помолчи! А он: нет, в натуре, я, кажется, прямо сейчас расхохочусь! Тут все, понятно, испугались: никто такого поворота никак не ожидал. Ему говорят: слушай, ты еще не совсем окреп, подлечись, поезжай в санаторий, вот тебе путевка на курорт, наберись сил, потом и расхохатывайся себе на здоровье! Но – не тут-то было. Нет уж, говорит этот, с губой и с такой похабной улыбочкой на лице, я уж, пожалуй, расхохочусь!
И так эта его фраза зловеще прозвучала в наступившей тишине, что всем сделалось не по себе. И все постепенно двинулись оттуда по домам, а дома закрылись и залезли под кровати. И жен заставили ночью окна сторожить.
Короче, чтоб никто ничего не подумал, расхохотался я следующим образом:
– Ха-ха-ха!
6
Подобно вихрю я бросился к эстраде, ломая и переворачивая на ходу столы и стулья. Кругом дрались. Было душно, и кричали женщины. Я танцевал. Понятно, что на меня обращали внимание. Вот мимо прокатился ком дерущихся: руки, ноги, головы, клочья одежды. На пол к моим ногам упало чье-то не то отрезанное, не то просто оторванное ухо. Мне, как писателю и гуманисту, было на все это глубоко наплевать.
Страшный треск, а затем грохот заглушил музыку: это с потолка сорвалась огромная металлическая люстра. Вмиг раздались крики и писк, и хлынули из-под люстры алые, остро пахнущие потоки. Побросав гитары и барабаны, музыканты ринулись к люстре и, припав к полу, стали жадно, захлебываясь, лакать кровь.
В следующий миг напившиеся крови музыканты снова ударили по струнам, и вихрь танца увлек меня за стойку, где в пивных лужах ровненько лежали официантки-серны, опытные и гибкие... Одна из них была не занята... Я осушил стакан с чем-то кислым и бросился на нее, серну. Музыканты с окровавленными губами заиграли туш.
Не говорите, что писатели народ непрактичный, легко теряющий в минуты увлечения голову: мне удалось пошарить у нее в кармане. Был такой момент, когда она неосмотрительно отвлеклась и убрала руку, которой сжимала свой засаленный карман. Всего несколько секунд! – но мне, с моей молниеносной реакцией, этого оказалось вполне достаточно. Я не удержался и трижды воскликнул громким голосом: "Ура! Ура! Ура!". Когда все закончилось, я сдержанно поблагодарил официантку и направился к выходу.
7
Уж и не помню, каким образом я оказался в нашем городском универмаге, поднялся на третий этаж. Я нехорошо себя чувствовал. Кажется, у меня поднялась температура: кружилась и болела голова, в глазах иногда отвратительно темнело, и в такие моменты слабели ноги; приходилось останавливаться, чтобы не упасть. Чуть лучше мне стало у отдела с манящим названием "Сделай сам".
Как ни странно, до этого мне еще ни разу не приходилось убивать людей. Более того, в то время я даже не знал, как именно люди обычно убивают друг друга. Я был молод, немного волновался, и мне совершенно не с кем было посоветоваться.
Продавщица – девушка с льняными волосами, приятная девушка в салатном коротковатом халате, – равнодушно взглянула на меня, когда я было подошел к ней, чтобы задать мучивший меня вопрос. Счастье, что я вовремя остановился...
Одним словом, шел страшный ливень, когда я снова оказался на улице. Ударил гром, ослепительно сверкнула молния. На Спасской башне далекого города куранты неслышно отбивали 21.00. Из-за угла дома напротив я следил за выходом из кафе. Не стану лгать, я не помню, как этот человек вышел на улицу, как началось, а потом и закончилось преследование, когда подошел он к своему дому – небоскребу из стекла и бетона им. товарища Хрущева. Было темно, шел снег, я едва переставлял ноги, мысли путались; не знаю, как мне удалось не потерять сознание.
Старик, пошаркав ногами по решетке, счищая с подошв налипшую грязь, открыл дверь и скрылся за нею. Спустя несколько секунд я тоже вошел в подъезд, нащупывая в кармане полученный от продавщицы гвоздь. Шаги раздавались этажом выше. По полутемной лестнице я поднимался за ним.
Шаги смолкли. Он стоял на площадке перед своей дверью, доставая из кармана ключи. Заметив квартиру, я отошел в тень. Дверь раскрылась; подонок вошел в прихожую, хлопнув за собой дверью.
Странно, что до самого последнего мгновения я ни разу хорошенько не задумался, как именно выполню свое ужасное намерение. Вот я купил гвоздь и молоток, а как же войти к нему в дом, как приблизиться к этой сволочи на необходимое для удара расстояние?
Стащив с головы шапку, я завернул ее в целлофановый пакет и туго обвязал бечевою. Пошел наверх. Звонка на стене не оказалось. Я постучал, сначала тихо, а затем погромче.
Из-за двери долго никто не отзывался. Только вдруг мне показалось, что он стоит за дверью, с той стороны, в своем темном коридоре, и слушает. Я так и видел его: толстый, в расстегнутом на пузе пиджаке, потный, он слушает и боится, – приник ухом к двери и чешет сквозь рубашку волосатую грудь. Мы долго стояли так – я на лестнице, он в коридоре – и слушали, одинаково и почти одновременно облизывали губы и прикрывали глаза, чтобы лучше слышать. Он первым не выдержал и открыл свою дверь, оказавшуюся почему-то на цепочке.
8
– А чего это у вас дверь на цепочке? – спросил я.
– А что, нельзя? – он достал из кармана бутерброд с сыром, откусил половину и сопя задвигал челюстью, глядя на меня исподлобья. Глаза у него были карие, чересчур близко посаженные друг к другу.
– Я вас спрашиваю, вы чего дверь-то на цепочку закрыли? – снова спросил я.
– А вот просто так, – ответил он.
– Как это "просто так"?
– А вот так, – он рассмеялся, но тут же поперхнулся и закашлялся, плюясь бутербродом мне прямо в лицо.
Я сказал ему следующее:
– Просто так даже кошки не родятся.
И повторил:
– Для чего это вы здесь все двери на цепочки позакрывали? А?
И вытер лицо рукавом, не спуская с него напряженного взгляда.
– Вот прицепился, настырный какой, – выдавил тот сквозь кашель, плюясь и плюясь; даже странно, сколько этого бутерброда смог он запихать в свою пасть за один укус.
– Я вас в последний раз спрашиваю, дрянь вы эдакая: для чего это вы двери на цепочку закрыли?
Он кашлял и плевался, плевался и кашлял. И смотрел на меня как-то угрюмо, как будто с каким-то затаенным недоверием.
– Вам что, замка мало?
Силы мои были на исходе. Чтобы не упасть, мне приходилось держаться за стену.
– Мало, – отрезал он, снова куснул бутерброд и снова закашлял.
Разве это ответ? Сразу видно недалекого человека.
Он кашлял.
– Считаю до трех, – сказал я. – Ра-аз...
Он начал загибать свои потные пальцы, похожие на сосиски.
– Два-а, – сказал я.
Он загнул второй палец.
– Два с четвертиной...
Он поколебался и чуть согнул третий палец.
– Два с половиной.
Толстяк согнул палец наполовину.
– Два с половиной и четвертиной.
Палец его уже почти касался ладони.
– Ну что, будешь говорить или нет? Я ждать больше не стану. Говори быстро, дрянь! Если не скажешь... А хотя, наплевать. Я, собственно, по другому поводу пришел.
Толстяк облегченно выдохнул и провел рукою по лбу. Видно было, что он уже не на шутку перепугался.
Я молча протянул ему обмотанный бечевою пакет.
9
– Что это?
– Это шапка, – ответил я и вдруг подумал, что лучше бы мне говорить измененным голосом, чтобы он не признал во мне недавнего посетителя своего кафе.
– Примите, пожалуйста, – сказал я измененным голосом.
– Что это у тебя с... – он не договорил и сосиской указал на свое горло, глядя на меня подозрительно.
– Мутация голоса.
– Угу, – сказал он и обратился к пакету. Впихнув в рот остаток бутерброда, он принялся исследовать пакет: шелестел целлофаном, смотрел на свет, мял, щупал, откусывал кусочек и задумывался, жуя и как-то особенно профессионально цыркая зубом. Я терпеливо ожидал окончания экспертизы.
– Нет, – покачал он, наконец, головой.
– Не принимаете?
– Нет, – ответ был краток.
Я знал, как поступить: достал из кармана приготовленную мелочь и протянул в щель. Деньги мгновенно исчезли за дверью, но в глазах старика по-прежнему сквозило недоверие.
– Завтра приходи, мы работаем с десяти. Прямо в десять ноль-ноль приходи, я сразу приму у тебя. Без очереди.
– Вот как раз завтра к десяти я и не могу. Дело в том, что я учусь. То есть я студент. И у меня как раз завтра ответственное занятие. То есть экзамен.
– Может, все-таки завтра?
– Возьмите сейчас; у меня, я вам объясняю, завтра совершенно не будет времени... Шапка-то хорошая, дорогая, – солгал я.
– Ладно, – старик сбросил цепочку и распахнул дверь. – Входи.
Я прошел за ним по длинному, темному коридору в комнату, в которой на изогнутых ножках стоял круглый стол, несколько стульев, просиженный диван. Два портрета – какой-то на удивление неприятной старухи в чепчике и мужчины болезненного вида, с бородой и впавшими щеками а la великий русский писатель прошлого Достоевский – бросились мне в глаза.
– Чего так-то завязал, – сказал толстяк раздраженно, дергая бечеву. Ладно. Ты тут развязывай, а я пойду номерок принесу.
Бросив пакет на стол, старик вышел из комнаты.
Я живо шагнул следом, доставая из карманов гвоздь и молоток.
Старик внезапно возник в дверях.
– Слышь, а это у тебя не заразное?
– Что именно? – спросил я его, недоумевая.
– "Что-что"?! Ну, с горлом, мутация...
– Да что вы, конечно же, нет! – поспешил я успокоить его. – Это с возрастом проходит, батенька!
– Ладно, стой, сейчас принесу номерок.
И снова исчез в другой комнате. Испытывая нетерпение, я двинулся за ним.
10
Поздно вечером мне позвонил один приятель, которому я на днях дал почитать эту книгу. Голос его звучал как-то растерянно.
– Ты что сейчас делаешь? – спросил он меня.
– Ничего. Телевизор смотрю...
Тут я маленько прихвастнул: никакого телевизора у меня, понятно, нет.
– А что там идет?
– Не знаю.
– А-а, – протянул тот. – Везет тебе. А у меня вот телевизора нет, непонятно зачем соврал он; я-то знал, что телевизор у него есть.
– Нестрашно. Приходи ко мне, мой посмотрим.
– А что, ты разве купил? – так спросил он, озадаченный.
– Нет.
– А-а. Понял, – сказал тот. – Я тебе вот что хотел сказать. Я эту твою...
Он помолчал.
– ... эту твою книжицу прочитал уже.
– Ну и как? Здорово, правда?
