Текст книги "Увидеть Лондон и умереть (Похищение)"

Автор книги: Александр Поль

Соавторы: Морис Ролан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Глава пятая

Почему я написал, Том, в начале этого дневника, что ты показался мне другим, не похожим на самого себя? Я был к тебе несправедлив. Не знаю, что я делал бы без тебя в это субботнее утро. Когда в одиннадцатом часу я пришел к тебе в контору, мной безраздельно владело отчаяние; еще немного, и я бы вообще отказался от всяких розысков, так и не успев их толком начать. Но ты нашел именно те единственные слова, которые были мне так нужны, – ты стал говорить о Пат. И я снова воспрянул духом. Мы перебрали с тобой все гипотезы и все варианты и пришли к выводу, что только полиция может мне помочь и что необходимо поскорее туда обратиться. Благодаря тебе я избежал всех формальностей, проволочек и многочасовых ожиданий: через полчаса я был в кабинете сэра Джона Мэрфи, возглавляющего службу розыска пропавших без вести лиц. Разве мог я надеяться без твоей помощи попасть так легко в Скотланд-Ярд – утром в субботу и сразу к начальнику, без предварительной записи на прием, миновав все инстанции?…

Я не люблю полицейских, но должен признать, что Мэрфи мне сразу понравился. В нем есть спокойствие, воспитанность, мягкость (прекрасно сочетающаяся с решительностью) – словом, те качества, которые чрезвычайно редко встретишь в американской полиции, даже у самых высших чинов. Ни разу во время нашей беседы в то утро я не почувствовал в нем желания приуменьшить серьезность дела, с которым я к нему пришел; он ни на секунду не усомнился в правдивости моих слов и, даже высказывая предположения, для меня неприятные, – думаю, высказать их он был обязан, – делал это с большим тактом и словно бы нехотя.

– Можете ли вы утверждать, – спросил он, – что между вами и миссис Тейлор не было никаких… э-э, никаких недоразумений? Абсолютно ли вы уверены в том, что она ничего не скрыла от вас?… Я хочу сказать, не скрыла ничего такого, что могло бы пролить свет на ее исчезновение?

Мне стоило большого труда не вспылить, как это было со мной в Милуоки, когда Керк Браун позволил себе предположить нечто подобное. Правда, сэру Мэрфи это было более простительно, чем Керку Брауну, поскольку Мэрфи не знал Пат, а если говорить честно, простительно им обоим… Но как мне было убедить их, что они заблуждаются? Моя реакция на их вопросы не имела ничего общего с возмущением, обуревающим ревнивого мужа, для которого невыносима самая мысль, что жена от него что-то скрывает, что она обманывает его. Нет, в данном случае речь шла совсем не о том. Конечно, если бы я узнал, что Пат любит другого, это было бы для меня страшным ударом, и все же, думаю, я бы мог допустить, что это возможно; из любви к Пат я бы мог ее даже простить. Но никто (кроме тебя, Том, в этом я уверен), никто не может понять, что Пат не способна меня обмануть; это вещь совершенно немыслимая, невозможная, потому что Пат – неотъемлемая часть меня самого. Было бы, скажем, нелепостью обвинять свою руку или ногу, что они вас обманывают. Такое обвинение лишено всякого смысла. И так же бессмысленно подозревать или обвинять в этом Пат; она словно часть моего тела, исчезновение ее можно сравнить лишь с ампутацией ноги или руки, но ведь это – несчастный случай, и предвидеть его нельзя.

Конечно, я не мог все это высказать сэру Джону Мэрфи (я и тебе-то все объяснил сейчас очень бессвязно). Но я нашел для него другой аргумент:

– Ваш вопрос был бы оправдан, сэр, если бы моя жена покинула Милуоки по собственной воле. Но вы забываете, что ее вызвали телеграммой и что телеграмма эта была, по всей видимости, подложной, поскольку моей тещи в момент отправления телеграммы в Лондоне не было.

Сэр Джон мягко улыбнулся:

– Вы слишком торопитесь с выводами. Мы в полиции привыкли быть более осторожными. Чтобы принять выдвигаемую вами версию, нужно иметь свидетельство вашей тещи, что представляется трудным, поскольку она в отъезде. Нужно, далее, увидеть эту телеграмму и проверить, откуда она отправлена. Всю эту часть расследования произвести невозможно, во всяком случае сейчас. Заметьте, я ведь не отрицаю, что между телеграммой, о которой идет речь, и исчезновением миссис Тейлор может существовать какая-то связь – это представляется даже очевидным; однако это еще не то, что мы называем доказанным фактом. Во всем, что вы мне сообщили, пока есть лишь два совершенно бесспорных момента, а именно: во-первых, ваша жена прибыла в лондонский аэропорт в пятницу 16 сентября, и, во-вторых, с тех пор вы о ней ничего не знаете. – И добавил участливо, без малейшей иронии: – Этого мало. Но ведь наша обязанность – разыскивать лиц, которых нас просят разыскать, а вас мне горячо рекомендовал мистер Брэдли.

– Как вы собираетесь действовать? – спросил я.

– Методами самыми традиционными, которые чаще всего оказываются и самыми лучшими…

– А именно?

– Сначала справимся в больницах. Времени это займет немного, и, чтобы вас успокоить, скажу сразу: я весьма сомневаюсь, что это даст какой-нибудь результат. Если с миссис Тейлор действительно произошел несчастный случай, мы бы наверняка опознали ее и вы давно уже были бы извещены. Конечно, она могла стать жертвой нападения и грабитель мог отобрать у нее документы, но в этом случае извещена была бы полиция; все больницы, все психиатрические лечебницы, все морги незамедлительно сообщают нам обо всех неопознанных лицах, живых и умерших, но ни одна из жертв последних дней не подходит под приметы миссис Тейлор… Разумеется, я это еще раз проверю.

Я дал самому себе клятву сохранять хладнокровие в течение всей беседы, но, когда Мэрфи произнес слово «морги», я в ужасе вздрогнул и мне потребовалось напрячь всю свою волю, чтобы подавить ощущение дурноты.

– Мы должны будем так же, как это принято у нас, – продолжал начальник отдела розыска, – обойти все гостиницы и меблированные комнаты; судя по вашему рассказу, я весьма сомневаюсь, что мы обнаружим там миссис Тейлор. Но кто знает?…

Что-то в его тоне мне не понравилось, но я не решился его прервать.

– И наконец, если до вторника мы не нападем на след, придется сообщить приметы миссис Тейлор через прессу, радио и телевидение. Я попрошу вас дать мне фотографию вашей жены, желательно четкую, а также самым подробным образом заполнить этот бланк. Предпочитаете ли вы сделать это сейчас или займетесь этим попозже и принесете мне к вечеру?

– Лучше уж не терять даром времени, – отвечал я.

У меня было при себе две фотографии Пат. На одной она была изображена во весь рост, в простом летнем платье, с развевающимися на ветру волосами; это был моментальный снимок, который я сделал в нашем саду в Лейквью. Второй портрет был выполнен профессиональным фотографом прошлой весной для милуокской газеты, когда Пат получила первую премию на рекламном конкурсе «Элегантная автомобилистка». Оба снимка были превосходны, и все же, глядя на них, я чувствовал, насколько они бессильны передать истинный облик Пат, ее красоту, ее обаяние… Мэрфи попросил дать ему обе фотографии, и я, разумеется, не стал с ним спорить. У меня в чемодане были и другие фотографии Пат; но, отдавая сэру Джону эти два снимка, я испытывал тяжелое чувство, словно терял ее заново.

Заполнять бланк оказалось и вовсе мучительно. Во всех этих вопросах, таких точных и вместе с тем безличных, есть что-то бездушное; ни один из них словно бы и не применим к человеку, которого надо описать, но при этом все они сообща обкладывают его со всех сторон и берут безжалостно в клещи. На каждой графе я застывал в нерешительности, боясь ошибиться… Цвет волос – светлый, рыжеватый, каштановый? Цвет лица – бледный, матовый, нежный? Особые приметы? Мне казалось, что я описываю труп.

Передавая Мэрфи фотографии и приметы Пат, я робко спросил его, не собирается ли он также опросить служащих в аэропорту.

– Разумеется, мы это сделаем, но на успех я не рассчитываю. Через аэродром проходят за сутки тысячи людей, и очень редко бывает, чтобы служащие кого-нибудь запомнили.

– А когда я могу надеяться… что-то узнать?

– Пока ничего вам не обещаю. Подобные розыски иногда тянутся месяцами, а иногда заканчиваются за неделю. Во всяком случае, я буду держать вас в курсе; оставьте мне свой телефон.

– Я живу в «Камберленде».

– Хорошо. Я позвоню вам в середине следующей недели, сообщу, как идут дела, и попрошу вас, если понадобится, приехать.

С замиранием сердца я задал последний вопрос:

– Сэр Джон, а каковы ваши… прогнозы?

– О каких прогнозах может идти речь, если мы еще не начали расследования? И вообще в нашем ремесле прогнозы противопоказаны.

– Но все-таки, – не сдавался я, – ведь составилось же у вас на основании моего рассказа какое-то мнение, гипотеза…

– Если уж вы так хотите, могу вам сказать, что вашу жену, пожалуй, действительно заманили в ловушку; телеграмма, которую она получила, доказывает это. Но зачем было ее заманивать – вот в чем вопрос. Если бы речь шла о похищении ради выкупа, похититель давно бы уже вас известил.

– А может быть, он это сделал и его послание дожидается меня в Милуоки? Он вряд ли рассчитывал, что я сразу сюда примчусь.

– Весьма возможно.

Аудиенция была окончена, я распрощался.

Это первое мое обращение в официальные инстанции огорчило меня и расстроило. Покидая кабинет сэра Джона Мэрфи, я почувствовал, что еще больше отдалился от Пат; я предавал ее исчезновение огласке – и словно бы делал его очевидным, реальным, бесповоротным. До визита к Мэрфи я еще надеялся на чудо, теперь же мне оставалось одно – дожидаться результатов расследования.

Все эти мои рассуждения были, конечно, глупостью, о чем ты мне и сказал, сказал очень вежливо, но достаточно недвусмысленно, когда мы час спустя обедали с тобой в Сохо, в маленьком ресторанчике. Ты помнишь этот обед, Том? На душе у меня было смутно и тревожно, но, как и накануне, в аэропорту, единственной радостью для меня была возможность хоть немного побыть с тобою вдвоем. На этот раз ты был безупречен. Да и вообще можешь ли ты быть другим, Том! Как я был к тебе несправедлив, когда написал, что ты изменился…

Мы вспоминали Оксфорд, наше первое знакомство, наше учение. В ту пору ты воплощал для меня весь мир, знания, истину. И разве не тебе обязан я всем в своей жизни? Я был еще глупым нью-йоркским щенком, совершенно невежественным, неспособным понять, разобраться, что хорошо и что плохо, что красиво и что безобразно. И ты – я до сих пор не понимаю почему, – ты пригрел меня; ты, отпрыск такой семьи, преуспевающий во всем, за что ни брался, окруженный бесчисленными друзьями, ты обратил вдруг внимание на неотесанного американского паренька и сделал из него человека.

Да, жизнь нас разлучила, но она не разъединила нас, Том. Ни годы, ни расстояние ничего не изменили. И они никогда ничего не изменят в нашей дружбе.

Когда к пяти часам я вернулся в гостиницу, меня, к моему величайшему удивлению, ждала телефонограмма. Начальник отдела Мэрфи просил срочно ему позвонить.

На какую-то долю секунды во мне вспыхнула безумная надежда: а вдруг он уже нашел… Но нет, я тут же себя осадил, я знал, что это невозможно – расследование еще даже не начиналось; но было все-таки странно, что в такое время, в конце субботнего дня, Мэрфи еще сидит у себя в кабинете. Наверно, он забыл спросить у меня о чем-то важном, без чего ему трудно приступить к эффективному розыску… Я терялся в догадках, но спохватился, что уходит драгоценное время, и попросил телефонистку гостиницы соединить меня со Скотланд-Ярдом. Минуту спустя сэр Джон взял трубку; его голос показался мне мрачноватым.

– Скажите, мистер Тейлор… Мне не хотелось бы вас ни в чем упрекать, но ведь я просил вас сообщить абсолютно все сведения, касающиеся вашей жены, какими бы незначительными на первый взгляд они ни были… И вы, черт возьми, не облегчаете мне работу, утаивая столь важные факты!

– Помилуйте… какие факты? – пролепетал я в полной растерянности. – Не понимаю, на что вы намекаете.

– Да эта автомобильная авария! Даже если она не имеет никакого отношения к исчезновению миссис Тейлор, нам все равно надо было об этом знать. Ну да ладно, теперь это уже не важно. К счастью, мы действуем со скрупулезной методичностью. Должен признаться, я как-то тоже об этом не подумал, но сержант Бейли, который со мной работает, неукоснительно соблюдает все формальности. Он начал с того, что пошел в центральную картотеку и проверил, не значится ли там имя вашей жены…

– В центральной картотеке?

– Ну да. Разве вы не знаете, что у нас есть картотека? В нее вносится всякий, кто хоть раз по какому бы то ни было поводу имел дело с полицией. Эти сведения часто служат для нас отправной точкой… а иногда весь наш розыск на этом и заканчивается…

У меня перехватило дыхание.

– Вы хотите сказать, что в вашей картотеке значится имя моей жены?

– Именно так. В связи с аварией.

– Да с какой аварией? – завопил я.

Мэрфи, должно быть, понял по моему голосу, что я не притворяюсь.

– Стало быть, вы не знали об этом? – медленно проговорил он и замолчал.

Портье, сидевший за конторкой (у меня не было времени идти в кабину, и я воспользовался аппаратом портье), сперва, услышав, как я кричу, удивленно поднял голову, но потом снова углубился в свои расчеты; мир вокруг меня будто замер.

– В таком случае, – словно нехотя продолжал Мэрфи, – я не ошибся, что позвонил вам: дело, пожалуй, гораздо серьезней, чем могло показаться на первый взгляд. Миссис Тейлор пострадала в автомобильной аварии в сорок пятом году, вскоре после окончания войны. Она отделалась легкими ушибами, но ее допрашивали в полиции, потому что человек, который вел машину, был арестован и осужден. Машина оказалась краденой.

Этого не могло быть; Пат мне никогда ни о чем подобном не рассказывала, она не стала бы скрывать от меня такой серьезный случай, который произошел с ней меньше чем за полгода до нашей женитьбы!

– Здесь явная ошибка, сэр Джон. Моя жена ни разу не была замешана в подобных делах.

– Это вы так считаете… Имя вашей жены было в то время Патриция Стивенс? А ее мать – миссис Роз Стивенс-Бошан? Все верно? Ну так вот, семнадцатого июня тысяча девятьсот сорок пятого года Патриция Стивенс находилась в автомобиле «бентли», за рулем которого сидел некто Гарольд Рихтер, довольно темная личность, чье происхождение и род занятий не до конца выяснены. Кроме них, в этой машине находилась некая Кэтрин Вильсон, выдававшая себя за драматическую актрису, и еще один человек, принадлежавший, очевидно, к политическим кругам, которому удалось добиться, чтобы его не привлекали к следствию. «Бентли» был за неделю до того украден у ворот одного министерства. Вы, наверно, помните, как трудно было в то время с транспортом; почти все частные машины были реквизированы. Авария произошла в районе Ричмонда; Рихтер ехал на большой скорости, машину занесло, она опрокинулась в кювет. Ваша жена, мисс Вильсон и четвертый пассажир почти не пострадали; но у Рихтера оказался перелом бедра, и, судя по медицинскому заключению, он так и остался хромым. Его приговорили к шести месяцам тюрьмы и к штрафу в тысячу фунтов. После отбытия наказания его след потерялся; должно быть, он покинул Англию или умер.

– А эта мисс Вильсон? – тупо спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Думаю, она по-прежнему живет в Лондоне. Если вам нужен адрес, я попрошу сержанта Бейли его отыскать и прислать вам по почте.

– Спасибо, – проговорил я машинально и больше не мог выжать из себя ни слова.

После долгой паузы Мэрфи сказал:

– Заметьте, что в данный момент эта история нас совершенно не интересует, мы не можем да и не хотим ею заниматься. Но как знать? Не исключено, что она все же имеет какое-то касательство к исчезновению миссис Тейлор и в наших розысках мы набредем на этого Рихтера. В общем, не надо слишком огорчаться, мистер Тейлор. До свидания.

Нас разъединили, но я еще минуты две неподвижно стоял, облокотившись о конторку и с трубкой в руке, и портье пришлось вежливо напомнить мне, что разговор окончен.

Глава шестая

Для иностранца, живущего одиноко в Лондоне, воскресный день является одним из самых тяжких испытаний. А если еще его гложет тоска, он должен обладать большим запасом нравственной прочности, чтобы не броситься в Темзу.

Если бы рядом со мною был ты, Том! Но ты давно договорился провести этот уик-энд у леди Мэксфилд в Редеме, в графстве Сассекс, и я сам тебя упросил, чтобы ты не менял своих планов. Ты предложил мне поехать с тобой, но общаться с незнакомыми людьми, принимать участие в разговоре, заставлять себя быть все время вежливым и внимательным – все это было для меня невыносимо. По той же причине я не стал звонить никому из немногочисленных друзей и знакомых, которые есть у меня в Лондоне. И вот я оказался совершенно один в этом огромном городе, который как никакой другой город в мире умеет, прикрываясь маской вежливости, быть поразительно жестоким и бесчеловечным.

Впрочем, окружающая обстановка в тот день не имела для меня никакого значения. Где бы я ни оказался, меня все равно снедала бы та же тоска. В прошлое воскресенье в Милуоки я, может быть, еще не чувствовал себя таким бесконечно несчастным, но это было лишь потому, что отсутствие Пат длилось только три дня…

Уже второе воскресенье я прожил без нее, уже десять дней я не прикасался к ней, не дышал ее ароматом, не слышал ее голоса… Временами тоска по ней наваливалась на меня с такой силой, что я стискивал кулаки, чтобы не закричать; если бы мне предложили тогда отдать обе наши жизни, мою и ее, всего за пять минут свидания с ней, я бы, наверно, согласился. Сколько же еще будет длиться наша разлука?

Но я не побоюсь признаться, что больше всего страдал я не от разлуки, а от того, что сообщил мне накануне по телефону Мэрфи. Причем страдал даже не столько от всей этой автомобильной истории (хотя стоило мне вспомнить об этом гнусном Рихтере, с которым Пат ехала тогда в машине, и меня охватывала дикая, первобытная ярость), сколько оттого, что Патриция могла вообще что-то скрыть от меня, скрыть нечто такое, что занимало определенное место в ее жизни, что случилось с ней незадолго до нашего знакомства и чего она не могла, конечно, к тому времени забыть!.. А ведь у нас с ней было условлено, что между нами не будет никаких недомолвок, что мы все, абсолютно все должны знать друг о друге; и всем, что было у меня и со мной, я поделился с Пат, я отдал ей все самое сокровенное, все, что жило в моей памяти, все до мельчайших деталей; я рассказал про все, что случалось со мною, рассказал обо всех мелочах, о самых для меня нелестных и темных историях, о которых мужчина никогда не говорит женщине, тем более своей жене; я рассказал о детстве, об отрочестве, об ошибках и заблуждениях, о глупостях и оплошностях – она знала обо мне все. И я был всегда убежден, что я тоже знаю всю ее жизнь, – всю, без малейшего исключения.

А теперь приходилось признать, что я ошибался. И что по неведомой для меня причине Пат о некоторых вещах умолчала. История с машиной сама по себе, наверно, не стоила и выеденного яйца, но тогда зачем было ее от меня скрывать? Почему Пат ни разу не упомянула при мне имени Рихтера или Кэтрин Вильсон?

Уже позавчера мне показалось странным, что Пат не сочла нужным сказать мне о переезде матери из Кенсингтона в Хемпстед; но я малодушно отстранил от себя этот вопрос, и мне почти удалось убедить себя в том, что Пат мне об этом все же сказала, а я забыл или просто не придал значения такому пустяку. Теперь я был уверен, что она ни слова мне не сказала. Роз писала Пат каждую неделю; она обязательно должна была сообщить дочери, что дом на Глостер-Роуд переходит к другому владельцу и всех жильцов выселяют; она не могла не написать ей о том, что подыскивает другую квартиру, и уж, конечно, самым подробнейшим образом описала свой переезд… А Пат ничего мне об этом не сказала, так же как в свое время не сказала ни о Рихтере, ни об этой истории с «бентли». Была или нет связь между первой и второй ложью (да, ложью, ибо это умолчание было для меня хуже лжи), имела или нет та и другая ложь касательство к исчезновению моей жены – самый факт лжи был очевиден, жесток, непоправим, и стократ тяжелей было мне оттого, что я не мог с ней по этому поводу объясниться. Та, которой я дорожил больше всего на свете, которую я нежно любил, любил, больше себя самого, больше своей работы, больше даже, чем воспоминания о своих родителях, – именно она оказалась способной скрывать, обманывать, лгать. Если такое возможно, значит, возможно все, абсолютно все. Любая катастрофа…

Катастрофа? Но какая же катастрофа могла произойти с Пат? Я вдруг понял, как глупо себя веду. Недомолвки, ложь, обман – какое они имели значение сейчас, когда Пат исчезла! Ее лжи я, возможно, со временем найду какое-то объяснение, но найду ли я Пат? Где она в эту минуту? Мэрфи говорил о ловушке… Ловушка! Это сухое и жестокое репортерское словечко, пожалуй, точнее всего выражало суть происшедшего. Жертва неведомого мне шантажиста, Пат у него в руках, Пат страдает, Пат подвергается пыткам… если она еще жива…

Может быть, Пат умерла. И я больше никогда ее не увижу, никогда не услышу ее голоса, не дотронусь до нее, не поговорю с нею… А я сижу тут и, как последний кретин, размышляю о том, почему она солгала и смогу ли я по-прежнему ее любить!

Я чуть не завыл.

Единственное, что может меня отвлечь, – это напиться. Не для того чтоб забыть, а чтоб хоть чуточку приглушить свою боль. Я спустился в бар; он оказался закрыт. Как лунатик, вышел из гостиницы и стал переходить улицу. Такси, которое поворачивало возле Марбл-Арч, едва не сбило меня с ног; шофер прорычал в мой адрес ругательство, но я ничего не слышал. Я свернул на Оксфорд-стрит; по тротуару неторопливо дефилировали воскресные толпы; я отчаянно протискивался сквозь них, но ни одна душа не обращала на меня внимания. В бесстрастности лондонца есть что-то бычье. Я ткнулся в один бар, в другой – везде закрыто; свернул на поперечную улицу – то же самое. Найти воскресным вечером в Лондоне спиртное – все равно что найти его на Луне. По воскресеньям в Лондоне тишина и благолепие, как на кладбище.

Я вернулся на Оксфорд-стрит. Автобусы и такси застывали перед красным огнем светофора, будто отлитые в бронзе. Я заглядывал в лица людей, я пытался поймать чей-нибудь взгляд; я был одинок. Я знал, что никто мне не в силах помочь, но мне так было нужно почувствовать рядом живое человеческое тепло. А мимо шли и шли сотни и тысячи чужих и равнодушных людей – шли лондонцы.

Я снова пересек площадь и вошел в Гайд-парк. Взобравшись на лесенки, воскресные проповедники что-то вещали про мир и братство; я вслушивался в их слова, я пытался вникнуть в смысл этих речей – лишь для того, чтобы убежать от своей тоски. Но они говорили на языке, которого я не понимал. И я не испытывал никаких братских чувств к окружавшим их кучкам людей – к простоволосым домашним хозяйкам с окурками в зубах, к плешивым старичкам и круглолицым юнцам. Эти люди были непохожи ни на Пат, ни на меня; они были из другого теста, они были жители другой планеты.

И у детей, гонявших обручи по газонам, и у женщин, сидевших рядком с вязаньем в руках, – что могло быть у них общего со мной? Я не знал, на каком языке с ними заговорить, я не нашел бы слов, которые были бы им понятны. Можно сказать незнакомому жителю Нью-Йорка, Парижа, Мадрида: «Я потерял жену, и мне очень худо». Но жителю Лондона такого не скажешь. Меня бы просто не поняли, это прозвучало бы нелепо и дико, это прозвучало бы непристойно.

Я был в этом городе, как в тюрьме – двенадцать миллионов людей, десятки тысяч улиц, более ста квадратных миль долин и холмов, покрытых домами… И я не мог выйти отсюда на волю, потому что лишь здесь я еще мог надеяться обрести свою Пат.

Я рухнул на скамью. В тихой воде озера играло солнце, на деревьях щебетали птицы, изумрудными были лужайки… Меня сковало оцепенение. Боль понемногу успокаивалась, уступая место смертельной скуке, совершенно особой, чисто лондонской воскресной скуке. Когда-то я ненавидел воскресенье. В Нью-Йорке, в Милуоки, в Оксфорде, в Чикаго – везде я скучал в этот день. И я всегда радовался в понедельник, что начинается новая неделя, – все равно радовался, даже если предстояла тяжелая работа, и в школе было уныло и хмуро, и неделя не сулила ничего веселого. Но потом, когда я познакомился с Пат, все сразу переменилось, и теперь я уже обожал воскресенье, наши с ней воскресенья; я всю неделю ждал этого дня, потому что в воскресенье она безраздельно принадлежала мне, а я безраздельно принадлежал ей.

Теперь воскресенье стало опять ненавистным. Означало ли это, что я примирился с исчезновением Пат?…

Время шло; женщины сворачивали свое рукоделие и уходили; уходили усталые дети с обручами под мышкой; на деревьях погасли закатные блики. Медленно опускалась ночь, почернели дорожки, растворились в газонах тропинки. Я все сидел на скамье. Если бы не ворчливый сторож с тяжелой связкой ключей, я бы провел в Гайд-парке всю ночь, ко всему безучастный, не боясь ни привидений, ни вампиров, ни просто убийц.