Текст книги "Мироздание по мне"

Мироздание по мне

1.

Влюблённый Демиург творит миры.

Из ничего, из-под ладони голой

возник хаос тончайшего помола,

и замысел, весёлый до крамолы,

уже диктует правила игры.

ОН кружит —

раз-два-три —

в беспечном вальсе,

швыряет звёзды в пажити небес.

Покалывая лучиками пальцы,

они спирально сыплются окрест.

ОН отбежал – полюбоваться с краю,

не утерпел, склонился над одной

и рядом стал лепить подобье раю...

(И я там был. Там дух витает мой.

Там и поныне ждёт о НЁМ известий

невеста – дочь небесного Отца...)

Горели ровно шандалы созвездий,

и капал воск на маковку Творца.

Творец играл. Лепил и снова комкал,

то хохоча, а то срываясь в плач.

(Меж Марсом и Юпитером обломки —

одна из тех досадных неудач.

Учти и ты: в тяжёлые моменты

сочти игрой работу ни за грош!..)

ОН раздвигал перстами континенты,

ОН сочинял на фауну патенты,

САМ у СЕБЯ срывал аплодисменты

и находил, что мир ЕГО – хорош!

2.

А человек был прихотью, ошибкой,

вне замысла наброском на полях,

парадоксальным вывертом, не шибко

удачным, с прогрессирующей сшибкой

двоичного мышления в мозгах.

Что видит разделяющий на «да»

и «нет» всё в мире? Только плюс и минус,

жара и холод, свет и темнота,

добро и зло, реальность и мечта —

вот всё, что человек из Бога вынес,

вся в этом мощь его и красота!

Пожал плечами: «Не принципиально.

Живи себе!» – добрейший из Творцов.

Так началась история отцов.

Она жестока и сентиментальна.

И кровь потоком, экспоненциально

растущим, потекла с материков.

Судить по-человечески об этом?

На минусы и плюсы разлагать?

Стать гражданином, перестав поэтом

быть? А игру в работу превращать?

Любовь и кровь, как прежде, рифмовать,

но не стилом отныне, а стилетом?

Делить свои творенья на козлищ

и агнцев?

Дудки! Разделитесь сами!

Допустим так: на идолов с усами

и смертных без.

И прочь!

И только лишь

последний взгляд на снова неудачу.

Разрушится сама, как Фаэтон.

А Я слеплю ещё. И не заплачу,

коли опять получится не то —

убогое, из глины и огня,

подобие Вселенной и Меня,

а всё же предыдущим – не чета.

Вперёд! Игра опять не начата.

Вперёд! Вон к той планетке. А Земле —

последний взгляд Мой. Долгий, но после...

3.

Без божества – с Его последним взглядом,

проникшим не во всех, не насовсем.

Без мира – с унаследованным Адом,

взаимно отрицающим Эдем.

Без мудрости – с посильным разуменьем

добра и зла... А всё-таки живём.

И даже что-то вроде вдохновенья

на пешеходной «зебре» познаём,

то гневаясь, то истово лаская,

то сдерживая судороги чувств...

А жизнь такая... как тебе... такая...

Не высказать. Я от неё тащусь.

Есть что-то в ней (шепну тебе на ухо,

а ты поверь!), что нас лишает сна —

и тесен мир мятущемуся духу,

и оболочка смертная тесна.

В темнице тела и в колодках быта

влюблённый человек творит миры,

и замысел, преступно НЕ забытый,

нашёптывает правила игры.

Vox populi & vox Dei

1. Голос народа

О Господи, коли Ты есть

на небе или возле,

наш хлеб насущный даждь нам днесь,

а масло можно после!

Высок Твой замысел, Творец,

а наша просьба ниже:

пока не возведён дворец,

не выселяй из хижин!

Мы верим: цель Твоя блага —

к обетованным рощам,

и неисповедим пока

Твой путь, но мы не ропщем.

Пускай ветра, пускай репьи

цепляются за гачи —

Ты нас, убогих, укрепи,

Ты нас направь, незрячих,

зажги нам путеводный столп,

дно моря обнажи нам.

Мы всё сметём напором толп,

молитвой одержимы:

Создатель! Ежели Ты есть,

Ты Сам всему виною!

Так ДАЙ нам хлеб насущный днесь,

а завтра – остальное!

Мы – Твой позор, Твоя вина,

венец, конец природы —

так ДАЙ же к хлебу нам вина,

и зрелищ, и свободы!

ДАЙ, Бог, чтоб новый день прошёл

по краешку над кручей!

И пусть нам будет хорошо,

и с каждым днём всё лучше!

2. Голос Бога

Хорош ли мир, что Мною создан?

Хорош. Поскольку не вполне!

А что недостижимы звёзды —

так замышлялось Мне.

А что стихии необорны —

так есть на что пенять.

А что вы сами не проворны —

так есть о чём мечтать.

Ни состраданья, ни участья

не ждите от Меня.

Хочу, чтоб вам хотелось счастья,

как мотыльку – огня,

чтоб о несбыточном мечталось

и чудилось: «вот-вот...»,

чтоб в снах мучительно леталось,

а в яви верилось в полёт.

Мечтайте. Ползайте и мучьтесь,

ужами прыгайте со скал.

Мою, Божественную участь

Я вам предначертал:

пылать душею возмущенной,

переплавлять в ея огне

мир,

только тем и совершенный,

что не вполне.

Старая-старая книга

1.

Пастух играет на свирели,

досуг с работой совместив.

Созвучны Авель и веселье,

бесхитростен его мотив.

А под рукой – праща и посох,

а от костра – шашлычный дух.

Славит Бога и не просит

Божьих милостей пастух.

Суровый Каин спит на сене,

жуёт коренья и плоды,

клянёт погоду, невезенье

и непосильные труды.

Он тщится превозмочь природу

да так, что тошно самому...

Разве сторож огорода —

сторож брату своему?

2.

Рыбам – сети, а птицам – силки,

а сынам человеческим – время

неожиданных бед.

С чьей-то лёгкой руки

мы не так назовём своё время.

Будем петь: «Время славных побед!»,

забывая охотно про беды.

И совсем не затем,

что ушедшим от бед

безопаснее петь про победы.

Разве птица поёт о силках,

или рыба – о пагубной сети,

ускользая из них?

И несётся в веках:

«Мы счастливого времени дети!»

3. Воспоминание о Капернауме

Мне богиня ноги мыла

и умащивала мирром.

Мир в густой вечерней сини

был, как боль моя, огромен.

Ничего не помню, кроме

боли. Не достало силы

встать. Я полз. Куда? Не помню.

Помню чьи-то ноги, спины.

Помню свет в убогом доме

и её в дверном проёме —

девку блудную, богиню...

Мне богиня мыла ноги,

вытирала волосами,

а потом смотрела долго

в душу грешными глазами,

и от взора глаз недетских —

двух озёр Генисаретских,

отразивших небеса, —

гнев бессильный угасал.

Снова, как давным-давно,

подо мной был мир земной,

опрокинутый чудно:

круча, тучи, птичья стая

и смоковница сухая

с корнем, вырытым волной...

Я рассказывал богине,

что живу на свете втуне,

что никем не понят ныне,

что избит был накануне,

что опять пойду бродяжить,

в кровь сбивать босые ноги,

что я всех люблю, и даже

что распнут меня в итоге.

А она смотрела в душу

и ни в чём не упрекала.

Даже в маленькую лужу

смотрит небо с облаками.

4. Иуда

Слыть умудрённым. А быть молодым.

Знать: доброта – только на руку злым;

правы лишь те, кто силён и суров;

зряшна толпу веселящая кровь.

С горькой усмешкой на узких устах

слушать утешные сказки Христа

и убегать одиноко в холмы,

к трезвой прохладе предутренней тьмы,

и становиться темней и темней

в стае двенадцати светлых теней.

Слушать и чувствовать (по сердцу дрожь!):

«Хоть и святая, а всё-таки ложь!»

С неба ли? с нивы? из тины пруда? —

Бога ли? чёрта ли? – шёпот: «Предааай!..»

Сердца ли? ветра ли? – глас в тишине:

«Страшно презренье? Смиренье страшней!»

Тайно предать. И со стражей – назад.

Руки вязать. И, связавши – лобзать.

И – напоказ! – возмущеньем пылать:

«Как нерешителен Понтий Пилат!»

В зной затеряться у пыльной тропы

атомом алчущей крови толпы

и на распятие долго смотреть,

и умирать с Ним.

И не умереть.

Жить.

До седин.

Равнодуша свой взор,

видеть при свете пожаров и зорь:

бьют, распинают и жгут на кострах

правые – слабых.

Во славу Христа.

5. Возвращение блудного сына

Готов к закланию телец,

и плачет мать, и рад отец,

и братец – хмур, но тоже рад...

А пыль дорог,

а боль утрат —

всё улеглось.

И вот он, дом,

и сад, и куры под окном:

гребут песок, клюют зерно.

Летать им – Богом не дано.

6.

И всё же, есть какая-то напрасность

в единоборстве с собственной судьбой.

Всего ценнее в этой жизни праздность,

а вовсе не победа над собой,

не злой восторг отчаянного счастья

сражаться, переделывая мир,

за право ежедневно возвращаться

в мирки своих ветшающих квартир.

Как ветер возвращается на круги

своя, так я вернусь к началу дней

и уроню натруженные руки

на бёдра верной спутницы моей.

7.

Он вернётся, чистый и негордый,

Он сумеет, всех за всё простив,

разбивая судьбы, но не морды,

по крови, как посуху, пройти.

8.

Какая ни судьба, а всё-таки моя.

Не приплюсуешь «если бы» к итогу.

Я сам себе истец, ответчик и судья.

Претензий нет ни к Родине, ни к Богу.

История КПСС (Три не вполне усвоенных урока)

1.

Словно роза из навоза,

из простого батрака

председателем колхоза

стал мой дедушка Лука.

Не речистый, не плечистый,

сеял в срок и в срок сдавал.

О вредителях-троцкистах

с возмущением читал.

Жил-служил не за награды,

не карабкался в верха.

Прискакал в район за правдой,

когда взяли пастуха:

«Вы его, мол, отпустите,

мол, за что ему расстрел?

Никакой он не вредитель!

Это – я не досмотрел...»

Дед был на год старше века,

прожил 38 лет.

Спас от смерти человека

и узнал, что правды нет.

Уводили под конвоем,

срезав пуговицы с брюк.

Дали свидеться с женою,

до «колючки» сделав крюк.

Врал жене: «Ошибка где-то!

Не держи, Явдоха, зла...»

В сентябре не стало деда.

Мама в первый класс пошла.

2.

Мой отец, при карабине,

при патронах боевых,

до утра сидел в машине,

как и тысячи других,

рядовых, двадцатилетних —

тех, которыми сильна

наша лучшая на свете

пролетарская страна...

Он не знает и поныне

(узнавать не захотел):

за кого сидел в машине?

супротив кого сидел?

Их подняли по тревоге —

всю спортроту МВД.

Падал снег, и мёрзли ноги,

и хотелось по нужде.

Мысли вяло возникали,

за бортом редела мгла.

Три обоймы намекали

на серьёзные дела.

Жал сапог, обутый в спешке,

жали складки под ремнём...

Не понадобились пешки:

кто-то сделал ход конём.

В семь утра, как все, в каптёрке

папа три обоймы сдал.

На кремлёвские разборки,

слава Богу, не попал.

Длился год полсотни третий —

двадцать третий для отца.

Маму он ещё не встретил.

Я ещё не родился.

3.

И опять кончалось лето

(91-й год).

И опять решалось где-то,

кто куда нас поведёт.

Пробивались сквозь балеты

обращения к стране.

В клочья рвались партбилеты

и кукожились в огне.

Снова что-то в новом зале

затевалось на века.

Нас опять куда-то звали,

и опять – с броневика.

В боевой кипучей буче

вырастал вопрос ребром:

«Где ты был во время путча?»

Дома.

Я люблю свой дом.

Я наклеивал обои.

Красной книжицы не рвал.

До сих пор она со мною,

чтобы я не забывал,

как в партийное болото

с молодым восторгом лез,

как позировал для фото

на билет КПСС...

Кто познает, тот не судит.

Вот живу и познаю

краткий курс обычных судеб:

папы, дедушки, свою.

В начале было Слово

1.

А Слово нам было – от Бога,

и были богами для нас

весёлое слово «тревога»,

высокое слово «приказ»,

тревожное слово «граница»,

надёжное слово «Чека».

И были восторженны лица,

и слёзы текли по щекам.

Наш Бог, простирающий руку,

нам светлую истину дал.

Мы верили свято в науку,

которую Он основал,

мы шли по неторным дорогам

и били врага наповал,

мы были чисты перед Богом

и пели простые слова.

Нам встречные ветры свистели,

что в нашем движении – суть.

Мы были. Сражались и пели.

Мы шли и торили наш путь.

Достигли успехов, и даже

кружилась от них голова...

По чьей же вине и когда же

безбожными стали слова?

2.

Слово слишком долго было Богом.

Вера превратилась в ритуал.

Если говорил высоким слогом,

значит, врал.

Разум наш кипел от возмущенья,

вспенивая Слово на волне.

Нет непобедимого ученья,

нет и побеждённого вполне.

Смертный бой окончен.

Кровь, увечья,

ругань мародёров на мосту.

Обезбожев, души человечьи

терпят пустоту.

Затаясь в преддверье гулкой даты,

пеной слов законопатив слух,

мы почти не верим, что когда-то

слово было – Сын, Отец и Дух.

Лишь на еле слышимом пределе —

сказ о многославных днях, когда,

трубкой тыча в карту, возводили

или разрушали города.

Непереносимо всё, что ново.

Нам бы проще снова рать на рать...

Слишком долго Богом было Слово.

Трудно отвыкать.

3.

В начале было Слово,

потом – «слова, слова»...

Но мы не бестолковы,

не всё нам трын-трава.

Мы в телек из кровати

глядим не просто так,

на щи с копытом тратя

полтыщи, как пятак.

Мы слушаем и слышим

про то, что «нет проблем»,

про то, как вольно дышим,

и много прочих тем:

почём на бирже йена,

как наши там, в Литве,

что разных точек зренья

не менее, чем две,

что колбаса и водка

приложатся к уму...

Дерите, парни, глотку.

Мы видим, что к чему.

Не век вам веселиться,

не век дурачить нас.

Мы вспомним ваши лица,

когда настанет час.

Кто, выйдя из народа,

назвал народ толпой, —

прижмём его, урода,

гранитною стопой.

А всё, что ненароком

нахапал на посту,

не вылезет ли боком?

не брызнет на версту?

* * *

Так слово понемногу

шевелится в душе

и вырастает в Бога,

и снова просит жертв.

Фантом (лирико-политическая фантазия)

Призрак бродит по России —

призрак капитализма!

(Из Манифеста капиталистической партии)

Сигаровидное авто,

подрагивая ровной дрожью,

проносится по бездорожью,

но не ведёт его никто.

Колёса, бешено вертясь,

расшвыривают комья грязи

на рвущихся просторах Азии,

раздрызганных вдоль автотрасс.

Не надо, варежку раскрыв,

глазеть на диво дорогое:

оно – идейно вредный миф,

и встреча с ним грозит бедою.

Вздымая лаковый капот,

в лохмотья рвёт пространство-время

фантом свобод и беззабот

индустриального Эдема.

Однажды я настиг его

когда он буксовал на склоне,

и не увидел никого

ни за баранкой, ни в салоне.

Я слез. Шофёр грузовика

прочь газанул, подвержен страху.

Я подошёл, рванул рубаху

и речь повёл издалека:

– Ответствуй мне, носитель фар,

кто ты? предвестник потрясений?

или ковчег для чистых пар,

достойных бегства и спасенья?

Неужто снова грянет гром,

чтоб нам ни света, ни покоя?

Неужто, как один, умрём

в борьбе за что-нибудь такое?

Восстав, как деды, рать на рать,

найдём ли в том благую участь?

Неужто, кроме преимуществ,

опять нам нечего терять?

Не трусь: ты – миф, легенда, сон.

Так будь правдив, как с полубанки!

Не вырвут грешный твой клаксон

автомеханики с Лубянки!

Я замолчал, ответа ждя.

Фантом пофыркал в радиатор

и загундосил, погодя:

– Я не пророк и не оратор,

не ангел о шести крылах

и не агент гнилой Европы.

Я даже языком Эзопа

не овладел, увы и ах.

Я не предвестник новых гроз

и не источник Божьих светов.

Я – форма грёз, а не ответов

на заковыристый вопрос.

Мертва идея без вождей,

но вот что забывает память:

глаголом жечь сердца людей

не безопасней, чем напалмом.

Есть подвиг с яростным лицом,

а есть – с умом и понемножку;

кто землю вспахивал свинцом,

решит, что медленнее – сошкой.

Парит над пропастью орёл,

герой дерётся, мир трясётся;

а кто имущество обрёл,

над преимуществом смеётся.

Барышник Родину продаст,

посредник выслужит награду;

но стол не тащат в баррикаду,

пока он ломится от яств...

– Ты – провокатор! – я вскричал

и, пнув капот, пропнул навылет.

– Да, я не из металла вылит,

я – форма грёз, – фантом сказал

и, как положено фантому,

стал растворяться в свете дня.

А я нырял в него, как в омут.

А он струился сквозь меня.

То сквозь, а то как будто мимо.

Вот рулевое колесо

растаяло колечком дыма,

и всё...

Повторный курс

1.

Россия повторяется в веках:

базар в Москве, безмолвие в народе,

горящий танк в подземном переходе

и мальчики кровавые в глазах,

и ты, Борис, в отчаянный момент

не мог не повторить вопрос Бориса:

«Я президент, или не президент?»

Да, да, нет, да... Что завтра повторится?

Что дикторы «Вестей», восстав от сна,

соврут наутро с мутного экрана?

Интуитивно истина ясна:

она в патронах и на дне стакана.

Россия. Бесшабашность, воля, грусть,

а не понять умом – так и не надо.

История страны. Повторный курс.

Перезачёт. Опять на баррикадах.

2. Ода беретам разного цвета

Смелые парни. Отменные парни.

В целое спаяны целью одной.

Пули в обойме, койки в казарме,

зубы в улыбке – ровный строй.

Эти улыбки вкипели в лица

(так прикипает ладонь к цевью),

чтобы работать, а не злиться

и не отчаиваться в бою.

С этой улыбкой («за!», во имя!»,

«не применять!», «брать живьём!»)

каждый сразится с тремя такими,

чтоб мы так жили, как щас живём.

Правильны мысли. Дело право.

Мышцы тверды. Горячи стволы.

И разобьётся врагов орава

рыхлой волной об уступ скалы.

Служат Отчизне, Народу и лично.

Взоры ясны. Холодны зрачки.

Неразличимы знаки различья —

лычки, нашивки, улыбки, значки.

Славные парни. Грозное чудо.

Бою обучены, рвутся в бой.

Не о чём, незачем думать, покуда

держится ими общественный строй.

3.

Беду бедой не обороть, не потушить пожар соляркой...

А миротворческая рать спешит опять туда, где жарко.

Зело задумка хороша: ужмут-де адовы пределы

огнеопасная душа и тренированное тело.

Но как бы их ни называть, вооружённых миротворцев,

они умеют убивать. И будут убивать. Придётся.

Их идеалы высоки, чисты клинки, и цели святы,

и сила собственной руки известна им. Они – солдаты.

Но не успеют рассмотреть привычно слепнущие в гневе,

что их рукою бросит смерть в людское море новый невод.

4. Славянское утро

Звёзды глотая, над Приднестровьем

сыто набрякла заря.

Вот уж и небо пропитано кровью,

пролитой щедро и зря.

Нету ни завтрашних дел, ни вчерашних,

вечность раскинула сеть.

Сухо прокашлялся ранний «калашник»,

прежде чем в голос запеть.

Краем надраенной каски над бруствером

нехотя солнце встаёт.

Смотрят и ждут молдаване и русские,

ждут, чтобы выстрелить влёт.

5. К вопросу о призраках

– Я Карла Маркса уважал всегда:

могучий ум, густая борода

и «Капитал» не менее окладист...

– Я Карла Маркса с детства не любил:

умишком бородат, сердчишком хил,

и «Капитал» – кирпич необожжённый...

– А мне на Карла Маркса наплевать:

я без него могу существовать

и капитал имею без кавычек...

Молясь или плюясь на толстый том,

или совсем не думая о нём,

а всё же мы за автором идём.

Давайте дружно помолчим о том,

что все туда когда-нибудь уходим.

6. Мечта

Сабли тупы, ружья ржавы,

жизнь пуста и дорога,

и обидно за державу,

у которой нет врага.

Чаша гнева иссыхает,

чахнет праведный огонь,

плачет тот, кто защищает

государство от врагов,

пьёт и плачет ежеутренне,

ус пониклый теребя:

«Где ты, внешний или внутренний?

Хоть придумывай тебя!»

7. Качкум

Твой дух болеет от безделья,

мотая срок в здоровом теле.

8. Оптимистическое пророчество

Скоро будут послушными дети,

бросят пить Президент и народ,

пешеход на машину наедет,

а добро кулаки разожмёт,

врач и мэр будут жить на зарплату,

судьи станут честны и мудры,

и озвучит счастливую дату

долгий свист с Воскресенской горы.

9. Менады времён перемен

Меняю равенство на братство,

меняю время на пространство,

свободу – на большую клетку

и ежедневную котлетку,

благую цель – на лёгкий путь,

смысл жизни – хоть на что-нибудь...

10. Новое поколение выбирает...

«Я в ментовку или в мафию пойду!» —

так решают рассудительные дети.

Непрестижно делать вещи и еду

там, где мышцы и стволы в авторитете,

там, где щедро платят власти и паханы

не за труд, а за разбой и за охрану.

11.

Случилось не всё, что могло бы случиться,

но жизнь ещё длится и тем хороша.

Как будто бы мчится с горы колесница,

оглоблями слепо маша.

Нам некогда было глазеть на пейзажи,

пока мы упрямо карабкались вверх.

Достигли – и мчимся, роняя поклажу,

сквозь ветер, и слёзы, и смех.

Поёт и хохочет, и плачет возница,

и хлещет в пустое пространство кнутом.

Случилось не всё, что могло бы случиться

и может случиться потом.

Стихи, найденные на грибной охоте

1.

Горящих листьев горький дым. Дожди-с.

Не посвящай стихи живым. Дождись...

Прославит их, но проклянёт сперва

молва, которая всегда права.

А ты не прав, поскольку ты поэт.

Скажи: «да-да», или скажи: «нет-нет»,

но не витийствуй, не перечь, не вторь.

Любая выспренняя речь – повтор,

любая слава для живущих – горький дым.

Не посвящай свои стихи живым.

2.

Володе Антуху,

Виктору Колупаеву,

Паше Лобанову,

всем.

– Мир, конечно же, добр и вечен, —

сам себя убеждал уходящий,

одеяло ветхого неба

подоткнув под края земли,

чтоб не пели в озоновых дырах

сквозняки из холодной выси

и беззвёздные злые мысли

не коснулись моей груди.

– Я вернусь... – обещал уходящий

и глаза отводил зачем-то,

теребил дырявое небо

и шептал, неровно дыша:

– Ты меня иногда перечитывай,

потому что я лгать не умею.

Стыдно мне называться учителем,

и опасно учить любви.

– Мир прекрасен, – он тихо выдохнул, —

ты об этом пожалуйста, помни.

В это даже не надо верить:

просто помни – и будет так... —

Я кивал, соглашаясь помнить

и почти обещая верить.

Надо мною мерцал и смеялся

не задутый ночник луны.

3.

Весёлый поэт напевал свои песенки Богу,

не зная и даже не думая, слышит ли Бог.

Но вот заиграли горнисты не вальс, а тревогу,

и умер поэт на одной из недолгих дорог.

Он шёл, бесшабашно лелея надежду на то, что

рука игрока дотолкает его до ферзя.

Он умер... Об этом рассказывать больно и тошно.

Мы – пешки, и нам уклоняться от боя нельзя.

Мы – белые пешки. Враги отличаются цветом,

и так ли уж важно, что дружит игрок с игроком?

Вот Господу Богу однажды приспичило стать человеком,

и Господа Бога распяли такие же люди, как Он.

Он пел – не допел, Он хрипел: «Пронеси эту чашу!..» —

Он честно хотел игроково отдать игроку,

Он часто ломал и мораль, и стратегию нашу,

в ответ на удар подставляя другую щеку.

Весёлая пешка убита отчизной и веком

и высшего смысла уже не взыскует в судьбе...

О Господи, Боже мой, не становись человеком!

Давай доиграем: Ты мною, а я – на трубе.

3а. Строфа, пожелавшая стать отдельным стихотворением

Погиб офицер, но уже сам король на подходе,

и обе ладьи – наподобие белых «Аврор».

Я знаю, я высчитал: мы победим на 17-м ходе,

и в мире немедленно восторжествует добро!..

4. Просто фантастика

Полквартала до Нотр-Дама.

Межениновка – далеко.

На столе стакан не «Агдама»,

а той самой «Вдовы Клико».

Ностальгия с утра корёжит.

Я терплю. Так пристало мне,

ибо русский поэт в Париже —

это русский поэт вдвойне.

5.

Пугают и чаруют необжитые места,

нетронутые топи и нетоптанные тропы.

Проста и осязаема здесь даже высота:

врастают кедры в облако из облака-сугроба.

6.

Квартира поэта. Железная дверь.

Она не любого пропустит. Проверь!

Ты пил с ним, но он тебе н`е дал ключи —

хоть лбом, хоть коленом в железо стучи,

в упрямую челюсть двойного замка...

А, впрочем, сломать её – два пустяка.

Они только дразнят воров и кликуш —

железные двери поэтовых душ.

7.

Блажен, кто взыскует почётных высот,

кто счёт скрупулёзно и честно ведёт

любовным победам

и званым обедам,

удачам, добычам

и добрым делам.

Он – первый,

а мы, соответственно, следом.

Ему не обидно, и весело нам.

8.

Порядок рухнул. Кончен миг,

и вечность началась мучительно.

Лишь неспособный ученик

способен превзойти учителя.

9.

Не дуры и не бездари —

податливые дамы,

вошедшие в поэзию

красивыми ногами...

Литературу надо ли

по виршам их судить?

Они вошли ненадолго

и вышли, наследив.

Они вошли на время,

достаточное, чтобы

влюблённый в них до гроба

поэт сложил поэму.

10. Сами виноваты (Причитание)

Умер сильный человек – надорвался.

Умер добрый человек – мало кушал.

Смелый – тоже сам нашёл свою смертушку.

Любопытный – был да сгинул, где – неведомо.

А весёлый – дошутился, с кем не следоват.

И остались мы одни-одинёшеньки...

Пропадаааааааем!

11.

Учёный человек работал на глупца:

он речи сочинял для властного лица,

и мудрые слова, глупцом произносимые,

переставали быть словами мудреца.

12. Слепота

«В человеке всё должно быть «прекрасно...» et cetera.

А.П.Чехов.

Корона падает на лоб (великовата!),

устало хмурится державное чело.

Ни царедворцы, ни народ не виноваты

в том, что не видит венценосец ничего.

Премудрый муж нам снисходительно кивает,

ему оспоривать нас вовсе не с руки.

Он так учён! Его никто не понимает.

Но разве в этом виноваты дураки?

Столичный франт одет с иголочки в Париже,

всё суетится, всё отряхивает фрак.

Кто виноват, что этих тряпок нет поближе?

Не те, которые одеты кое-как.

Все люди грешны, и работает укором

для всех, пока что не отправившихся в ад,

суровый праведник со скорбно-гневным взором.

Кто в добродетелях бедняги виноват?

Не заиграться бы, играя роль красавца,

не перепутать, что во мне, а что вовне.

Печально быть, ещё печальнее – казаться

необнаруженной жемчужиной в навозе!

...ПУТНИК... (Часть вторая)

Клаус Опрокинь-Кувшин

(по мотивам драматической

баллады Курта Бартеля

«Клаус Штёртербеккер»)

1.

Если бил – так убивал.

А кувшин с вином

одним духом выпивал,

ставил кверху дном!

Эти подвиги вершил

в позабытом веке

Клаус Опрокинь-Кувшин,

Клаус Штёртербеккер.

Кто он? Для купцов – пират,

Господа забывший.

Для баронов – лютый враг

(бывший раб, но бывший).

Для любимой – царь и бог

ныне и навеки,

и причина всех тревог,

и предмет опеки:

прёт, не пробуя ледок,

не пытая броды...

Жизнь его – один глоток,

но глоток – свободы.

Воля – сладкое вино.

Лей, судьба, не ахай!

Пил и пил его бы... Но

поперхнулся плахой.

2.

Гамбург. Пристань. Торг и крик.

Блеск средневековья.

Красное вино зари

расплескалось кровью.

Видишь, Клаус? – небосвод,

накренясь, помедлил

и плеснул на эшафот

твой глоток последний,

и забрызганы вином

рубища и шпоры,

и узорное окно

перед праздным взором,

пурпур с графского плеча,

рваные рубахи,

яркий фартук палача

и кумач на плахе.

И по сходням с корабля

ты гремишь оковами,

а ухмылка короля

так средневекова.

Юркий поп к твоим губам

тычет крест, и видно,

что движения попа

так иезуитны.

К эшафоту согнана

силища народа,

но безмолвствует она,

не пьяна свободой.

Сны о воле – снова сны.

А хлысты горячие

отрезвляюще больны

для спины батрачьей.

3.

Из тьмы да в свет – ослепнешь

и сникнешь, оробев.

Но будущее лепишь

из светлого в себе.

Неспешно, осторожно...

А хочется, чтоб враз.

А верится, что можно

из тьмы да в свет – сейчас.

Из грязи, кривотолков,

из попросту клевет,

из тёплых нор кротовьих

выскрёбываешь свет.

Дверной глазок... гнилушка...

ещё дверной глазок...

Как медленно! Как нудно!

Не вытерпел. Не смог.

Гнилушек горстью полной

чуть высветил тропу,

подобье полдня поднял

и – ослепил толпу.

Глаза взревели пушками.

Закатом стал восход.

Растоптаны гнилушки.

И солнце не взойдёт.

4.

Воля – сладкое вино,

горькое похмелье.

Вот оно, кувшина дно.

Что ж, палач, не медли!

Да не прячь, палач, не прячь

стыдную слезу.

Ты же трезвенник, палач:

ни в одном глазу.

Перегаром хоть и прёт,

пьяный, ты не пьян.

Всё, палач, наоборот.

Мистика, обман.

В кандалах я (слышал звон?).

Значит, я не раб.

Ты, с мечом, разоружён,

ибо духом слаб.

Кровь с меча плащом сотрёшь.

В плащ мою главу

завернёшь.

Запьёшь. Помрёшь...

А я оживу!

Песней, как лозой, взойду,

и опять забродит,

как в бочонках винный дух,

вольный дух в народе!

Только бы мои друзья

не под твой же меч...

Ну, а так ли уж нельзя

их, палач, сберечь?

Нет, не просьба и не бред.

План, а не мечты!

Палачом ты разодет,

но палач – не ты.

Эй, король! Поспорим, а?

У всех на виду

с плахи безголовый я

встану

и пойду,

и пойду шагать, пока

рухну не дыша!

А цена невелика:

друга жизнь – за шаг.

Смейся, смейся – твой черёд.

Но плати, проспоривши!

А свидетель сделки – вот:

весь народ на площади!

5.

Крякнул мастер.

Меч сверкнул —

чётко, чисто, правильно....

Выпрямился,

встал,

шагнул

обезглавленный!

Честный к подлости незряч,

словно слеп от роду.

«Подкати ему, палач,

под ноги колоду!»

Рухнул

грудью

на лицо.

Грохнули оковы.

Вновь обманут подлецом

честный.

Безголовый.

6.

И головы рубились,

из тьмы во тьму катясь,

и холодно светились

во тьме белками глаз.

За хмурой цепью лучников

меж плахой и толпой

мерцала горстка лучиков,

не ставшая зарёй.

Кресты ломались в свастики.

Костры сгущали мрак.

Менялись лишь династии.

Веками было так.

Раб снова гнул колени

и рабьи песни пел...

Но в жилах поколений

бродил бунтарский хмель.

Он вспучивал, неистов,

темницы погребов.

Растоптанные искры

не гасли под ногой.

Тьма оседала, плавясь,

и рос рассвет в ночи...

В его сияньи, Клаус,

горят твои лучи.

Синдром Сократа

1.

Я жил, регалий не храня,

и пропивал награды,

а друг-тиран ругал меня.

Плевать. Так было надо.

Какая разница, за что?

Он верит, что не зря.

Он справедлив, но не жесток

(условно говоря).

Он честный, правильный, большой,

почти не пьёт с утра,

болеет за меня душой,

желает мне добра.

Нам не всегда легко вдвоём.

Мы спорим о культуре,

о государстве и о том,

какие бабы дуры.

Его черты лица строги,

моя ехидна рожа.

У нас не общие враги

(о них мы спорим тоже).

...Мой друг!

Со мной сегодня будь

брезгливым и безжалостным.

Ругай меня.

За что-нибудь

ругай меня, пожалуйста.

Сегодня я пьяней вина,

но нет на сердце праздника.

Твой

недруг

похвалил меня.

За что? Какая разница...

2.

Милый друг!

Твой труд напрасен.

Если мы с тобой друзья,

не тащи меня из грязи:

мне не по сердцу в князьях.

Отчего-то мне хреново

быть хоть капельку в чести

там, где взвешивают слово,

прежде чем произнести,

где важней лица личина,

где за внешностью следят,

где того зовут мужчиной,

у кого елда до пят...

Вы не хуже, вы – другие.

Я не лучше, я – другой.

Я не нужен, где крутые:

есть покруче под рукой.

Будь удачлив, друг мой милый!

Был прекрасен наш союз.

Я, с моим скорняжим рылом,

в княжий терем не суюсь.

3.

Ты рвал тунику на груди

(Аспазия починит!),

ты говорил мне:

– Не крути,

ответствуй, как мужчина,

передо мною без стыда

нутра отверзни недра,

признайся раз и навсегда:

ты друг мне, или недруг?

А ежли друг – со мной восплачь

и возликуй со мною,

но за иронией не прячь

святое и срамное!

Найди слова, но не играй

в лукавое словьё!

Сочувствуй – то есть, проявляй

сочувствие своё! —

– Мой друг!

Я не умею врать —

ни так, ни из-под палки.

Мне совестно хитон мой рвать

(да и Ксантиппу жалко).

Я фантазёр, но не поэт

и не трибун тем паче.

Я говорю: «да-да», «нет-нет», —

и не клянусь иначе.

Приемлю твой надрывный нрав,

но ведаю при том,

что никогда не буду прав

твоею правотой.

Я весь – из глины и огня,

а значит, твёрд и хрупок.

Не переделывай меня —

не соберёшь скорлупок.

4.

Ты, как яблоню, любишь меня:

терпеливо заботясь о том,

чтобы я не чрезмерно ветвился,

опять и опять отсекаешь

побеги моей души.

5.

Придержи свою харизму!

6.

Я не прав. А значит, я свободен.

Только правый правящим угоден,

сыт и пьян, удачлив и силён —

потому что не свободен он.

Право, эта новость не нова:

я свободен, то есть – виноват...

Ну а ты всё ищешь правду, ибо

ты ещё не сделал непростой,

но однажды неизбежный выбор

между рабством и неправотой.

На неправых отыскать управу —

просто и почти всегда кроваво.

Стоит ли свобода правоты?

Я решил НЕПРАВИЛЬНО. А ты?

7.

Ты снова прав, мой бедный друг.

Тебе от этого не грустно?

Ведь нет безрадостней искусства,

чем быть правее всех вокруг.

Жизнь, посвящённая борьбе

за правоту, а не за счастье, —

пуста. И сердце рвёт на части

мне жалость к правому тебе.

Не ощутивший виноватым

себя, не жил и не дышал.

Вина – вот тот первичный атом,

из коего растёт душа.

Я виноват, и больно мне.

Ты – прав. Но истина – в вине.

8.

Душа – как море:

не безбрежна, не бездонна,

но в шторм спасают лишь простор и глубина.

Глубокая вода погасит волны,