Текст книги "Прикладная метафизика"

Автор книги: Александр Секацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Едва ли мирные некрофилы стали основной кормовой базой для своих суперанимированных собратьев, как это предполагает Диденко. В таком случае мы имели бы дело с взаиморегуляцией численности – обычной степенью конфликтности в рамках одного биоценоза, порождающей к тому же весьма устойчивую структуру. Прорыв суперанимации привел к уникальной непримиримости: борьбу за одно и то же тело вели между собой разные формы жизни; первичные позывы впервые вступили в агональное состязание. Что, разумеется, не препятствует ситуативному совпадению интересов. Обычный хищник ассимилирует биомассу своей жертвы; вампира интересует только ее лучшая, самая витальная часть – горячая кровь. Это обстоятельство создает условия для невиданного по своей эффективности симбиоза: палеоантропы-утили-заторы падали «выделяют из своей среды» собственных сверхубийц и могут теперь не дожидаться милости от крупных хищников. Делегированные вампиры (что-что, а их фантастическая сила отражена во всей вампириаде от сказочных времен до наших дней) делают свое дело, терзая жертву и выпивая ее жизнь. Собратьев же как раз волнует не живое, а мертвое: они выжидают, пока труп дойдет до кондиции (станет падалью), и доедают оставшееся – свою долю.

Следует подчеркнуть, что особи, одержимые кровью, как коты валерьянкой, топологически возможны именно среди зрителей кровавых зрелищ, каковыми и были палеоантропы, допущенные на пир хищников, подобно современным шакалам. В этот момент инвольтация первичного трансперсонального зова осуществляется на всех частотах, что, естественно, резко повышает вероятность инфлюэнса (состояние аффектации, противоположное катарсису). Нельзя сбрасывать со счетов и взаимную аффектацию – уже упоминавшуюся интердикцию, блокирующую программные тексты поведения эгоистичных генов и высвобождающую «то, чему лучше было бы не просыпаться». Среди пробужденного оказываются первичные позывы, список которых Фрейд предусмотрительно оставил открытым; текущая кровь пробуждает и зов Океаноса, взывающий к преодолению раздробленности первичной субстанции. Капли крови словно бы тянутся друг к другу, подобно лужицам жидкого серебристого металла из фильма «Терминатор», и эта тяга, в свою очередь, «волнует кровь», текущую в автономных кругах кровообращения. Прорыв зова через блокираторы напоминает все позднейшие высвобождения скрытых энергий, совершенные уже человеком, homo sapiens: электрический ток, запуск реакции деления и ядерный синтез. Уникальное стечение обстоятельств подбирается теперь осознанно. Но первым результатом прорыва стал сам неоантроп – когда кровь бросилась в голову его спровоцированному предку.

Можно смело сказать, что вампир пробужден от спячки реактором антропогенеза и ему все равно, в каком теле он себя обнаружил. Можно также, вполне по-дарвиновски, показать приспособительное значение нового ароморфоза[17]17
  Термин «ароморфоз», введенный А. Н. Северцовым, вообще говоря, не очень подходит для характеристики прорыва суперанимации – слишком редко удается использовать высвобожденную энергию в приспособительных целях.


[Закрыть]. Появляется возможность исключительно выгодного внутривидового разделения труда: одни убивают и «снимают пробу», другие идут вослед, перерабатывая биомассу почти без остатка. Исходя из идеи сверхвитальности, понятно, что одно-го-двух живодеров (вампиров) достаточно, чтобы прокормить целое стадо мародеров – и это делает экологическую нишу еще более привлекательной для экспериментов естественной тератологии. Для безнаказанного прохождения первых стадий обретения сознания лучшей ситуации и не придумаешь.

Словом, все прекрасно, если не считать, как говорит персонаж из фильма Родригеса «От заката до рассвета», одной маленькой детали, которую мы пока преднамеренно обойдем стороной. Достаточно сказать, что она касается взаимоотношений провокаторов и спровоцированных – мародеров и живодеров.

Палеоантропы против Леви-Строса

Основной проблемой предложенной схемы (если, опять же, абстрагироваться от «детали») является интервал времени. После того как вампир заканчивает свою стремительную работу и удаляется куда-нибудь, пространством и временем полный (допустим, в тесное темное убежище), оставленные им дары еще слишком свежи. Инстинкт, приведший когда-то палеоантропов в гарантированную, почти пустующую нишу, категорически запрещает им даже приближаться к запаху свежей плоти и крови. Физиологическая подстраховка в виде рвотной реакции, головокружения, обморока не вымылась полностью из генофонда homo sapiens и по сей день; поправка на кровь, помимо всего прочего, легко выявляет индивидов-носителей гена ранних палеоантропов.

Ожидание затягивается на сутки, а в умеренных и холодных широтах – на несколько суток (не говоря уже о том, что дождаться самоприготовления истинного деликатеса – удел самых терпеливых). Таким образом, еще до проявления оппозиции сырого и вареного – действительно принципиально важной оппозиции для любой культуры – возникает мучительная коллизия свежего и протухшего, инициирующая антропогенез и предшествующая социогенезу. Уже одного этого рассогласования достаточно для крайне напряженных отношений между охочим до свеженького авангардом и традиционными, консервативными предпочтениями мародеров.

Лимитирование временного интервала уместно рассматривать как вновь заработавший селектор естественного отбора, вектор которого, однако, определить достаточно сложно. В каком-то смысле отбор должен поощрять самых нетерпеливых, рискующих приступить к трапезе еще до появления манящего запаха. Но в распоряжении потенциальных аутсайдеров имеется свой аргумент – решающее средство, применение которого не обязательно требует мобилизации разума. Это, конечно, огонь, и при всех прочих даваемых им преимуществах, на данном участке антропогенеза важнейшим его свойством оказывается способность уничтожать «сырое», ликвидировать остающиеся еще следы анимации.

Стало быть, внутри сверхантагонизма некрофагов и живодеров возникает еще внутренний конфликт «дерзких» и «сообразительных», тех, кто не прочь «поживиться», и тех, кто не в силах преступить инстинкт пищевого поведения предков. Медиатором конфликта является огонь, первая пограничная стихия, отделившая дикость от протокультуры[18]18
  Пионерское исследование Клода Леви-Строса нисколько не утратило своей значимости в этом отношении: Levi-Strauss С. Mythologiques. V. 1. Le cru et le luit. (В русском переводе – «Сырое и приготовленное».) Следует также отметить книгу J. Lakoff. Fire, Women and dangereus Things. N. Y., 1989.


[Закрыть]. Таким образом, жареная пища – это субститут пищи протухшей, некий вынужденный эрзац. Никаким иным способом объяснить происхождение странной привычки пользоваться огнем для уничтожения протеинов нельзя. И тот факт, что сырое мясо не пригодно в пищу для абсолютного большинства современных людей, лучше всего свидетельствует о победителях последнего в истории человечества этапа естественного отбора. И вообще, если посмотреть на ход антропогенеза сверху (свыше), можно заметить некую поочередность окропления то мертвой, то живой водой.

След кровавый стелется по сырой траве

Как уже отмечалось, антагонизм между вампиром, возникающим в процессе суперанимации, и его глухими к зову крови сородичами остается непримиримым. Вроде бы выгода от «разделения труда» должна привести к прочному симбиозу, но мешает пресловутая «деталь». Дело в том, что рождение вампира (или синтез вампириона), каким бы конкретным образом оно ни происходило, создает ситуацию, которой меньше всего можно управлять. Неистовство прорвавшейся сверхвитальности не поддается канализированию, и всякий, оказавшийся в поле тепловизора, все живое и теплое, является потенциальным объектом вампирического драйва. Девиз вампира, находящегося при исполнении, в точности соответствует принципу хохла из известного анекдота: «Ну, съесть-то все не съем, но понадкусываю каждого…»

Разумеется, надкусывание не обязательно понимать прямолинейно, в духе киновидеоряда, равно как и «вампир» не является стационарным объектом, всегда данным самому себе. Его одержимость есть мигрирующая структура в терминологии Делеза, она не может замкнуться и всегда пребывать в устойчивой телесности. То есть речь идет о «заражении», об иррадиирующей инициации, продуктом котрой и является вампирион – взаимная зачарованность пульсирующей кровью и зачарованностью друг друга. Из всех возможных оргиастических слияний вампирион наиболее радикален в смысле преодоления и взлома телесной разделенности. Жорж Батай, выдвигая идею трансгрессии, пытался описать соответствующий эффект всеми имевшимися в его распоряжении косвенными средствами, избегая называть лишь ключевое слово, имя эталона[19]19
  Батай Ж. Внутренний опыт. СПб., 1999.


[Закрыть].

Итак, вампирион – мигрирующая и мерцающая структура, разворачивающаяся по типу цепной реакции: сроки ее существования измеряются скоростью выгорания исходных материалов. Срок в любом случае недолог, если иметь в виду каждую разовую вспышку, но этого времени достаточно, чтобы оставить после себя зримые следы разрушений, включая завербованных сородичей. Тут большинство киноверсий носит очень односторонний характер, воспроизводя лишь ужас смертных перед бушующим вампирионом. Ужас, конечно, доминирует, но инвольтация экстаза порой срабатывает и без всякой «надкусанности», вскрывая блокировку и пробуждая нечто глубоко и крепко спящее. Попадание в вихрь вампириона приводит к необратимым последствиям. Как поется в песне Евгения Бачурина: «Напьешься однажды – погибнешь от жажды». Следует вновь заметить, что запустить цепную реакцию синтеза куда как нелегко, и все же это пустяк по сравнению с задачей остановить ее (или перевести в управляемое русло).

Как бы там ни было, явление вампирической суперанимации практически уничтожило исходную нишу палеоантропов. Истребление и вымирание явных некрофагов, не сумевших перейти от протухшего к жареному, оказалось почти тотальным, хотя спорадически ген некрофагии и каннибализма проявляет себя и по сей день. Его полная выбраковка отнюдь не закончена, и, чтобы убедиться в этом, достаточно раскрыть любой учебник судебной медицины. Оглядывая вскользь поле боя, можно сказать, что никогда уже впоследствии извечный конфликт отцов и детей не достигал такой степени непримиримости.

Следы сокрушительного поражения, понесенного не перестроившимися мародерами, обнаруживаются в глубоко архаических жесточайших табу, касающихся регламентации контактов с покойниками. Фрейд, обладавший гениальной интуицией на отыскание и суммирование решающих примеров (при том что его собственная интерпретация материала далеко не всегда оказывалась столь убедительной), составил впечатляющую сводку фрагментов реликтового ужаса перед покойниками[20]20
  Фрейд 3. Тотем и табу // Фрейд 3. Я и Оно. Т. 1. Тб., 1989.


[Закрыть]. Перечень запретов внушителен: от уничтожения имущества покойного и выбывания его имени из списка имен, даваемых детям, до выделения специальных париев («недолюдей»), занимающихся погребением и лишенных права разговаривать в присутствии других членов племени.

Кажется, для уничтожения стартовой площадки очеловечивания были использованы все возможные средства. Тут и запрограммированный культурой иррациональный ужас перед покойниками и расчленителями трупов, и та же физиологическая подстраховка табуирования, вызывающая рвотную реакцию на трупный запах и запах падали (подобная реакция отсутствует у других млекопитающих). Но принцип полного избегания контактов отнюдь не оказался последним словом в отношении к мертвым. Последующий этап антропогенеза восстановил скрытую (вторичную) некрофилию, подведя под нее другие основания: память о предках, скорбь об умерших близких, идею благородства, которое определялось длиной предъявляемого списка мертвых предшественников. Только этот этап определил возможность появления цивилизации[21]21
  Подробное рассмотрение вопроса дано в статье: Секацкий А. К. Покойник как элемент производительных сил // «Комментарии», 1996, № 9. С. 24–38. Что же касается амбивалентности чувств, которая, по мнению Фрейда, характеризует человеческую чувственность вообще, то ее можно рассматривать как перекрестное отложение противонаправленных этапов антропо– и социогенеза. Фиксация следов обнаруживается как на генетическом уровне, так и на уровне социокода.


[Закрыть].

Как бы там ни было, но победителями оказались отнюдь не живодеры-суперанималы – иначе пантеон героев сплошь состоял бы из великих вурдалаков. Успех (да и то не окончательный) выпал на долю тех, кто сумел установить хотя бы частичный контроль над цепной реакцией синтеза вампирионов. Поэтому вслед за древнейшим пластом табу мертвецов мы обнаруживаем специфический набор предосторожностей в отношении крови[22]22
  Иные соображения на этот счет можно найти в книге Валерия Савчука. См.: Савчук В. В. Культура и кровь. СПб, 1998.


[Закрыть], упакованный в форму строжайших запретов. Все эти запреты получают вразумительное объяснение лишь при условии их противовампирического действия, как прерыватели и ингибиторы синтеза вампирионов[23]23
  Две фундаментальные группы запретов, превышающие по своей важности запрет инцеста, определяют абсолютную нижнюю границу человеческого. Однажды я услышал от студентов этнологического факультета Санкт-Петербургского Европейского университета частушку, поразившую меня своей лаконичностью и точностью:
Если быть людьми хотите,Соблюдайте два табу:Трупы ближних не членитеИ не смейте спать в гробу.

[Закрыть].

Теперь самое время обратиться к остававшейся пока без внимания атрибутике фильмов о вампирах. Это пресловутый чеснок, который, прежде всего, может пониматься как символ противостоящего кровожадности вегетарианства. Но не только. Нам понадобится расширительное значение этого достаточно случайного атрибута – речь пойдет именно о средствах противодействия вампиризму и вампириону, для чего удобнее воспользоваться соответствующим английским словом «garlic». Будем называть гарлическими меры предосторожности, принимаемые социумом для заглушения голоса крови и преимущественной трансляции другого зова, который мы уже назвали осиновый call.

Под понятие гарлической предосторожности можно подвести большие группы запретов, не имеющих никакой иной связи друг с другом, кроме противодействия возможному синтезу вампирионов. Например, запрет употреблять в пищу мясо с кровью, известный многим народам (входящий и в еврейский принцип кошерности), запрет лишать жизни соплеменников посредством пролития крови, характерный для кочевых народов Центральной Азии, в частности, для монголов. Особенно широко представлены (практически во всех культурах) табу на общение с женщиной во время менструации. Чаще всего запрет мотивируется двояко: как опасность, исходящая в это время от женщины, так и как опасность, грозящая ей самой[24]24
  Women, Culture and Society. Ed. by M. Rosaldo. Stanford, 1974. Несколько иной подход к проблеме содержится в книге Greer G. The Change Women Ageing and the Menopause. L., 1991.


[Закрыть]. Вполне вероятно, что суммирование первичных позывов делало возможность вампирического прихода особенно актуальной. К гарлическим предосторожностям можно причислить и особые правила дефлорации, в частности, существовавшее во многих культурах право первой ночи, предоставляемое вождю, жрецу или просто «подготовленному человеку».

Гарлические аксессуары цивилизаций

Ячейки архаической социальности пронизаны как прямым, так и смещенным вампиризмом. Материальной базой неистовства и ярости, столь необходимых для дела войны, служит братство по крови в момент его непосредственного предъявления. Или, иначе говоря, синтез вампириона в реальном времени. Сочетание статуса вампира со статусом национального героя кажется чем-то странным, на самом же деле удивлять должен противоположный факт: то, что один лишь Дракула со товарищи (да и то с оговорками) рассматривается народным сознанием как национальный герой Румынии. Несомненно, что это результат строжайшей гарлической цензуры, отражающий, впрочем, нешуточную опасность для всякой устойчивой социальности. Трудно во всех деталях восстановить путь между Сциллой и Харибдой, ясно лишь, что полный отказ от помощи голоса крови причинял непоправимый ущерб кондициям воинского духа, и проблема хранения ярости в промежутках между войнами оказалась одной из важнейших в истории цивилизаций[25]25
  Секацкий А. О духе воинственности // Секацкий А. Соблазн и воля. СПб., 1999.


[Закрыть]. В целом, задача управляемого синтеза вампирионов так и не была решена, но с предотвращением самопроизвольных синтезов цивилизованный мир в принципе справился, хотя для этого понадобился целый ряд гарлических аксессуаров – от жесточайшего табуирования кровавых эксцессов до строгой регуляции приемлемого уровня витальности, достигнутого лишь современным гуманизмом.

Торжество вторичной некрофилии еще будет рассмотрено более подробно; сейчас хочется обратить внимание на идею консервирования, в полной мере выражающую скрытые пищевые преференции наших далеких предков палеоантропов. Самые устойчивые цивилизации древности, египетская и китайская, достигли и самых выдающихся успехов в деле консервации[26]26
  Kittler A. Conserves and Consumers. Berkley, 1987.


[Закрыть]. Технологией консервирования продуктов человечество овладевало на протяжении всей своей истории, но, так сказать, первичный, исходный продукт – труп – был главным предметом забот. Искусство мумификации (консервации) трупов, существовавшее в Древнем Египте, все еще превосходит возможности современных технологий. Идея хранения продуктов без сохранения их витальности реализовывалась параллельно во многих направлениях. Кладбище оставалось преимущественным местом хранения, его эталоном, на который могли ориентироваться другие хранилища. Так, в польском языке слово «sklep» означает «склад, магазин», и в этом нет ничего удивительного, ведь и в русском слова «склад» и «кладбище» однокоренные, общие по этимологии и близкие по смыслу.

Консервы оказываются идеальным, привилегированным предметом для описания гарлических цивилизаций. А последовательность оппозиций, удерживающих в своей полярности историю человеческого в человеке, может быть выстроена следующим образом: свежее – протухшее сырое – вареное (жареное) натуральное – консервированное реальное – символическое.

Переход от третьей к четвертой оппозиции осуществляется наиболее плавно (по сравнению с предыдущими переходами), знаменуя торжество постиндустриального общества, начисто обуздавшего первичный вампиризм в своих рядах, но тем самым лишившего себя внутреннего притока витальности.

С самого начала вопрос о глушении зова был вопросом жизни и смерти; игра первичных позывов разворачивалась еще до установления диктатуры символического, подданные которой и получили общее имя homo sapiens. Все начиналось в кровоточащем разломе природы. Лишь на втором и третьем витке антагонизма встал вопрос об обретении и сохранении устойчивой социальности, опирающейся на консерватизм и традицию, а не на свежие веяния вдохновляющей суперанимации. По большому счету только блокировка первичного зова, или хотя бы замена вампириона куда менее спонтанным (и более управляемым) единением вокруг харизматического лидера, давала шанс перевести мерцающий, импульсивный режим коллективной телесности в стабильный режим социальности, характеризующийся некой непрерывной длительностью повседневного бытия.

Гарлические предосторожности как устои контролируемой социальности мы находим повсюду. На этом фоне видимым и даже вопиющим противоречием может показаться христианская практика евхаристии. Как, к примеру, расценить слова Христа: «Пейте кровь мою и вкушайте плоть мою»?

На первый взгляд, тут чуть ли не прямая инструкция к провоцированию синтеза вампирионов. Но при более внимательном рассмотрении можно заметить хитрую ловушку, расставленную ловцом человеков. Оппозиция натурального и консервированного задействована здесь в полной мере. Обратимся вновь к кинообразу вампира, в данном случае к некоему обобщенному сюжету, представленному в десятках фильмов (например, в «Интервью с вампиром»).

Вампир сталкивается с предательством: неофиты, которым он «покровительствует» (допустим, против их воли), приносят ему угощение. Ничего не подозревающий вампир отхлебывает питье – и корчится в страшных муках:

«– Они отравили меня… напоили разогретой, свернувшейся кровью… кровью трупа… Проклятье!»

Дальше, в зависимости от принятых правил игры, вампир либо погибает, либо обращается к какому-ни-будь спасительному средству – но в любом случае его мучения неподдельны. Если слабонервные представители рода человеческого падают в обморок при виде льющейся крови или их тошнит от плохо прожаренного мяса, то можно себе представить, насколько сильнее аллергическая реакция вампира на фальсифицированную, консервированную кровь, которая уже не является субстанцией жизни, не передает зов Океаноса, а, наоборот, инициирует затухающий ритм смерти. Конечно, настоящим оружием, с которым следует идти на вампира, является вовсе не осиновый кол, а консервный нож – и культура воспользовалась именно этим оружием. Но сначала несколько попутных соображений.

Краткие попутные соображения

Жестоко наказанная доверчивость вампира что-то очень напоминает. В голливудском фильме «Робот-по-лицейский-2» есть весьма впечатляющая сцена. Мы видим, как «плохой» робот демонстрирует свое неукротимое буйство. Кажется, что остановить его просто невозможно: монстр сокрушает все, что попадается ему под руку. Но у робота есть одна конструктивная особенность (ахиллесова пята), связанная с тем, что ему пересадили мозг наркомана.

И вот неудержимому терминатору показывают ампулу с нюгом – желанным наркотиком. Монстр останавливается, замирает, затем в его корпусе открывается дверца и выезжает маленькая тележка с устройством, приспособленным для захвата ампулы. Кажется даже, что «хваталка» как-то трогательно, беззащитно дрожит. Тележка увозит ампулу, еще несколько мгновений – и наступит желанный приход. Но в это время на злодея сверху прыгает хороший робот и, застав монстра врасплох, уничтожает его.

Архетипом этой и других подобных историй можно считать противоборство Одиссея с циклопом Полифемом. Одиссей выбирает момент, когда циклоп смотрит на него доверчиво (или, во всяком случае, беспечно) своим единственным глазом, – и именно в этот момент герой вонзает в око циклопа заостренный кол. Предание, правда, не сообщает, был ли кол осиновым или же сделанным из какого-нибудь другого дерева… Нетрудно предположить, что мучения Полифема, робота-наркомана и доверчивого, потерявшего бдительность вампира, примерно одного порядка. Однако важнее другого рода общность, наталкивающая на печальный по-своему вывод: чтобы уничтожить (обезвредить) чудовище, нужно определить единственную точку (в терминах Делеза – точку сингулярности), в которой проглядывает остаточное человеческое, и нанести в эту ахиллесову пяту решительный, сокрушающий удар. Иными словами, чтобы уничтожить монстра, нужно пронзить не его монстрообразное, а именно его человеческое. Так устроен мир.

Но и хитрость разума, прогрессирующая с начала антропогенеза, прогрессирует именно по этой траектории.

Консервированное, консервативное и символическое

Причастие (евхаристию) часто приводят как пример замещающей жертвы, что верно. Но в данном случае для нас важно то, что между замещаемым (присутствием Христа) и замещающим символом присутствия находится среднее звено: консервант – или даже, скорее, консервация как особого рода сохранение. «Консервированное», будучи в оппозиции к «натуральному», одновременно становится медиатором между натуральным (природным) и символическим. Соответственно, замещающая жертва становится первым актом символизации, вычленяющим реальное из чисто природного.

Спаситель жив, ибо вот кровь его течет из чаши, приобщая верующих к единству (братству) во Христе, – кровь сохранилась. Но сохранилась она не как натуральная, а как законсервированная (пресуществленная) – в таком виде она и будет циркулировать до скончания веков, омывая и оживотворяя экклезию, новое тело Христово. Кровь пресуществилась в вино, которое содержит естественный консервант, образующийся при брожении сока растений, – спирт. И сей консервант будет посильнее чеснока Брэма Стокера.

Вампир (не забудем, что это прежде всего состояние) есть отклик на зов сгустка жизни – жизни интенсифицированной, пульсирующей, готовой вырваться из заточения в одиночных камерах хранения. Зов успокоенной и законсервированной прежней жизни, напротив, парализует и разрушает вампира; такой зов отзывает назад состояние сверханимации. Мертвая вода (архетипический консервант) демобилизует и расслабляет — не случайно она является насущным вином к хлебу насущному для некрофильских гарлических цивилизаций.

Любопытно, что в массовом сознании – как в его фольклорном выражении, так и в структуре киножанров – вампир и покойник воспринимаются примерно как одного поля ягоды, способные найти общий язык друг с другом. Вампиру иной раз случается полежать в гробу, а мертвец, в свою очередь, норовит покусать первого встречного. Такое странное смешение объясняется примерно эквивалентной силой страха, вызываемого фигурами-протагонистами. Так человек, который одинаково боится высоты и глубины, имеет некоторое основание утверждать, что это одно и то же, хотя бы в качестве источника ужаса. Но ужас, как известно, парализует всякую деятельность, в том числе и деятельность рефлексии: в частности, он мешает сообразить, что мои лютые враги не обязательно должны находиться в приятельских отношениях между собой – они могут быть еще более непримиримыми антагонистами друг друга. Что как раз и имеет место в случае вампира и мертвеца. Другое дело, что сверхвитальность манифестируется в дискретном режиме, как внезапный прорыв зова, вступающего в свои права сразу, без всяких полутонов. Строки Ахматовой, посвященные вдохновению, вполне подходят и для отчета о состоянии вампиризации (не удивительно, ведь эти явления структурно близки):

 
Никакой не таинственный лепет —
Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять целый год ни гу-гу.
 

Режимы вампириона (сверхжизнь – жизнь – анабиоз) соединены между собой туннельным эффектом, то есть они не имеют промежуточных состояний и периодов становления. Более того, среднее звено («жизнь») довольно часто выпадает; в нем находятся лишь некоторые индивиды, выполняющие роль точек кристаллизации (консолидации) будущего вампириона – своего рода «упырь-уполномоченные».

Вампир, пребывающий в анабиозе или «в жизни» (среди нас), в известном смысле мертв по отношению к своему активизированному состоянию. «Гроб» в данном случае представляет собой метафору, доведенную до уровня видеоряда. Но вампир как таковой во всем противоположен «мертвецу», которым движет только нисходящий зов («бобок» по Достоевскому). Анимация трупа, в том числе и в фильмах ужасов, связана, как правило, с «несовершенством консерванта»: покойник что-то еще забыл, и это что-то его держит, не отпускает, не дает у(с)покоиться. Труп восстает из фоба «против своей воли», и если анимация доходит до речевого порога, то единственное, что может высказать мертвец, это просьба: отпусти…[27]27
  Убедительный художественный образ представлен в книге: Наль Подольский. Возмущение праха. СПб., 1996.


[Закрыть]

Прорыв в вампирическое бытие, напротив, оргиастичен (оргия есть образ вампириона в том же смысле, в каком время есть текучий образ вечности) и обусловлен максимальной интенсификацией, а не инерцией угасания. Природа сверхвитальности неизбежно включает в себя некрофобию, о каком бы режиме вампириона ни шла речь.

Консервативное, традиционное, запоминаемое, накопленное и отложенное – суть некротенденции, заглушающие голос крови. Однако культивирование этих тенденций, их укоренение в социуме оставляет все меньше возможностей для прорывов вампирической сверхвитальности.

Как уже было отмечено, одним из важнейших субститутов крови является вино: нельзя не обратить внимания на достаточно строгую альтернативность вампиризма и употребления алкоголя. Будучи медиатором измененных состояний сознания и симулякром спонтанного единения, алкоголь в известном смысле выполняет функцию кровезаменителя, предохраняя социум от вспышек «истинного вампиризма»[28]28
  Анализ ИСС в соответствующем аспекте см. в книге: Горичева Т., Иванов Н., Орлов Д., Секацкий А. Ужас реального. СПб., Алетейя, 2003.


[Закрыть].

Амбивалентную и не до конца выясненную роль играет один из самых фундаментальных институтов культуры – ритуал жертвоприношения. Рене Жирар, его авторитетный исследователь, трактует жертвоприношение как самый эффективный и распространенный способ предотвратить свободную циркуляцию и расширенное воспроизводство насилия в обществе: правильно выбранная жертва становится громоотводом, принимающим на себя разноименные заряды насилия[29]29
  Жирар Рене. Насилие и священное. М., 2000.


[Закрыть]. Однако, если даже судить по приведенным у Жирара фактам, этот древнейший ритуал успешно используется и для синтеза ситуативных вампирионов – как некий аналог современной всеобщей военной мобилизации[30]30
  Там же, с. 60–74.


[Закрыть].

Брахманы и кшатрии

На важнейшей функции коллективных жертвоприношений следует остановиться подробнее. Как бы ни был консолидирован социум и сколь бы эффективно ни осуществлялся сброс насилия, время от времени требуется переводить его в аварийный режим войны. Не только цивилизация, но и простое племенное объединение, манкирующее ресурсом сверхвитальности, долго не продержатся. Они будут сметены воинами Ярости, объединенными в вампирион (в братство крови) суперанималами соседних племен.

Конечно же, создатели и хранители устоев (консерваторы) вполне могли бы выразить свое кредо строками Пушкина:

 
Два чувства дарят сердцу пищу,
Два чувства равно близки нам:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
 

Но ни решительное предпочтение жареного сырому, ни облагороженная некрофилия не способны активизировать в обществе аварийный режим сверхмобилизации. Начиная с позднего палеолита, перед человеческим сообществом все время вставала одна и та же задача: создать управляемого, «ручного» Носферату, который мог бы и «врага съесть» и, когда потребуется, своевременно на кол сесть. Это была типичная idee fixe, отвергнутая в конце концов поздними всецело гарлическими цивилизациями, пошедшими по пути конструирования стационарных машин войны и сделавшими упор на технику, а не на суперанимацию.

Судя по всему, в свое время был найден некий приемлемый вариант, свидетельством чему и являются смутные предания о графе Дракуле и другие подобные истории. Есть основания полагать, что ритуалы жертвоприношения представляли собой сложнейшие реакторы многоцелевого назначения – в частности, генерирование зова бытия в модуляции голоса крови оставалось одной из важнейших задач. «Заведующие реакторами», а по совместительству и распорядители других ритуалов, именовались по-разному – жрецами, шаманами, брахманами, – и понятно, что ответственность на них лежала не меньшая, чем на конструкторах и руководителях современных ядерных объектов.

В индуистской иерархии воины-кшатрии шли после брахманов именно потому, что в некотором смысле были их порождением, по крайней мере, в части отваги и неистовства. Прерывать опасную работу было нельзя, и поэтому столь важную роль играли правила «ритуальной чистоты» (техники безопасности). Нашествия «варваров» повторялись регулярно, и главная характеристика варваров, даваемая всеми летописцами ранних цивилизаций, – кровожадность. Видимо, в этих протосоциумах, лишенных элементарных гарлических предосторожностей, реакторы работали почти безостановочно, причем реакцию синтеза запускал не посвященный (обладающий «допуском» специалист), а какой-нибудь упырь-уполномоченный…

Тем не менее практика замещающих жертв постепенно вытесняла трансляцию голоса крови: преодолеть несовместимость актуальных вампирионов (т. е. находящихся в активированном режиме сверхжизни) и сообществ неоантропов оказалось невозможным. Вампиризм в чистом виде не вписывается ни в какие структуры человеческого общежития. Его последней позитивной «миссией» оказалось уничтожение столь же «чистых» некрофагов, однозначно предпочитавших протухшее свежему. После чего, как уже было сказано, конфликт отцов и детей несколько потерял свою остроту.

Степени присутствия

Итак, в ходе социогенеза вампиризм в форме его максимальной кровожадности был подавлен. Но теневое присутствие и некоторые другие формы инобытия вампира сохранились. Сверхвитальная составляющая внесла свой вклад в важнейшие экзистенциальные проекты человечества, в психологию масс и даже в структуры рефлексии. Степени присутствия вампирического начала столь разнообразны, что их трудно отследить, даже пользуясь вампиром как инструментом (оптическим и транспортным средством).