Текст книги "Искусство стильной бедности"

Автор книги: Александр Шёнбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Одна из особенностей английского общественного устройства заключается в том, что хотя классы и существуют, но между ними нет непреодолимых границ, и из одного класса в другой можно перейти не только с помощью денег. Важнейшие критерии – поведение и язык, а и то и другое поддается воспитанию. В юности Маргарет Тэтчер говорила совсем не так, как в зрелые годы, когда стала лидером консерваторов. Любой представитель рабочего класса сможет приобщиться к среднему классу, если будет играть на бегах, а представитель среднего класса приобщится к высшему, если вместо бегов будет ходить на скачки. Говоря иначе, если Англия и является страной господ, то не в немецком понимании слова, согласно которому «господин» обязательно должен над кем-то «господствовать», а в понятном любому венгру и любому англичанину смысле: «господин» – тот, кто господствует в собственном мире, владеет самим собой.

Венгры и англичане гордятся своей национальностью не из высокомерия, а для того, чтобы ощущать себя частью чего-то особенного. Мой друг Кевин, с которым мы  долгое время жили в одной лондонской квартире, однажды на моих глазах удержал какого-то самоубийцу от прыжка с моста Бэттерси. Сильнее всего на беднягу подействовал аргумент: «You can be proud to be British!» Ecли же немцу сказать в подобной ситуации: «Ты можешь гордиться тем, что...», он прыгнет, не дождавшись окончания фразы. Англичан прежде всего отличает их «self-esteem», чувство собственного достоинства. Оно помогает не сломаться даже в самых трудных ситуациях.

Никто не воплощает превосходства английской социальной системы лучше, чем Чарльз Бенсон. Он не располагал большими средствами, но оставался незаменимым членом лондонского общества. Официально Бенсон работал в «Дейли экспресс» и писал о скачках. Однако в редакции его было не застать: либо он обретался в Аскоте или Эпсоме на ипподроме, либо занимался своим главным делом – крутился в салонах зажиточных друзей. В их узкий круг входили Ага-хан, коневод-магнат Роберт Сенгстер, миллиардер Джимми Голдсмит, греческий теннисист Таки Теодоракопулос и гонщик Грэм Хилл.

Таки вел колонку в «Спектейторе» и после смерти Бенсона написал: «Чарльз не мог и дня прожить без азартных игр. Денег у него никогда не было, но никто из нас не вел такой роскошной жизни, как он. От Чарльза я узнал, как любят проводить время англичане (скачки, загородные поездки на выходные и казино), а он от меня – как развлекаются на континенте (бордели, средиземноморские яхты и такие же казино)». Бенсон был из тех людей, что, как магниты, притягивают к себе других. Хозяин казино Джон Аспинелл поощрял игроманию Бенсона не только из-за того, что ценил его общество, о и потому, что Бенсон притягивал «крупную рыбу», которая всплывала вслед за ним из находящегося под казино ночного клуба «Аннабель».

Основным капиталом Бенсона было его остроумие. Он не мог похвастать ни родословной, ни деньгами, но все же считался звездой лондонского общества. Ежегодно он совершал три поездки: после рождественских праздников гостил у Роберта Сенгстера на Барбадосе, пережидая противный лондонский январь; летом несколько недель, словно приклеенный к палубе, плавал на яхте Ага-хана и с бокалом шампанского в руке веселил честную компанию; а по завершении сезона скачек в Англии отправлялся с Сенгстером в Австралию смотреть скачки на Кубок Мельбурна. Помимо этих обязательных поездок, всегда находились какие-нибудь дамочки, которые так высоко ценили общество Бенсона, что готовы были оплатить ему поездку во Флориду или на Барбадос, лишь бы он по вечерам развлекал гостей фейерверками своего красноречия. Вероятно, за всю свою жизнь Бенсон не заплатил за билеты на самолет ни пенни, но летал всегда первым классом и даже получил прозвище по номеру своего любимого места – 1А.

Тайна английской общественной модели, скорее всего, заключается в том, что теоретически все могут превратиться в «леди» и «джентльменов». Быть может, именно открытость социальных границ и помогает классам сохраниться. Если хочешь быть господином – веди себя подобающим образом. It's as simple as that.

МОИ РУССКИЕ ПРЕДКИ

Бывшие места встреч высшего общества сегодня перестали быть таковыми, потому что их оккупировали новые русские. Даже самые невзыскательные богачи не могут теперь без зазрения совести показаться в таком месте, как Санкт-Мориц. Богатство приобрело оттенок вульгарности, и главные виновники этого – новые русские. Они превзошли все границы пошлости. Есть знаменитая фотография одного олигарха, на которой тот снят в шлепанцах и тренировочных штанах на фоне своих позолоченных апартаментов. Ее вполне достаточно для того, чтобы элитные подразделения русских вытащили его из личного самолета и препроводили в суд. Другой олигарх, бежавший от Путина в Лондон, приобрел дом на Итон-Плейс и – в этом сходятся мнения всех людей с чувством стиля – позаботился о том, чтобы Ноттинг-Хилл перестал считаться самым невзрачным местом города.

Экспорт новых богатых русских в Европу оказал губительное воздействие на европейское чувство стиля. Напротив, старые бедные русские, эмигрировавшие после революции 1917 года, обогатили тогдашнюю Европу. Парижская богема двадцатых годов расцветала, прежде всего, благодаря притоку талантливых русских людей. В то время за рулем такси или среди официантов мог находиться обедневший князь. Бежавшие из России аристократы были желанной домашней прислугой, потому что благодаря многолетнему опыту прекрасно знали, как и что надо делать. Многие русские эмигранты-беженцы попали из волшебной страны, где имели высокое положение, на Запад без гроша в кармане и лишь здесь узнали настоящую жизнь. Так, один мой родственник, с которым я познакомился еще в детстве, стал слугой в Париже и, по собственному признанию, начал жить куда веселее, чем в Петербурге.

Упомянутый выше Владимир Набоков, сын петербургского аристократа, во время пребывания в Берлине был вынужден работать в ванной, потому что только там мог устроиться удобно. И хотя в те дни он не знал, когда ему в следующий раз придется поесть горячей пищи, в его стихах, рассказах, романах присутствует неудержимое чувство счастья. «Блуждая по улицам, по площадям, по набережным вдоль канала, – рассеянно чувствуя губы сырости сквозь дырявые подошвы, – я с гордостью несу свое необъяснимое счастье»*. Набоков даже собирался составить практическое руководство под названием «Как быть Счастливым»**.

*Цитата из рассказа Набокова «Письмо в Россию».

**Составлением этого руководства хотел заняться не Набоков, а Годунов-Чердынцев, главный герой «Дара».

Получив гонорар за «Лолиту», писатель посетовал что успех заставил себя долго ждать, но добавил, что не обращал внимания на материальные тяготы во время нужды. Уже в своих ранних произведениях Набоков презрительно отзывался о тех русских эмигрантах, которые оплакивали потерянное состояние.

Такие, конечно, были. Однако большинство бежавших аристократов приняли утрату имущества с таким достоинством, что стали вечным примером для потомков. Великая княгиня Ксения, сестра царя Николая II, жила в Виндзорском парке, в небольшом домике, предоставленном ей кузеном Георгом, королем, и королевой Марией. Великую княгиню находили скромной и непритязательной. Говорили, будто она даже запретила слугам целовать ей руку, как то было принято в России. Порой королева приглашала ее на чай и однажды показала великой княгине недавно купленную шкатулку Фаберже, спросив, не знает ли та, что означает инициал «К». Княгиня, разумеется, знала: ее муж подарил ей эту шкатулку в честь рождения их первого сына. В латинском написании ее имя начиналось с «X», а в русском – именно с «К». Тем не менее она ответила, что, вероятно, за «К» скрывается некий «Кристоф», и никак не выдала своей тайны. Ведь иначе королева попала бы в неловкое положение и непременно вернула бы великой княгине ее вещь. А ставить королеву в неловкое положение... это ли не верх бестактности?

Моей бабушкой по материнской линии была княгиня Майя Голицына. Ее сестры прекрасно знали великую княгиню и нисколько не уступали ей в умении мириться с утратой. Выросли сестры неподалеку от Санкт-Петербурга, в усадьбе Марьино, построенной в XIX веке их прабабкой Софьей Строгановой. Зимой Голицыны переезжали в Новгород. Во время их отсутствия за домом следил старый слуга, вся работа которого состояла лишь в том, чтобы отапливать его. Управляющий имением из года в год предупреждал моего прадеда Павла Голицына, что старик становится все забывчивей и ему нельзя доверять. Но прадед настолько привык к слуге, что не решался обидеть того увольнением. Разумеется, однажды дом сгорел: дымоход засорился и искры, вылетавшие из камина, вызвали пожар. Прадеду не оставалось ничего другого, как отстроить усадьбу заново.

Читатель скажет: «Не умно». И: «Сами виноваты». Что ж, подобная нерасчетливость была характерной чертой прадеда, и позже оказалось, что у нее есть свои положительные стороны.

У прадеда и прабабушки, Александры Мещерской, долго не было детей. Когда у них появилась Аглаида, старшая сестра бабушки, прадед из благодарности построил в своей деревне больницу, нанял трех медсестер и устроил так, что каждую неделю больных навещал врач. Для местных жителей это стало настоящим событием. До того они обращались за медицинской помощью к самому прадеду, и он либо лечил, либо – в тяжелых случаях – велел закладывать экипаж и отправлял их в город.

Когда в начале Первой мировой войны в России начались революционные волнения, старшая медсестра попыталась восстановить крестьян против моих предков. Она была родом из Петербурга, где ее и нанял мой прадед. Вообще, сторонники у большевиков были только в городах, а в деревнях их люто ненавидели. Первые беспорядки были безжалостно подавлены, зачинщики – пойманы и повешены. Упомянутая медсестра прибежала к моему прадеду, упала перед ним на колени и стала молить о пощаде, хотя за несколько недель до этого говорила ему в глаза, что ждет не дождется того дня, когда овесят всю его семью. Любой знаток человеческой натуры выдал бы бунтовщицу властям, но только не Павел Голицын. Он дал ей немного денег и довез в карете до вокзала, где медсестра села на поезд и навсегда пропала из виду.

Сам прадед не дожил до революции, до крушения привычного ему мира. Он умер в первый год войны и похоронен с большими почестями. Его смерть была безболезненной, им самим предвиденной. Гроб с его те лом крестьяне пронесли пятнадцать километров и захоронили в марьинском парке, который прадед очень любил.

Всю свою жизнь Павел Голицын отличался щедростью, часто граничащей с расточительством. Принято считать, что подобная черта хороша для людей, верящих в загробное бытие, но в земной жизни считается проявлением некой глуповатости. И все же, во-первых, мало есть на свете вещей ценнее подобной глуповатости, а во-вторых, что касается прадеда, то его щедрость была оценена и в земной жизни: его жена и все его дети пережили революцию. Они бежали на Кавказ, а оттуда – в Константинополь. Затем одна из сестер оказалась в Лондоне, другая – в Нью-Йорке, моя бабушка – в Будапеште, где она вышла замуж за графа Балинта Сечени, а тетя Ага, которую я прекрасно помню, в Зальцбурге. Я так и вижу, как тетя Ага сидит в крохотной однокомнатной квартирке, разливает чай в надтреснутые чашки и рассуждает о жизни. Ее комната была до отказа забита всяким хламом: письмами, фотографиями в рамках, книгами. Однако благодаря ее присутствию комната преображалась в залу загородного дворца. У тети было то внутреннее величие, которого достигают лишь редкие люди, однажды потерявшие все на свете, а потом взглянувшие на утрату без всякого сожаления.

В итоге оказалось, что мой прадед был разумным человеком. Даже с точки зрения утилитарной этики. Благодаря ему у членов его семьи выработался иммунитет против чрезмерной зависимости от материального. Если выражаться терминами Эриха Фромма, то бытие тети Аги никак не зависело от ее обладания. Ей в удел досталось такое богатство, о котором алчным людям не дано даже мечтать.