Текст книги "Молодежь семидесятых"

Автор книги: Александр Семченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Мы не говорили о Михаиле Яковлевиче – «молодом» Жидкове. Он нес служение пресвитера Центральной московской церкви. По должности он всегда соприкасался с нами. Жидков замечал молодых, в том числе и меня. Он помог мне финансово накануне свадьбы. Он пожертвовал 350 рублей. Но постепенно молодежь отдалялась от него. Давления Совета по делам религии возрастало. Жидков старался наладить отношения с непокорными молодежными лидерами: со мной, с Епишиными. Пригласил нас к себе домой. Нас принимала его жена, Лидия Ильинична, ныне здравствующая. Михаил Яковлевич все равно оставался для нас представителем власти, желающий урезонить и успокоить молодежь своей церкви. Он закончил учебу в Англии и отличался особым методом проповеди что многим молодым людям нравилось. Но общение с ним давалось непросто. Мы наступали, отстаивали свои права: в частности, об избрании дополнительных дьяконов. В мое время в церкви был пресвитер и всего три дьякона. Для такой большой церкви – 5 тысяч членов – этого было мало. Этот аргумент никто не мог оспорить. Власти дали в итоге согласие на избрание дополнительных дьяконов. Появился сначала один, потом второй, а потом – как прорвало. Договорились избрать целую группу дьяконов – чуть ли не двенадцать человек. Мы протолкнули свои кандидатуры: Алексея Кузнецова, Ивана Кораблева, Алексея Громова. Руководство церкви предложило своих шесть кандидатур, которые нас однозначно не устраивали. Но мы пошли на этот компромисс, так как избранный дьякон становился членом руководства. За всех проголосовали единогласно. После собрания ко мне подошел Жидков и говорит: «Все замечательно, но как‑то скучно». До этого у нас были жаркие баталии и обсуждения.

Помню первое членское собрание. После служения я вышел под кафедру и сказал: «Братья и сестры, сейчас будет членское собрание». Старушки и другие члены церкви послушно садятся. Михаил Яковлевич опять выбегает на кафедру и говорит: «Нет–нет, братья–сестры, собрание закончено. Расходитесь».

Я выскакиваю под кафедру: «Нет–нет, сейчас будет членское собрание. Кто хочет, тот пусть останется». Народ в основном остался. Ко мне спустился Михаил Яковлевич и мы, как могли, обсудили повестку дня. Так путем открытого неповиновения мы пробивали свои права. После этого членские собрания стали проводиться регулярно, и на них решались самые важные вопросы.

После приезда Евгения Гончаренко в церкви был образован третий молодежный хор. Два уже было. Первым руководил Ткаченко, вторым хором руководил Валерий Никифорович Крошкин, он оставил добрую память о себе в Московской церкви. Он занимался ремонтом органа, звуковым сопровождением в церкви. У него был свой кабинет, полный аппаратуры. Мы иногда к нему приходили во время служения. Отношениями с ним молодежь дорожила. Я сам играл во втором хоре на кларнете и пел. Самая активная молодежь потом перешла в третий хор. Гончаренко поставил условие: его хористы подчиняются только ему как регенту и никакому другому музыкальному служителю. Третий хор, чисто молодежный, просуществовал довольно долго. Пел он нечасто, в основном по праздникам. Но был очень популярен. Это и заслуга Жидкова в том числе.

Мы старались найти слабые стороны и в нем, чтобы поставить другого, более лояльного молодежи, пастора церкви. Многие знали, что Жидков грешил привязанностью к алкоголю. На людях он никогда это не проявлял. В Салтыковке, где он жил, люди знали про этот грех. Позже, когда он уже перестал был пастором, верующие предали его публичному осуждению. Наши усилия все‑таки привели к его отставке. Перед самой Перестройкой мы смогли заменить его на Логвиненко. Но, как я уже говорил, новый пастор сумел свести на нет всякую молодежную активность. Жидков говорил нам, что мы еще увидим нового пастора на деле. И он оказался прав. При всех плюсах и минусах его время, в которое Жидков был пастором, вспоминается как очень интересное. Позже Жидков руководил распределением гуманитарной помощи.

Незадолго до смерти мы с Епишиным посетили его дома. Вспомнили прошлое, выразили сожаление о том, что наши отношения были не столь дружескими, как хотелось бы.

ГЛАВА 13. Тюремное преследование

Тюремное преследование 60–70х никогда не прекращалось. Касалось оно в основном Совета церквей, того что называлось «незарегистрированным братством» или «инициативниками». Поскольку мы дружили со всеми, включая все руководство, то их преследование касалось и нас. Мы приобретали определенный опыт. Встречали некоторых братьев из тюрьмы. Видели, как делает это молодежь. Цветы, специальное богослужение, воспоминания о пережитом, благодарности Богу за возвращение… И новые узы, которые не заставляли долго ждать, ведь вернувшиеся из тюрьмы не собирались менять свою жизнь и отойти от служения. Как правило, это был образец стойкости и последовательности. Я хорошо помню несколько сроков Петра Васильевича Румачика, ныне здравствующего, и вернувшегося опять в незарегистрированную церковь из автономной церкви.

Образцом несгибаемости служил Редин Анатолий Сергеевич, живший в Рязани, и многие другие братья. Я уже упоминал, как молодежь проходила процесс освящения, практиковавшийся среди верующих Совета церквей. Анатолий Сергеевич был в свое время единственным известным нам служителем, не боявшимся молиться за одержимых и безнадежно больных. К нему «не зарастала народная тропа», его многодетная семья из‑за этого страдала, поскольку изо всех краев нашей необъятной Родины к нему ехали нуждающиеся, и он никому из них не отказывал в молитве за исцеление, в том числе и за одержимых, что само по себе довольно страшное зрелище. Он был поместным служителем Рязанской церкви. Он был замечен руководством Совета церквей, и его избрали на какую‑то ответственную должность – что‑то вроде благовестника. После этого он стал ездить по другим городам вместе с другими руководителями (с П. В. Румачиком и М. И. Хоревым). Они молились над молодежью втроем. Я запомнил это обстоятельство. Участие в молитве руководства Совета церквей вызвало негативную реакцию среди руководства нашей церкви, тем более среди внешних, которые испугались того, что наша молодежь может примкнуть к молодежи из нерегистрированных церквей.

Хочется сказать несколько слов об исповедании, которое практиковал Редин. Он долго беседовал с каждым из верующих, иногда по два часа и более, если был особо трудный случай. Он досконально расспрашивал о личной жизни семьи или отдельного молодого человека или сестрички. Он пытался докопаться до сути духовной проблемы. Вопросы касались в основном интимной жизни, предохранения – всего, что было запретной темой и практически не обсуждалось в наших кругах. Такие разговоры у многих поначалу вызывали культурный шок. Но человек раскрывался, находились проблемные точки, которые, как правило, и были источником болезни или неправильных отношений с Богом. Потом следовала молитва. И если человек просил об исцелении от болезни, то молились и об этом.

Анатолий Сергеевич считал, что главное – не исцеление тела, а исцеление души. А уж как решит Бог с телом человека – другая проблема. Это мне запомнилось на всю жизнь как образец правильного служения в протестантской среде.

Служение Редина было поддержано руководством Совета церквей. Правда, они осторожно относились к его практике экзорцизма. Они не обладали теми же способностями что Редин. Помню собрания с их участием в Брянске, когда присутствовало несколько одержимых: кто‑то бился в конвульсиях, кто‑то кричал. Видя эти проявления бесовского духа, верующие с особым рвением молились. И сила Божья как никогда мощно проявлялась на таких собраниях. Одержимость проявляется там, где сила Божья. Редин молился сам, с группой братьев. Действие Бога было наблюдать очень интересно, но и страшно. Мы, молодые, чему‑то научились и потом практиковали в своей жизни.

Редина арестовывали несколько раз. После очередной отсидки он не вернулся в Совет церквей, а зарегистрировал отдельную автономную церковь и стал собираться с братьями и сестрами отдельно. Мне это показалось странным. Я уже тогда догадывался о проблемах, царящих в Совете церквей. Были там серьезные разногласия, и решение Редина было продиктовано и этим, а не только страхом очередного ареста. Тем не менее регистрация автономных церквей, вышедших из Совета церквей, началась повсеместно. Само движение автономных церквей началось, скорее всего, с Иосифа Бондаренко в Риге. Потом началось движение автономной церкви в Киеве под руководством Величко. С Иосифом Бондаренко я довольно долго дружил и хорошо его знал.

Таким образом наша молодежь прикасалась к узам и гонениям. Мы старались поддерживать и узников: собирали для них теплые вещи, и оставшихся на свободе служителей Совета церквей: закупали бумагу для издательства «Христианин». Но узы как таковые нас обходили стороной. Впервые опасность отправиться в тюрьму возникла, когда мы уже печатали большое количество литературы: в основном песенники и другую вспомогательную литературу. Печатать Библию у нас возможности не было. Конечно, ищейки КГБ не могли пройти мимо такой деятельности.

Первым был арестован Василий Палий, который как раз и печатал сборники. Не знаю где и как – качество было еще то. Однажды к нему нагрянули с обыском, нашли большое количество еще не вывезенной литературы и посадили. Это была первая посадка среди наших. Это были уже 80–е годы, самое начало. Палий не назвал ни одного имени. У него был адвокат, выбранный им, а не данный государством. Он получил два года, которые не досидел и вскоре вышел. (Это был не первый его срок, до этого он отсидел 10 лет). Он из Молдавии переехал в Москву, женился на женщине старше себя, оставив первую жену и детей. Он объяснил свой поступок тем, что она не сохранила ему верность во время его тюремного заключения. Но Бог ему судья. Он сам уже умер, а его вторая жена живет в Подмосковье.

Вслед за Палием с обыском пришли к Александру Комару в квартиру. Думаю, что вычислили путем подслушивания телефонных разговоров. Палий имел неосторожность поговорить с Александром по телефону. У Комара при обыске нашли определенное число нераспространенной литературы. Он тоже был арестован. Он тоже был стоек и не выдал никого. Его родители трудно переносили заключение сына. Кроме него, у них еще была дочь Нина.

Из всей тройки, причастных к нелегальному изданию книг, на свободе остался только я. Год–полтора я еще был на свободе. Дальше началось самое интересное. Родители сидевших были очень удивлены тому факту, что руководитель подпольного издательства на свободе, а их дети сидят. Начались закулисные разговоры, намеки, которые никого не привели бы в восторг, я – не исключение. Уже закрадывалась мысль: посадили бы что ли и меня, чтобы не выглядеть предателем. Но несмотря на не снижающуюся активность меня не сажали. Но дождался и я. Однажды мне позвонил мой «опекун» из органов госбезопасности, Сергей Николаевич, и сказал: «Можешь собираться, у нас есть на тебя материал». Мне же всегда казалось, что такого материала было предостаточно и посадить меня можно было и раньше. Тут же позвонил мне мой знакомый, которого я когда‑то попросил напечатать 300 библейских словарей Нюстрема. Он распечатал, мы эти словари переплели и распространили: что‑то продали, что‑то раздали. 300 словарей – это по весу примерной тонна готовой продукции. Отксерокопированные страницы надо было сложить, сшить и переплести – что было делом весьма трудоемким. К этому была привлечена практически вся моя группа. Под пение молодежных песен они складывали эти листочки один к одному, брошюруя их в книжечки. Из книжечек составлялся том, который мы распространяли между частными переплетчиками. Так получались готовые книги, совсем не похожие на оригинал. Но это были хорошо читаемые ксерокопии. Копировальная техника к тому времени уже имелась в некоторых институтах. С одним оператором множительной техники мы заключили сделку. Но через некоторое время его вычислили. Он пришел ко мне и сказал: «Саша, прости меня. Я не герой, я тебе сдал. Мне сказали, что либо я сам сяду, либо дам показания на заказчика». Они знали, что заказчик – я. Против меня было возбуждено уголовное дело, которое называлось «Изготовление и хранение литературы в больших количествах с целью извлечения прибыли с применением наемного труда». Обвинение звучало так – «занятие запрещенным промыслом». Запрещения мы не видели, но статья звучала так. Адвокат никак не мог взять в толк, почему сажают заказчика, а не исполнителя. Судьи и следователи над такой наивностью смеялись. Но одна судья, выслушав доводы адвоката, тоже не поняла, почему сажают заказчика и отправила дело на доследование – к нашей общей радости. Дело вели следователи из Брежневской прокуратуры (район Москвы на Юго–Западе). Не знаю, почему дело оказалось там – я жил совсем в другой районе – в Дзержинском. Сотрудники госбезопасности написали протест на решение судьи. Дело передали другому судье. Он был более понятливый и из четырех возможных лет мне дали три года. Учли, что я – отец пятерых детей, жена ходила беременная шестым. Со всех мест работы были хорошие отзывы. Но дело было сделано, на оглашение приговора 24 января в 1984 я пришел в теплых вещах : телогрейке, в сапогах, с 10 кг провианта, готовый к отсидке – трем годам общего режима. Милиционер отвел меня в направлении, котором я еще ранее не ходил. Заперли в каморке–одиночке. Я сел и начал про себя молиться: «Господи, вот и начались мои тюремные приключения, мои университеты, которые мне нужно пройти». Но об этом в следующий раз.

ГЛАВА 14. Тюремные путешествия

Прошло двадцать девять лет с того времени, как я получил тюремный срок. Как‑то за все эти годы не удавалось написать воспоминания о моих тюремных путешествиях, но вот сейчас, наверное, пришло время. Определенное число моих противников старается всеми способами опять отправить меня «дальней дорогой» в казенный дом. Возможно, получится что– то подобное роману «30 лет спустя».

Итак: после оглашения приговора, а мне дали три года общего режима, подошёл милиционер и повел меня в камеру. Нужно сказать, что в каждом суде есть особая камера для людей, которых осудили. Я уже был одет соответствующим образом: теплое белье, теплые вещи, рюкзак с неприкосновенным запасом продуктов. Хотя, это даже не рюкзак был, а котомка на двух завязочках. Все что в ней было, в скором времени мне очень пригодилось. «Вот и начались мои тюремные университеты», подумал я и помолился кратко: «Господи дай сил, перенести то, что перенесли до меня уже многие». На душе было спокойно, поскольку мотив обвинения был явно связан с моими религиозными убеждениями. Обвинение звучало так: изготовление и распространение религиозной литературы в больших количествах, с целью получения прибыли с применением наемного труда. А дело было так: я попросил своего знакомого, который заведовал отделом множительной техники в одном из институтов, сделать 300 копий Библейского словаря Эрика Нюстрема. В то время это была очень редкая книга, впущенная в Канаде, и многие христиане мечтали иметь ее в своей библиотеке. 300 экземпляров книги, напечатанной на ксероксе – это в общей сложности около тонны готовой продукции, если учесть, что одна такая книга весила больше трех килограммов. Вывозил я эту тонну книг в разных чемоданах, пачках, сумках и это был длительный процесс: отпечатать, вывести, собрать страницы, переплести. На все это ушло около года времени и усилия всей нашей молодежной группы, участники которой все это вспоминают и сегодня. Мы с большим воодушевлением занимались тогда подпольным изданием религиозной литературы. Все 300 словарей Нюстрема были распространены разными способами и на сегодняшний день, к сожалению, не сохранилось ни одного экземпляра. Я не помню сейчас, сколько я заплатил за изготовление этих копий, но это где‑то 10 руб. за один экземпляр и в результате получается 3000 руб. – совсем не маленькая по тем временам сумма. Вот за это мне и пришлось сидеть. До меня были осуждены Ермолюк Александр и Василий Палий, которые так же были к этому делу причастны и мне не стыдно было присоединиться к моим братьям. Кроме того, возникли разные слухи, относительно всего этого: двоих посадили, а меня нет. Начались разговоры, косые взгляды и свой тюремный срок я встретил с облегчением. «Я не предатель!» – хотелось мне сказать всем недругам, но к сожалению мой тюремный срок никак не повлиял на их мнение. Кто хотел считать меня предателем, тот даже сейчас меня таковым считает и разубедить таких людей не возможно.

Прошел час или два и подъехал «воронок», который объезжает суды в конце дня и собирает всех арестованных первый раз. Я не помню, чтобы со мной ехали те, которые уже сидели под следствием, были только арестованные в первый раз. Мы общались, знакомились, я вытащил из котомки колбасу и раздал присутствующим. Как мне потом рассказывали те кто провожал меня кричали : «С Богом!», бросали цветы, но мы в это время жевали колбасу и ничего не слышали. Когда мы объехали все суды, в «воронок» набилось человек двадцать и в конце концов мы подъехали к воротам Бутырской тюрьмы. Кстати, недалеко от Бутырки я и работал тогда – это было рядом с метро Новослободская. Там был мой кабинет, где я передал все свои дела новому начальнику участка, который обслуживал системы тепло–водоснабжения Свердловского района, где и была эта знаменитая тюрьма. Правда осудили меня в Брежневском районе, это в Черемушках. Не знаю, почему туда попало мое дело, но это тоже любопытная история. Судья прочитав мое дело, сказала: «Тут что‑то перепутано. Судить нужно того, кто украл бумагу, сделал незаконные ксерокопии и получил за это деньги, а не того, кто заплатил за это.» И она вернула дело на дополнительное расследование. Следователи не согласились с заключением судьи и подали протест в прокуратуру. Прокурор удовлетворил ходатайство следствия и направил дело в другой суд. Так мое дело оказалось в суде Брежневского района, где послушный судья не стал спорить со следователями КГБ и проштамповал обвинительное заключение, по которому мне и дали три года общего режима.

Все это прокручивалось у меня в голове и будущее, конечно страшило, поскольку все предстояло впервые. Запомнил двух пассажиров «воронка», которые были в галстуках. Мне это показалось странным и я спросил у одного из них:

– А что, разве в тюрьме разрешают носить галстуки?

– Да нет, мне и в голову не пришло, что мне дадут год общего режима.

– А за что?

– Я подделал больничный лист. Три дня приписал и вот год получил.

Я спросил у другого соседа в галстуке:

– А тебе за что срок дали?

– Подделал трудовую книжку. Одну палочку добавил. Приписал десять дней.

Этих людей обвинили в подделке документов и дали реальные сроки, они конечно этого не ожидали и были шокированы. Но это было время Ю. В. Андропова, когда устраивали облавы в кинотеатрах и магазинах в рабочее время. Так дряхлеющий генсек пытался навести порядок в разболтанной стране. Количество заключенных во времена Андропова, как известно, удвоилось.

Итак, мы въехали во двор Бутырской тюрьмы. Нас привели в специальное отделение, которое называлось: “сборка”. И началась неторопливая процедура вхождения в тюремный быт.

ГЛАВА 15. Тюремный двор

Прибыли мы на тюремный двор часов в десять вечера. Я был уверен, что нас сразу определят в камеры, но я ошибся. Только несколько человек, которые под предварительным следствием уже были сразу отправились по своим камерам. Нас вновь прибывших заперли в специальный бокс и началось томительное ожидание. Оказывается, процедура приема новичков – это не быстрая процедура и сотрудники тюрьмы не торопились ее начинать, а дождались окончания своей смены – двенадцати ночи. А мы ждали: кто‑то прислонился к стене, кто‑то сидел, кто‑то стоял предаваясь тягостным мыслям и воспоминаниям. Где‑то в первом часу нас начали «приходовать». «Прием начался»: стандартные вопросы, фотографии в анфас и в профиль, «игра на пианино» – получение отпечатков пальцев. Мажут пальцы краской и на специальных бланках в нужное место эти отпечатки необходимо поставить. Потом раздевание и медицинский осмотр. «Снимай трусы!» – говорит немолодая уже женщина. Посмотрев все интимные места заключает: «Болезней нет». Кто‑то стал жаловаться на свои разного рода болезни, на что было сказано: «Все болезни остались на свободе, а здесь вы все здоровы». С этим никто почти не спорил. Тюремная аптека того времени была очень проста: какую‑то белую таблетку разламывали пополам и говорили: вот одна половина от желудка, а вторая от головы и смотри не перепутай. После всей этой нудной процедуры, которая не спешно продолжалась до утра, меня отправили в камеру. Камеры делились: для тех, кто был под следствием и для тех, кто осужден первый раз и будут ожидать кассации. Кассация – это жалоба на приговор и дальнейшее рассмотрение этого приговора судом высшей инстанции. В то время оправданий судом высшей инстанции обычно не выносилось, как впрочем и сейчас. И вот этот период рассмотрения жалобы, который продолжался месяц, а иногда два месяца, заключенный находился в камере ожидая решения своей участи, а после этого начинались длинные дороги этапа. Я тоже написал кассацию и примерно два месяца ждал решения, после чего был отправлен на пересылку. А пока я был помещен в камеру 121, где было человек пятьдесят–шестьдесят. Это была комната квадратная примерно шесть на шесть метров и там рядами стояли двухэтажные нары. Когда я вошел в камеру, то уже все проснулись. Был сыгран подъем и заключенные были посчитаны. Ко мне подошли двое: «Кто ты?» Ответил: «Я баптист». «А Румачика знаешь?» «Петра Васильевича?» Здесь картинка сложилась. Если бы я просто сказал знаю, то расспросы бы продолжились. Но я назвал имя и отчество. «Это хороший человек», – сказал старший по камере, указывая на меня. «Ему место у окна, подвиньтесь». Так я сразу попал в привилегированные и было приятно, что баптисты до меня протоптали хорошую дорогу в тюрьмах Советского Союза. Сокамерники стали меня расспрашивать о моей вере и эти беседы не кажется прекращались потом все время. Так я включился в тюремно–образовательную программу, которая потом мне очень пригодилась в жизни. Старший по камере, зная, что я здесь первый раз, рассказал мне правила, которые необходимо было соблюдать. Например, очень важно, когда кто‑то сидит за столом и ест, не ходить в это время в туалет. Все находилось в одной камере и если люди едят, а ты сел на толчок, тут же раздаются злобные голоса: «Гаси парашу!» В камере нет сливного бачка, а есть кран на трубе, через который постоянно течет вода и когда человек сидит на параше, то вода шумит. «Гаси парашу» это значит – выключи кран. Рядом находился умывальник и кран с холодной и горячей водой. Горячую воду подавали утром и вечером, примерно на час. Чай нам давали в виде заварки – какая‑то темная жидкость была, а горячую воду добавляли уже сами. Рацион был скудный: 400 грамм хлеба на день и три кусочка сахара. Утром давали какую‑то кашу и разливали заварку в кружки. В обед был суп и что‑то на второе, а вечером опять каша. Вот весь рацион. Когда открывался «волчок» – маленькое окошко на двери камеры, то все заключенные выстраивались со своими мисками. Подали пищу и дальше каждый устраивался кто где смог. За столом мест конечно не хватало и кто‑то устраивался у стены или на полу. Дозволялись в камере игры – шахматы, домино. В карты нельзя было играть, но карты были в каждой камере. По середине в камере был проход от окна до двери – это было шесть метров. Движение по этому проходу не прекращалось, люди постоянно шли гуськом друг за другом. Была тюремная библиотека и заключенные могли читать книги. Я в камере перечитал Л. Н. Толстого. Его роман «Воскресенье» поразил меня описанием тюрьмы того периода и подумалось о том, как много общего между тем временем и нынешним и практически ничего не менялось в России с тех времен. Естественно, никакой религиозной литературы не разрешалось. И никакой переписки не было, до того времени, пока не утвердили приговор. Заключенным разрешалась одна вещевая передача и одна продуктовая, не более пяти килограмм. Спал я на матрасе и это было не просто: нужно было извернуться и как‑то найти место между кочками. Выдали мне одеяло, две простыни, майку, трусы – это то, что положено заключенному и то, что менялось один раз в неделю после посещения бани. Подъем был в шесть утра. Включалось радио, которое потом работало до отбоя. Через время заключенные выстраивались в две шеренги и был пересчет. Как правило все совпадало. Бежать из тюрьмы никому не удавалось. Говорят, что из этой тюрьмы бежал знаменитый революционер Ф. Э. Дзержинский. Вот и мне довелось ходить по тем дорогам, по которым ходил Дзержинский и многие заключенные, в различные периоды российской истории. Так начались мои тюремные скитания, которые закончились ровно три года спустя. Я отсидел как говорят: от звонка до звонка, без всяких скидок и амнистий, хотя за этот период амнистий было несколько.