Текст книги "Кокаин"

Автор книги: Александр Скоробогатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Ты понимаешь... Может, нам лучше встретиться? Что по телефону говорить? Так можно, знаешь, человека смертельно обидеть.

– Обидеть? – опешил я. – Подожди, тебе что, книга не очень понравилась?!

– Как тебе сказать... Погода такая отвратительная последнее время.

– Ты не темни, – хладнокровно сказал я. – Горькая правда лучше слащавой лжи. Бей наотмашь.

– Прости, – тихо сказал мой друг. – Не могу.

– Бей, – приказал я. – Не жалей.

– Давай лучше встретимся где-нибудь, – предложил он, помолчав. Посидим, обговорим все...

– Ладно. Я только телевизор выключу и сразу бегу.

– Ну, давай. До встречи, – сказал мой друг.

– До встречи, дружище.

– Ты не грусти.

– Да я не грущу.

– Правильно делаешь.

– Еще бы.

Мы одновременно положили трубки. Выключив телевизор, я накинул куртку, положил в карман шапку и выбежал из квартиры.

– Ты знаешь, – таковы были первые слова моего друга, – книга твоя какая-то такая странная...

– Так это же классно! – воскликнул я и хлопнул его по плечу.

Тот поморщился и потер плечо рукою.

– Ты меня по плечу больше так не хлопай, а то я тебе голову оторву.

Я знал, что он не шутит.

– Такое дурацкое ощущение: читаешь, читаешь, а все непонятно, что к чему. Вот кажется – поймал, вот кажется – уже и за хвост тянешь, – он показал, как тянет за хвост, – а страничку перевернешь – там тебе кукиш. -Он сложил фигу и показал самому себе. – Снова ничего непонятно.

– Проблема, – сказал я.

– Я вообще не понимаю, зачем такие книги писать, если честно.

Он смотрел на меня участливо.

– Я тоже.

– Ты бы, знаешь, про зайцев написал, – обрадовался он своей мысли.

– Как это?

– Сидят два зайца в норочке, муж и жена, такие пушистые, серенькие, а жена ему головку на плечо положила, ест морковку и ушками об него трется. А он ей говорит...

– "Что ты видишь, дорогая, в этом настенном календаре?" – закончил я вместо него.

– В каком настенном календаре? Никакого настенного календаря там не было.

– Хорошо, прости. Это из следующей главы.

Он отхлебнул из бокала. Видно было, что его обидело мое замечание.

– Они сидят в норочке, едят свою морковку, нежно трутся друг о дружку ушами...

Друг замолчал, отвернулся; я видел, как покраснели и наполнились слезами его глаза.

– А она говорит ему: "Как хорошо, милый, – заговорил он вдруг женским голосом, – что ты выбрал именно эту полянку, чтобы построить нашу норочку... Я никогда еще в жизни не видела такой прекрасной полянки". А он ей отвечает: "Я же все, дорогая, готов для тебя сделать, в лепешку разобьюсь, лишь бы ты была планомерно удовлетворена". Она говорит: "Я как подумаю о наших детишках, так мне прямо сразу плакать хочется". А он ей ласково отвечает и смотрит так, знаешь, сверху вниз: "Милая моя, ты такая прекрасная мать. И я хочу сделать тебе дорогой подарок". "Какой-такой дорогой подарок?" спрашивает, краснея, она. "Этим летом мы поедем отдыхать в Ниццу, ласточка. Я типа уже заказал роскошный номер в пятизвездочной гостинице". Ну, сам понимаешь...

Мой друг отвернулся, отер незаметно рукавом слезы.

– Радость, поцелуи, объятья, ласковые слова... Детишки спят. А в это время, – заговорил он грозно, – наводнение.

Он смотрел перед собой широко раскрытыми глазами. Голову даю на отсечение – он видел это наводнение. Не он сидел сейчас со мной за одним столиком – это была тень, фантом, что угодно: он стоял на той полянке и с немым ужасом следил за вздымающимися волнами.

– И вот волны подкатывают уже к самым краям их норки. – Голос его стал хриплым от волнения. – Она спрашивает: "Что это, милый, как будто сыростью откуда-то потянуло?". А тот отвечает: "Речка близко, ветер, видно, с реки".

Мой друг положил голову на руки, спрятал лицо. Я видел, как дрожали его плечи. Я боялся нарушить молчание.

– А она говорит: "А что это ветер так свищет?" – подняв свое залитое слезами лицо, сказал он тоненьким голоском. – "Не знаю, дорогая, – это уже низким, мужественным, мужским. – Пойти, разве, посмотреть?" "Да нет, сиди, там холодно". Так сильно она жалела его, – пояснил мой друг дрожащими губами.

– А что потом? – спросил я осторожно.

– А потом холодная мартовская вода хлынула в норку, – он показал рукою, как страшно хлынула вода в норку, – и...

– Ну, – сказал я, страшно заинтригованный. – И что было дальше?

– И...

Он крепился еще мгновение, но после упал головой на стол, закрылся руками – и зарыдал, и забился.

Я утешал его как мог.

– Я обязательно напишу такую книгу, – пообещал я, когда мы расставались. – А таких, как эта, – никогда больше писать не буду.

– Обещаешь? – спросил он, испытующе глядя в мои глаза.

– Слово писателя, – сказал я твердо.

– Спасибо, старина. Утешил ты меня. Прощай.

– Прощай, – сказал я и как-то невзначай хлопнул его по плечу. Да еще и как хлопнул! – он, бедняга, едва устоял на ногах.

– Я же тебя предупреждал, чтобы ты меня по плечу больше не хлопал! заорал он, вытягивая шею и настолько широко раскрывая рот, что туда с легкостью можно было бы просунуть небольшую дыню. – Ты что, забыл, козел?!

– Ничего я не забыл. Давай я тебе лучше расскажу про бедную бабушку, которая заперла свою дочку, когда та была еще совсем маленькой, в сундук и всю жизнь потом кормила ее через дырочку.

Говоря, я пятился и оглядывался, надеясь увидеть кого-нибудь и позвать на помощь.

– Ты не оглядывайся, не оглядывайся, подонок, – сказал он как-то очень нехорошо и первый раз ударил меня по лицу. До того как потерять сознание, я насчитал девятьсот тридцать пять ударов по корпусу и сто семнадцать в лицо.

Таковы эти встречи с читателями. Брат-писатель, избегай ты лучше этих людей, ненадежный народ читатели, жестокий, непредсказуемый. То деньги одалживают – и не отдают, то жен уводят – и не возвращают, то просто-напросто кулаками дерутся...

С другой стороны, писатели и сами народ ушлый. И жен уводят, и деньги забирают, и кулаками дерутся. Сволочь на сволочи.

11

А потом погода испортилась. Она переменилась в один день, и зима кончилась.

Было так: с утра еще я внимательно посмотрел в настенный календарь, и там ясно значилось: ... января ... года. Ошибки быть не могло, потому что я еще и жену подозвал и спросил ее таким подчеркнуто нейтральным тоном: что ты видишь, дорогая, в этом настенном календаре? Жена у нас человек строгий и немногословный. Заглянув в настенный календарь, она, не колеблясь, ответила мне: ... января ... года.

На всякий случай – чтобы уж наверняка не ошибиться – мы подозвали нашу дочурку.

– Ну-ка, дочурка, посмотри-ка в этот наш старый добрый настенный календарь – что ты там видишь? – сказали мы с женой нейтральным тоном, чтобы не оказывать на нее психологического давления.

Я указал на календарь пальцем. Дочурка прищурилась.

– А-то сами не видите? – спросила она.

– Мы-то видим, – посмотрели мы с женой друг на друга, улыбнулись и взялись за руки. – А вот нам любопытно, видишь ли ты?

– Ну, вижу, – сказала дочка, села в кресло и закурила сигарету.

– Тогда скажи, милая, не томи, – сказали мы с женой, ласково улыбаясь; жена положила мне голову на плечо. Я повернулся и поцеловал ее в волосы. Жена тихо произнесла: милый...

– А почему это я должна говорить? – спросила дочка.

Жена улыбнулась:

– Потому что тебя папулька спрашивает, – и потрепала дочку по волосам.

– Папулька, – с каким-то странным выражением лица проговорила дочка.

– А что? Конечно, папулька! – сказал я.

– Папулька! – горячо поддержала меня жена, отчего-то краснея.

– Знаем мы таких папулек, – снова с тем же самым выражением сказала дочка.

– Что это ты имеешь в виду? – спросил я.

– Ничего особенного, – отмахнулась дочь, раздумчиво глядя в окно; вздохнула.

Жена нагнулась ко мне и прошептала на ухо: "Ой, чует мое сердынько, неладно с ней что-то сегодня". Мы посмотрели друг другу в глаза и одновременно кивнули. Моя добрая жена присела перед дочкой на корточки.

12

– Скажи нам все, – произнесла жена таким голосом, что у меня, признаться, как-то моментально навернулись на глаза слезы. "Вот оно, материнство-то как сказывается!" – подумалось мне.

Но дочка вздыхала, часто и глубоко затягивалась, молчала.

– Нет, дочь, в натуре, – сказала жена и потрогала ту за плечо. Скажи... Легче же будет.

– Ах, мама...

– Нет, дочь, скажи, – снова произнесла жена. – Все равно ж мы с отцом узнаем. Тогда хуже будет.

И, повернувшись ко мне, жена знаком приказала снимать ремень.

Пряжка уже была расстегнута, когда дочь бросила сигарету на пол, раздавила ее ботинком... и вдруг кинулась матери на шею!

Вот тут мы с женой так и застыли!

– Он?! – закричала жена. – Ну! Говори – он?!

– Да! – закричала дочь. – Он, мама, он!

– Завалил?!

– Как вихрь налетел...

Дочка горько плакала и отирала слезы руками, размазывая по щекам изумрудные сопли.

– Обещал жениться...

– И ты поверила? – спросила жена.

– Мама, а что мне оставалось делать?! Я ведь люблю его...

Я продолжал стягивать ремень, стараясь делать это бесшумно.

– Ты... – жена не договорила и красноречиво кивнула на живот дочки.

– Да, мама, – покраснела та.

– И когда? – выдохнула жена.

– Мама, сядь, – сказала дочь и стала поворачивать ее к креслу. – Сядь, а то упадешь.

– Да нет, не нужно, не упаду я, – говорила жена. – Перестань.

– Да нет, мама, сядь, а то упадешь, – говорила дочь. – Сядь, мамочка, правда, на самом деле сядь. Так будет лучше.

Я посмотрел на часы: дело затягивалось.

– Жена, – сказал я. – Ты, правда, лучше сядь. А то, неровен час, на самом деле упадешь.

– Правда?

– Ну, конечно, мама, – дочь с любовью провела ладонью по седым волосам матери.

– Сядь, жена, – сказал я. – В ногах правды нет.

– Может, я лучше постою? – робко посмотрела на меня жена.

– Сядь, тебе говорят! – дочь стала давить ей на плечи.

– Нет, дорогие мои, я уж лучше все-таки постою!

– Вот упрямая-то какая! – сказал я с удивлением. – Да сядь же ты. Сколько можно людей задерживать.

– Что вы меня все усаживаете?! – спросила нас жена. – Точно сговорились.

– Мы с папкой не сговаривались, – сказала дочка. – Правда, па?

– Честное слово.

Мы и на самом деле не сговаривались.

– Быстро сядь, – сказал я.

– Ну! – повысила голос дочка. – Слышишь, что отец сказал?

– Вот теперь ни за что не сяду.

Таков был ответ моей жены.

– Ну хорошо же, – произнес я. – Вот ты, значит, как...

– Ага-а, – сказала дочь. – Ну-ну.

– Не сяду.

– Почему?! – загорячилась дочь, глядя матери в глаза. – Ты только подумай, до какой степени глупо твое сопротивление! Что мы тебе предлагаем? с балкона спрыгнуть? под поезд лечь?! или соседу отдаться? Ответь мне, эгоистка!

Кстати, зря она про соседа.

– Не сяду, – упрямо мотнула головой жена, – и ничего не отвечу.

– Странный ты человек, – проговорил я, сдерживая дрожь в голосе. Человеческим языком говорят тебе: сядь! Сядь, тебе говорят! Сядь быстро! Ну! Садись вот в это кресло!

– В какое? – спросила жена.

– В это, – указала дочь пальцем.

– Пальцем показывать неприлично, – заметила жена.

– Ха, ха, ха, – сказала дочь. – Подумаешь, какие мы здесь все воспитанные.

– Ну же, глупенькая, садись, – сказал я, хрустя косточками кулаков. Никто ничего плохого тебе не сделает.

– В прошлом году тоже вот так-то обещал, – неизвестно к чему сказала жена.

– Удивляюсь я тебе, – я покачал головой.

– И я тоже, – качала головой и дочь.

Терпение мое кончилось.

– Если ты сейчас же не сядешь...

Я встал на носки, чтобы мое лицо было вровень с лицом жены, и закричал:

– Я не знаю, что сделаю!!! Я тебе башку разобью!!! Уши отрежу!!!

13

Жена упала в кресло.

– Мама, – дочь ласково улыбнулась, сложив руки на пузе. – Это должно произойти через месяц...

Вот те раз, подумалось мне. А ведь через месяц у меня отпуск, я собирался отдохнуть как следует, поразвлечься, сбросить усталость и напряжение... А тут дочка надумала рожать!

Покраснев, дочка достала из кармана сарафана листок.

– Что это, милая? – спросила мама.

– Это он, – прошептала дочь и протянула той фотографию. – Сынишка.

– А можно и мне? – спросил я. – Взглянуть?

Что-то меня в этом фотографическом снимке сразу насторожило. Глядя на ее первенца, я мучительно пытался разобраться в своих ощущениях. Форменная фуражка, строгий пиджак в тон... Где я все это видел? Милиционер?! пронзила догадка. – Тот, из начала рассказа, – герой, спасший на проспекте крысу? Нет, не он.

Нечистый воротник белой рубашки обхватывает тощую шею в сухих складках, похожую на ножку сушеного боровика, желтоватое лицо плохо выбрито, словно побито каким-то мелким червяком, взгляд темных маленьких глаз недобр и надменен; в голове – черный гвоздь торчит, как антенна у инопланетянина... Стоит прокурором за каким-то деревянным барьерчиком и держит в руках чью-то шапку, как две капли воды похожую на мою.

Что и говорить. Незнакомец.

* * *

Сонэт

Читатель уже, понятное дело, обо

всем давным-давно догадался, в то

время как сам автор пока еще

нет.

Читателем вообще быть гораздо проще,

нежели писателем. Читатель, например,

с

легкостью

может

перевернуть

страничку-другую

вперед, посмотреть, что будет дальше,

а

вот автор лишен такой

приятной

возможности.

Конец сонэта

Сонэта конец

Возможности

приятной

такой лишен автор вот

а

, дальше будет что, посмотреть, вперед

другую-страничку

перевернуть

может

легкостью

с

, например, читатель. Писателем нежели

проще гораздо быть вообще читателем.

Нет

еще пока автор сам как время

то в, догадался давно-давным всем

обо, дело понятное, уже читатель.

Сонэт

14

Взглянув на часы, жена вдруг заторопилась:

– Ой, дочка, мы тут с тобой совсем заболтались! Тебе ведь в школу пора! А я еще бутербродов не приготовила!

Жена бросилась в кухню, дочь – в свою комнату, собирать ранец. Я стоял с ремнем посреди комнаты.

– А когда же хлестать будем? – я взмахнул тяжелым ремнем.

– Какой же ты зануда, – проговорила жена, пробегая мимо с бутербродами. – Завтра, послезавтра... Успеется.

– А может, ломануть разок-другой по лбу пряжкой? Смотри, какая она с углов заостренная!

Жена только махнула рукой.

15

Комната была совсем не освещена. Я постоял, пока глаза мои не привыкли к темноте. Вот он, тот, что оскорбил меня, копается, согнувшись, в тумбочке у низкой кровати. Направив на него гвоздь, я приближался; свет мутной луны вспыхивал мгновениями на острие гвоздя. Старик, видимо, все не мог сыскать номерок. Он сопел и тихо ругался. Приставив гвоздь к его голове, я с силой ударил молотком. Первый удар, к несчастью, пришелся по пальцу, но уже вторым я загнал его по самую шляпку.

Мой чичероне вскочил, с немым укором глядя на меня, из тощей его руки, похожей на куриную шею, посыпались номерки. Подергавшись, он грохнулся на пол, где, – подрожав немного ногами, – вскоре застыл.

– Стоп, машина, – произнес я. – В следующий раз неповадно будет.

Кстати, кто это сказал, Достоевский или Гоголь? – "Не песни петь, не басни рассказывать: задача писателя по преимуществу быть санитаром общества, всеми своими силами заботиться о его духовном здоровье". Вот так-то, бляди.

16

Она ждала меня на автобусной остановке у леса.

Мы подошли друг к другу; автор растерялся: он не знал, какие слова произносят в подобных обстоятельствах. Причина его смущения мне более чем ясна: он не видел эту молодую женщину уже несколько лет, он любил ее многие годы, и не просто любил – она была его самой первой возлюбленной; кроме того, с нею была связана одна из самых сложных и неприятных загадок всей его жизни.

Они прошли к лесу, чувствуя себя скованно. С другой стороны, автору трудно судить о состоянии молодой женщины: чужая душа – потемки. Молодая женщина говорила больше и как бы веселее, из чего можно сделать заключение, что она пришла в себя первой либо же лучше собой владела. Была ли она красивой? Автор не обязан отвечать на этот вопрос. Он шел позади, чувствуя себя глупо, глядя в землю и изредка – на нее.

В нашем городе чудесная река. С годами она мелеет, все меньше и меньше рыбы в ней остается; вода приобретает стойкий запах мазута, и яркие радужные пятна раскидываются по ней от берега к берегу...

В общем, автор уже чувствует, что сболтнул он что-то не то. Не может быть чудесной река, изуродованная вырастающими к середине лета каменными опухолями, пропахшая мазутом, расцвеченная бензиновой радугой, усыпанная по берегам дохлой рыбой. Автор берет свои слова обратно. Река, скорее, представляется чудесной в его мечтах (он мечтатель, как и все близорукие люди), в сладких воспоминаниях детства, юности, – короче говоря, всего того счастливого времени, когда он был еще более глуп, нежели теперь.

Они шли по высокому берегу над рекой, блестящей на солнце настолько ярко, что смотреть на воду было больно. На противоположном берегу по пояс в золотой воде стояли рыбаки, взмахивали удочками (тоньше волоса), удочки изгибались...

Трудно представить себе, о чем можно говорить с женщиной, которую не видел столько лет, которую многие годы любил, которая во всех отношениях была первой – и которая, ко всему прочему, ушла от тебя, так никогда и не объяснив своего поступка.

Вероятно, они поговорили о погоде, и погода стоила того. Погода была замечательной.

Вероятно, она сказала, глядя куда-то наверх:

– Какое чистое небо, правда?

А он, мрачно глядя на ее шею (пользуясь тем, что молодая женщина заметить его неприличного взгляда не могла), ответил:

– Да. Небо сегодня просто замечательное.

Она, по всей вероятности, продолжила свою мысль следующим образом:

– Тепло очень в последнее время.

– Даже по ночам, – нашелся он.

– Да, – ответила она как-то грустно, посмотрела под ноги, пошевелила носком туфли в траве.

– Здесь муравьи, – сказала она тихо.

– Да, – ответил он, и они одновременно о чем-то вспомнили. Но не стали об этом говорить.

– Ты все еще ходишь на рыбалку?

– Последнее время – нет, – ответил он и стал смотреть в ее лицо. В общем, это было глупо, смотреть в ее лицо. Как-то неприлично, даже где-то неловко. У него был к ней вопрос, ему смертельно хотелось услышать ответ.

– Помнишь, как мы вместе ходили на рыбалку? – спросила она.

Автор кивнул.

– Ты почти никогда ничего не ловил...

– Как это никогда? – разволновался я. – А ты помнишь, я вот такую здоровенную щуку поймал?!

Она рассмеялась.

– Щука была совсем не такой большой.

– Как это не такой большой?! – еще больше разволновался я. – Подожди, ты о чем говоришь? Ты, наверное, забыла. Помнишь, мы вместе взвесили ее? Полтора килограмма. У меня рука устала ее тащить.

Молодая женщина смеялась, а автор был обижен. Он отвернулся, затем сел в траву и стал смотреть на муравьев.

– Ты на меня не обижайся, – она опустилась радом с ним. – Я пошутила.

– Да что ты! – сказал автор равнодушно. – Такая чепуха. Подумаешь, щука.

– Я тебя обидела, я знаю.

– Да брось ты. Просто смешно слушать.

– Ты чуть не плачешь...

– Я чуть не плачу?! – смутился автор. – Это неправда. Я таких щук, может быть, штук двадцать с тех пор поймал, и даже еще больше были.

– Ты знаешь, я твою книгу прочитала, – сказала она уже очень серьезно.

– Правда?! Ну и как?

Молодая женщина поджала губы, что выражало особенную сосредоточенность.

– Ты знаешь... Трудно сказать.

Нужно ли говорить, что в этот момент настроение бедного автора совершенно испортилось.

– Правда? – спросил он. – Что, совсем не понравилась?

– Я не могу сказать, что совсем. И даже наоборот, – она удивленно взглянула на автора. – С чего ты взял, что она мне не понравилась?

– Правда? – произнес автор, с благодарностью глядя на нее.

– Конечно. Мне она даже очень понравилась...

Он вздохнул с облегчением и вытер лоб тыльной стороной ладони. Было ужасно жарко. Автор же оделся не по погоде.

Она улыбнулась, щурясь от яркого солнца; поправила волосы, упавшие на лицо.

– Мне было так жалко того старика, которого в гардеробе зарубили топором. То есть это хорошо, что мне было его жалко, значит, ты заставил читателя сопереживать своему герою. Только... смерть его как-то не совсем продумана. Понимаешь? Зачем она, какой цели она служит? И что с ним происходило до этой ужасной смерти? Остались ли у него внуки, правнуки?

Химическим карандашом автор торопливо записывал замечания в походный блокнот.

– Нет, – она тряхнула головой, и волосы упали на ее лицо. – Я как-то не так говорю. Совершенно неважно, что с ним происходило до смерти, остались ли у него внуки и правнуки, и какой цели служит его смерть. Мне только показалось, что этот студент зарубил его с какой-то даже радостью, чуть ли не с наслаждением... А зачем нужно было убивать несчастного инвалида-педераста, который снимал у старика комнату? Понятно, убийца опасался, что тот сможет его опознать. Но – убийца прекрасно знал, что инвалид, во-первых, глухонемой, а во-вторых, слеп, как крот. При всем своем желании тот не смог бы его выдать.

Что оставалось делать автору? – он сидел в траве, отмахивался от назойливых летних мошек, тоскливо кивал, смотрел на противоположный берег реки... Он не был подавлен замечаниями своей бывшей возлюбленной, – нет, ему просто стало грустно.

– Кроме того. Зачем твой герой после всего этого ужаса еще и обокрал убитого? Зачем взял все номерки, валявшиеся на полу и сложенные стариком в тумбочке? Знаешь, больше всего меня потрясло хладнокровие, с которым твой герой грабил убитого.

– Он был в состоянии шока, – вставил ты. Ох, как плохо ты себя чувствовал!

Она рассмеялась.

– Не смеши меня: "Он был в состоянии шока". Он убил человека, неужели это для тебя как писателя и гуманиста ничего не значит?! И мелочность убийцы: он педантично собирает в мешочек номерки, в то время как в углу стоят новехонькие, сверкающие хромом гардеробные стойки!

– Скажи, почему ты от меня ушла, – задал я тот вопрос, который мучил меня все последние годы.

Вероятно, произнес я эти слова слишком тихо, потому что она не обратила на них внимания.

– Мне показалось (только ты не обижайся), что автор...

Она вдруг расхохоталась, – да так, что упала в траву. Я смотрел на нее сверху.

– Представляешь, я тебя "автор" называю! – смеялась она. – Ты сидишь рядом со мной, а я тебя "автор" называю!

Ничего страшного, я и сам нет-нет да и назову себя автором.

Она успокоилась, сделала серьезное лицо.

– Смотри. Самое главное, мне показалось, что ты одобряешь поступки своего героя, чуть ли не симпатизируешь ему.

– Его поведение мне глубоко омерзительно.

– Ты смеешься надо мной, – заметила она обиженно.

– Совсем нет.

– Хорошо. Возьмем сцену встречи твоего героя с его бывшей возлюбленной...

– Эта сцена тебе понравилась?

Она задумчиво смотрела перед собой.

– Трудно сказать... Прежде всего, она показалась мне немножко случайной. В романе ни слова не говорилось о том, что у твоего героя была какая-то любимая и что она его бросила.

– Это случается сплошь да рядом...

– Да, но в литературе нет места случайностям. Помнишь, как Чехов говорил? – если на стене висит ружье, оно должно выстрелить.

– Его ружье уже сто лет как заржавело, – попытался пошутить я. – Да у него и вообще никакого ружья не было. Он себя по капле выдавливал, у него времени в охотничий магазин сбегать не было.

Она посмотрела на меня с сомненьем.

– Мне кажется, что у него было ружье, но речь не об этом. Сам их разговор...

– Не убедил?

– Они же не виделись много лет, если я правильно поняла. В таких случаях люди разговаривают иначе.

– А как – иначе?

– Ну, – она пожала плечами. – Вспоминают прошлое, как встретились, о друзьях говорят...

– Друзья – это болезненная тема. Особенно друзья-читатели. И особенно те читатели, которые уводят у тебя девушку.

– Да? – она подумала. – Ты прав. Знаешь, мне все-таки понравилась эта сцена. За простой, как бы непритязательной болтовней твоих героев скрыто такое напряжение... такая боль...

– Спасибо.

– Теперь я понимаю. Ты очень тонко все это описал.

– Я старался.

– Только знаешь, – сказала она и задумалась.

– Я все это время хотел спросить у тебя, почему ты от меня...

– Да, вспомнила!

Она повернулась ко мне.

– Единственное, что мне там все-таки совсем не понравилось, – это то, что он ее...

Она замолчала, особенно глядя на меня.

– Что именно? – спросил я.

– Ну... Ты сам понимаешь.

– Нет, – сказал я. Я не лукавил – я на самом деле ничего не понимал.

Краснея, она сказала:

– То, что они... в конце этой сцены... Что у них был... так называемый секс, – закончила она смущенно, не глядя на меня.

– Так у них был так называемый секс?! – обрадованно спросил я.

– Ты забыл роман?

Я развел руками, чтобы слишком не вдаваться в скучные подробности писательского ремесла: как правило, слово пишется слева направо, то есть вначале первая буква, затем вторая, третья – и так далее. То же самое касается и страницы: первая строчка, вторая, третья... Трудно представить себе такого чудака, который бы начал, скажем, с десятой, потом настрочил бы девятую, потом восьмую, седьмую... Понятно, короче говоря, к чему автор клонит: романа он не забывал, но сцена еще не была закончена.

– А чем тебя это смущает?

– Например, мне неприятно, что его бывшая подруга замужем... Это как-то аморально. Да и сам он женат.

– Может быть, ты и права.

– И у него ребенок. Кстати, я так и не поняла, у него сын или дочка?

– Дочка, – скорее грустно, чем весело, ответил я. – Беременная.

Молодая женщина сочувственно покачала головой.

– Во втором классе – и уже беременная.

– Да, – согласился автор.

– Сколько ей?

Автор задумался; он так и не собрался посчитать.

– Лет семь-восемь, – с сомнением произнес автор.

– Да, – подтвердила она. – Сейчас в шесть в школу берут. Вначале нулевой, потом первый, второй... Подожди.

Она взяла меня за руку.

– Но если у твоего героя дочка, а дочке семь-восемь лет – зачем же тогда он пошел в магазин покупать сыну детское питание?!

Пораженный, я так и повалился в траву.

– Ты понимаешь?! – горячо продолжала она между тем. – Если ей семь-восемь лет, детское питание ей уже не нужно! Она выросла. Таким питанием кормят грудных младенцев!

Она была права. Боже, как она была права! Тысячу раз права! Как мог я допустить такую промашку?! Детское питание! Да это же смешно! Позор!

– Слушай, слушай, – тормошила меня эта добрая молодая женщина. – Я все придумала. Пускай его жена будет беременна. На сносях. Вот-вот родит, через неделю. И он, как внимательный муж и заботливый будущий папа, решает заблаговременно купить детское питание, чтобы помочь жене, которой трудно ходить по магазинам.

Я слабо махнул из травы рукой.

– Не отчаивайся, все можно исправить! Смотри. У него может быть любовница – и это даже лучше!

– Ты думаешь? – поднял я из травы голову.

– Конечно! – она раскраснелась. – У него – двое детей. Дочь от жены и маленький сынишка от любовницы.

Голова моя упала в траву.

– Ужас.

– Ничего не ужас. Это спасет роман, иначе всю историю с детским питанием придется выбросить.

– И выброшу.

– Прошу тебя, не делай этого.

– Выброшу.

– Я тебя умоляю. Не выбрасывай.

– Выброшу.

– Пожалуйста.

– Выброшу.

– Не нужно.

– Сейчас приду домой – и выброшу.

Она замолчала.

Я ждал ее слов, но время шло, а она молчала.

Я поднял из травы голову, и вот что увидел: опустив голову на колени, обхватив колени руками...

Да. Она плакала. Это как-то сразу стало понятно. То ли по плечам, которые дрожали... Нет, не знаю. Да и времени, чтобы скрупулезно разбираться в своих ощущениях, у меня не было.

Я ей сказал:

– Не плачь, пожалуйста. Мне не хотелось обидеть тебя. Ты чудесный человек, сегодня я в этом снова убедился. Я долго на тебя злился, но теперь вижу, что был не прав. Прости меня.

Она выпрямилась и, не оборачиваясь ко мне, начала вытирать слезы руками; я так помнил это движение.

– Скажи мне теперь, почему ты от меня ушла.

Глядя в землю, я приготовился слушать.

– Мне очень хотелось тебе помочь, – начала она, все еще всхлипывая. Мне вдруг стало так тебя жалко! Ты писал, мучился; возможно, не спал ночами! Мне очень понравился твой роман. Ты написал прекрасный роман, – она долго смотрела мне в глаза. – Ты написал гениальный роман, – добавила она шепотом.

– Правда? – также шепотом спросил я.

– Ге-ни-альный.

– Как ты права, – прошептал я. – Боже мой, как ты права! Если бы ты знала, как ты права!

– Ты вообще – гений.

– Откуда ты знаешь?

Это был мой секрет.

– А как я смеялась на этим идиотом-читателем и над его идиотским рассказом о ежиках!

– О зайцах, – поправил я. – Я тоже смеялся. Но вначале – три месяца пролежал в больнице.

– Он так страшно избил тебя?!

– Спрашиваешь. Места живого не осталось. Вот даже щеку поцарапал.

Я показал ей.

– Дай, я туда поцелую, – сказала она.

Я позволил.

– Теперь меньше болит?

– Значительно меньше.

– А больше нигде не болит?

Зная от нее окончание сцены, я затруднялся с ответом.

– Здесь болит.

– ... А еще?

– Вот здесь.

– ... Еще где-нибудь?

– Здесь вот особенно болит.

Действительно, там болело больше всего.

– Ты хотел у меня что-то спросить? – сказала она вдруг.

– Спросить?.. Да. Я хотел спросить, где это все происходило в конце сцены? Прямо здесь? На берегу?

– Что именно?

– Так называемый секс.

– Мне кажется, нет. Они куда-то ушли. Глубже в лес.

– Правда?!

Я вскочил на ноги.

– Может, пройдемся?

– Куда? – спросила она, вставая за мной.

– Просто так. В лес, – ответил я и неопределенно помахал в воздухе рукой. – Поглубже.

Она взяла меня под руку, и мы двинулись.

– Я хотела тебе сказать, – начала она, не глядя на меня, – что тогда, много лет назад, я неправильно себя вела. Только не спрашивай меня ни о чем. Я сделала тебе больно. Теперь прости меня. Мне тоже было нелегко. Я ответила за свое решение.

– Да.

– Я хочу, чтобы ты знал: я не вышла за него замуж.

Слезы так и наворачивались, так и наворачивались, так, блин, и наворачивались на глаза.

– Я любила только тебя. Я хотела от тебя ребенка. Я даже имя для него придумала.

– Какое? – спросил я.

– Саша, – ответила она.

– Красивое имя. Мое любимое.

– Знаю.

Некоторое время мы шли молча.

– Я тоже хотел тебе многое рассказать. Но сейчас все это не имеет значения. Я понял, что не был тебя достоин. Я думал только о себе.

– Это неправда.

– К сожалению, правда. Не спорь. И еще: на самом деле я тоже не женат.

Мы остановились и повернулись друг к другу. Я взял ее за руку.

– Что ты хотел сказать?

Я волновался.

– Может быть... Я имею в виду, может быть, нам снова...

– Что? – прошептала она.

Она плакала, глядя в мои глаза. Я тоже плакал. И кто бы на нашем месте не плакал, не рыдал, не обливался слезами?

Только – что это?! Чья-то рука грязным платком вытирает ей слезы!

Ну вот. Так я и знал. Гардеробщик. С тусклым желтым кольцом на пальце. Поцарапанным кольцом. Обручальным. То-то я уже думал, слишком гладко все получается!

Вырвав из головы гвоздь, – причем послышался такой звук, какой бывает, когда из бутылки шампанского вылетает пробка, – он нацелил его на меня.

– Ха-ха-ха, – говорил он. – Будешь знать, как с чужими женами по лесу шляться!