Текст книги "Выстрел с Невы: рассказы о Великом Октябре"
Автор книги: Александр Попов
Соавторы: Александр Серафимович,Алексей Мусатов,Николай Никитин,Борис Лавренёв,Владимир Курочкин,Владимир Билль-Белоцерковский,Александр Яковлев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Николай Никитин
ОКТЯБРЬСКАЯ НОЧЬ
Искры паровоза жгли нас. Днем припекало солнце. Нас мочил дождь и сушил ветер. Мы ехали на крыше вагона. На пути от Мценска до Москвы двух человек сбило мостами. Но мы все‑таки ехали. Это было в октябре 1917 года. Добравшись до Москвы, мы кое‑как устроились в вагон, впихнулись. Ведь мы были не очень разборчивы, я и мой спутник Егор Петров. Мы были рядовыми Ольвиопольского полка. Наш полк был расформирован. Мы стремились в Петроград, о котором говорил весь мир. Я ехал домой, я в Петрограде родился. А у Егора были совсем иные причины для этой поездки. Да, когда я сейчас вспоминаю об Егоре, мне кажется, что я вспоминаю какую‑то сказку. Егор говорил мне, что все солдаты должны ехать в Петроград, чтобы освободить Ленина из плена, что Ленин взят в плен капиталистами. Я с газетами в руках доказывал ему, что это его фантазия, что Ленин избегнул ареста, что по решению партии большевиков он где‑то скрывается. Но все мои доводы были бессильны. Егор даже не спорил со мной. Он хмурил брови и, сделав хитрые глаза, шептал мне, что все это брехня, что газеты нарочно замазывают это дело… Каюсь, впоследствии я понял Егора, но в ту минуту он казался мне даже не совсем нормальным человеком. Он почти не ел, не пил в течение последних четырех суток, так он рвался в Петроград.
Мы приехали вечером.
Мы вышли с Николаевского вокзала на Знаменскую площадь. Высоко в небе метался зайчик прожектора. Этот таинственный огонек над необъятным, пустынным городом еще больше усиливал беспокойство. Гулкие и тревожные шаги Егора нарушали повсеместную тишину. Когда мы очутились у наших ворот, сердце мое сжалось от боли. Мы напрасно стучали. Три года жил я этой минутой возвращения, но всегда она представлялась мне совсем иной, чем сейчас. Я думал, что мы пройдем мимо нашего дома под музыку и соседи, завидев меня, побегут к матери, она бросится вниз по лестнице навстречу мне… Эти мечты, заимствованные из картин, из книг, требовали улыбок, восклицаний, объятий. Мы же, как воры, не могли попасть в глухо запертый, невзрачный дом на Полтавской улице, неподалеку от вокзала. Егор рассердился и саданул прикладом в калитку. Тогда Из‑за ворот мы услыхали испуганный голос:
– Кто там?
– Свои… Солдаты! – басом ответил Петров. – Или ты откроешь, или мы тебе высадим ворота!
– А почему свои? – сказал уже другой голос, более молодой и нахальный.
– С третьего номера… – заторопился я, проговаривая все сразу, – Вернулся с фронта…
За воротами люди советовались. Наконец мы услыхали скрип замка. Я вспомнил этот звук. Калитка открылась не совсем… Она была на цепи… Я увидел нашего домовладельца. Он старался рассмотреть незнакомого солдата.
– Здравствуйте, Семен Семенович… – сказал я.
Я назвал себя, старик ахнул и снял цепочку. Мы очутились в подворотне. Рядом со стариком стоял мальчишка в драповом пальто и в студенческой фуражке. За плечом у него болталось двуствольное ружье.
– Вы что же, на уток собрались или на зайцев? – насмешливо спросил Егор.
Студентик сообщил, что они здесь караулят по приказу комитета спасения родины и революции.
– Да разве революцию спасают под воротами? Что это за комитет?
– В городской думе, – ответил студентик.
– Ах, вот почему весь город на запоре… Нашлись спасители! Народ обманывают… – пренебрежительно оборвал его Егор. – Эх ты… головка ловка! На головке просвещение, а в головке тьма.
И Егор так выругался, что студентик прислонился к стенке.
Мать согрела нам чаю, подала еды. Егор чувствовал себя прекрасно. Похоже было, что он давно дожидался этого приезда в Петроград. С азартом и увлечением он рассказывал старухе о наших фронтовых делах.
– Наступили торжественные времена, мамаша, – говорил он. – Ленин – народный человек, корень наш… И произрастет дерево, и зацвести должно… Вот ты жалуешься, мамаша, на разруху, а мы, солдаты Румынского фронта, рады тому…
Он не успел кончить фразы, как вздрогнуло и даже заныло оконное стекло.
– Восьмидюймовая… – прислушавшись, пробормотал Егор.
Моя мать перекрестилась.
– Большевики… Восстание у них сегодня.
– Сегодня? То‑то я думаю… Помнишь, комиссар какой‑то на вокзале собирал солдат… Я сразу почувствовал, будто что‑то началось. Да ты меня заторопил: «Домой, домой!» Вот тебе и домой… А там уж начали! Конечно, с вокзалов начали. А мы домой… Вот дела! Эх, парень, сбил ты меня… Значит, Ленин здесь! А ты говоришь – скрылся.
Егор побледнел и с укоризной посмотрел на меня. Потом, сомкнув брови, он встал и резко отпихнул от себя табуретку.
– Довольно возились тут с чаями… Пойдем! – приказал он мне.
Мать испугалась:
– Куда же вы, Егор Петрович?
– На улицу! За тем ехали!
Мне не очень хотелось оставлять тепло, свет… Оторванный от всего этого, я по–иному жил на фронте. Там нечего было жалеть. Жизнь была там грубей гвоздя.
– Город покажешь, – глухо проворчал Егор.
Очевидно, он понял, о чем я думал…
Я выбежал из комнаты, мать кинулась за мной. Егор неодобрительно посмотрел на нас обоих. Потом, войдя вслед за нами в кухню, он дотронулся до моего плеча и подтолкнул меня к старухе:
– Все‑таки одна ведь на всю жизнь… Простись…
Я чмокнул мать. Он же по–настоящему обнял ее. Она заплакала. Мне сделалось стыдно, я поскорее взял винтовку, и мы ушли.
В темноте на Старом Невском мимо нас шмыгнул какой‑то солдат. Егор ловко схватил его за плечо:
– Постой, товарищ… Какого гарнизона?
– Петроградского… Из третьего Финляндского полка.
Парень поправил папаху.
– Ты знаешь… где сейчас Ленин?.. – неожиданно спросил Егор, не выпуская парня из рук.
– Не… не знаю.
– Что это такое? Петроградский гарнизон и ничего не знает.
– Я молодой еще… – оправдывался парень; он глядел на Егора изумленными глазами, —В Смольный, поди… Делегаты все наши в Смольном всю ночь будут. Там все известно…
Парень принялся объяснять, но Егору уже неинтересно было слушать… Он потянул меня, и мы зашагали дальше, оставив на перекрестке удивленного солдата. Егор часто снимал фуражку, вытирал пот, какие‑то мысли томили его. Он требовал, чтобы я вел его самым кратчайшим путем.
Я не узнал Смольной площади. Она превратилась в вооруженный лагерь. Грузовики привозили ящики с наганами. Прямо с грузовиков раздавались патроны и оружие красногвардейским отрядам. Баррикады из дров были сложены около Смольного. В саду собирались люди. Некоторые тут же учились револьверной стрельбе. У главного входа стояли орудия. Кто‑то тащил в коридор пулеметы. Броневики тарахтели под деревьями, наполняя воздух отработанным, удушливым газом. Длинный Смольный в сизом холодном тумане своими ярко горящими окнами напоминал огромный корабль. Красногвардейцы сказали нам, что в Большом колонном зале идет Второй съезд Советов.
– И Ленин там? – тихо, даже заикнувшись от волнения, спросил Егор.
– Конечно, – коротко ответил рабочий в меховой шапке.
Грудь у него была опоясана пулеметной лентой крест–накрест. Нервные, быстрые глаза внимательно скользили по Егору, но, успокоившись, он усмехнулся и сказал с какой‑то особенной теплотой:
– Там батька… Работает… Но только здесь стоять нельзя, проходите, товарищи.
– Я пойду туда, – шепнул мне Егор.
Я попытался его отговорить:
– Тебя же не пустят!.. Видишь, караул у всех спрашивает пропуск.
– Нет, я пойду… Меня пропустят.
Кто бы мог удержать Егора?.. Какая сила? Он исчез, попросив меня ждать его полчаса…
– Стой там! – сказал он мне.
Я стоял больше часу у деревянного трактира «Хижина дяди Тома», на противоположной стороне огромной Смольнинской площади. Сюда красногвардейцы и солдаты забегали согреться стаканом жидкого чая. Площадь была черна от людей и машин.
Петроград слушал отдаленные раскаты выстрелов. Я думал, что мне уже не встретить Егора. Но он, как всегда, появился внезапно. Расхлябанная машина вдруг заскрежетала, остановилась, обдав меня клубами черного густого дыма. Сверху, точно с темного неба, я услыхал веселый голос Егора:
– Едем… Садись.
Чьи‑то руки помогли мне взобраться. Грузовик дернулся. Я упал на кого‑то… Ныряя и качаясь, мы бешено неслись по улицам.
Егор крепко стиснул меня и, торжествуя, прокричал в ухо:
– Видел… Ленина видел!
Наш отряд был отправлен к Летнему саду. Здесь грузовик нас сбросил и опять умчался в темноту.
На берегу Лебяжьей канавки горели костры. Молчаливые полуобнаженные деревья еще более подчеркивали необычайность этой звездной и почти безветренной ночи. Редкие тучи приклеились к небу. Люди говорили шепотом и грели над огнем руки. Разговоры были самые простые.
– У нас сегодня стирка… – задумчиво сказал один из красногвардейцев, молодой парень в новой кожаной тужурке. Когда он двигался, она хрустела и сладко пахла, точно яблоко.
Мыло‑то достали? – поинтересовался Егор.
– Мыло есть… Все из дому ушли. Папаша мой с Путиловца, брат двоюродный да я… Ну, матери одной скучно.
– Понятно.
Егор вздохнул и голой рукой, не боясь огня, вытащил из костра уголек.
– Никого я так не жалею, как женщин, – точно самому себе сказал Егор, закуривая. – Вот мы приставили их к корыту, царствуй у корыта. Вот твое счастье…
– Погоди, скоро забунтует баба, – с тяжелой и льстивой ноткой в голосе произнес пожилой рыжий ратник. Выгоревшая фуражка сохраняла еще след от ополченского креста. Он сидел на корточках, впившись взглядом в горящие головни, будто потеряв что‑то в костре.
Егор спросил его:
– Какой губернии?
– Вологодские.
– Бабу‑то небось согнул в бараний рог?
– Мы воевали… – уклончиво отозвался ополченец.
– Воевали! – заспорил Егор, – А баба твоя не воевала? Сколько у тебя ребят?
– Пяток набрался.
– Видишь… пять ртов! Пять душ! Надо было отвоевать их, пока ты на службе.
– Верно сказано… —горячо поддержали остальные. – Бабам в наши времена не легко пришлось.
Но ополченец не сдавался:
– Баловства тоже много пошло, избаловалась баба.
Егор покраснел и цыкнул на него:
– А ты не баловал? В Галиции по сеновалам не валялся?
Все захохотали. Захохотал и сам ополченец, засунув руку под фуражку.
– Мне что… Я – как ветерок.
– Вот и видно, что все мы ветерки. Покрутил и улетел… А кто виноват? Баба же…
– Верно… —опять поддержали Егора. – Скоро и баба свое спросит.
Один только ополченец еще пытался сопротивляться.
– Погоди, дело не в этом, – говорил он. – На германский фронт меня погнали, я шел! А сюда я пришел добровольно. И ты, и он, и все мы пришли добровольно. Здесь наша воля. За Советскую власть идем. За мир и пострадать можно… А где баба? Почему ее здесь нет?
Егор разозлился:
– Да ведь ты же оставил ее у корыта… Погоди да погоди… Я погожу, и ты погодишь… А время не погодит. Придет время, когда наша баба станет уже не тем, чем была. Будет она вольная. И вот такие, как ты, сознательные на четверку табаку, поклонятся ей в ножки… Вот какая баба вырастет! Вот и за это, помимо всего прочего, мы сейчас идем… идем по чувству, чтобы всю жизнь перевернуть… Понимаешь!
Люди взглянули на Егора. Догорели костры. Стихла беседа.
Мы посматривали вдаль, ожидая ординарца. Наш командир, опустив голову, спокойно похаживал в стороне от нас. Это не понравилось Егору. Он подозрительно следил за ним. Наконец не вытерпел, задал ему какой‑то вопрос. Тот ответил неохотно, односложно. Егор чиркнул спичкой.
– Ребята… – крикнул он, осмотрев командира. – Это бывший человек!
Народ обступил их. Офицер испугался. Хриплым голосом он очень длинно и путано пытался объяснить, что в эту ночь ему хотелось своей кровью искупить все грехи перед народом.
– Какие грехи? – Егор неодобрительно крякнул, – О каких грехах мы будем говорить? Расквакался, что старая баба. Ты лучше объясни, почему мы здесь сидим и ждем у моря погоды… Что мы пришли, площадь сторожить?
Красногвардейцы зашумели и увели офицера к Фонтанке. Мы двинулись к пыльному, голому Марсовому полю. Маленький бронзовый Суворов глядел на север. Мимо нас, пересекая огромнейшую площадь, проскакали галопом две батареи.
– Константиновское училище отступает… – сказал кто‑то.
Мы увидели только спины ездо– вых–юнкеров.
Егор находился в голове отряда. Мы поравнялись с длинным строгим зданием Павловских казарм. Лепные орлы, раскинув крылья, приготовились упасть с фронтона. По пустым и черным окнам видно было, что в казармах не осталось ни души. Стрельба у Зимнего дворца усиливалась. На углу мерз часовой Павловского полка, кутаясь в короткую пехотную шинель. Мы прошли мимо него, невольно прибавив шагу. Штабной пикет направил нас в сторону Мойки. Везде густой цепью держались вооруженные рабочие и воинские батальоны. Было тесно. Несмотря на это, отряды в торжественном порядке ждали своего часа. Лица, настроение, камни, здания, вся эта ночь, нависшая над столицей, говорили об одном, чтобы нас скорее послали на штурм дворца. Перестрелка внезапно стихла. Мы ждали криков наступающего отряда. Их не было. Где‑то рядом, почти за нашей спиной, захлопал пулемет. Тревога оказалась ложной. Это автомобиль перекатился через горбатый мост канала, стреляя мотором. Медленно пробравшись сквозь наши ряды, он задел нас лучом своей единственной фары.
Три человека прошли вдоль чугунных перил Мойки. Разглядывая нас, они подошли к автомобилю. Затем один из них, коренастый, в шинели и с трубкой в зубах, отделился от своих и пригласил к себе командиров всех отрядов. Я не слыхал, что он сказал Егору, но вслед за этим Егор велел нам построиться. У Певческого моста он разделил нас на три цепи. Я остался в первой, стараясь не терять Егора из виду.
Александровская колонна подымалась в небо как черная свеча. В Зимнем, скрывавшем старое правительство, то загорались, то тухли огромные окна, как будто люди, спрятавшиеся за ними, увлеклись какой‑то странной и непонятной игрой.
К правому и левому флангу Дворцовой площади, одной из лучших в мире площадей, часто подъезжали автомобили революционного штаба. Выли сирены броневиков. Люди набрасывались на каждую машину, желая первыми узнать все новости из Смольного. Под высокой красной аркой Росси, за поворотом, на Морской пылали яркие костры, освещая мраморный фасад какого‑то банка. Солдаты сидели около костров, сжавшись в кучу.
Из‑за дворцовых баррикад, делая короткие передышки на перемену ленты, взвизгивали пулеметы. Цель представлялась нам близкой. Каждый из нас надеялся живьем взять Керенского… Отовсюду доносились голоса наших отрядов. Они стягивались кольцом вокруг Зимнего. Площадь шумела точно море. В Александровском саду кто‑то зажег факел, озарив кружевные сучья лип. Может быть, это было сигналом, так как сейчас же ответила наша артиллерия с Петропавловской крепости. Егор приподнялся. Тень его иод голубым прожектором на мгновение пересекла стену гвардейского штаба.
– С именем Ленина вперед! – крикнул он.
Я не помню, как это было сказано… Но даже теперь мне вспоминается голос Егора, который я услыхал среди тысячи людей, гудевших около нас точно огромный улей.
Мы выскочили из‑под арки.
Открылись ворота дворца. Юнкера выкатили два орудия. Егор отправил свои цепи навстречу им. Работая винтовкой, мы прорвались к воротам и, опрокинув противника, кинулись в подвал, на лестницу, думая оттуда проникнуть дальше, внутрь дворца, и тут наткнулись на огонь засады.
В подвальной тьме мы еле–еле различали друг друга. Часть бойцов осталась в подвале, часть последовала за Егором в коридор первого этажа, тускло освещенный электричеством. Там на полу вдоль окон на грязных матрасах лежали юнкерские роты. Пахло нечистотами и потом. Всюду валялись объедки, мусор, окурки, пустые бутылки из‑под старого французского вина. Юнкера пограбили дворцовый погреб.
Среди юнкеров стоял дворцовый слуга, низенький, седой швейцар в длинной темно–синей ливрее, обшитой золотым галуном. На золоте воротника были вытканы черные императорские орлы. Бритые, впавшие, почти черные от ужаса губы бормотали что‑то по привычке, по инерции:
– Господа юнкера, так же нельзя… Это воспрещено, господа…
Старик закрыл глаза, как будто душа его не могла вынести всего этого развала. Молодые люди, полу– солдаты, полуофицеры, с блестящими шевронами на погонах, именно те, кого он привык считать защитниками порядка, превратили дворец в помойку и толпились здесь точно свиньи.
Юнкера, перепугавшись красногвардейцев и солдат, бросили оружие. Другие решили удрать. Егор не преследовал их. Он ждал, когда к этому месту подтянется весь его отряд… Из группы юнкеров вышел молодой изящный прапорщик. Угадав в Егоре командира, он отдал ему честь.
– Сопротивление бессмысленно, – сказал он и предложил Егору проследовать вместе с ним в штаб Зимнего дворца.
– Зачем? – спросил Егор.
– В качестве парламентера, – ответил прапорщик. – Мы сдадимся… Насколько мне известно, вы же не хотите зря лить человеческую кровь… Мы – тоже!
Прапорщик покраснел. Егор поверил этой детской коже и голубым глазам, в которых можно было прочитать страх и надежду. Егор задумался только на минуту, внезапно его окружили юнкера, и так же внезапно ими была открыта стрельба из– за угла вдоль коридора. Мы кинулись к лестнице, отстреливаясь на ходу.
К утру бой стих. Советская власть победила. На площади среди булыжника валялись расстрелянные патронные гильзы и разорванная пополам буханка хлеба. Арестованных министров повели по набережной в Петропавловскую крепость. Мы хотели тут же рассчитаться с ними, но моряки нам не позволили. Часовые уже несли караул около дворца. В садике, за оградой с царскими вензелями, лежали убитые в эту ночь матросы, солдаты и красногвардейцы. Их было немного. Здесь я нашел Егора. Глаза широко раскрыты, брови высоко подняты. Я увидел взгляд – чистый и спокойный.
Несколько лет назад совершенно случайно мне довелось встретить человека, видевшего смерть Егора. Он сообщил мне все подробности этого предательского убийства.
Обезоруженного, избитого Егора поставили к длинному столу, покрытому тонким красным сукном. Маленький бронзовый шандал с двумя зелеными шелковыми колпачками выхватывал из тьмы незначительный кусок почти пустого кабинета.
Инженер Пальчинский, облеченный особыми полномочиями Временного правительства, чувствовал себя диктатором Петрограда. Он сидел за столом, поминутно оглядываясь на окружавших его царских офицеров и генералов. Полувоенная форма нравилась ему. Он наслаждался ею. От измятого дорогого френча пахло шипром. Паль– чинский нехотя задержал на Егоре свой рыхлый, рассыпающийся взгляд.
– Ну–с… Что скажете?
Егор молчал.
Брезгливо постучав ладонью по столу, Пальчинский обратился к маленькому вертлявому толстяку в генеральских погонах:
– Меня забавляет одно, ваше превосходительство… На что надеется эта кучка? Ведь через несколько дней все равно мы задавим их.
Егор посмотрел на Пальчинского как на сумасшедшего. Багратуни, ничего не ответив, безразлично выпятил губы. Он стоял у окна, выходившего на площадь. Там вспыхивали выстрелы.
– Россия с нами, – как будто для себя, твердо и тихо сказал Егор.
Тогда оба они, и Багратуни и Пальчинский, обернулись к Егору.
– Разве вся Россия – солдаты? – спросил Пальчинский, и его губы изобразили что‑то вроде ядовитой улыбки. Вопросы служили Пальчинскому только предлогом. Очевидно, командир восставших отрядов вызывал в Пальчинском просто экзотическое любопытство и ненависть.
– Россия с нами… —повторил Егор.
– Вы знаете, что вам грозит?
– Что? – Егор усмехнулся.
– Вы ведь офицер?
– Нет.
– Нет? Обыкновенный солдат?
В голосе у Пальчинского прозвенела удивленная нотка, и он даже помог себе жестом.
– Рядовой Егор Петров… Так именует устав! – усмехнулся снова Егор, – Вот что, ваше благородие… Или по–благородному кончайте лавочку, тогда действительно пошлите меня парламентером, или…
Тут он широко и гордо взмахнул рукой.
– А между прочим, что бы со мной ни случилось, вам‑то определенно могила! Теперь мы говорим всему миру.
Пальчинский дернул губой, вскочил.
Адъютанты Багратуни вытолкнули Егора. Они кончили его двумя выстрелами, здесь же, возле высокой белой колонны.
Алексей Мусатов
КАТЕРИНА
Долго ехала Катерина Вишнякова в Питер, к мужу.
Поезд, как казалось Катерине, днем шел осторожно, с опаской, ночью же мчался во весь опор, оглашая топкие поля угрожающим криком, потом, резко и неожиданно затормозив, подолгу стоял на каком– нибудь полустанке.
Пассажиры почти не спали.
На остановках они выбегали из вагонов, потом возвращались с серыми газетными листами и, стоя в тамбуре у окон, взволнованно и бурно спорили.
Катерина с детства побаивалась железной дороги, и сейчас возбужденное поведение пассажиров остро тревожило ее, заставляло думать о крушениях, несчастьях, изувеченных людях.
На соседней с Катериной полке ехал светлоглазый старичок, очень подвижный и суетливый. На каждой остановке он выбегал из вагона и, возвратившись, почему‑то заговорщически подмигивал Катерине:
– Ну, мать, радуйся…
Катерина сокрушенно вздыхала, но светлоглазый старичок ей чем‑то нравился.
«Хорошая душа, простая», —думала она, а потом, достав из узелка хлеб и жареную рыбу, угостила старичка.
Тот сказал: «Спасибочко, сыт», – но все же подсел ближе и взял кусочек рыбы.
– А рыбка хороша… царская… —похвалил старичок, выбирая косточки.
– Архирейская, – поправила Катерина и, заметив удивление старичка, пояснила: – Озеро мы забрали у архирея. Было у нас такое – в нем даже купаться не дозволялось без аренды. Дело‑то, правда, не с озера началось, с землицы… Ждали мы, ждали, какое же распоряжение насчет земли выйдет, да и поделили помещикову землю… Вы кушайте рыбку‑то, кушайте…
Катерина оглянулась, понизила голос:
– А теперь и опасаемся – по округе‑то каратели ходят, как в пятом годе… Меня братья потому и в Питер послали, к мужу за советом, – муж‑то у меня кузнецом на Путиловском. И что теперь мужику с землей делать?..
Поезд, резко затормозив, вновь остановился. Старичок поспешил к выходу. Вернулся он минут через двадцать.
– Опять в поле стоим… Крушение, что ли, где? – встревоженно спросила Катерина.
– Крушение… Всему, мать, российскому гнету крушение… – Старичок сделал выразительный жест рукой и опять почему‑то восторженно подмигнул Катерине.
Наконец к полудню поезд пришел в Петроград.
Катерина, крепко сжимая в руке фанерный чемодан с гостинцами мужу, вышла на площадь.
Моросило. Дул резкий, пронзительный ветер. По улицам шли отряды вооруженных людей. Обдавая прохожих грязью, мчались грузовики, наполненные людьми в кожанках, пиджаках, шинелях.
«И солдат с ружьем, и не солдат с ружьем. И что война с народом делает!» – подумала Катерина. Она осторожно пересекла улицу и стала поджидать трамвая.
Катерина дважды была в Питере и знала, как доехать до квартиры мужа. Вот сейчас подойдет трамвай
№ 4, она сядет поближе к кондуктору, подаст ему бумажку с адресом, и кондуктор укажет, где ей сойти. А там уж совсем недалеко и квартира мужа.
«То‑то Василий обрадуется. Только бы застать его дома, не ушел бы он в ночную смену».
…Кондуктор мельком поглядел на бумажку и вернул ее Катерине:
– До заставы не едем.
– Да нет, адресок верный, – не поняла Катерина.
– Говорю, до заставы не едем. Юнкера через мост не пускают.
Катерина растерянно замигала глазами, зачем‑то крепче сжала чемодан коленями.
Какая‑то женщина посоветовала Катерине пойти пешком.
– Пеших через мост, кажется, еще пропускают.
В переулке стоял извозчик. Лошаденка уныло опустила голову, извозчик схоронился от измороси под поднятым верхом пролетки.
Катерина, вывернув карман юбки, сосчитала оставшиеся у нее деньги и просительно заглянула в пролетку:
– Почтенный, подвезли бы малость… – Она протянула бумажку с адресом.
Извозчик назвал цену.
Катерина укоризненно покачала головой:
– Бога побойтесь… Далеко ли тут ехать.
– Теперь, мать, не с версты берем… Смотри, на улицах завируха какая.
Катерина медленно побрела к мосту.
С звонким цоканьем промчался конный отряд вооруженных и хорошо одетых людей.
Начищенные до лоска сильные ноги коней обдали пешеходов грязью.
Пешеходы отпрянули к тротуару, притиснули Катерину к стене.
Пожилой, рабочего вида человек в тощей засаленной кепке стер со щеки ошметок грязи и зло отплюнулся.
– Катаются… – кивнул он Катерине на конников. – Пусть их напо– следочках…
В ту же минуту со стороны моста раздались одиночные выстрелы. Пешеходы повернули от моста назад. Побежали, тесня и толкая друг друга.
Катерина, схватив чемодан, побежала вместе со всеми. Сосед в кепке ухватил ее за рукав:
– Сомнут же, мамаша… Давай– ка сюда. – Он почти силой втащил ее в открытые ворота какого‑то дома.
– Похоже, матросы юнкеров с моста выбивают. Понятное дело… Я ж говорю, покатались – и хватит…
Ветер сипло выл под аркой дома.
Катерина зябко куталась в отсыревшую одежонку.
– На фронте война, в деревне у нас драка, и у вас в Питере из ружей палят – и когда конец этому будет?
Человек в кепке не слушал. Поднявшись на носках, он напряженно смотрел в сторону моста, ждал исхода перестрелки. Выстрелы у моста участились.
– Да… Крепко схватились… Пойдем, мамаша… Тебе куда? За мост?
– Туда… к мужу приехала. Муж у меня на Путиловском… кузнец…
– Ну, так ищи по новому адресу. Сегодня у всех новая профессия – Зимний гвоздить будем.
Человек в кепке провел Катерину проходным двором и посоветовал пробраться к квартире мужа через другой мост, который еще с вечера заняли красногвардейцы.
Катерина шла и шла. Часто встречались патрули, заставляли возвращаться обратно, колесить по переулкам. Катерина устала, продрогла, чемодан казался непомерно тяжелым.
Переулок вывел Катерину на какую‑то широкую улицу. Па торцовой мостовой толпилось много матросов, солдат, рабочих с ружьями и без ружей. Вдруг Катерина услыхала песню.
Посредине улицы шел отряд Красной гвардии. Молодые рабочие обмотались крест–накрест пулеметными лентами, за поясом торчали наганы, пожилые легко несли за плечами винтовки; карманы были туго набиты патронами.
Песню вели сосредоточенно, негромко, но сильно, и боевые памятные слова ее звучали в эту минуту особенно проникновенно.
Свергнем могучей рукою
Гнет роковой навсегда
И водрузим над землею
Красное знамя труда!
Катерина выпустила из рук чемодан, забыла про холод, про моросящую водяную пыль и слушала, слушала. Ведь эту же песню мужики пели в деревне, после того как разделили землю помещика Репинского.
В толпе стало тихо.
– Хорошо путиловцы поют… С верой… – сказал кто‑то рядом с Катериной.
Катерина вздрогнула, и вдруг ей показалось, что в середине отряда шагает муж.
Она кинулась вслед за отрядом. Ну да… это он, Василий. Широкие плечи, примятый порыжевший картуз, пушистые усы…
– Вася! Василь Митрич… – крикнула Катерина. Она бежала вдоль тротуара, толкала людей чемоданом, пока не прорвалась через толпу к отряду. Но муж был уже далеко.
Неожиданно кто‑то ухватил ее за руку:
– Тетя Катя… —Это был подручный Василия по работе, живший с ним в одной комнате. – Что такое?.. Откуда?
– Миша… господи, что вы тут с Василием делаете?
– Гм… Зимний идем брать… революцию делаем…
– Ружья, ружья‑то зачем?
– Говорю ж, Керенского вышибать будем… А вот ты зачем здесь?
– К Василию приехала… Дело есть… Миша, да какие же вы солдаты с Василием?..
– Теперь все солдаты…
– Мишенька… Убьют же вас… – Катерина цепко ухватила Мишу за рукав.
Тот, заметив недоуменные взгляды соседей, разжал вцепившиеся руки Катерины и легонько оттолкнул ее.
– Тетенька… идите домой… я ж через вас с ноги сбился… идите!
Сквозь слезы Катерина видела, как Миша, обернувшись, кивнул ей головой, потом поправил пулеметные ленты на груди и выровнял шаг.
– Тоже за Зимний, мамаша? – засмеялся какой‑то матрос, ударившись коленкой о Катеринин чемодан.
– Она в распоряжении Смольного… —подхватил шутку другой матрос.
– Вы это оставьте… веселые, – подошел к матросам рослый бородатый солдат. – Видите, баба с колеи сбилась. Слушай, мать, куда тебе к дому‑то?
– За мост надо… К мужу из деревни приехала, а он…
– Как там у вас? – Солдат придвинулся ближе. – Сиротно?
– Муторно. Правды нет, хлеба нет…
– А земля, земля у кого?
– У кого земля? – вытерла Катерина слезы. – У кого была, у того и осталась – у помещика Репинского. И он, этот помещик Репинский, над нами же издевку устраивает: луга не косит, коров удойных на мясо бьет, рожь скотом травит: «Мое добро… я ему бог, я ему царь…» А у мужика сами знаете сердце какое…
– Ну… – торопил солдат.
– Именье и подпалили… рожь по едокам роздали… Землицу тоже по едокам.
Солдат повеселел лицом, поправил шапку, победно посмотрел на подошедших товарищей.
– Гоже… толково поступили, толково… Да вам же теперь жить не тужить…
– Жить бы можно, – вздохнула Катерина, —да вот бумагу из волости прислали – вернуть все добро помещику…
– Обратно? – поразился солдат.
– А не вернешь, карателей пришлют. В Родниках, говорят, мужикам за самоуправство каратели такое прописали… чище пятого года.
– Родники… это какого будет уезда? – быстро и глухо спросил солдат.
Катерина назвала уезд.
– Тверской губернии?
– Тверской.
Солдат вдруг торопливо начал свертывать папироску – бумажка на закурку оторвалась неровным клином. Солдаты кругом переглянулись.
Зазвучали отдаленные выстрелы. Начало смеркаться. Передали команду строиться. Бородатый солдат взял Катерину за плечи:
– Мамаша, на мост вот этим переулочком выбирайся. А у нас тут последний разговор будет с временными… Про все разговор… и о земле между прочим. – И солдат, зло вскинув на плечо винтовку, встал в строй.
Катерина долго провожала глазами уходящие к Зимнему отряды красногвардейцев и солдат, вытирала слезившиеся от холода глаза и шептала:
– Поговорите там, ребята, сурь– езно поговорите.
Перестрелка вдали стала чаще, злее.
Катерина не помнила, сколько времени проблуждала она по переулкам, а к мосту так и не могла пробраться.
Усталая, она присела у подъезда высокого, из серого камня дома.
Вдоль панели молодой паренек вел под руку пожилого человека и уговаривал его:
– Пусти винтовку‑то, Трофи– мыч…
– Обидно‑то как, парень… – жаловался Трофимыч, —Два раза всего и пальнул по юнкерам, и подбили меня, свинячьи дети…
Трофимыч вдруг покачнулся и всем телом навалился на паренька. Тот оглянулся по сторонам, заметил прикорнувшую у подъезда женщину и позвал:
– Тетка, помогай…
Катерина подошла.
– Миша, опять ты, – перепугалась она, узнав в пареньке подручного своего мужа. – Кого это постреляли? Васю?..
– Жив Вася… Трофимыча юнкера подбили.
Вдвоем они донесли раненого до подъезда, положили на ступеньки. Катерина наклонилась.
Трофимыч глухо мычал от боли.
– В дом бы внести… – вслух подумала Катерина.
– Далеко дом, верст пять… кровью изойдет…
– Да вот дверь… стучи…
Миша смущенно оглядел высокий подъезд, тяжелую резную дверь, массивную литую ручку.
– Стучи, стучи… худо ж человеку. —Катерина заметила нерешительность Миши и осердилась: – Тоже «революцию делаю»… И зачем тебе ружье дали? – Она поднялась и постучала в дверь кулаком.
