Текст книги "Черная неделя Ивана Петровича"

Автор книги: Александр Потупа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Вспомнился Ивану Петровичу единственный за много лет воскресный поход в цирк с Игорьком, визжащая от восторга толпа детишек, яркий румянец на щеках очень смешного клоуна, многоцветные шарики жонглера-виртуоза и еще изумительно стройная наездница, заработавшая слишком уж скромные, по мнению Крабова, аплодисменты.

«И Пряхина там, должно быть, нет, – думал он. – Братство артистов. Можно пить лимонад перед выходом на арену, сидя на каком-нибудь ящике с чудесами и почесывая за ухом у настоящего полосатого тигра, а наездница может подойти и запросто стрельнуть трешку до аванса или, скажем, отобрать бутылку с лимонадом, чтобы промочить горло после своего номера».

Все эти мысли образовали столь красочный хоровод, что скорость движения Крабова упала почти до нуля. Он шел, шел и никак не мог преодолеть несчастную двухсотметровку между остановкой и подъездом учреждения. Это только у самоуглубленных философов нет разницы между состоянием покоя и равномерно-прямолинейного движения. Разница есть – ее Крабов нутром чуял, сознавая, что непременно опоздает на работу и возникнут из-за этого самые неприглядные последствия. Разницу понимали и отдельные сотрудники НИИТО, рысцой идущие к финишу, легко обгоняя Ивана Петровича.

Не удивительно, что он оказался у подъезда ровно на сорок секунд позже, чем необходимо, помялся на ступенях, махнул рукой и пошел к гастроному. Ему никак не хотелось вступать в острый дисциплинарный конфликт с товарищем Пряхиным, разрушать заполнивший воображение дымчато-радужный мир.

Он занял очередь за кофе, позвонил в отдел, и милый Лидочкин голосок заверил его, что все будет в порядке, лишь бы он не опоздал к профсоюзному собранию, которое перенесено на три часа.

Во время исполнения дисциплинарного ритуала в голове Ивана Петровича родилась вполне определенная идея, которую он побоялся обозначить четким термином. Однако эта идея привела его к остановке троллейбуса в двух кварталах от гастронома, троллейбуса, на котором можно было доехать почти до самого цирка.

И через каких-то пятьдесят минут Иван Петрович входил в круглое здание.

Пожилая дама, сидящая у внутренних дверей, не удивилась его желанию встретиться с директором, но искренне посоветовала обратиться к администратору.

Не хватало еще, чтобы каждый стал беспокоить Илью Феофиловича из-за пары билетов…

Уловив эту мысль, Иван Петрович осознал, что его никто еще не воспринимает как великого артиста, мага и телепата международного класса.

«Ну, ничего – наступит и мое время», – усмехнулся он про себя и проследовал на второй этаж.

В небольшой приемной его радушно встретила симпатичная секретарь-блондинка.

– Вы по поводу Абрашиных гастролей? – улыбаясь, спросила она. Подождите, пожалуйста, полчасика. Илья Феофилович скоро будет.

– А кто такой Абраша? – глупо признался в своей посторонности Иван Петрович.

– Абраша – это слон, – удивленно ответила блондинка. – А вы кто такой?

«А я – тигр», – хотел ответить Крабов, но решил отложить шутки на потом.

– А мне на прием к Илье Феофиловичу.

– На прием? – округлила глаза секретарь-блондинка. – А зачем на прием? Если вы из-за билетов, то…

– Да нет же, не из-за билетов, – невежливо перебил ее Иван Петрович и сразу же пожалел о своей торопливости. В сущности, было бы неплохо узнать, кто здесь главный по части билетов. Мало ли…

«А впрочем, к чему это? – подумал он. – Если устроюсь, и так буду контрамарки пачками иметь».

Сказать ему, что Илюша в министерство подался? Но ведь я уже проболталась, что он сейчас будет. Дуреха! Если этот мопсик опять по поводу устройства дочки в цирковое училище, у Илюши на весь день настроение сядет, и не видать мне отгула…

Но поток блондинкиных размышлений был резко прерван появлением маститого человека в замшевом полупальто и с артистической шевелюрой. Он кивнул секретарь-блондинке, неопределенно скользнул взглядом по фигуре Ивана Петровича и исчез в директорском кабинете.

Минут через двадцать туда направился и Крабов, причем секретарь-блондинка предупредила его, что Илья Феофилович собирается в министерство и задерживаться никак не может.

Войдя в кабинет, Иван Петрович ощутил на миг что-то вроде священного трепета, который неизбежно нападает на всякого, переступающего внутренний порог храма искусств. Однако настроен он был решительно и потому сразу приступил к делу.

– Здравствуйте, Илья Феофилович, – произнес он твердо и торжественно.

– Приветствую, – буркнул директор. – Что у вас?

– У меня номер, отличный номер.

– Программа? – снова буркнул Илья Феофилович и протянул руку.

И тут у Ивана Петровича впервые скользнуло соображение, что проникнуть сюда не так-то просто, что талант – не единственный и, возможно, не главный ключ к этому храму, что наверняка есть какие-то подробности и требования, о которых он и не догадывается.

– Видите ли… – начал он.

– Программа, – повторил директор, не убирая протянутую руку.

– Нет у меня программы, пока нет.

– Так чего ж вы у меня время отнимаете? – резким, но пока не злым голосом спросил директор. – Вы же, надеюсь, не новичок?

– Новичок, новичок, – радостно подхватил Иван Петрович. – Я новичок, но у меня очень интересный номер.

– Так, – выдохнул Илья Феофилович, – час от часу не легче…

Он убрал руку и откинулся на спинку кресла.

– А своего льва вы в приемной оставили? – устало спросил он.

– У меня нет льва, – обиделся Крабов. – У меня есть мысли.

– Ах, мысли! – подчеркнуто серьезно воскликнул директор. – Опять по номеру Канашкиной? Так поговорили бы с ней и с постановщиком.

– Нет, Канашкина здесь ни при чем, – растерялся Иван Петрович. – Но я мысли могу угадывать.

– Ну и что? – безразлично отреагировал Илья Феофилович. – Сейчас все угадывают, без этого нельзя, без этого не проживешь.

– Все? – изумился Крабов. – Все никак не могут угадывать – это было бы противоестественно. Но я могу.

– Вы сами себе противоречите, дорогой, – совсем уж запросто сказал Илья Феофилович. – Нелогично! Не станете же вы утверждать, что обладаете противоестественными способностями?

– Конечно, не стану, – растерянно согласился Крабов, но тут же поправился. – То есть, стану, потому что умею.

– Да? – весело переспросил директор. – Ну-с, и что же я сейчас думаю?

– Вы думаете о том, что неплохо бы мне, доморощенному телепату, выйти из вашего кабинета и никогда в нем не появляться, – предельно вежливо перевел Иван Петрович.

Илья Феофилович засмеялся взахлеб, широко и безудержно.

– Ну, радуйтесь, радуйтесь, – прохрипел он сквозь выступившие слезы. Вам удался редчайший фокус – насмешить директора цирка, которому при любой клоунской репризе ничего, кроме квартального плана да гастрольных конфликтов, не видится. Вдосталь насмеявшись, он перешел на вполне серьезный тон:

– Вы ведь сами понимаете, что это сущая ерунда. Не надо быть телепатом, чтобы догадаться о моих мыслях в настоящий момент. Конечно, я мысленно желаю вам, простите, пойти ко всем чертям. Но это слишком естественно – того же самого желают все руководители, к которым с утра пораньше приходят с проектами вечных двигателей, художественного оформления общественных туалетов и планами установления всеобщего равенства. Более того, я могу еще лучше угадать ваши мысли. Вам надоела ваша скучная работа. Однажды в этой пятилетке вы отвели сюда своего сына и подумали, что жизнь циркового артиста, который вовсю дурачится на арене, получая зарплату плюс сертификаты после заграничных гастролей, куда привлекательней. Возможно, вы попытались стать жонглером – с этого многие начинают. Но, переколотив полсервиза и сильно нарушив семейное равновесие, вы решили пойти по легчайшему пути. Подумаешь – угадывать мысли! Они ведь у всех такие похожие. Не надо ни кувыркаться, ни цепляться за трапеции под куполом, а? Я прав?

«Откуда он знает про поход с Игорьком? – подумал Иван Петрович. – И при чем здесь сервиз?»

– Я прав? – переспросил Илья Феофилович.

– Да, вы правы, – ответил Крабов, – правы в том, что из нашего разговора может получиться неплохой анекдот, и за ужином вы расскажете его Ирине Сергеевне.

Илья Феофилович на миг опешил, но тут же собрался с мыслями и пошел в атаку:

– Ах, хитрец! Заранее выяснили кое-что о моей семье, да? Но разве это угадывание мыслей?

А мысли Ильи Феофиловича шли рассыпным строем и вытворяли такие зигзаги, что ни в одну из них нельзя было толком прицелиться. И Иван Петрович решился на подлог.

– Вы ждете посетителя по поводу гастролей слона Абраши?

– Да, жду, – спокойно отбился директор. – Но об этом вам могла сообщить Ксюша в приемной, не так ли?

– Правильно, – честно признался Крабов и решил временно снять запрет на натурализм, – но о том, что Подругин – алкоголизированная скотина, опаздывающая всюду, кроме пивной, она мне не говорила. Это ваши мысли.

– Хм, – вздрогнул Илья Феофилович и густо покраснел. – Но, видите ли, и в этом нет ничего удивительного. Вы знали, что Подругин должен был прийти примерно час назад. Вы прекрасно понимаете, что я не доволен его опозданием. А насчет скотины – это вы случайно пальцем в небо…

– Илья Феофилович, сколько денег у вас с собой? – а вдруг решился Крабов.

Так! Небось пятерку попросить хочет. Три червонца в бумажнике, рубль с мелочью в кармане и полсотни в заначке…

Такие мысли прогенерировал директор, а вслух спросил:

– Зачем вам знать?

– Илья Феофилович, – торжествующе начал Крабов, – я не собираюсь стрелять у вас пятерку. У вас сейчас восемьдесят один рубль с мелочью. Правильно?

– Да-да, – выдавил из себя ошарашенный директор. – А откуда вы знаете?

– Я же угадал ваши мысли…

Ого! Вот этого он не мог так просто узнать. Мистика! А вдруг через Ирину? Нет, исключено. Про заначку она знать не может, ни в коем случае не может. Но откуда? Опасный тип. И вообще, мы один на один. Вдруг ударит. Нет, на хулигана не похож. Теперь еще не хватало, чтобы он узнал про колечко для Канашкиноп в кармане пальто…

– И еще, Илья Феофилович, – продолжал Крабов, – в кармане вашего пальто лежит одно колечко…

Кошмарики! Все обо мне вынюхал. Теперь ославит. Еще и Ирина узнает! Что творится, что творится! И как быть? Послать к черту – чего доброго, домой заявится. А если нет, то опять-таки, что делать? Выпустить этого умельца перед комиссией, так он полную арену дров наломает. Свинство какое-то! Телепат дерьмовый выискался на мою голову…

– Дорогой товарищ, – произнес он вслух, – все это не очень-то убедительно. Телепатии нет и не может быть. Сделаем так. Вы зайдите ко мне в пятницу, часикам к одиннадцати, и мы вас с удовольствием посмотрим. Только принесите объяснение ваших опытов в двух экземплярах. Обязательно в двух экземплярах на машинке. А сейчас я очень тороплюсь.

Иван Петрович возликовал. Он уже знал, что Илья Феофилович никуда не торопится, что прием в министерстве назначен на завтра, что директор будет волей-неволей дожидаться Подругина, а после обеда – осматривать большую течь в потолке костюмерной, что до пятницы директор рассчитывает найти способ выставить ясновидящего вон. Он многое знал, но чего стоят все наши знания рядом с надеждой на новую жизнь! Он хотел, чтобы побыстрей наступила пятница, сквозь которую будет сделан первый шаг к иным горизотам.

Крабов вежливо попрощался с Ильей Феофиловичем и секретарь-блондинкой Ксюшей и решил целую остановку пройти пешком.

«Понедельник – тяжелый день, – думал Иван Петрович по пути. – Все дела следует начинать во вторник, и тогда успех обеспечен. Представляю, какую рожу скорчит Выгонов, когда узнает, что меня приняли в цирк».

9

Иван Петрович, как на крыльях, мчался на собрание. Ему немного нагорело за несвоевременную уплату взносов, кое-кто обстрелял его не слишком лестными мыслями, но все это казалось преизрядной чепухой.

И только у самого подъезда он пришел в себя и вспомнил, что жизнь складывается не столь уж благополучно. С визитом к теще не следовало тянуть – по некоторым данным Иван Петрович мог быть уверен, что размер выкупа стремительно возрастает с каждым днем.

С другой стороны, именно сегодня Крабову предстояло явиться на банкет по случаю успешной защиты родного брата и представлять там гордых и счастливых родственников. Собственно, защита диссертации уже прошла, и никаких данных о голосовании у Ивана Петровича не было. Но сомнений в том, что все завершилось по-хорошему, у него не было тоже. Федя двенадцать лет высиживал свое физико-математическое детище и, судя по должности, имел отличные, а скорее всего, даже удобные отношения с начальством. А посему ни у кого не могло возникнуть ни малейших сомнений в запланированном на текущий квартал триумфе Федора Петровича.

Не очень-то хотелось заявляться на банкет в одиночку. Супруга старшенького Мария Филатовна непременно обыграет это одиночество во время ближайшей встречи с Анной Игоревной. При всем том, Федя очень прозрачно намекнул брату, что приглашает сотрудников без жен, имея ввиду ограничиться тридцатью семью посадочными местами. Опять-таки совместный поход с Аннушкой неизбежно привел бы к тяжелейшему разговору на обратном пути, когда она по старой привычке станет жаловаться Богу и по-ночному сгустившейся осени, что, дескать, хотелось бы взять такси, да разве с таким мужем позволишь себе подобную роскошь. Это другие думают о благосостоянии семьи, заботятся о зимней экипировке жены, не говоря уж о своем общественном положении. И пойдет, и пойдет… В этом плане банкет брата открывал слишком широкие перспективы для семейной драмы.

Так что, ситуация складывалась явно в пользу холостяцкого похода. Иван Петрович переодел рубашку, почти модно вывязал галстук и даже пару минут спокойно посидел в кресле и покурил.

В банкетный зал он прибыл одним из первых. Маша сразу сообщила, что только двое мерзавцев безуспешно покушались своими черными шарами на научную карьеру ее мужа, и взяла Крабова-младшего в хозяйственный оборот. Ивану Петровичу была поручена важнейшая миссия – подавать собственное спиртное, спрятанное в двух ящиках за аккуратной занавеской, отделяющей зал от подсобки. Отсюда Иван Петрович сделал вывод о своем безусловно далеком месте за столом, ибо где ж ему сидеть, как не напротив занавески?

Он все прекрасно понимал и ни капельки не обижался, однако скользнуло в нем какое-то темное чувство навеки закрепляемой между ним и братом дистанции. Об отсутствии Анны Игоревны никто не спросил. Только среди вороха организационных хлопот проскочило в мыслях Марии Филатовны нечто вроде:

…Слава богу, без Аньки – хоть раз мужика отпустила на дармовщинку попить…

Но к таким естественным поворотам Иван Петрович уже привык – стоило ли обижаться…

«Ведь вот, – думал он, – Илья Феофилович тоже меня за мошенника принял, а потом решил комиссию собрать. Человек изнутри всегда должен быть иным, не совпадать со своей наружностью. Общение действует, как фильтр, а меня никто и не просит лазить в неочищенные воды внутренних миров».

Размышления показались Ивану Петровичу интересными и приятными, и он решил продолжить их с определенной целью – ради тоста, который ему неизбежно предстоит сказать. Идея о неочищенных водах внутреннего мира дала Крабову отличный толчок.

Дело в том, что Федор Петрович работал как раз над модными экологическими проблемами. Вернее, не над глобальными проблемами защиты Земли от безудержной изобретательности homo sapiens, а над некой частной задачей использования того-то и того-то, чтобы то-то и то-то отделить от другого. Задача была умело подвязана к экологии да еще и закрыта, то есть пропущена по плану секретных работ. Это создавало, так сказать, двойную гарантию успеха. Малой толикой гарантий и решил воспользоваться Иван Петрович – теперь он собирался остроумно сыграть на братовой теме и показать этим физикам, что простые смертные тоже способны кое в чем разобраться.

И опять же следовало любой ценой подтвердить ту рекомендацию, которую Федя давал ему во время предбанкетных знакомств. Брат-социолог – это звучит неплохо. Один милый старичок даже подсел к Ивану Петровичу и стал задавать пакостные вопросы по поводу произвольности микросоциологических тестовых параметров и вообще, так что по вопросам можно было вывести совершенно нелепое заключение о полном незнакомстве старичка не только с основами социологии, но и с такими общенаучными факторами, как Макар Трифонович Филиппов и товарищ Пряхин.

Легко отделавшись от старичка, которого вскоре утащили в достаточно почетный угол, Иван Петрович углубился в конструирование тоста, причем углубился настолько, что чуть не проморгал открытия банкета, когда тамада, похихикивая и потирая руки, хорошо поставленным голосом выдал оригинальное вступление – пора, дескать, перейти к неофициальной части заседания Ученого Совета.

Все выпили и закусили. Еще раз сказали тост и выпили. Еще раз…

Тут Ивану Петровичу прислушаться бы повнимательней к тому, что говорится вслух, а главное – не говорится, а думается, проигрывается внутри выпивающих и закусывающих товарищей брата в обход всяких фильтров деликатности.

Увлеченность собственными фантазиями и творческими виражами никого еще не доводила до добра. Но редко с кем происходил такой публичный конфуз, как с Иваном Петровичем.

Он зарделся, услыхав слова тамады:

– А теперь попросим сказать о диссертанте его уважаемого брата, который по роду своей интересной профессии сумеет осветить вопрос с социологической точки зрения.

На момент Ивану Петровичу показалось (не три ли рюмки тому виной?), что он уже принят в цирк, но почему-то на должность осветителя, и сейчас будет помогать важному вопросу исполнить свой номер, должным образом его осветив. Но в софите что-то испорчено, и вместо красивого золотистого пятна по арене мечется маленькая сверхъяркая точка, и, соприкасаясь с чем-либо, она немедленно порождает ослепительное сияние. Испугавшись темноты, вопрос запутывается в подкупольных проволочных конструкциях и шлепается на арену прямо под страшный огненный гривенник.

Несмотря на дурное предзнаменование, Иван Петрович смело приступил к исполнению братского долга.

– Я очень рад, – начал он серьезно и почти торжественно, – что скромный труд моего брата высоко оценен специалистами и всеми коллегами. Не сомневаюсь, что его работа достойна всяческих похвал. Экология, к которой, насколько я понимаю, приложил силы мой брат, – наука с большим будущим. Ведь ни один из нас не хочет, чтобы мы или наши дети оказались в экологической нише, сильно смахивающей на нишу в кладбищенской стене…

Вдоль стола прокатился хохоток, и сразу же все смолкли, повернув головы в сторону Ивана Петровича. А у него, как назло, выскочил из памяти гладкий переход от ниши к остроумному заключению.

– Да, – повторил он, – сильно смахивающей… Но это звучит мрачно, а у нас сегодня радостное событие. Я хотел сказать… хотел сказать… Ну, в общем, чем больше науки в смысле охраны материальной среды, тем меньше засоряется среда интеллектуальная. Выпьем за это!

Призыв Ивана Петровича ощутимо повис в прокуренном воздухе банкетного зала. Стало совсем тихо, как в будние дни у упомянутой им стены. Где-то неподалеку бухал оркестр и повизгивала певица, подчеркивая эту напряженную тишину, в которой призыв плавал, как хитрый самоубийца в Мертвом море.

У Крабова-старшего лицо пошло красноватыми пятнами и улыбка сделалась столь зловещей, что Иван Петрович уже прикидывал, в какую сторону нырнуть, если в него полетит пустая бутылка.

Но, вероятно, в душе тамады проснулся истинный артист, играющий свою роль до конца, даже осознав, что бутафорские пистолеты по вине помрежа заменены. Он встал и заголосил:

– Товарищи, как бы там ни было, идея правильная, социологически выверенная – выпьем! Это всегда помогает!

Компания зашевелилась – выпили, стали закусывать, о чем-то оживленно шептаться, переглядываться. До Ивана Петровича долетали отдельные иронические разряды.

Ну, семейка… Свинью подложил… Вроде не было его на защите… Почти по Варравину… Ниже пояса…

Постепенно, минут за пять, из этих лоскутиков склеилась кошмарная картина. Иван Петрович понял, что Федина кандидатская была поставлена на защиту при одном резко отрицательном отзыве, подписанном профессором Варравиным. К счастью, Варравин – не официальный оппонент, он просто прислал письмо. В письме содержалось сравнение работы Крабова-старшего с ручным подсчетом логарифмов до семнадцатого десятичного знака, а диссертация и опубликованные статьи Феди определялись как типичное засорение окружающей интеллектуальной среды. Кроме того, Варравин как следует проехался по поводу бессмысленного засекречивания Фединой работы, исходные положения и выводы которой были известны во всех развивающихся государствах и могли заинтересовать разве что папуасскую разведку и то в сугубо юмористических целях. Но главное и самое любопытное из уловленного Иваном Петровичем заключалось в том, что все, как один, внутренне соглашались с Варравиным, и лишь фильтр деликатности и еще кое-какие благоприобретенные фильтры убеждали их в неизбежности и полной законности Фединой защиты.

Федя и особенно Мария Филатовна были до крайности оскорблены, из глаз их вылетали молнии поярче огненной иглы, померещившейся Ивану Петровичу перед тостом.

Выяснив, что Федя искренне желает ему провалиться сквозь землю и вообще кипит от негодования, Иван Петрович потихоньку, бочком-бочком, покинул свой пост и выскользнул из зала. С трудом отыскав номерок, он схватил плащ и поехал домой.

Очередную неприятность он принял сравнительно спокойно. «Оригинальные способности всегда приводят к странным последствиям, – думал он по пути. Чем ближе мы к среднестатистической единице, тем счастливей. На нас не за что роптать, и нам, соответственно, не на что. И под мышками не режет – мир скроен, как по заказу…»

Добравшись до дому, он почувствовал пронизывающую усталость. Все напряжение дня разрядилось в нем, замелькало каруселью случайных образов, и он уснул, едва дотянув до постели. Вернее, не уснул, а окунулся в непонятные и увлекательные приключения.

10

Все началось со стремительного падения из полной темноты в ярко освещенный кружок. Кружок расширился, наполняясь тускло-красным отливом ковра, и стал обычной ареной, почему-то обтянутой тонкой и прочной сеткой для защиты от хищников.,

Иван Петрович почувствовал, что не расшибся, а, напротив, приземлился мягко и даже красиво.

«Что за глупости? – подумал он, раскланиваясь в неразличимо черное пространство за металлической сеткой, где угадывался гул восторга или просто волнообразная работа гигантской, возможно, живой машины. – С какой стати меня заставляют делать прыжки из-под самого купола, к тому же без всякой страховки?»

Абсолютно черная живая машина за сеткой испускала нечто вроде вздохов, но ни одной мысли в обычном смысле слова Крабов угадать не мог. Доносились лишь отрывочные междометия, а может, просто протяжные хоровые сочетания, как в классе подготовишек:

А-а-а… У-у-у… О-о-о-го!.. О-о!..

Ему стало не по себе.

Но тут на арену выбежал Илья Феофилович, роскошно потряхивая седой гривой и для пущего эффекта прищелкивая длинным бичом.

– Выступает заслуженный кандидат цирковых наук Иван Крабов с группой дрессированных зрителей! – нараспев произнес он. – Смельчаков прошу пройти к арене. Любые мысли будут угаданы на любом расстоянии. Победителей ожидает квартальная премия.

Казалось, купол расколется от грохота – странный взрыв аплодисментов, ибо ни одного отдельного хлопка Иван Петрович различить не сумел. Возможно, черная машина выражала свой восторг иным образом.

«Интересно, – думал Крабов, – кто от кого отгорожен сеткой – они от меня или я от них? И к чему этот дурацкий хлыст? Разве я дрессированный кандидат? Тоже мне, тигра полосатая…»

Внезапно Иван Петрович оскалился и злобно зарычал. Собственно, без особого энтузиазма, а так, играючи, как бы сливаясь с ситуацией. Но ничего хорошего из этой шутки не вышло, потому что Илья Феофилович резко щелкнул бичом перед самым носом Крабова и коротко бросил:

– Сидеть!

«Почему сидеть? – свербануло Ивана Петровича. – За что? Я же никаких таких мыслей не имел, наоборот, сам распознавал…»

Однако спорить с грозной и позорной силой, таящейся в биче, было опасно. Тем более, что вблизи сетки маячила мощная фигура товарища Пряхина с Игоревым кольтом в руке, и шутить фигура явно не собиралась. Смельчаки как-то повывелись, долго никому не хотелось погружать Ивана Петровича в свои неотфильтрованные глубины.

Наконец, темное пространство вблизи одной из ячеек сетки сгустилось, и образовался человек, очень похожий на Крабова.

«Федя, конечно же, он», – решил Иван Петрович, и на душе у него заметно полегчало.

Все-таки цирк – это цирк, и черная машина за сеткой – всего-навсего затемненная человеческая масса.

«Возможно, Федя и его коллеги изобрели какой-то особый черный свет и цирковые софиты специально освещают им людей, чтобы арена с этой нелепой клеткой выглядела ярче, а люди не отвлекались от представления, разглядывая друг друга», – пронеслась в голове Ивана Петровича физически нелепая мысль, причем он сам полностью осознавал ее нелепость.

Он так и не успел доказать невозможность черного света, когда началась мощная генерация со стороны брата:

Ну, ты, жалкий неудачник, угадывай, угадывай. Ты родился остолопом и остолопом помрешь. Ты мне завидуешь, потому что я солидный и обстоятельный человек, нужный человек на нужном посту, даже с семнадцатым десятичным знаком я нужный человек, а ты, ты завидуешь мне черной завистью, принимая ее за какой-то черный свет, и еще измышляешь, клевещешь, что такие, как я, его нарочно изобрели – как же, торопились перевыполнить именно к твоему идиотскому выступлению! Хочешь стать солидным человеком и не можешь и постепенно превращаешься в мелкого расщепенца со своим законом сохранения внутреннего мира. Было бы что сохранять! Да, я зубами по крошкам выгрыз свою диссертацию, а ты никогда ничего не выгрызешь, потому что думаешь не о том… Дали тебе по шапке с твоей идеей реальной личности, со всякими подозрительными теорийками, дали, и ты заткнулся. Я думал – навеки заткнулся, а ты еще злобой брызжешь, змей ядовитый… Ну, угадывай мои мысли, говори их вслух, говори…

Иван Петрович ошалел и почувствовал, что не способен произнести ни одного слова. Разоблачать пакостные излияния Феди перед публикой он никак не хотел и вообще не хотел выставлять напоказ свое родство. Он с удовольствием промолчал бы совсем, но Илья Феофилович грозно щелкнул бичом, и Крабов-младший решил не доводить дело до греха.

– В голове этого товарища я не нашел ни единой мысли, – сказал он. Попрошу выйти кого-нибудь другого и подумать о чем-то конкретном, скажем, вспомнить о юношеской мечте.

Цирк взревел, и Иван Петрович даже испугался за ту поспешность, с которой брат был втянут обратно в окутанную черным светом массу.

Перед сеткой возникла Фанечка в домашнем халатике.

«Странно, неужели Ломацкий экономит на ее нарядах?», – подумал Крабов и без труда прочитал ее мысли.

Она хотела стать актрисой, не обязательно великой, но все равно не стала, а сейчас очень хочет добыть полный комплект французских теней, но никак не удается. Фанечка грустно кивала головой, а Илья Феофилович одобрительно прицокивал – дескать, смотрите, какой качественный фокус в моем цирке показывают!

Потом появился сам Ломацкий. Крабов сразу же понял, что Семену Павловичу никогда и не снилась карьера венеролога, он мечтал всерьез заняться иглоукалыванием и даже съездить в Китай, но что-то забарахлило то ли в биографии Семена Павловича, то ли во взглядах верных сынов председателя Мао, то ли и в том и в другом одновременно. Постепенно все улеглось – долго не укладывалось, но улеглось, – на данный момент Семен Павлович, можно сказать, счастлив своей всемирной уравновешенностью, а не хватает ему малого – очень хочется сыграть как-нибудь мизер втемную и, пожалуй, добыть комплект теней для Фанечки.

Как-то очень быстро промелькнул Аронов в старой коричневой шляпе и в очках, с толстой рукописью под мышкой. Из его сумбурных мыслей Иван Петрович четко уловил лишь одно – роман, который так и называется «Мизер втемную», Михаил Львович пишет уже шесть лет, и в этом романе выведен главный герой, очень похожий на Ломацкого как в смысле своего жизненного пути, так и в смысле характера.

Промелькнули кассирша Светочка, несостоявшаяся балерина, и дрессировщик Подругин со слоном Абрашей и затаенной тягой к абсолютно трезвой жизни. Потом пошли совсем незнакомые личности, и у каждого были свои иногда очень интересные замыслы, далеко не всегда исполнявшиеся, но всегда большие и чистые. От этих замыслов даже черный свет за металлической сеткой немного размылся и посерел.

Иван Петрович легко читал любые мысли и радовался, что его дебют проходит триумфально, ибо Илья Феофилович, вполне довольный своим подопечным, совсем забросил бич и расслабленно развалился в невесть откуда возникшем кресле за своим невесть откуда взявшимся письменным столом.

Крабов умело регулировал поток информации, иногда обходил молчанием слишком острые мечты испытуемых, иногда смягчал и сглаживал, и все были довольны.

И вдруг он уловил ясную трансляцию Ильи Феофиловича:

Ничего себе цирк. Я думал, этот тип – обычный маньяк, а он настоящий талант и очень уж ловко угадывает чужие мысли, хотя такого нет и не может быть никогда. Значит, он нарушает законы, и как бы не подумали, что я этим нарушениям вовсю способствую. Представление придется прекратить, а его оставить в клетке, пусть подавится своими догадками обо мне и Канашкиной. И пожалуй, пора полить его черным светом…

«Что за ерунда? – подумал Иван Петрович. – Ведь никакого черного света в природе не должно быть. Но с другой стороны, в природе нет места и для чтения чужих мыслей, и для многих прочитанных мною мыслей тоже не должно найтись места. Неужели вокруг моей скромной личности образовалось какое-то завихрение, нарушающее правильный порядок? Наверное, возникло, иначе не стал бы Илья Феофилович держать меня в клетке».

Он повернулся к письменному столу, желая честно признать свою вину, но Ильи Феофиловича там не было. Вместо него за столом сидел Макар Викентьевич Фросин и исполнял служебные обязанности, пронзительно глядя в грешную душу Крабова немигающими глазами. И арена превратилась в кабинет Фросина, а у дверей кабинета, затянутых все той же цирковой сеткой, кривлялся Пыпин, выкрикивая:

– Вот видите, гражданин следователь, кого вы пригрели… Я же ангел божий по сравнению с этим типом…

Фросин махнул рукой, и у гражданина Пыпина сразу же выросли за спиной прелестные белые крылышки. Пыпин вспорхнул, немного полетал у потолка и исчез куда-то, возможно, втянулся в специальное устройство для отсасывания отбросов общества. На столе у Макара Викентьевича задребезжал телефон. Крабов моментально понял, что звонят откуда следует, причем не вообще откуда следует, а оттуда. Звонили из гигантского кабинета Ивана Петровича, а именно звонил тот Фросин, листающий тонкие папки с личными делами и запрещающий тому Ивану Петровичу расстегнуть ворот рубашки и привести себя в неподобающий вид. Фросин на этом конце провода все сильней хмурился, получая все более важные сведения по крабовскому делу.