Текст книги "Выстрел с Невы: рассказы о Великом Октябре"
Автор книги: Александр Попов
Соавторы: Александр Серафимович,Алексей Мусатов,Николай Никитин,Борис Лавренёв,Владимир Курочкин,Владимир Билль-Белоцерковский,Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Долго не открывали.
Тогда, осмелев, Миша грохнул в дверь подбитым подковками каблуком.
Дверь наконец приоткрыл дряхлый седой швейцар и заявил, что пускать никого не велено.
– Именем революции… – высоким срывающимся голосом крикнул Миша и потянул дверь к себе. – Открывай, открывай!
Вдвоем с Катериной они внесли Трофимыча в переднюю, положили на диван.
Катерина раздобыла воды, достала из чемодана холщовое полотенце, что везла Василию, скоро и ладно сделала перевязку.
Трофимыч слабым голосом бормотал:
– Вот жалость какая… подбили… – Потом забылся.
– А ты нишкни… всех не побьют… там еще Василий мой… – утешала Катерина и, заметив с беспокойством заглядывающего в окно Мишу, кивнула ему:
– А ты ступай… доделывай дело‑то… Я покараулю тут.
– И то, тетя Катя, – обрадовался Миша, взял Трофимычеву винтовку и шагнул к выходу. От двери строго погрозил стоящему в углу швейцару: —Ты наших тут не обижай… Я еще вернусь.
Катерина сидела у изголовья Трофимыча, думая о Василии, Мише, бородатом солдате с улицы, о всем сегодняшнем редком, незабываемом дне.
Незадолго до полуночи «Аврора» ударила по Зимнему. Загрохотали пушки с Петропавловской крепости.
– По дворцу бьют, – перекрестился швейцар и дрожащими руками принялся затягивать окна шторами.
– Погоди завешивать‑то, —припала Катерина к окну.
…Далеко за полночь Миша привел Василия.
– Гляди и радуйся… Красная сестра милосердия. —Он показал на Катерину.
Катерина обмерла, потом, вскрикнув, кинулась мужу на грудь:
– Шивой… Вася… целый?
Василий засмеялся, обнял жену.
– Ну, Катя, поцелуемся… с праздничком тебя… каюк Временному…
– С утра до тебя добираюсь, Вася, – пожаловалась Катерина. – С ног сбилась… Я к тебе от мужиков… с поручением. Да ты проголодался, поди?
Катерина выложила на стол рыбу, хлеб.
– Те–те… А рыбка‑то знакомая, – испробовав рыбы, удивился Василий, – Да ведь это ж карп из архирейского озера. Каким это манером, Катя?
– Да уж таким. Позабрали мы озеро…
– И правильно сделали. Ну, а землю?
– И землю… Мне, Вася, лошадь с барской конюшни выдали – сытую, холеную; Лукашке, брату, плуг достался… Вот опасаемся только, как бы каратели не понаехали… В Родниках мужикам за самоуправство они такое прописали…
– Какие теперь каратели? – осердился Василий. – Мы что ж, в шутку Зимний‑то брали?
Василий поднялся, поправил усы.
– Вот что, Катя! Поедешь с Мишей домой. И Трофимыча отвезете. А я в Смольный… Там сейчас съезд начинается… рабочих и крестьян. Ленин говорить будет… о мире, о земле…
– Ленин! – всполошилась Катерина. – Мужики тоже и о Ленине просили узнать. Вася… – она льстиво заглянула мужу в глаза, – хоть бы одним глазком глянуть… какой он из себя.
– Ой, хитра, – крикнул Василий. – Где ж я тебе пропуск в Смольный достану? – Но, заметив умоляющие глаза жены, нахмурился и махнул рукой: – Давай, пошагали. Еще опоздаем…
Александр Яковлев
ВОССТАНИЕ
1
Весь день Акимка прожил в каком‑то восторженном полусне, не разбираясь хорошенько, что творится кругом, почему затеялся бой и нужно ли идти. Темная жажда диковинного, каких‑то чудесных возможностей и ярких приключений, что живет в душе каждого юнца, толкнула его пойти в бой. А потом ведь на Пресне шла вся молодежь. Не отставать же такому молодцу, как Акимка. Все товарищи идут, значит… И пошел!
Еще рано утром у ворот фабрики, куда сбежались напуганные ночной стрельбой рабочие, по–настоящему не проснувшиеся, на летучем митинге помощник мастера Леонтий Петрович, хмурый и серьезный, отрывисто говорил:
– Решительный день настал, товарищи! Ежели буржуи победят, пропали все наши свободы и завоевания. Все берись за оружие. Может, такого случая больше не представится. В бой, товарищи!
Те, кто постарше, молчали и хмурились, не могли, должно быть, разобраться. А молодежь отвечала решительно:
– В бой! Долой буржуев! Смерть буржуям!
Акимка привык уважать и слушаться Леонтия Петровича. Серьезный человек. Твердый. Раз говорит, – дело говорит. А главное, подраться можно… И вместе с толпой, распевая буйную «Варшавянку», Акимка пошел от ворот фабрики в клуб – записываться в Красную гвардию.
Записывались в штабе у заставы. Слово «штаб» было мелом крупно написано прямо на филенке темной входной двери.
Записывались без всяких формальностей. Незнакомый молодой рабочий в черной, смятой, как блин, фуражке, сдвинутой на затылок, с испитым серым лицом (папироса в углу рта) записывал в синюю ученическую тетрадь имена тех, кто приходил.
– Фамилия? – отрывисто спросил он, когда Акимка, с сильно бьющимся сердцем, застенчивый, будто связанный по рукам и ногам, очутился перед его столом.
– Аким Розов! – хрипло ответил Акимка.
– С какой фабрики? – опять спросил рабочий, не поднимая от тетради глаз.
Акимка сказал.
– Номер винтовки? – тем же тоном бросил рабочий.
– Чего? – спросил Акимка, не понимая вопроса.
Но на это рабочему ответил солдат, стоявший у груды винтовок, сваленных на полу здесь же, у стола.
Солдат назвал какую‑то длинную цифру и сунул растерявшемуся Акимке в руку винтовку.
– Иди к тому столу, – сказал он, показывая рукой в глубину комнаты, где у другого стола толпились рабочие уже с винтовками в руках.
Акимка, широко улыбаясь, крепко держа винтовку обеими руками, пошел. Он не чувствовал ни рук, ни ног, точно они сделались ватными, и плыл как в тумане. Ему дали какую‑то бумажку, патронные сумки из холста, пачки патронов, пояс, а потом молодой солдат, бойкий и веселый, что‑то говорил ему о затворе, о том, как надо держать винтовку, брал винтовку из его рук, щелкал затвором и все спрашивал:
– Понял, товарищ?
– Понял, – невнятно ответил ему Акимка, хотя от волнения и новизны впечатлений не понимал ни одного слова.
В углу комнаты у окна рабочие рассматривали только что полученные винтовки, заряжали их, гремели затворами, туго подпоясывались новыми желтыми солдатскими ремнями, прилаживали сумки с патронами и сговаривались, кому с кем идти. В большой комнате было холодновато, дымно и сыро. Пахло махоркой.
– Ага, и Розов с нами! – весело сказал низенький безусый рабочий, когда Акимка подошел к окну. – Записался?
– Записался, – широко улыбаясь, ответил Акимка.
Немного осмотревшись, Акимка увидел у самого окна Леонтия Петровича, перебиравшего пачки патронов. Он аккуратно, как вообще делал все, клал патроны в сумку и говорил, ни к кому не обращаясь:
– Раз на улице баррикады, то мы незамедлительно должны решить, по какую сторону баррикад мы стоим. Иль по эту сторону, иль по ту. В середке да в сторонке теперь стоять нельзя. А к буржуям мы не пойдем. Значит, и говорить много не надо. Бери винтовку и иди бить юнкеров.
– И эсеров, —добавил кто‑то насмешливо.
– Что ж, —согласился Леонтий Петрович, – если достойны, их тоже не надо миловать.
– Правильно. Поглядим теперь, чья возьмет.
– И глядеть нечего: мы победим. Это бессомненно.
Акимка был рад, что на него не смотрят. Он прислонил винтовку к стенке и начал подпоясываться и прилаживать патронные сумки. От волнения у него дрожали руки.
Между тем комната наполнялась народом. Входили все новые группы рабочих. Стало шумно. Говорили громко, нервно, будто подбадривали себя, смеялись необычным отрывистым смехом без веселости, а ходили по комнате как‑то толчками. Было ясно, что все волнуются. Три солдата, называвшие себя инструкторами, составляли из рабочих взводы Красной гвардии, отсчитывали по двенадцати человек и назначали к ним старшего. Акимку причислили во взвод Леонтия Петровича, который здесь же, в комнате, попытался поставить свою гвардию в ряд и, сдерживая улыбку, сказал:
– Ну, товарищи, у меня команды слушаться! Чтобы все в порядке было! Иначе… Строго, товарищи… Идемте!
Все, подтягиваясь, шумно вышли на улицу.
От дверей клуба по тротуару тянулась длинная очередь желающих записаться в Красную гвардию. Это пришли рабочие с лесных складов, с Прохоровской фабрики, с сахарного и гвоздильного заводов. Среди черных засаленных курток рабочих в очереди резко выделялись синие новенькие шинели трамвайных кондукторов, которые тоже записывались в гвардию. Около дверей на тротуаре и даже на мостовой уже стояла большая толпа женщин и пожилых рабочих, пришедших сюда поглядеть, как «наши пойдут воевать». Смеялись, перебрасывались веселыми шутками, грызли семечки, и все были спокойны и беззлобны, как дети, для которых порой самая смерть – забава. Только молодая женщина с остреньким худым лицом, до самых глаз закрытым черным потрепанным платком, в шубейке с вытертым и побитым молью воротником, кричала, стоя у самой очереди:
– Вернись, Овдонька! Богом прошу, вернись! Гляди‑ка, какой гвардеец нашелся! Шут гороховый!
Про детей забыл? Слышишь, Ов– донька? Домой иди!..
Овдонька, уже пожилой рабочий, с русой, свороченной набок бородой, в черной нахлобученной шапке, большой и неуклюжий, искоса смотрел на женщину, не покидая очереди.
Было видно, что он стыдится за свою жену: вот у других рабочих жены не пришли сюда ругаться.
– Иди домой, – сказал он.
– А я говорю, не пойду без тебя!
Толпа, с удовольствием слушая перебранку, все же сочувственно и немного насмешливо поддержала женщину:
– Конечно, какая уж тут к черту гвардия, ежели двое детей.
– Записываться должны молодые.
– Знамо, надо молодых. Пущай идут люди слободные…
Высокая властная старуха с суровым лицом вела за рукав к штабу парня лет восемнадцати, у которого в руках была винтовка, а у пояса – холщовая сумка с патронами.
– Иди, сейчас же отдай все назад, – сердито говорила она, – Я тебе покажу гвардию!
Парень, красный от стыда, шел, опустив голову, и сердито бормотал:
– Все равно убегу. Не сейчас, так ужо убегу.
А старуха, дергая его за рукав, грозила:
– Я тебе убегу! Ты у меня свету невзвидишь. Вояка какой отыскался!
И, обернувшись к толпе, бросила мельком, словно оправдываясь:
– Дело‑то без дураков обойдется…
Акимка испугался. А ведь и с ним то же может случиться. Придет мать, увидит – она, пожалуй, тоже хорошую гвардию задаст. Он испуганно стал осматривать толпу. Но матери, слава богу, не было. Две знакомые барышни смотрели на него и чему‑то смеялись. Акимка, будто не замечая их, подтянулся и сказал:
– Ну, товарищи, идемте скорей.
Взводы смешались. Пошли просто толпой человек в пятьдесят. Леонтий Петрович попытался было установить порядок, но потом махнул рукой:
– Сойдет…
2
Шли посреди улицы шумной и веселой гурьбой. А на тротуарах стояли густые толпы народа и смотрели на них. Акимка все еще боялся, что его увидит мать и заставит вернуться, но, когда прошли Кудринскую площадь и вышли на Садовую, он успокоился и пошел весело, словно его кто подбадривал. Везде было полно народа. Еще никогда Москва не казалась такой многолюдной, как в первый день гражданской войны. Шумно носились грузовые автомобили с солдатами и рабочими. Слышались крики «ура», отрывочное, нестройное пение и выстрелы, выстрелы со всех сторон…
На Садовой улице пресненцы разделились и пошли к центру города отдельными группами.
Акимка, сдвинув шапку на затылок, шел смело, с самым решительным видом. Когда проезжали автомобили с солдатами, он кричал «ура», срывал с головы обтрепанную шапчонку и отчаянно ею махал. Туго подпоясанный ремнем, подтянутый, взволнованный, он будто плыл в толпе, так легко ему было идти.
И толпа, и улицы, и эти крики «ура», и сам он – все это было таким новым, и все так изменилось к лучшему, что Акимке хотелось и петь, и смеяться от радости, хотелось сорвать винтовку и долго стрелять в воздух. Мимолетная встреча с соседом по дому, Василием Пет– ряевым, на Страстной площади не оставила в его душе никакого следа.
Только когда он отошел далеко, то подумал: «А ведь он маме скажет, что видел меня».
На мгновение стало неприятно, но потом он махнул рукой:
«Э, все равно!»
Вооруженные солдаты и рабочие собирались на Скобелевской площади, в доме генерал–губернатора – старом, желтом, со строгим, красивым фасадом. Здесь был Московский Совет, а сейчас – главный революционный штаб.
Солдаты и рабочие с винтовками в руках один за другим плотной цепочкой входили в парадную дверь, а другие выходили из двери на площадь. Акимка чуть смутился перед дверью: а вдруг его не пустят?! Он вплотную придвинулся к Леонтию Петровичу и уже вслед за ним вошел в вестибюль. И первое, что ему особенно бросилось в глаза и поразило, – это золоченые перила широкой парадной лестницы.
В вестибюле и на лестнице рабочие и солдаты двигались тесно, плечом к плечу. Винтовки качались над головами. По парадной лестнице лились два потока: один справа – вверх, другой слева – вниз. Теснясь и слегка толкаясь, преснен– цы вслед за Леонтием Петровичем стали подниматься вверх. Глухой, однообразный говор лился навстречу.
Сжимаемый людьми, в наивном удивлении полураскрыв рот, Акимка продвигался вслед за Леонтием Петровичем. Он впервые был в этом большом, красивом доме, таком таинственном, где прежде жили только князья, графы и очень важные генералы. Поднимаясь со ступеньки на ступеньку, он смотрел на лепные потолки, на белые блестящие мраморные стены, в которых отражался свет люстры.
Особенно его поразило зеркало во всю стену. В зеркале виднелось множество черных и серых движущихся фигур. Вот мелькнул Леонтий Петрович, а за ним – мальчуган в рыжем пальто, в серой потрепанной шапке, с винтовкой за плечом. Акимка с некоторым трудом узнал себя: да, это он – румяное круглое лицо улыбается… От зеркала он повернул по лестнице вверх. Вот еще дверь – белая, очень высокая, с позолоченными наличниками. И через нее вслед за другими пресненцами Акимка протискался в белый зал.
Тут, у двери, он на мгновенье остановился. Очень красивый лепной потолок, белые мраморные колонны, огромная люстра, сверкающая множеством огней, привели его в восхищение. С внезапной горячей гордостью он подумал:
«Наша взяла!»
И оглянулся кругом уже вольно, весело, уже ни чуточки не боясь, что его могут остановить и куда‑то не пустить.
Рабочие, солдаты… солдаты, рабочие… молодые, пожилые, все с винтовками и патронными сумками, а некоторые с пулеметными лентами через оба плеча, крест–накрест на груди и на спине, в шапках, фуражках, кепках… Их было больше сотни и даже, как казалось Акимке, тысячи. Все решительные, независимые, с суровыми лицами, они были как полные хозяева в этом красивом, очень большом зале. Глухой говор, точно рокот грозы, несся со всех сторон. Вокруг сияющей люстры сизым облаком медленно крутился табачный дым.
– Тише, товарищи! Тише! – прогремел зычный голос от дальней стены, – Тише! Слушай оратора!
– Тише! Тише! – покатилось по всему залу. – Да тише вы!
Говор постепенно упал.
«Что такое?» – насторожился Акимка и встал на цыпочки, чтобы лучше все видеть.
В середине зала над всеми головами поднялся солдат в серой шапке. Должно быть, он стоял на столе, – таким высоким он показался. Сдвинув шапку на затылок, он закричал:
– Товарищи! Настал решительный час! Сегодня мы начали восстание!
Грозный рокот пронесся по залу.
– Товарищи! Вчера вечером командующий войсками Рябцев и городской голова Руднев потребовали от Военно–революционного комитета, чтобы московский пролетариат и все солдаты были немедленно разоружены. Нынче ночью на Красной площади пролилась первая кровь. Юнкера хотели задержать наших храбрых двинцев, которые шли на помощь Военно–револю– ционному комитету… Несколько наших товарищей убиты в этой первой схватке на Красной площади…
На мгновение он остановился в крайнем волнении. И весь зал вздрогнул от бурных, бешеных криков:
– Смерть юнкерам! Долой буржуев! Смерть буржуям!
Солдат властно поднял руку, требуя тишины. Буря мгновенно стихла.
– Товарищ Ленин в своем письме к москвичам требует, чтобы мы немедленно начали восстание, – Солдат высоко поднял над головой лист бумаги, помахал им, как призывным знаменем, —Товарищ Ленин пишет, что «ждать – преступление перед революцией». Правильно, товарищи! И мы такого преступления не совершим! Мы видим, ждать больше нельзя! Слова Ленина для нас закон! Весь московский пролетариат, все солдаты ныне встали, как один, и идут в смертный бой с белыми! То–ва–ри–щи! Мы не сложим оружия, пока не поставим на колени нашего врага!
И опять буря криков забушевала в зале:
– Ур–ра! Смерть буржуям! Долой юнкеров! Смерть офицерам!
Над головами грозно закачались винтовки. Акимка, подняв над головой винтовку, орал исступленно:
– Бей буржуев!
Солдат еще раз махнул листом, наклонился, исчез в толпе. На его место встал рабочий в черном пальто.
– Товарищи! Ныне мы идем в бой! В смертный бой, товарищи! До последней капли крови…
И весь зал одним дыханием ответил:
– В бой! Ура! Бей буржуев!
– Товарищ Ленин зовет нас на восстание! Товарищ Ленин ведет нас к победе!..
Бурные крики неудержимо прервали речь:
– В бой! Да здравствует товарищ Ленин!
У дальней двери молодые голоса задорно запели «В бой роковой мы вступили с врагами…». Песня вспыхнула как порох, сразу перекинулась во всю толпу, во весь зал и будто дальше, в коридоры, на лестницу:
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело…
Акимка пел во весь голос, с таким задором, что не чувствовал себя. Вот песня кончилась, вся толпа задвигалась волнами, словно всех охватил порыв – скорей, скорей на улицу, в бой! Акимку охватило нетерпение: скорей же туда, где бьются!.. Он оглянулся. Где же Леонтий Петрович? И где пресненцы? Ни помощника мастера, ни знакомых с Пресни возле него не было. Он чуть испугался: Леонтий Петрович уже ушел в бой, а он отстал?! Нет же, нет, Леонтий Петрович не мог пройти мимо, Акимка заметил бы его. Он где‑то здесь, в этой плотной толпе, или, может быть, ушел вон в ту дверь, что виднеется вдали.
Торопливо протискиваясь сквозь толпу, поднимаясь на носках и всматриваясь, не завиднеются ли где знакомая фуражка и бородатое лицо Леонтия Петровича, Акимка обошел почти весь зал. И нет! Все незнакомые!
Из зала он вышел в коридор, заглянул в одну комнату, в другую, в третью. Везде было полно народа, но знакомых нет.
Кудлатый человек, с бумагами в руках, с красной повязкой на рукаве, быстро прошел по коридору. Все поспешно давали ему дорогу. И Акимка узнал, что этот человек – из Военно–революционного комитета.
«Как все тут интересно!»
Ему представилось, сколько теперь он может порассказать матери, знакомым… Он прошел до самого конца коридора, спустился в первый этаж, затем поднялся в третий. Везде шумело море… Только у двух дверей стояли часовые.
– Сюда нельзя, товарищ!
В эти двери проходили по пропускам.
Акимка обошел весь дом, а Леонтия Петровича все нет. В толпе попался знакомый кондуктор трамвая в синей шинели. У него тоже винтовка в руках и патронная сумка у пояса.
– Ты зачем здесь? – крикнул он.
Акимка махнул рукой, улыбнулся: разве не понятно, зачем он здесь? И прошел мимо, ничего не ответив кондуктору.
Все закоулки дома были набиты людьми. На столах и на окнах появились банки консервов, куски хлеба, котелки с недоеденной кашей, чайники. Солдаты пьют чай, что‑то жуют, смеются, торопятся…
Однако как же быть? Куда теперь идти?
Он опять пробрался в белый зал. Теперь все незнакомые ему казались своими – что‑то сроднило его с ними.
В зале высокий человек, в теплом пальто с барашковым воротником, но без шапки, с длинными волосами, растрепанными и повисшими как темная кудель, поднявшись на стул, надрывно кричал тенорком:
– Тише, тише, товарищи!
Когда шум смолк, волосатый человек сказал:
– Нужен заслон в Камергерском переулке. Товарищи! Идите туда!
Рабочие заволновались:
– На Камергерский, товарищи! Из Охотного наступают юнкера! Держись!..
Они, толкаясь, группами, начали уходить и на ходу щелкали затворами винтовок. Акимка, безнадежно потерявший в толпе и Леонтия Петровича, и товарищей с Пресни, присоединился к группе незнакомых рабочих и вместе с ними пошел на угол Камергерского.
Стрельба в конце Тверской теперь велась беспрерывно.
По соседству с домом генерал– губернатора стояли солдаты.
– Цепью, цепью, товарищи! Стороной иди, осторожно. Здесь могут убить, – предупреждали они тех, кто шел вниз по Тверской.
Рабочие и солдаты, пригибаясь на ходу и прячась за выступы стен, шли гуськом один за другим. Мостовая была пуста, что особенно было страшно после шумных и людных улиц и переполненных комнат, в которых Акимка был сейчас.
У него судорожно забилось сердце и сперло в груди. Он крепко, обеими руками, вцепился в винтовку, каждую минуту готовый выстрелить, и шел за другими, приседая и останавливаясь, как все, бессознательно подражая им в движениях и даже в манере идти.
Выстрелы гремели уже совсем близко. Что‑то щелкало в камень среди мостовой.
– Ого, летают голубки! – засмеялся солдат, шедший впереди.
– А что это? – спросил Акимка.
– Что? Разве не знаешь? Конфета это, – насмешливо ответил солдат, оглядывая мельком робкую фигуру парня, – подставляй рот и лови.
Акимка смущенно засмеялся. Солдат заметил его смущение и дружески сказал:
– Ничего, не робей, брат! Пойдешь на войну, не то увидишь.
Все один по одному перебегали от выступа к выступу и собрались на углу Камергерского переулка, где уже стояла небольшая кучка рабочих и солдат, прячась за угольный серый дом, в котором прежде была виноторговля. Здесь воздух был полон свиста пуль.
Рабочие были все незнакомые. Акимке хотелось поговорить с ними, расспросить, как и что здесь, где враги сидят, откуда стреляют, но он робел. Все стояли молча, лениво топтались на одном месте, переступая с ноги на ногу, пощелкивая сапогами, словно всем было холодно и никто не знал, что надо делать. У всех были серые лица с пепельными губами. Краснощекий, румяный Акимка, с живыми, полными любопытства и застенчивости глазами, обращал на себя общее внимание.
На углу соседнего, Долгоруковского, переулка толпились солдаты, и среди них резко выделялись черные фигуры рабочих; все они стреляли вниз, в сторону Охотного.
– А отсюда стрелять нельзя? – спросил Акимка у солдата.
– В кого же будешь стрелять тут? Тут не в кого. Иди вон на тот угол, – угрюмо ответил высокий солдат в серой шапке, глубоко надвинутой на уши.
– А опасно идти туда?
– Ты попробуй, – криво усмехнувшись, посоветовал солдат, а потом, помолчав, вдруг сказал: – Айда‑ка, товарищ, вместе. Я вперед, а ты за мной. Вместе‑то веселее. Только берегись, брат. Стрелять будут – бросайся на землю.
У Акимки забилось сердце и по спине побежали мурашки, но он храбро ответил:
– Что ж, идем.
– Зря вы лезете туда, – лениво сказал кто‑то позади.
– Ну вот еще, скажет тоже! – сердито отозвался солдат. – Идем!
Он глубоко надвинул шапку, поправил винтовку, подтянулся и быстро побежал вдоль стен по тротуару, низко пригибаясь на бегу. Акимка побежал за ним. Один дом пробежали, другой. Где‑то щелкнул выстрел, и окно над головой солдата печально звякнуло. Солдат прыжками бросился к крыльцу аптеки и здесь присел. Акимка, точно подкинутый пружиной, метнулся за солдатом и присел рядом с ним. Солдат тяжело дышал.
– Откуда это? – тревожно спросил Акимка.
– Что – откуда?
– Стреляют‑то?
– А черт их знает! Должно, от– куда‑нибудь с крыши, – Оба, крепко прижавшись к камням крыльца, сидели минут пять.
Между тем стрельба стихла. Не стреляли даже в Охотном. Солдат поднялся на ноги и осторожно начал осматривать крыши домов, а потом прыжком, словно его кто рванул, выскочил из‑за крыльца и побежал через улицу на тот угол, где стояли рабочие. Акимка, не помня себя, не сознавая, что делает, побежал тоже. Откуда‑то сверху нервно и беспорядочно затрещали выстрелы. Вокруг защелкало… Солдат, бежавший впереди, неловко споткнулся и, громко ругаясь, грохнулся на мостовую. Винтовка с жалобным дребезжанием упала на камни. Акимка успел заметить, что солдат крепко ударился головой о камни. Его серая шапка отлетела далеко вперед.
– А… А… Скорей! Скорей! – кричали с угла.
Акимка перебежал улицу, спрятался за угол в толпу и уже только тогда оглянулся. Солдат лежал все там же, где упал, а кругом него по камням мостовой щелкали пули и подскакивали изредка кусочки земли, поднятые ими…
– Готов, убили! —отрывисто говорили солдаты, стоявшие за углом, —Нужно было лезть, чертям…
Они сердито смотрели на Аким– ку, будто он был виновником смерти солдата. А тот, бледный, задохший– ся, оглушенный, стоял у стены. Он так испугался, что готов был бросить винтовку и по–ребячьи заплакать. Но удержался. И стоял, судорожно отдуваясь. Он вдруг вспомнил, как солдат заскорузлой большой рукой надвигал на уши шапку и деловито поправлял винтовку.
Сверху, с Тверской, приехал лакированный автомобиль со студента– ми–санитарами. Санитары, чтобы остановить стрельбу, долго махали белыми флагами, на которых были нашиты красные кресты, потом подняли убитого, как тяжелый куль, быстро положили его на носилки и собрались уезжать. С угла им кто‑то крикнул:
– Шапку‑то возьмите!
Санитары забыли шапку, и вдруг всем показалось, что шапка для убитого просто необходима.
– Шапку, шапку возьмите! – нервно и злобно кричали рабочие и солдаты.
На момент всем казалось, что вот так и их могут убить, а шапку‑то и забудут…
– Возьмите шапку! – крикнул Акимка, – Шапку.
Студент–санитар соскочил с автомобиля, поднял шапку и положил ее на носилки, рядом с головой убитого. Теперь все было в порядке. Автомобиль уехал, и все облегченно вздохнули. На том месте, где лежал убитый, камни потемнели и стояла красная пугающая лужа во впадинах между камнями. Не хотелось туда смотреть, но тянуло подойти ближе и посмотреть пристально…
– Эх, крови‑то сколько! – сказал сумрачно рабочий в темной, сильно потертой кожаной куртке и с рыжим теплым шарфом на шее. – Теперь полетела душа в рай…
Рабочий потрогал шарф рукой, подумал и тихонько откликнулся на свои мысли:
– Да… Так‑то вот.
Все молчали, и каждый думал о чем‑то своем, близком, глубоком, о чем никогда не узнают другие.
– В рай, на самый край, – пробормотал все тот же рабочий и скрипуче засмеялся.
– В рай не в рай, а вообще‑то, братцы, дело не того… табак. Бьют по–настоящему.
– А откуда это били?
– Должно, с крыши, с костини– цы. Там их тьма засела.
– А может, от Воскресенских ворот?
– Нет, это с крыши, – подтвердил Акимка. – Я видел, когда бежал сюда: с крыши.
Все с любопытством посмотрели на него. Паренек‑то ведь случайно не лежит вместе с солдатом.
– Ну что, товарищ, чай, у тебя душа‑то в пятках теперь? – спросил рабочий, говоривший о рае, – Пожалуй, тебе теперь иголку надо.
– Какую иголку? Зачем? – удивился Акимка.
– Иголку настоящую. Душу‑то выковыривать из пяток.
В толпе коротко, нехотя засмеялись. Акимка покраснел, и у него стал такой сконфуженный вид, что пожилой усатый солдат угрюмо сказал ему:
– Зря ты, парень, полез сюда. Право, зря.
– Почему же зря? Разве я не такой же гражданин, как, например, вы? Это даже странно! – запальчиво, обидевшись, уже чисто по–мальчишески выпалил Акимка.
Солдат, улыбнувшись, сказал:
– Давай, давай, парень, защищай революцию!
Акимка нервно прошелся взад и вперед по. тротуару, подошел к самому углу и выглянул к Охотному. Отсюда уже было видно и Охотный, и Воскресенскую площадь, и часовню Иверской иконы, и дальше, через Воскресенские ворота, угол Красной площади. Всюду было пустынно. Ни людей, ни экипажей. И эта пустота особенно пугала. Всегда, даже в глухую ночь, здесь было много народу. А теперь никого. Под Воскресенскими воротами и ближе сюда, по углам, мелькали фигуры, стреляли из винтовок, и пули с резким зиганьем летели мимо, били в мостовую и в забор большого строящегося дома. В Охотном ряду, за углом, мелькнула какая‑то фигура. Акимка прижал винтовку к плечу и нажал спуск. Винтовка резко толкнула в плечо. В ушах загремело и запищало…
Солдаты столпились в углу.
– В кого бил? – спросили они.
– А там юнкер, кажись…
– Смотри, не убей частного какого.
Из‑за угла опять высунулась фигура в серой шинели и – трах!.. – выстрелила сюда и опять юркнула за угол. Пуля отбила кусок штукатурки.
На солдат и на Акимку полетело облачко тонкой пыли. Все разом отшатнулись.
– Вот, мать честная! – удивленно сказал Акимка.
Ему приятно было, что в него стреляли. В него, Акима Розова. Об этом можно потом рассказывать всю жизнь.
– Ах они!.. – вдруг громко, на всю улицу, закричал молоденький солдат. – Они этак, так их… А!
И, ругаясь страшными словами, он начал торопливо стрелять по улице: трах… трах… трах…
Два других солдата подскочили к нему, и один с колена, а другой стоя, с азартом, будто по наступающему неприятелю, стреляли вдоль улицы.
Акимка весь загорелся. Он выскочил из‑за угла на самую улицу и, стоя открыто, стрелял в дальние дома. Никого нигде не было видно, но и солдаты, и Акимка, и пятеро других рабочих, прибежавших к углу, все сосредоточенно стреляли. Стрельба продолжалась минуты две. От выстрелов у него заныло плечо. Ладонь правой руки покраснела, натертая шишечкой затвора. А пока отсюда стреляли, в Охотном было тихо.
– А может быть, они ушли оттуда? – спросил Акимка.
– Какой ушли! Там. Сейчас вот в угольный дом стреляют.
– А там наши?
– Ну да. Сидят наши.
И вдруг, как бы подтверждая этот ответ, из окон угольного красного дома затрещали частые выстрелы.
– Вишь? Это наши, —подтвердил солдат.
Из Охотного донесся крик. Солдаты прислушались. Крик опять повторился.
– Ранили кого‑то, – сказал рабочий с рыжим шарфом.
– Должно, ранили. Кричит. Не хочет умирать.
– Юнкеря, должно.
– Видать по всему, что юнкеря. Кричит, как резаная свинья, – сказал юркий солдат и нехорошо засмеялся.
Он заискивающе посмотрел на всех, словно искал сочувствия.
А все промолчали.
– Стой‑ка, о чем кричат?
За углом кричали надрывно. Все стали слушать, вытянув шею, но ничего нельзя было разобрать. Акимка опять вышел из‑за угла, присмотрелся и, подняв винтовку, стал стрелять. Теперь уже стрелял спокойно, целясь.
– Бу–ух! – вдруг ахнуло за домами, и сразу резко свистнуло где‑то около.
Акимка «присел от неожиданности. Он увидел, как обвалился, будто плеснулся на мостовую, угол красного дома. Это ему показалось так страшно, что он, не помня себя, подскочил и бросился бежать от угла по переулку. Но никто за ним не побежал. Просто прижались к стене под ее защиту. И приготовили винтовки стрелять. Акимка приостановился.
– Из пушек бьют! – крикнули с противоположного угла. —Держись, товарищи!
– Бу–ух! – опять ахнул выстрел.
Все вздрогнули, однако оправились быстро, и, словно второй выстрел успокоил, все подошли к углу, сгрудились. Акимка, красный от стыда, тоже подошел. Ему было очень стыдно за свой испуг. Винтовочные выстрелы в Охотном загремели резко и часто.
– Наступают! Идут!.. – крикнул кто‑то из окон.
Вот из‑за дома прямо на мостовую выбежали люди в серых и синих шинелях и побежали сюда, стреляя вдоль улицы и в тот угол, за которым прятался Акимка.
