355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Пушкин » Тайные записки 1836-1837 годов » Текст книги (страница 6)
Тайные записки 1836-1837 годов
  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 21:59

Текст книги "Тайные записки 1836-1837 годов"


Автор книги: Александр Пушкин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Ему, изнеженному разнообразной изощренной пищей, теперь приходится довольствоваться пусть прекрасным, но единственным блюдом, подаваемым ему еженощно.

По счастью, ебля не еда и без неё можно прожить по многу дней, не умерев от голода. Поэтому я через несколько недель после женитьбы воскрешал похоть не разнообразием пизд, а простым отказом на несколько ночей от пизды единственной. Другими словами, моя увядшая похоть могла расцвести в ту же ночь от новой пизды или через три ночи от пизды Н.

Замедленно возрождающаяся похоть к законной пизде слабеет не только в силе, но и в красках, которые уже никогда не возвращаются в полной мере.

Чем больше женщин имел в холостой жизни, тем большая жертва от тебя требуется после женитьбы, а значит тем сильнее ты должен любить, чтобы эта жертва не была тебе в тягость. В жертве этой и заключается кара за беззаконную еблю. Я думал, что кары можно избежать, имея любовниц. Но тогда неминуемо распадается семейственная жизнь, основанная на уважении супругов.

Вместо того, чтобы увезти Н. в Михайловское, я всё оттягивал отъезд, чтобы быть поближе к борделям и свету, и радостно хватался за вялое сопротивление Н.

В результате она потеряла ко мне уважение, не говоря об интересе, и остаётся верной лишь из чувства собственного достоинства.

* * *

Увидев пизду впервые, я испытал не столько тягу проникнуть в неё, сколько благоговение перед ней. Прежде чем ткнуться в неё хуем, я, влекомый неведомой силой, поцеловал её, и наградой за этот порыв было познание её вкуса и аромата.

С тех пор у меня создался ритуал – всякую новую пизду я прежде всего целую.

Часто поцелуй затягивается, пока она не кончит.

У меня никогда не было желания говорить о пизде брезгливо или грязно, и мне было удивительно ещё в Лицее слышать непочтительные, пренебрежительные слова о ней. Многие гусары во всеуслышание заявляли о своем отвращении к запаху пизды. Я горячо вступался за неё, и все сулили мне большое будущее, помимо поэтического. Для меня всякая пизда была и есть святыня, принадлежит ли она светской даме или дешевой бляди.

Помимо похоти и благоговения, пизда всегда вызывает во мне умиление, подобное тому, которое испытываешь, глядя на маленького ребенка, котенка или щенка. Я думаю, что исток умиления к младенцам, лежит в их недавнем пребывании в пизде. Она дает волшебный отсвет на всё, только что побывавшее в ней, Как я завидую моему хую, которому выпало счастье забираться в сердце пизды. 0, если бы я мог залезть в её глубины языком, носом, глазами!

* * *

Не в силах быть верным жене, я превыше всего ценю верность в чужих жёнах и непреклонно требую её от своей. Я даже начертал образец для неё в Татьяне.

И Н. старается изо всех сил. А ещё говорят, что она не любит мою поэзию.

Такое же самое почтение я испытываю к силе характера, коим я не обладаю, но восхищаюсь им в других. При холостой жизни слабость характера не заботила меня, хотя я и признавался себе в ней. Я располагал своим временем, деньгами, желаниями. Я мог проваляться весь день в постели, проиграть ночью свой годовой доход, а под утро выебать красотку, несмотря на то, что она, наверное, больна. Несколько недель лечения не смущали меня, если женщина поистине красива и если желание достаточно сильно. Если ради одной ночи с Клеопатрой отдавали жизнь, то в наше время пристало поступиться хотя бы некоторым неудобством ради обладания красотой.

Теперь, обремененный семьей, я не располагаю временем, ибо должен содержать семью (в основном, занимая деньги), и я должен скрывать и сдерживать свои желания. С желаниями я перестал справляться совершенно, и потому жизнь моя наполняется ложью, криводушием – я должен скрывать от общества свои страсти, ибо, что прощалось холостому, не прощается женатому, и честь семьи страдает. Последнее время честь семьи меня волнует больше, чем сама семья.

Мне чудится, что, сохраняя честь, я сохраняю семью от полного распада. Но надо признаться, что безудержность моих желаний доконает нас, и я стараюсь это скрыть ото всех, затыкая рот всякому, кто осмелится сказать что-либо предосудительное. На долго ли меня, такого, хватит?

* * *

Нетерпение – вот мой бич. Если желание разгорается во мне, и оно обращено на какую-то женщину, то я хочу взять её сию же минуту. Я не могу заставить себя держаться в рамках приличия и это, слава Богу, большинству женщин нравится.

Ухаживать я могу только за теми, к кому я равнодушен.

Если женщина отказывает мне, я обозлеваюсь на неё и впадаю в мрачное настроение, из которого меня может вывести только другая женщина, благо без особых усилий.

* * *

Вспоминаю самые острые наслаждения, и мне приходят на память не свои наслаждения, а моих женщин – их наслаждение становилось моим.

Одно воспоминание особенно часто встает у меня перед глазами: Ам., раскачивающаяся у меня на кончике языка. Похотник у неё был величиной с вершок. Стоило дотронуться до него, а тем паче взять в рот, как она совершенно забывалась от сладострастия. Она стояла на коленях надо мной, а я засосал его в рот и мучил языком. Ногтями я в то же время легко поцарапывал ей соски, а ладонями чуть осаживал назад, так как Ам. в жажде кончить так тяжело упиралась лобком в мой рот, что верхняя губа моя, прижатая к зубам, затекла. Но я и не думал останавливаться, это было бы бесчестным по отношению к женщине. Я любовался изменениями её лица. Волны наслаждения накатывались на неё, каждая последующая сильнее предыдущей, и жилы на её шее напрягались от усилий дотянуться до некогда запретного плода.

Голова её склонилась набок, рот раскрылся в потугах, и вдруг из уголка рта вытекла капля слюны, и, растягиваясь в воздухе в длинную струну, окропила мне лоб. Ам. в это мгновенье раскрыла глаза, увидев пред собой распахнувшиеся на мгновенье врата рая, и исторгла восторженный стон. С тех пор слюна, вытекающая из её открытого рта, и то, что Ам. даже не заметила этого, стало для меня одним из захватывающих воспоминаний Если бы Н. знала, что многие мои порывы страсти были вызваны не её прелестями, а этим воспоминанием, она бы охладела ко мне ещё быстрее.

Досадно вместо жены представлять других женщин, чтобы заставить кончить себя и её. Новая любовница действует на меня благонравно: я так увлечен новой масляной пиздой, что верен ей даже в мыслях. Неважно, что верность длится недолго, ведь можно обрести новую верность – новой пизде.

Для меня стало привычкой представлять пизду из прошлого, после того, как Н.

кончит, и тогда я быстро кончаю сам. Без этого шершавое равнодушие жениной пизды, которая похотью превращается в чавкающее болотце, не наращивает моего желания достаточно сильно. Я уверен, что Н. думает о Дантесе, чтобы поскорее кончить, хоть прямо она мне об этом никогда не говорила. Но я однажды рассказал ей об одной своей фантазии, на что она мечтательно произнесла: "Как хорошо, Пушкин, что я не могу читать твоих мыслей, а ты – моих". И я, как муж, почувствовал своё бессилие предотвратить мысленную измену жены. Если я не могу вызвать в ней любовь, я хочу обрести силу управлять женою, хотя бы с помощью магнетизма, и внушать ей чувства, угодные мне. Но и здесь нужна внутренняя сила и сосредоточенность, которых у меня и в помине не бывало.

* * *

Вскоре я встретился с Дантесом и опять в том же месте. Я в тот вечер выиграл много денег, был сильно навеселе и в прекрасном расположении духа. Я сидел в гостиной с девицами, раздумывая, какую выбрать. Вошел Дантес, и, увидев меня, направился ко мне с широкой улыбкой. Помню, я подумал тогда с торжеством, что у меня зубы белее, чем у него. Я улыбнулся ему в ответ и пожал его протянутую руку. Тогда он только начинал ухаживать за Н., и я в этом видел явление скорее нормальное, чем предосудительное.

– Все дороги ведут в пизду, – сказал он. – Нам давеча так и не удалось поговорить, и я очень рад, что Бог или, вернее, дьявол опять предоставил нам случай.

– Добро пожаловать! – сказал я, показывая на бедра Тани, сидевшей у меня на коленях.

– А это хорошая мысль, – обрадовался он, садясь рядом с нами на диван. – Я угощаю! Нет приятней знакомства для мужчин, чем через посредство одной женщины.

В тот момент я проклял свою женитьбу, ибо сразу услышал в этой шутке намек на Н. Но я был в благодушном настроении, так как у меня на коленях сидела Таня.

Не понимая по-французски, но прекрасно понимая язык любви, она ёрзала, ощупывая твердость моего хуя, и в то же время строила глазки Дантесу. Он положил руку ей на ляжку, и во мне вспыхнула ревность. Я пристыдил себя нельзя же ревновать блядь, тем более, если он взялся платить за неё. Но мне нравилась злая сила ревности, и я решил, что если я не позволю ему платить за неё, а заплачу сам, то тогда он не будет сметь прикасаться к ней, ибо она, хотя и на время, но моя собственность, моя крепостная.

Я снял руку Дантеса с Таниной ляжки и сказал:

– Я не беру подачек даже в виде блядей!

– Вам виднее, – с улыбкой сказал Дантес и удалился в другой конец комнаты.

Не схвати Таня в то мгновенье меня за хуй, я бы дал ему пощечину за двусмысленное "вам виднее", но её искусные пальчики направили мои мысли в иное русло.

Через день Н. получила записку без подписи, где ей доброжелательно сообщалось о моих визитах в известный дом.

Она показала мне записку с улыбкой, но глаза её особенно заметно косили, как это случалось в минуты негодования. К тому времени мы уже договорились, что она позволяет мне отлучки к блядям. Но я не поделился подозрениями на счет автора этой записки. Позже, когда Дантес стал не давать Н. прохода, я сказал ей, кто написал записку, надеясь, что посещёние Дантесом борделей оттолкнет её от него, как оттолкнуло от меня. Но от него её ничто не может оттолкнуть. Я вижу, как она трепещёт при виде Дантеса, и я восхищаюсь силой её характера, выбирающего долг и отвергающего страсть. Но при напористости Дантеса она не сможет держаться вечно, и поэтому мне нужно ей помочь. Как горько мне об этом писать. Я заговариваюсь и повторяюсь, я помню, я уже писал об этом, но у меня нет времени перечитывать и исправлять эти записки.

* * *

Если бы Бог не дал нам детей, нас бы теперь ничто не связывало, кроме привычки, которой Н. тяготилась бы больше, чем я. Ведь в неё влюблены, и она влюблена, и тогда через привычку переступают очень легко.

Когда мы с ней оказываемся одни, нам не о чем говорить, пароме как о долгах или о детях. Общих интересов у нас нет, уважение и почтение ко мне она больше не испытывает – я для нее стал обыкновенный потаскун – и похоть друг к другу у нас почти исчезла. Во мне ещё осталось тщеславие от обладания её красотой, но оно не стоит всех невзгод, на меня свалившихся. А у неё лишь растет раздражение моим уродством. Если бы у нас не было детей, я бы использовал это как предлог, чтобы расстаться.

* * *

Когда ебёшь новую женщину, то кончаешь от страсти, а когда ебёшь жену, то кончаешь от трения. Страсть – это похоть, обожествленная трепетом. В браке трепет истлевает, и остается хилая похоть, как неизбежная дань физиологии.

Только женившись, я понял, насколько страсть духовна. Душа требует трепета, который обретается лишь в новизне. Стремление к новизне равносильно стремлению к знанию, от коего Бог предостерегал. Если знание греховно, то и всё новое порочно. Потому крепость семьи зиждется на традиции, древних обычаях. Вторжение в брак новизны, нового знания только разрушает его.

Каждая измена – это обновление греха познания.

В браке духовность трепета к жене, не исчезает, а перебирается в детей, превращаясь в их души. Не потому ли католическая церковь, ведая о выхолащивании трепета в браке, считает еблю с женой греховной, если она не имеет целью забрюхатеть жену. Такой запрет продлевает жизнь страсти, ибо срок воздержания настолько велик, что когда супруги дорываются друг до друга, чтобы зачать очередного ребенка, их привычка забылась, и трепет ожил. Через месяц, два трепет опять исчезает и заменяется привычкой, но к тому времени жена опять забрюхатела, и ебля в силу запрета должна прекратиться.

* * *

В одном из последних анонимных писем приведено доказательство измены Н., которое сперва показалось мне неопровержимым. В нем упоминается родинка на внутренней стороне правой ляжки, увидеть которую можно только, когда Н.

разводит ноги. Я бросился на Н. с кулаками. Она визжала и клялась, что верна мне. В комнату вбежала Азя и повисла у меня на руке, занесенной для удара.

"Вот смотри!" – крикнул я, сунув ей под нос письмо. Н. лежала на полу и рыдала.

Азя, моя любовь и умница, пробежала глазами письмо и воскликнула:

– Ему Коко рассказала про родинку!

Н. подняла голову и, всхлипывая, сказала:

– Это точно она! Когда я была маленькой и только стала сама ходить на горшок, Коко тыкала пальцем мне в родинку и говорила, что это кусочек говна пристал.

Тут мы все расхохотались, и я стал молить прощения у Н.

* * *

Юный супруг, почувствовав страсть к чужой женщине, впадает в панику: "0 ужас, я разлюбил жену!" – и, что самое глупое, объявляет об этом жене. Он благородно покидает брачное ложе и ебёт где-то новую пизду день и ночь.

Потом он начинает чувствовать, что любовница осточертела ему куда больше, чем жена, и что, по сути, он никогда не переставал любить жену. Он возвращается к жене, которая, покобенившись, принимает его в мягкие объятья.

Когда же он опять прельщается новой пиздой, до него доходит, что страсть к другой женщине ничуть не уменьшает его любви к жене, а наоборот, подстегивает её, и что говорить об этом жене вовсе не следует. Неопытность отождествляет любовь со страстью. Но зрелый муж знает, что там, где любовь, там нет страсти, ибо любовь длится, а страсть – мрёт. Основа любви не приспособлена для страсти, которая селится только на её поверхности.

Торжество любви в сопротивлении страсти, возникающей к нелюбимой женщине, а слава любви – в смирении перед смертью страсти во имя верности.

Любовь в развитии своём целомудренна, ибо отлучает от себя страсть.

У меня хватило ума додуматься до этого, но не хватило характера, а следовательно, и любви, чтобы удержаться от соблазна новой жизни. Ведь новая женщина – это новая Ева, новая жизнь. Всякий раз, когда предо мной открывается невиданная пизда, новая жизнь распахивается перед моими глазами, жизнь полная приключений и захватывающих чувств. Срок новой жизни может быть пять минут, а может быть и месяц, но в любой из них есть все жизненные этапы: рождение, юность, зрелость, старость и смерть. Мое рождение происходит не из пизды, а в пизду, и в ней я воспроизвожу утробную жизнь, которой жил до своего рождения. Наши судороги подобны родовым схваткам, но для страсти – это роды в смерть. Так что погружение в пизду – рождение, а выход из неё – смерть. Такова жизнь страсти. Но есть ещё и зачатие страсти, которое происходит в утробе сердца от соития взглядов, и есть ещё воскрешение страсти из смерти. И все это тайна великая.

* * *

Если ты решился не изменять жене, то самое тяжёлое – это согласиться, что уже никогда (жуть берет от этого слова) не испытать трепета перед новой пиздой.

Есть "никогда", с которыми мы ничего поделать не можем, а должны с ними сжиться: "никогда" молодости, "никогда" красоты. А вот обет верности наша воля. Для невинного юноши обет верности соблюдать легко, ибо ебля для него не существовала раньше и есть награда за верность. Но я-то знал, что пизда доступна за деньги, за похоть, а не только за верность. Мой образ жизни изменился так резко, что я был, как рыба, выброшенная на берег, которая, может быть, лишь первое мгновенье испытывает новое приятное ощущение – тепло от солнечных лучей – но потом начинает задыхаться.

Женитьба стала для меня чудовищем, которое завлекло доступностью и законностью пизды, а потом убило трепет к ней привычкой и с помощью обета верности не допускало оживить трепет другими пиздами. Я отрубил одну голову чудовищу. Но у него осталось ещё две: верность жены и дети.

* * *

Не всегда я осмеливался идти навстречу предсказанной мне судьбе. Не пошел бы и теперь, да честь вынуждает. Признаюсь, что бегал я от белокурого офицера на балу, ибо смотрел он на меня с наглостью. Помню, как я сторонился белокурого Муравьева. И теперь бы убежал, будь я холост.

* * *

На балу Геккерен подошел ко мне и подал записку, сказав, что это исключительно важно. Я решил посмотреть, до какой степени он готов унизиться, чтобы уладить дело. Мне было легко, ибо я решил идти до конца при любых обстоятельствах.

Я будто бы нечаянно выронил записку, принимая её. Видя, что я не делаю движения поднять её, Геккерен, кряхтя, нагнулся сам, поднял записку и опять протянул её мне. "Напрасно трудитесь, барон, – сказал я и снова бросил её на пол, – я вас ещё не так унижу". Я видел, что ему стоило большого труда сдержать себя и не броситься на меня. Я рассмеялся ему в лицо, повернулся и ушел.

Теперь я мучаюсь любопытством, что же было в той записке?

* * *

Сила магнетизма присуща не только глазам, но и пизде. Сперва я не могу оторвать от неё взгляда, затем я выполняю её приказание ебать её, а потом она погружает меня в сон. Но, говоря серьёзно, моя страсть к магнетизму так ничем и не увенчалась. Н. не желала поддаваться моим опытам. Турчанинова научила меня приемам магнетизма, и я хотел с их помощью разжечь потаенные страсти у Н. и выведать её мысли. Но она не желала сосредоточиться, её разбирал смех, а у меня в конце концов не хватило терпения. Мой хуй магнетизирует лучше, чем я.

* * *

С Н. получилось бы то же самое, что и с Лизанькой, которую я когда-то взял с собой в Михайловское. Н. не знала бы, что с собою делать, маялась бы и тосковала, а я бы писал, без всякого желания развлекать её. Потому я просто боюсь брать Н. в деревню. Для меня же отказаться от света это значит отказаться от источника, из коего я вылавливаю красавиц, что, помимо пизды, обладают роскошным её обрамлением, отсутствующим у женщин из простонародья.

* * *

Когда я впервые увидел Дурову, я сразу уверился, что она гермафродит. Не будь она такой старой, я бы её соблазнил – уж очень любопытно посмотреть, что там у неё между ног. Она говорила о себе в мужском роде. Жила она в дрянном номере у Демута, и я предложил ей перебраться на мою квартиру, так как мы жили тогда на даче. Я всё примерялся, как нагряну к ней и уговорю раздеться или пойти со мной в баню. Её преклонение предо мной настолько очевидно, что я бы без труда склонил её к этому. Но переселение её сорвалось, и это было к лучшему.

Закончив свой визит к ней, я решил поцеловать ей руку. Дурова покраснела до корней волос, а я почувствовал себя Дантесом, целуя руку женщине, которая считает себя мужчиной и представляется Александром Андреевичем.

* * *

В любом из нас есть избыток хорошего и дурного. Счастье семейственное, уважение и любовь супругов высвобождает чувства добрые и удерживает проявление дурных. Но лишь увянет любовь, исчезнет уважение, как говно начинает переть изо всех дыр.

* * *

Пыл, нетерпение, дрожь – вот что убеждает меня, что я ещё жив.

* * *

Нередко ко мне приходила мысль: а что если Н. умрет от родильной горячки?

Сквозь ужас от этой мысли я спокойно представлял мгновенное освобождение ото всех забот. Детей я бы отдал на попечение Ази, государь простил бы мои долги, устроив обеспеченную жизнь для детей Н. Нет, это не горячая мечта, это холодная мысль, и посему я от неё легко избавляюсь и даже не корю себя. Я уже давно перестал пугаться святотатственных мыслей, которые заглядывают в мою голову.

Я так же легко представляю себе Н. в случае моей смерти на дуэли. Неутешно рыдающая в течение недели-двух, она постепенно придет в себя и начнёт улыбаться продолжающейся жизни и, наконец, впервые после моей смерти (через месяц? три?) решится потеребить похотник. Она будет успокаивать себя, в трауре, что это не грех, ибо она думает обо мне, а не о Дантесе, как это было при мне, живом. Года через два она выйдет замуж, и я, оттеснённый временем, не смогу уже прорваться в её мысли в часы сладострастья, даримого ей новым супругом. Но когда она впервые почувствует его хуй и невольно сравнит его с моим, то дай Бог, чтобы сравнение было в мою пользу, ибо память пизды для меня не менее важна, чем память сердца.

* * *

В первую нашу ночь мы с Н. повздорили, и это было ещё одним плохим предзнаменованием. Несмотря на мою осторожность, Н. вскрикнула от боли, а увидев кровь, перепугалась, сжалась в комочек, но мне показалось, что она притворяется, чтобы больше не давать. Меня же один раз только раззадорил, и я не мог удержаться, чтоб не приступить к ней опять. Н. сжала колени и стала ныть, что ей больно. Я уговаривал её, что больше не будет больно, но она упрямо отворачивалась от меня. Тогда я позволил ей лечь на живот, и она расслабилась, думая, что в таком положении её пизда недосягаема. Я стал гладить её ягодицы, невзначай раздвигая их. Промежность была в сладкой крови, которую я жадно вылизал. Она спросила, что я делаю, будто осязания ей было мало, чтобы понять, и, не получив ответа, спрятала лицо в подушку. А я тем временем нацелился, смочил хуй слюной и проскользнул в пизду одним махом. Н. вскрикнула: "Мне больно!" – и попыталась перевернуться на спину. Но ей было не под силу справиться с моей похотью, если я сам не мог с ней справиться.

"Потерпи, моя красавица", – шептал я ей в горящее ушко, стараясь не двигаться резко. Из глаз её потекли слезы, и тут я кончил.

"Тебе тоже больно?" – спросила моя участливая супруга, почувствовав мои содрогания. Мне было трудно убедить её, что движения, принесшие ей боль, принесли наслаждение мне. Но когда я захотел её снова, она уже не подпускала меня ни с какой стороны. Я хотел сесть на неё верхом, а она, защищаясь, согнула колени и хватила меня по яйцам. Я рассвирепел и решил её проучить. Рано утром я ушёл из квартиры и весь день провел с друзьями, оставив Н. одну, чтоб впредь неповадно было отказывать мужу. Вечером я застал её заплаканную, напуганную и покорную. Она была уверена, что я оставил её навсегда и так была счастлива моему возвращению, что отдалась мне безропотно, уверяя, что ей уже совсем не больно.

* * *

Всю свою жизнь я не мог найти в себе силы убить человека. На всех дуэлях я позволял противникам стрелять первыми, а потом я либо отказывался от выстрела, либо стрелял в воздух. Я верил, что Бог хранит меня, и ему я вверял свою жизнь. Пули миновали меня.

Если бы поединок можно было бы начинать сразу же после вызова, то тогда всё было бы иначе. А то ко времени дуэли моя злоба проходила, и дуэль уже не представлялась мне отмщением за оскорбление, а была просто рискованной игрой. Умом я понимал, что врага надо убить, иначе он убьёт тебя, но решиться на убийство мне не позволяло сердце. В бою есть жар, который увлекает стремительным движением, и ты убиваешь сгоряча. Дуэль же предприятие холодное, искусственное, с условиями и правилами, которые раздражают мысль, а не чувство. Убийство на дуэли для меня нетерпимо хладнокровно. Моё великодушие и прощение слаще, чем убийство по правилам.

Когда я вижу дымок из пистолета противника и чувствую, что пуля пролетела мимо, радость жизни окатывает меня с ног до головы, и я счастлив поделиться этой радостью с бывшим противником, пренебрегая своим выстрелом. Если бы пуля попала в меня, то, я уверен, ненависть бы снова вспыхнула во мне и я бы из последних сил прицелился и выстрелил во врага.

К моменту дуэли причины, её вызвавшие, всегда начинали мне казаться ничтожными, и только боязнь бесчестия заставляла меня доводить дело до конца.

Но упоение жизнью после дуэли бывало настолько сильным, что в периоды сплина я подумывал о дуэли как о лекарстве, которое хорошо бы принять. Так и получалось, что меня оскорбляли в дни моего мрачного расположения духа, и дуэль служила мне вместо кровопускания, но бескровного.

Я завидовал моим противникам, которые находили в себе силы стрелять в меня.

Единственным желанием, которое я испытывал, являясь на место поединка, было желание, чтобы всё поскорее закончилось. И теперь меня страшит это чувство. Никто мне так не мешал в жизни, как Дантес. Тут уже не может быть и речи о примирении, и кому-то из нас придется умереть. На этот раз я не поддамся своему дуэльному благодушию, и для этого я не даю своей злобе утихнуть. К счастью, Дантес заботится об этом даже больше, чем я.

Если б я убил кого-нибудь раньше, я бы чувствовал себя гораздо уверенней.

Но я также знаю, что, если я убью человека, жизнь моя уже не будет прежней, ибо я обрету способность убивать хладнокровно. Впервые я понял это ещё в Лицее, когда обнаружилось, что мой Сазонов совершил семь убийств. С тех пор меня занимала мысль о том, что за изменения происходят в человеке после убийства.

До сих пор я сожалею, что не вызвал Сазонова на откровенный разговор. Я стал искать дуэлей, чтобы испытать себя, поставив перед необходимостью убить человека.

В "Онегине" я осмелился убить Ленского и воплотить в поэзии то, что, возможно, мне никогда не удастся в жизни.

Условия поединка с Дантесом должны быть беспощадными, и это должно вынудить меня на смертельный выстрел.

* * *

Панический страх находит на меня, если я вдруг оказываюсь без женщины, готовой для меня раздвинуть ноги. Чувство это подобно страху ныряльщика, который может лишь недолгие мгновенья находиться под водой и ощущать себя рыбой. Он спокоен, ибо знает, что, когда ему потребуется воздух, он всплывет на поверхность и вдохнёт полной грудью. Но если какое-то препятствие помешает ему вынырнуть, он начнёт задыхаться, и смертельный страх пронзает его.

Так и я ныряю в бесконечный океан забот. И я вдыхаю полной грудью, когда предо мной распахивается пизда. Если же её нет, я начинаю задыхаться. Это происходит, когда я уезжаю от Н. или когда она отлучается от меня.

Одиночество делает из меня сатира.

Бляди – мои спасительницы в такую пору, и поэтому я не смею оказаться без денег.

* * *

Вот уже давно я не только не возражаю, а бываю рад, когда Н. ездит на балы одна. Стоит ей выйти за порог, как я устремляюсь к свежей пизде и, ебя, представляю, как я буду дома поджидать Н., раздевать её, усталую и потную после танцев, а потом всуну ей пару раз, прежде чем дать хуй в рот, чтобы пиздяной запах, бывший на нём, казался ей своим.

Но однажды я поторопился, не сделал этой маскировки, а прямо приставил ей хуй ко рту. Она взяла его и тут же возмущенно отстранилась. "Ты пахнешь другой женщиной", – сказала она и подняла на меня загоревшиеся глаза.

Я, не давая разгореться гневу, повалил её на спину.

– Это Азя, – соврал я, – вот ты и познакомилась с сестричкой.

Н. поуспокоилась: Азя была дозволенным компромиссом. Но до конца смириться она, конечно, не могла и стала мстить мне, рассказывая, что в танце Дантес фантазировал, шепча ей на ухо, как произойдет их первое соитие.

Тут я взбесился и закричал, что буду стреляться с ним. Н. ухмыльнулась.

– Ну, и по ком же ты будешь плакать? – ехидно спросил я.

– По том, кто будет убит, – ответила она серьёзно.

– Это ответ не жены, а бляди, – произнес я беспощадно.

– Блядун – ты, – невозмутимо парировала она, – а я, дура, все ещё верна тебе.

– То-то же, – успокоился я, вновь поверив ей.

* * *

Желание может рождаться от переполнения семенем, без всякой мысли о пизде.

Желание может быть вызвано думами о пизде или, наконец, видом пизды. Я окружен желанием со всех сторон, и нет ему предела.

* * *

Дантес завидует мне. Женившись на К., он хочет, как я, добраться и до других сестричек. Он на вечере громогласно пил за здоровье Н. Я подошел к К. и сказал во всеуслышание: "Пей и ты за моё здоровье". К. покраснела до ушей и выбежала из залы. Дантес вышел за ней, и я чувствовал себя отомщённым.

* * *

Чтобы иметь деньги, надо их любить, а я их лишь уважаю за власть. Они это чувствуют и не идут ко мне в руки. Я люблю женщин, и они отвечают мне взаимностью. Я люблю поэзию, и Муза от меня без памяти. Я люблю игру, и она приносит мне наслаждение, несмотря на проигрыши. Даже в них есть наслаждение, ибо они часть игры. Так что в моих проигрышах нет несправедливости: деньги ко мне по-прежнему не идут, а любимая игра даёт радость. Мысль благословенная.

* * *

Я смотрел на покойную Смирнову и примерял, как бы я её поставил раком, а руками упирался бы в горб для удобства. Уговорить её мне было бы просто, но все случая не представлялось. А как было бы славно: она бы мужчину познала, а я бы – горбунью.

* * *

Когда я вижу горячие взгляды, которые государь направляет на Н., я так же горячо смотрю на государыню, стараясь, чтобы он заметил. Я хочу, чтоб он связал в уме, что его страсть к чужой жене отзывается моей страстью к его жене.

Бьюсь об заклад, что он заметил и потому перестал гневаться, когда я пренебрегал его приглашениями на балы.

У всех своих любовниц-фрейлин я допытывался, присутствовали ли они при раздевании императрицы, и выспрашивал подробности о её теле. Царь доиграется со мной, и я ему выложу о её шраме на правой груди.

Теперь и за это мне мстит судьба – Дантес расспрашивает К. о теле Н.

* * *

Как увижу блондина подле Н., так начинаю задирать его. Мной движет желание проверить предсказание: заставить его сбыться или отступить в безопасное прошлое.

Так и во всем я хочу доводить разрушение до конца, если оно не залечивается само. Если пуговица на одежде чуть ослабевает, я не даю ей висеть спокойно, я кручу и верчу её пока она не отрывается. Если у меня вскакивает прыщ, я выдавливаю его, не дожидаясь, пока он созреет. Если с кем-либо возникает спор, я непременно довожу его до дуэли.

* * *

Читая Де Сада, я понял истоки его извращения, которые в своем начале могут вызвать умиление, как маленький львенок. Но, упаси Бог, дождаться, когда он вырастет, и по-прежнему считать льва безопасным только потому, что ты видел его львёнком.

Нередко Н. очень трудно кончить. Вот-вот желанные спазмы взорвутся в теле, но тело не выдерживает напряжения ожидания, и наслаждение опускается в низину, из которой мне опять приходится толкать её вверх, к небесам. Чем дольше длятся потуги, тем наконец достигнутые судороги более похожи на боль, чем на наслаждение. Боль, приносящая облегчение – это ли не одно из определений наслаждения? Н. тем не менее предпочитала такую боль прекращению моих усилий её вызвать.

Если граница между болью и наслаждением у женщины так зыбка, то, приняв наслаждение за боль, она и боль сможет принять за наслаждение.

Однажды, когда Н. мучилась дразнящей недоступностью судорог, я укусил её в грудь, и она кончила. Следы моих зубов заставили её около месяца носить закрытые платья, чем она вызывала неудовольствие всей мужской части света.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю