Текст книги "Тайные записки 1836-1837 годов"

Автор книги: Александр Пушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Мне слепило глаза заходящее солнце, сверкающее в щелях дощатой стены.

Женщина тужилась и, когда я кончил, подалась на меня и с облегчением вздохнула. "Не оборачивайся", – опять напомнил я ей. Я так боялся, что в последний момент она может всё испортить. Я оправил одежду, положил на её выпяченный зад пять серебряных рублей и вышел из сарая быстрым шагом. Двор был по-прежнему пуст. Моя мечта свершилась – я выеб незнакомку, не увидав её лица. Жаль, что мне пришлось напугать её. Но иначе женщина стала бы навязывать мне своё лицо, а мне оно тогда было не нужно.

* * *

Как бесценный бриллиант, пизда заключена в роскошную оправу изысканного соседства – сраки и мочеточника. Благостью своей пизда освящает запах говна и мочи, и все три запаха смешиваются в один благоуханный букет. Во всем теле женщины нам видится пизда, и все напоминает о ней. Запах мочи или говна, оставшийся в нужнике после женщины, напоминает не о моче или о говне, а о её пизде. В любом углублении женского тела видится пизда. Волосы подмышкой намекают о волосах лобка. А волосы на лобке – это знамя пизды.

* * *

Несколько лет назад Нащокин застраховал свою жизнь то ли из боязни перед буйной Ольгой, то ли из погони за новизной. Я об этом теперь вспомнил и стал думать, не застраховать ли и мне свою жизнь. Предприятие это самоотверженное, но ввергающее жену в неминуемый грех. Уж такова природа человека, что мысль его предпочитает развиваться в греховном направлении, если тому предоставляется возможность и не чинится препятствий.

Если жена знает, что по смерти мужа она получит большие деньги, и муж заболевает, то ей будет не избежать утешительной мысли о деньгах, которые ей могут вскоре достаться. Увеличат ли такие мысли преданность жены, сделают ли они её более зависимой от судьбы мужа? Нет, такие мысли, даже помимо воли, охлаждают пыл, с коим она ждёт его выздоровления. А если молодая жена мечтает избавиться от ненавистного старого мужа, то она, пожалуй, и подсобит невольной небрежностью в ухаживании за ним. А коль она подла, то она умышленно будет его в могилу сводить.

Особенно безнравственно застраховывать мужу свою жизнь на такие большие деньги, получение коих сделает жену богатой, тогда как при его жизни они жили в долгах. В этом случае смерть мужа резко изменяет положение жены к лучшему, а значит такая страховка ввергает её в ещё больший соблазн. Даже не желая того, жена будет какой-то своей частицей хотеть смерти мужа. Получается, что жизнь человека обменивается на деньги и хоть не по твоей воле, но с твоего согласия.

То есть смерть любимого (или нелюбимого, но близкого) человека добывает деньги.

Муж заготавливает жене деньги в утешение от своей смерти. Тогда, чтобы быть последовательным, муж должен присмотреть жене своего сменщика и устроить так, чтобы она не страдала не только от безденежья, но и от неудовлетворенных желаний.

Нет, благородства у меня не хватит для эдакого.

Долг мужа заботиться о своей жене, но честь жены отказаться от такого рода "заботы".

В Индии жену убивают и хоронят вместе с умершим мужем. Легко себе представить, как жена ходит за больным мужем и холит его. Страх собственной смерти – прекрасное подспорье для любви и преданности.

Смерть мужа не должна приносить жене никакой заведомо известной выгоды.

Страховать свою жизнь значит навязывать жене чувство покоя при мысли о твоей смерти. А жена должна трепетать от ужаса при этой мысли. Страховать свою жизнь следует, только если твоя смерть разорит жену и детей. Нет, мне волноваться нечего – государь позаботится, не бросит в беде красивую долгожданную вдовушку.

* * *

Семейственная жизнь моих предков была омрачена великой ревностью и жестокостью. Но от поколения к поколению жестокость ослабевала. Мой прадед зарезал жену, а дед лишь заключил свою в домашнюю тюрьму. Отец интересовался только собой и к матери был равнодушен, а я сделал последний шаг – горячо верю в свою жену, несмотря на сплетни. Я замыкаю круг с прадедом полной противоположностью, для соблюдения коей не жена, а я должен умереть насильственной смертью.

* * *

С Керн, по причине её мелкомыслия, я говорил лишь о предметах ничтожных.

Меня интересовало только её восхитительное тело. И нет моей вины в том, что большинство женщин не могут прельстить меня ничем, кроме тела. Иногда все же попадаются женщины с тонкостию чувства и разума. С ними приятно вести беседы, особенно после жаркой ебли. Эти редкие женщины никогда не жалуются, что, мол, меня, кроме тела, в них ничего не привлекает, потому что, во-первых, они на собственном опыте знают, что это не так, и, во-вторых, они достаточно умны, чтобы понимать, что такими обобщениями они себя выдают на посмешище.

Женщины глупые не желают признаваться себе, что пизда – существо, от них не зависимое, и что мужчины вынуждены общаться с ними лишь потому, что они обладательницы пизды. Им обязательно хочется всучить всю себя в придачу.

Чем сильнее желание у мужчины, тем менее он способен отличить слово "женщина" от слова "пизда". Единственное, что открывает ему глаза на существование в женщине чего-либо ещё, кроме пизды – это удовлетворённое желание. Поэтому умная женщина прежде всего отдается мужчине, чтобы её пизда не занимала все его воображение, и чтобы, насытившись пиздой, он смог бы оценить её ум, талант, доброту и всё прекрасное, чем она обладает.

Керн и прочие дуры уверяют всех вокруг, что я считаю женщин существами низшими. Это правда, но только в тех случаях, когда они находятся внизу.

* * *

Поцелуй – это прелюдия к прелюбодеянию. В супружеской жизни муж и жена не целуются, как это делают любовники, а прямо приступают к ебле.

* * *

Когда я вижу Дантеса, увивающегося за Н., я вспоминаю, как я увививался за Керн у Олениных. Возмездие или невинное подобие? Я, быть может, так никогда и не узнаю правды.

Но о Керн вспоминать приятно – спазмы сжимали её пизду так сильно, что бывало трудно вытащить. У её кузины Аннеты тоже спазмы, но повыше – в лице. Когда она кончала, её черты поражала такая гримаса, что смотреть на неё было жутко – думалось: а вдруг лицо таким и останется навсегда. Но всё обошлось. Хотел бы я подслушать, о чём они говорили, когда писали мне любовное письмо. "Не скоро, а здорово", – так мы называли с Керн хорошую еблю. Надо отдать должное Родзянко, который дал ей славное образование.

После долгой разлуки она прибежала к Дельвигу, где я её поджидал. Она была в одной сорочке, поверх которой была накинута шубка. А мороз тогда стоял изрядный. Отцу своему она сказала, что бежала помочь моей сестре в приготовлениях к венчанию. Мы с Керн уединились и, постелив шубу на пол, вымочили её нашими соками.

Позже, когда её отец стал восхищаться при гостях отзывчивостью своей дочери, рассказывая о её голых похождениях по морозу во имя дружбы к моей сестре, я, чтобы не расхохотаться ему в лицо, бросился к Керн и спрятал свой хохот в поцелуе, стараясь придать ему вид братского.

Дельвиг поступил с ней, конечно, ловчей и сделал из неё вторую жену, с коей первая стала лучшей подругой. Это оказалось ему не под силу, и две жены в конце концов уморили его. Произошло это в год моей женитьбы, и это было дурным предзнаменованием. Надо было мне повременить и жениться на следующий год. Может быть, мне все-таки удалось бы уехать за границу, и женитьба расстроилась бы.

* * *

Женитьба принесла мне в жизнь нескончаемую заботу о деньгах, увеличивающуюся с каждым годом, с каждым новым ребёнком. А это значит, что я все больше и больше становлюсь подвластен ненавистным мне людям и, в первую очередь, государю. Ростовщики дают мне деньги под Н. драгоценности, а государь – под саму Н.

Он хочет, чтобы Н. танцевала у него перед глазами, иначе у него на свою законную стоять не будет. Он думает, что если бы он дарил мне деньги за это, то это было бы торговлей женой, а так как он даёт мне в долг, то это должно успокаивать мою совесть. Дудки! Я и до тебя доберусь после Дантесика. Пока мне необходимо смириться, но скоро моё положение изменится. Вот "Современник" скоро начнет давать деньги, хоть и занимаюсь я им, скрепя сердце.

Жажда избавиться от власти денег заставляет заниматься делами мне противными, то есть я попадаю в зависимость от успеха чуждой мне деятельности. Я должен превращаться в торговца, выжимать из Вяземского лишнюю сотню за мебель, продавать дурацкую статую Екатерины хитрецу Мятлеву, брать на себя управление имением, которое безнадежно разорил отец, тратить время моей жизни на бездарных писак, желающих увидеть своё имя напечатанным.

И всё это, надо признаться, безуспешно, ибо не может быть успеха в деле, которое ненавидишь. Дело нужно любить, как женщину, и тогда дело, даже ничтожное, представляется важным, и увлечённость им приносит счастье и успех. Любовь придаёт значительность всему, что ни делаешь ради неё, и она награждает независимостью от всего прочего, что вне её.

Я должен сказать, что я – счастлив, пока пизды распахиваются передо мной и пока я могу писать в своем кабинете, в предвкушении следующей пизды.

Отсутствие денег раздражает меня, но не в силах сделать меня несчастным.

Раньше я думал, что нет ничего, чему нельзя было бы научиться, и я стал старательно раздумывать над путями добывания денег. Потом я понял, что это как поэзия, которой научиться нельзя; и в деньгах необходим талант и вдохновение. Теперь я твердо знаю, что мне никогда не заработать достаточно денег литературными трудами, а на других путях меня ждет неудача, ибо я бездарен в добыче денег. Богатых родственников, от коих я мог бы ожидать наследства, у меня нет, и потому в будущем я не вижу ничего утешительного.

В конце концов государь простит мне долги, и я вынужден буду согласиться, поскольку долг уже будет таким большим, что увеличивать его размеры будет в той же мере неприличным.

* * *

Теща послала тыщу рублей на рождение Сашки. Если бы Н. рожала быстро, как кошка, то можно было бы иметь неплохой доход, но тёщиной щедрости всё равно бы надолго не хватило. Есть ли что унизительнее, чем просить у Дмитрия одолжить мне часть денег, которые он сам взял в долг у Голицына с моей помощью. Я ненавижу ростовщичество, а оно везде, где приходится добывать деньги. Я не могу, не умею, ненавижу быть торговцем! Моя голова должна быть свободной для сочинительства, а обязанность семейного человека – держать голову заполненной говном, иначе Муза и Венера лишат мужа всякой добродетели в глазах общества.

* * *

Вот уж больше года, как бедная Полинька умерла от горячки после семи недель мучений. Видит Бог, я не хотел в неё кончать, но она молила меня оставаться в ней, иначе она не могла кончить. Я предлагал ей родить и обещал позаботиться о ней и о младенце. Но она понимала, что тогда ей пришлось бы уехать, а она хотела во что бы то ни стало остаться у нас в доме. Какая-то бабка расковыряла ей утробу железным прутком, и у Полиньки не останавливалось кровотечение, которое перешло в горячку. Ну, что я мог поделать? Я уже не мог ничем ей помочь. Я привёл своего доктора в больницу, где она лежала, но он сказал, что никакой надежды нет.

Как сладко вспоминать её преображение из тихой скромной девушки в ненасытную вакханку, лишь стоило мне проскользнуть в пизду. Она находилась так низко, что Полиньке приходилось закидывать ноги мне на плечи. Это она сказала: "Как хорошо, что у тебя, барин, широкие плечи". И меня осенило, почему узкоплечие мужчины не нравятся женщинам. Полинька теряла разум и только безостановочно шептала "ещё, ещё, ещё...", пока глаза у нее не закатывались.

Бедная, сладкая Полинька.

* * *

Я уже давно присмотрел пистолеты у Куракина и время от времени захожу к нему полюбоваться на свою смерть. Я гляжу в черноту дула, где притаилась моя судьба и спрашиваю: "Когда?" Два пистолета, лежащие в футляре, напоминают мне две шестерки, помноженные друг на друга, это мои 36 лет в 36-ом году, и 6 от Н. – 24 года (2 + 4). Дьявольская цифра, страшно мне её. Но два пистолета напоминают мне также и любовников, лижущих друг другу дивный срам.

Повсеместная близость любви и смерти говорит мне, что смерть сладка, как любовь, и не надо её бояться.

* * *

Женщины в свете домогаются меня тем пуще, чем большим успехом в свете пользуется моя жена. Им лестно отдаваться мне, тщеславясь, что я предпочёл их такой безупречной красавице, каковой является Н. Они сами начинают считать себя красивее и неотразимее, чем они есть на самом деле.

* * *

Идалия давно влюблена в меня, и мы с Н. посмеиваемся над нею. Н. уже перестала ревновать меня, она относится к моим взбадриваниям на стороне, как к неизлечимой болезни. А, кто знает, может быть, и как к смертельной болезни.

Полушутя, я сказал однажды Н., заметившей пылкие взгляды, бросаемые на меня Идалией, что та хочет, чтобы я запустил ей руку под платье. Н. усомнилась, что это мне будет позволено. Я заверил её, что нет ничего проще и предложил быть свидетельницей. Н. согласилась при условии, что не будет никакого насилия и что Идалия не должна знать, что Н. все видит. У меня мгновенно созрел план. Я попросил Н. завязать на балу разговор с Идалией и вести его так дружески и занимательно, чтобы при разъезде гостей предложить ей ехать в нашей карете для продолжения разговора. Н. справилась с поручением замечательно – она сама увлеклась и загорелась. Мы трое сели в карету. Я сел рядом с Идалией, а Н.

напротив. Идалия позволила себе удивиться вслух, почему я не сел рядом с женой, на что я сказал:

– Считайте это знаком гостеприимства, моя жена привыкла к нашей карете и не боится темноты в ней, а вы – гостья, и вам может стать боязно.

Было так темно, что я едва различал Н., да и то лишь потому, что на ней было светлое платье. Мы вели оживлённый разговор, злословя о похождениях известной всем нам особы. А я тем временем положил руку на колено Идалии.

Она вздрогнула, но продолжала говорить, как ни в чём не бывало. Она не знала, заметила ли Н., и делала вид, что ничего не происходит. Я тоже не знал, видит ли в темноте моя близорукая мою доблесть, но очень хотел, чтобы она заметила.

Идалия взяла мою руку и стала отрывать её от колена, но она боялась прикладывать заметные усилия. Пользуясь этим, я стал задирать сбоку её платье.

В то же время я рассказывал очень смешной анекдот, который я вспомнил специально для этой ситуации. Я жестикулировал одной рукой, старательно работая другой. Все от души хохотали. Я хохотал особенно громко, раскачиваясь всем телом, что дало мне возможность прорваться рукой к её ляжкам. Все, что она могла теперь делать, это сжимать колени. Я уже добрался до её тайных волос и пальцем проник между ног.

И тут наступил момент, который я особенно люблю в игривой борьбе за пизду.

Это момент, когда я захожу так далеко, что женщина вдруг решает, что дальнейшее сопротивление слишком обременительно, и она вместо того, чтобы отчаянно сжимать колени, расслабляется и разводит их. И моя рука, только что боровшаяся с сомкнутыми ляжками, вдруг провалилась во влажную от пота и желания промежность. Но случилось непредвиденное – я своим длинным ногтем царапнул ей пизду. Идалия вскрикнула, а я выдернул руку. Н.

вынуждена была откликнуться и озабоченно спросить, что случилось. Идалия, видно, подумала, что я поцарапал её нарочно и пожаловалась Н., что я позволяю себе вольности. Мне пришлось оправдываться перед Н., что я в пылу разговора по-дружески положил руку на колено Идалии. Та недовольно пыхтела, но не посмела сказать, в чём состояла истинная причина её недовольства.

К тому времени мы подъехали к дому Идалии, и я совместил слова прощания с просьбой извинить меня, составленной в таких иронических выражениях, что мне даже послышалось, будто Н. прыснула со смеха. Чтобы сгладить мою дерзость, она бросилась прощаться с Идалией, убеждая, что нечего обращать внимания на такую мелочь, и что она меня совершенно к Идалии не ревнует.

Это признание взбесило её ещё больше, и она в гневе удалилась в свой дом.

Н. не видела моей победы и выразила в ней сомнение. Тогда я поднес ей к носу мой палец. "Она, наверно, неделю не мылась", – зло сказала Н., признавая мою победу.

С тех пор ненависть ко мне Идалии росла с каждым днём. Но Идалия возымела уверенность, что Н. ничего не заметила и продолжала отношения с ней. А за глаза она при всяком удобном случае выражала соболезнования "бедной Н.", которой приходится губить свою жизнь с "уродливым развратником". Это она предложила Дантесу свою квартиру для свидания с Н., а потом сама сообщила мне о нем в анонимном письме. Я тотчас узнал запах духов, который исходил от бумаги. Я не раз уже получал письма с этим запахом. Сколько злобы и ненависти рождает в женщине пренебрежение ею. Ведь если бы я её выеб после того случая, а не посмеивался над ней, она по-прежнему была бы влюблена в меня.

Я тогда был занят слишком многими бабами, и на Идалию у меня просто не было времени. Если бы она меня вежливо попросила, я бы, конечно, не отказал, но толпёга была уж слишком неуклюжа со своей страстью.

Мне ли не знать, что нельзя грубо отказывать женщине, которая предлагает себя.

Выебав раз-два, её нужно убедить, что ты покидаешь её против своей воли и вовсе не ради другой женщины, а в силу таинственных и роковых обстоятельств, и тогда она навечно сохранит о тебе светлые воспоминания. Но что ещё важнее, она будет готова отдаться тебе опять, когда ты объявишься в её спальне, клянясь, что ты пренебрег судьбой, чтобы вновь оказаться у её ног. На это поддаются самые умные женщины. Что же прикажете делать, если, пока не солжёшь, женщина тебе не поверит.

Но у меня не хватает характера для такого дальновидного поведения, мне всегда хочется беззаботно и поскорее оборвать надоевшую связь и завязать новую.

На этот раз я нажил непримиримого врага и поделом мне.

* * *

Дантеса, которого нужно убить, мне вдруг становится жалко. Ведь он избалованный шалопай, которым помыкает подлый и грязный старик. Я не могу винить Дантеса за страсть к Н. – я просто завидую его страсти, которой сам лишился.

* * *

Болезнь матери сблизила нас, разнесённых друг от друга жизнью.

Приближавшаяся смерть соединяла нас вновь.

Мать тяжело переживала наступившую старость и не переставала страдать, вспоминая свою молодую красоту. Сидя рядом с ней, умирающей, я предавался воспоминаниям детства. Прошлое являлось желанным, но безнадежно утерянным. Я вспомнил постоянную жажду ласки от матери, я хотел прижаться к ней, чтобы она обняла меня и поцеловала, но она лишь сторонилась меня. Мать не любила меня, она любила Лёвушку.

Помню, когда я, лет трёх, вбежал утром в спальню и увидел мать, лежащую на кровати. Тело её было обнаженным, она лежала на спине, положив руки за голову, и смотрела в окно. Она медленно повернула голову ко мне и снова отвернулась к окну. А мои глаза сами уставились на чёрные волосы посреди белого тела. Меня обожгло это виденье, и я бросился вон из спальни. Но по сей день я вижу эту картину перед глазами.

Мать очнулась и сказала мне, улыбнувшись сквозь слёзы: "Не успела я привыкнуть к старости, как уж умирать пора". Когда она отходила, я успел шепнуть ей, что мы скоро встретимся. Она очень боялась смерти, и я хотел успокоить её тем, во что глубоко верю. В её глазах блеснула надежда, будто я пообещал ей выздоровление.

Она умерла, и я почувствовал, что часть меня умерла вместе с нею. Мать, которая дала тебе жизнь, умирая, забирает её с собой, и та малая часть, что остается в твоём теле, только ждёт случая, чтобы прекратиться, а душа – слиться с душой матери. Мать заслоняла меня от смерти, а умерев, она оставила меня со смертью лицом к лицу.

Когда мать уже не вставала, я однажды застал у её кровати рыдающего отца. Я впервые увидел его рыдающим. Это горестное зрелище перевернуло мне душу. Я бросился к отцу, обнял его за плечи и поцеловал его в голову. Всё моё раздражение против него исчезло перед его беспомощностью и слабостью. Я могу легко разгневаться на человека сильного или на старающегося казаться сильным, но когда я вижу человека плачущего, жалость к нему преодолевает все остальные чувства. А тут ещё был родной отец.

Слезы полились из моих глаз от боли в душе за свою черствость и обозлённость на отца. Его скаредность, себялюбие, упрямство простились и забылись во мгновенье. Мать протянула руку, отец взял её в свою, а я накрыл их руки своей.

Так восстановилось единство между нами, которое было утеряно из-за нашей, но прежде всего моей, нетерпимости. Мы плакали втроем, предчувствуя близкую смерть, одиночество и испытывая ужас перед неотвратимым. Я вновь обрел мать и отца, но, увы, ненадолго.

Только тогда для меня вполне открылась заповедь о любви к своим родителям.

Они есть причина моего существования, и если я не люблю их, то невозможно любить и себя. А чтобы быть в мире с собою, надо любить себя. Но нельзя любить следствие, ненавидя причину. Ненавидеть родителей своих значит ненавидеть жизнь, в которую они тебя принесли.

Невыносимо видеть плачущих стариков-родителей, которым ты бессилен помочь в горе. Теперь каким бы несносным отец ни был, я всегда буду видеть в нем отца рыдающего, с трясущимися плечами.

Когда я вёз гроб с моей матерью в Святогорский монастырь, я знал, что везу хоронить себя. Это предчувствие не оставляло меня ни на минуту. Комья земли, падавшие на гроб, отдавались болезненными ударами сердца. Я посмотрел на голубое небо и почувствовал, что душа мамы смотрит на меня. Я улыбнулся ей и произнес шепотом: "До скорой встречи".

Мне представляется совершенно ясно, что на том свете происходит слияние душ детей с душами родителей. Моя душа сольется с душой моей матери, а её душа с душой её матери и так далее, пока слияние не дойдёт до Адама и Евы, а там души Адама и Евы возвращаются в Божию благодать, неся в себе души всех будущих поколений. Поэтому Бог представляется мне ящерицей, которая выстреливает длинным языком, а он и есть история человечества. Язык остается какое-то мгновение высунутым, чтобы достичь некоей цели (словить муху), а потом возвращается обратно восвояси. И что это за цель, ради которой мы посланы на землю? (Уж не шпанская ли мушка?)

Я не сомневаюсь в цели моей жизни, когда ко мне приходит Муза или Венера.

Но визит их недолог, и стоит им уйти, как душевные муки охватывают меня, и мне не найти ответа даже на более простой вопрос: как жить дальше? Уж слишком жизнь моя становится сложна, все нити моих поступков завязываются в узлы, и мне их не распутать. Но жить с ними я не могу, так что мне надо их рубить.

* * *

Даже ревнуя красивую любовницу, мужчина не перестаёт наслаждаться ею.

Красавица-жена, напротив, приносит мужу нескончаемые заботы, ибо наслаждение очень скоро становится пресным, и обладание красотой тешит только твоё тщеславие.

А мужчины вокруг исходят слюной и семенем, чтобы вкусить пизды твоей жены и следуют за ней по пятам, как кобели за сучкой. На долю мужа выпадает нудная обязанность охранять жену от посягательств, ограждать её от соблазнов, заботиться о её чести и своем имени. И чем красивее жена, тем большее посмешище ожидает мужа в случае её неверности, потому что, чем красивее жена, тем больше людей наблюдают за ней, тем больше кобелей ждут своей очереди. Не слишком ли это дорогая цена за владение красотой, которая перестала тебя волновать?

* * *

Чем отличаются помыслы о грехе от совершенного греха? Помыслы являются к нам помимо нашей воли, но грешим мы по своей воле. 0 чужих помыслах нам знать не дано, и мы можем дознаться о них только через свершенные поступки.

Часто и свои собственные помыслы мы тщательно запрятываем от себя так глубоко, что сознание не в состоянии различить их. Нет сомнений, что грех начинается с помысла о нем, и единственное препятствие на пути от помысла ко греху – это наша воля, которая слаба. Чем сильней и явственней помыслы, тем труднее удержаться от греха, особенно, если представляется возможность его совершить.

Флирт, настойчивое ухаживание – это способ придавать силу помыслам женщины об измене. Это постоянное испытание её воли. Опытный соблазнитель знает, что воля женщины имеет свои пределы, и единственное, чего он хитро добивается от женщины, это её позволения на продолжение ухаживаний. Легкомысленные и глупые женщины соглашаются на лестные притязания, не понимая или не желая понимать, что они соглашаются на осаду своей крепости, население которой слабеет от голода и жажды и ворота которой норовят распахнуться навстречу желанному врагу.

Опытный муж не может оставаться безучастным, он должен отстранить от жены упорного соблазнителя, что я и делаю. Но свет делает все, чтобы ввергнуть женщину во грех. Свет создадут идеальные условия для беспрепятственного флирта, он радостно приравнивает в своем мнении помыслы о грехе к самому греху, упрощая роковой шаг и порочно полагая, что сопротивляться помыслам бесполезно и невозможно. Поэтому сплетни и слухи имеют силу поистине случившегося, и мне приходится защищаться от сплетен с таким же ожесточением, как от прямых оскорблений.

Будучи холостым, я за это любил свет, а женившись – возненавидел. Теперь же мои чувства перемешаны: я в свете пользуюсь чужими женщинами, но не хочу, чтобы пользовались моей.

Для меня лично помысел о грехе равняется самому греху. То ли оттого, что помыслы мои так сильны (вследствие моей поэтической натуры?), то ли из-за того, что нет у меня характера, но стоит мне помыслить о какой-нибудь бабе, как разум покидает меня, и я делаю всё, чтобы овладеть ею.

Жену свою я уважаю прежде всего за её способность сопротивляться своим помыслам, в коих она мне признавалась, а особо тем, в коих у неё не хватило духу признаться или хватило ума не признаваться.

Но в Н. мне невыносимы даже помыслы, так как сквозь веру в неё просачивается сомнение, вызванное сомнением в себе. "Неужели она действительно не такая, как я?" – вот какой вопрос я то и дело задаю себе. И когда я отвечаю: "Да, она иная", – на меня нисходит покой, а за ним и вдохновение. Но последнее время всё чаще просится ответ зловещий, и разум покидает меня. Нет! Не походи на меня, моя Н.! Будь иной, будь сильной и верной! Пожалей меня! Страсти убивают меня и чую, недолго осталось.

То, в чём мне призналась Н. ей привиделось во сне, а в снах объявляются помыслы, даже если наяву мы себе в них не признаёмся. Значит ли это, что у меня нет причин для ревности? Но раз этот сон запомнился, значит он перенесся в явь и стал помыслом особенно опасным, так как желание побывало не только в яви, но и во сне. 0 чём снится, того желается.

* * *

Оказывается не зря государь проезжал под нашими окнами. Н., пьяная, призналась мне, что, когда я уезжал из Петербурга, она встречалась с ним наедине. Она давала ему знак, когда я уеду, открывая левую штору. Она проговорилась, когда я для разнообразия решил не ебать её, а попросил подрочить. "0, мой Николай!", – засмеялась она, но тут же спохватилась.

"Что?

– вскричал я, – Какой Николай?" Она мгновенно протрезвела, и краска залила её лицо и шею. Она стала клясться, что верна мне и призналась, что он заставил её дрочить ему, обещая, что ничего большего требовать от неё не будет. По его понятиям, он не изменял своей жене и убедил Н., что она, лишь дроча ему, не изменяет мне.

Я хотел тотчас броситься во дворец, но Н. повисла на мне и мольбами и рыданиями удержала меня. Я решил немедля и сполна расплатиться с долгом казне, но и здесь он унизил меня, предпочтя держать меня в долгу и, сохраняя за собой власть, оскорбить меня, простив долг.

Я явился к государю на следующий день и сказал, что знаю всё и что я решил драться с Дантесом, так что пусть он воспользуется случаем, чтобы убить меня.

Иначе... и тут я посмотрел ему прямо в глаза, и тогда я понял, что он не будет препятствовать дуэли. Если я убью Дантеса, следующим должен быть он. Я убежал из дворца, чтобы не натворить глупостей. Упаси меня, Бог, от цареубийства. Убей меня.

* * *

Не чудо ли, что совершенно чужая мне женщина близка тем, что у неё есть пизда.

Башкирка, которую я встретил во время своего путешествия, едва могла произнести несколько исковерканных слов по-русски, но поняла меня с полувзгляда, а я понял её. Я подарил ей колечко, и она вышла ко мне ночью в степь. 0, как мы понимали друг друга!

Любовь, подобно смерти, уравнивает раба и господина и стирает все различия между людьми. Да, её пизда находилась там же, где и у русских женщин, и пахла так же звонко. Хуй и пизда, как золото, с которым можно придти в любую страну и жить богато, не зная ни языка, ни местных обычаев. В иноплеменной стороне чувствуешь себя чужестранцем только из-за мужчин, так как для общения с ними нужно знать их язык. Во всякой стране я хотел бы найти страну амазонок.

Отец башкирки стал звать её; она выскользнула из-под меня и убежала в темноту.

Это было очень кстати, ибо я уже сам подумывал, что пора её отослать домой.

Так я и не смог запомнить её имени.

* * *

Есть тайны души, которые человек уносит с собой в могилу. Но жизнь семейственная состоит из тайн двух душ, а значит сохранить тайну труднее.

Без тайны нет семейственной жизни, но после того, как жизнь окончится, придет конец и тайне.

* * *

По-прежнему, когда я пишу у себя в кабинете, моему воображению являются видения изведанных пизд. Видения так явственны, что мне кажется, будто я чувствую запах каждой из них. Моё тело пылает от желания, и тут входит Н.

Желание мое привычно исчезает.

Н. что-то спрашивает, я отвечаю, и она уходит. Я уже не заставляю себя овладеть ею. Мои фантазии разгораются опять, и я, чтобы вкусить их прелесть, дрочу с закрытыми глазами.

* * *

Похоть в человеке появляется, так сказать, изнутри. В детстве для её появления не нужна пизда, просто я обнаружил, что у меня есть хуёк, прикосновение, к коему приносит бесподобное удовольствие, а продолжительное прикосновение приносит сладостные судороги. Потом мне открылась призывающая красота пизды, её слюнявая радость от моего хуя и чудо соития, происходящее по пословице: один ум хорошо, а два лучше, только применительно к телам.

Если жениться на первой пизде, она может стать надежным убежищем и не позволит дальнейших открытий, вроде два тела хорошо, а три лучше. Если жить обособленно от других семей и всяческих женщин, то есть, если образ жизни твоей делает первую пизду также и последней, то ослабление похоти привычкой, а потом годами не вызовет у тебя ни удивления, ни сожаления. Эти вехи жизни пройдут незамеченными, поскольку жизнь твоя насытилась одной пиздой и не познала способа поддерживать похоть на высшей точке, меняя пизды. Тебе кажется, что ты научился обманывать время, не давая своим чувствам стареть, ибо всякая новая пизда вновь превращает тебя в юношу. Но волшебство сие не дается безвозмездно. Семейственная жизнь такого человека быстро отнимает у него молодость желаний, которую он умудрялся поддерживать, будучи холостым.