Текст книги "Собрание сочинений в девяти томах. Том 4. Купол надежды"
Автор книги: Александр Казанцев
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Большое и малое
Жизнь не те дни, что прошли, а те, что запомнились.
П. П. Павленко
«Осуществилась моя мечта. Полетел я на летающей лодке «Каталина» и притом вместе с Марией. Деда ее мы весной схоронили. Славный был старик, мудрый. Меня жить учил, чтобы не чуждался я людей, потому «человеку без оленя нельзя, а без людей и вовсе плохо». Понимал он меня, насквозь видел.
Летающая лодка чайкой морской на воду села, буруны вспенила, по речной глади понеслась, разворачиваясь, чтобы подойти к мосткам, где мы с Марией ждали. Волны заплеснулись на доски.
Пилот напомнил моего летчика, которому с парашютом к партизанам спрыгнуть не привелось. Такой же огромный, только в унтах собачьих и смешливый. Но на счет меня никаких острот! Приказано ему в Усть-Каре заправиться и пассажиров забрать.
Во время полета я с его разрешения крышу заднего салона приоткрыл и рассказывал Марии, как с турелью управлялся. Ветер на голове волосы сразу пригладил, вырвать их старался.
Тундра сверху вся в разноцветных пятнах. Это озерца и лужи разной глубины.
Бухта острова Диксон, куда мы направлялись, показалась разграфленным чертежом. Волны на ней разгулялись. При посадке нас так тряхнуло, думал, самолет рассыплется. А он ничего, весело на гребнях подскакивает.
К нам подошел катер и снял нас с Марией. А летающая лодка сразу в ледовую разведку пошла. Кораблю «Георгий Седов» дорогу высматривать.
На этом корабле Эрнест Теодорович Кренкель в инспекционной поездке все полярные станции обходил и мы вместе с ним до Земли Франца-Иосифа плыли.
Встретил он нас на корабле радушно и шутливо:
– Ну как, марсиане? К полету готовы на другую планету?
Мария смущалась. А мы с Кренкелем коньяк пили.
Побывал «Георгий Седов» в бухте Тихой. И мы с Марией любовались скалой Рубиновой с птичьим базаром. Одна сторона утеса казалась не красной, как другая, а белой. Столько птиц на ней гнездилось.
На берегу, близ домиков полярной станции, бегали два белых медвежонка. Их там воспитывали.
А потом корабль стал пробиваться дальше на север. Ледовой разведки с воздуха уже не было, приходилось на чутье капитана полагаться.
И добрались мы до края света.
Кренкель усмехался:
– Сам просился хоть на Марс. Вот и выгружайся с семейством на эту неземную планету. И не взыщи, брат. – Губы смеются, а глаза серьезные.
Знает, что зимовать здесь – дело нешуточное.
А выгружаться некуда – прибой такой сильный, что капитан кунгасы не рисковал посылать. Посоветовались они с Кренкелем и решили: пристать кораблю у обрыва ледника, который сползал с острова. Пришвартовался «Георгий Седов» к нему как к причалу, и прямо на ледник высадили нас с Марией, сгрузили наши вещички, потом ящики разные, бензиновые бочки и гору каменного угля – годовой запас топлива.
Неприветлив был остров, гол и скалист, под стать настоящему Марсу.
В авральную ночь моряки пытались перетащить на полярную станцию доставленный груз… да не успели. Разыгрался шторм, и пришлось «Седову» убраться восвояси. Беречь надо было корабль.
Теперь это странным может показаться. А в период послевоенного освоения Арктики люди, как недавно в окопах, на комфорт не рассчитывали. Обычным это делом было.
И когда «Георгия Седова» след простыл, раздался пушечный выстрел, словно кто салютовал ему на прощание. Тут война мне вспомнилась. Только это «отелился», как здесь говорят, ледник – айсберг отломился и всплыл на чистой воде.
И сразу штормовым ветром его от острова погнало. Стояли втроем на берегу, мы с Марией и наш начальник, опытный полярник Сходов Василий Васильевич, и с горечью смотрели, как уплывают на снежной спине айсберга все наши запасы: и бензиновые бочки – только две успели выкатить, и гора каменного угля, и ящики всякие.
А знатный полярник вопрос задает:
– Ну как, Толстовцев? Вы человек бывалый, войну прошли, а жена ваша нас поучить может, как тут зимовать. Будем самолеты вызывать? Трасса неосвоенная. Риск для летчиков большой. Или вспомним зимовщиков с острова Врангеля? Они добровольно перезимовали без топлива. И не одну зиму.
– Перезимуем, – говорю. – Не надо самолетами рисковать. – И Марию спрашиваю.
А Мария только кивает. Со мной – на все готова.
Тихая Мария была. Никогда нам не указывала, сама у мужчин и жизни и грамоте училась. Но умела так сделать, что мы вдруг догадывались, как надо поступить. Едва выпал снег, мы снежные кирпичи на леднике нарезали и домик ими сверху обложили. Сходов даже вспомнил, как на Аляске эскимосы зимние жилища устраивают. И Мария деду так зимний чум утепляла.
После хорошей пурги домик наш как бы внутри огромного сугроба оказался. Только конек крыши и выступает над ним, а к двери заправский подземный ход ведет.
И в комнатах не такой уж мороз. Мария уверяла, что вода в ведре только сверху замерзает. На покрытые снегом стены показывала и говорила:
– Дед учил: от всякой шкуры тепло. От снежной тоже.
Словом, температура в комнатах не опускалась ниже – 10ºС.
Жить можно, если бы… если бы не пришла пора моей Марии разрешиться от бремени. Гадали, конечно, сын или дочь?
И решил я, если дочь будет, то поскольку она вроде бы на Марсе родилась, назвать ее Аэлитой в честь героини романа Алексея Толстого, а если сын – то Спартаком в память вождя восстания гладиаторов в Древнем Риме, о чем я Марии в тундре рассказывал.
И родилась у нас с Марией дочь Аэлита. Врач с Диксона мне указания по радио давал. Теплой воды я в таз налил из радиатора движка, которым заряжал аккумуляторы для радиостанции.
Василий Васильевич праздничный обед приготовил, похлебку сварил в том же радиаторе движка. Сухой он был человек в обращении, но сердечный.
На метеоплощадку мы с ним регулярно по очереди ходили – держались за протянутый канат, чтобы с пути к дому не сбиться.
Помню, после очередных наблюдений, когда на морозе пишешь карандашом показания приборов, добрался я, держась за канат, до дома, через подземный ход в снегу прошел и распахнул дверь в сени. Электрический фонарик выхватил искрящиеся от снега стены, будто белыми шкурами обвешанные.
Да не помогли снежные шкуры!..
Едва вошел в комнату – радиорубкой называлась, – где Сходов стучал ключом очередные радиограммы, слышу легкое перхание.
Коптилка еле светит, а вижу, на Марии лица нет.
Детка наша кашляет, да так, что заходится вся, тельце содрогается.
Я к Василию Васильевичу. Он Диксон вызвал, врача к микрофону просит.
Прикладывал я, по указанию доктора, микрофон то к грудке, то к спинке, под меховым пологом дочку нащупываю.
А сам дрожу, и уж не от холода…
– Воспаление легких, – услышал я в наушниках и боюсь вслух повторить, чтобы Марию не убить. Ведь знает, что такое воспаление легких. Дед-то умер…
– Бойтесь холода, берегите ребенка, – поучает нас врач. – Остерегайтесь открытых форточек.
Забыл доктор, что мы зиму без топлива живем и центральное отопление в нашем домике холоднее льдины.
– Благодарим вас, доктор, – вмешался Василий Васильевич. – Форточку мы не открываем, чтобы не простудить ненароком белых медведей, которые мимо дома пройдут.
– Ах да! – смутился врач. – Вы же без топлива зимуете. Тогда держите ребенка у груди под собственной одеждой.
Словом, Аэль нашу надо было спасать точно так, как уже раз меня Мария спасала…»
«В большой комнате у нас стояло пианино. И в нем от холода время от времени со стоном рвались струны. От этого жутко становилось на душе. Звук за сердце хватал, подирал по коже…
Аэль нашей становилось все хуже и хуже. Мария говорила, что она ей грудь обжигает, такой жар у малютки!
Как был я в кухлянке, которую Мария подарила, так и вышел на мороз. Дверь из сеней едва открыл. С такой силищей на нее ветер навалился. И подземный ход к ней не спасал. И почему-то вспомнилось, как запускали мотор у самолетов в авиачасти. И какой ветер пропеллер поднимал. Сколько же миллиардов пропеллеров нужно закрутить, чтобы вызвать этот бешеный вихрь, обычный для пурги? И сразу подумал: а сколько пропеллеров закрутятся, если их против ветра поставить? И сам сказал себе: «Эге!» Это тот случай, когда я изобретал не для самоутверждения, а потому, что изобрести важнее жизни было!
Вернулся в дом к Василию Васильевичу и говорю:
– Эх, ветрище на улице…
– Восемь баллов, – кратко ответил он.
– А силища какая! Вот бы хоть частичку этой силы да в тепло превратить. Баню здесь устроили бы.
– Оставьте праздные разговоры, Алексей Николаевич. Ветряные двигатели делают на хорошо оборудованных заводах.
И снова пошел я на мороз. Идея меня грызет. Глазами надо посмотреть. Нашел я бензиновую бочку и стал прикидывать, как разрубить ее вдоль, а потом из двух полубочек смастерить карусель.
Вернулся и стал все это объяснять Сходову, к окну замерзшему подошел, на стекле нацарапал латинскую букву S и говорю:
– Из двух полубочек вот такая фигура… А если ветер будет на нее дуть сбоку, то одна полубочка окажется к нему повернута выпуклостью, а другая – вогнутостью. Сопротивление разное – выпуклая обтекаема, а вогнутая вроде ковша. Вот и начнет вращаться наша карусель вокруг вертикальной оси, откуда бы ветер ни дул.
– Это фантазия, – обрезал Сходов. – Нельзя портить бочки, они у нас с бензином. Нам все равно не превратить энергии вращения в тепло. Нужны электрические машины и печки, а нашу динамо-машину не дам. Для зарядки аккумуляторов нужна.
Сказал и отвернулся, стал переписывать карандашные записи показаний метеоприборов в тетрадь чернилами, которые на груди хранил, чтобы не замерзали.
Ответить ему вроде нечем, а Мария в своей широкой кухлянке сидит, и, знаю, под мехом прижато к ее телу другое тельце, обжигающее кожу.
Думаю, что Сходов о том же думал, может быть, корил себя за создавшееся положение или по-человечески жалел нас всех троих… хотя и считал здесь, в Арктике, солдатами.
Многое мне привелось потом в жизни изобретать, и всякий раз, как натыкался на непонимание или отповедь, просыпался во мне этакий «зверь изобретательства», становился я тогда едким на язык, невоздержанным. Но в этот раз спорить без толку было. И я сказал Сходову первое, что в голову пришло:
– А когда поезд тормозит, из-под колес искры летят. Видели?
– Так это колодки к ободам прижимают.
– Ну и мы так сделаем.
– Как же искрами дом отапливать?
– Зачем же, Василий Васильевич? На складе шкив валяется от динамо-машины. Его на водопроводную трубу, как на вертикальную ось, наденем и будем тормозить колодками, утопив все это в котле центрального отопления. Куда силе ветра деться? Закон сохранения энергии! В тепло перейдет! Через трение!
Сходов встал и неожиданно говорит:
– Пойдем, я ледяную кадушку сделаю, чтоб бензин перелить.
Разрубить бочку на две половинки не так уж трудно было, даже радостно. Сделал все так, как сгоряча придумал. Работал я и все больше замахивался. Вот бы всю эту силу ветров Арктики запрячь, использовать, в электрический ток превратить – и по всей стране! Еще тогда в голову втемяшились ветроцентрали по всему побережью.
Колодок сделать не из чего. Пришлось простые камни прилаживать и прижимать их к шкиву, опущенному в бак центрального отопления. А вертушка на оси, пропущенной через потолок, уже над коньком крыши возвышалась. И даже вращалась. Но… ничего с торможением шкива не получалось. То не грелся он вовсе, то сразу останавливался, и никакой ветер не мог свернуть карусель. Трудились и о холоде в комнатах забыли, а тепло только от нашего напряжения.
Обозлился Сходов и буркнул:
– Сомнительное у вас изобретение, Толстовцев.
В других обстоятельствах такое слово мне что кнут лошади, но сейчас я о дочурке прежде всего думал, представлял, какая она взрослая будет, на кого похожей станет, может быть, по ученой части пойдет. Но для этого выжить должна была сейчас, а выжить можно только в тепле.
И услышал над головой знакомый гул. Еще с партизанских времен научился по звуку разбирать, чей самолет летит, – наш или вражеский. А тут наши летели, наши!..
Значит, не выдержал Василий Васильевич, вызвал-таки самолеты, не поверил в мое «изобретение».
– Они мешки с углем сбросят, – сказал Сходов. – Я сам их найду; вешки у каждого поставлю, из дома не выходите.
А на дворе – пурга. Самая злющая.
– Ну спасибо, – говорю, – Василий Васильевич. Памятник вам надо поставить за спасение новой Марии Кюри, какой непременно станет Аэль.
– Какой еще памятник? – обернулся Сходов.
– Обыкновенный, каменный. Из глыбы вытесать.
Сходов махнул рукой и ушел.
Ох, долго он не приходил, долго! Оказывается, заблудился в пургу, и так же, как я когда-то, в снегу отлеживался, волевой гимнастикой согревался.
А у меня мысль за мысль цепляется. Теперь, через столько лет, даже интересно проследить, как решения рождаются. Про памятник сказал, который из камня вытесать надо, а сам про каменные колодки подумал. Почему не работают? Да потому, что к шкиву не прилегают. И надо их так же вытесать, как статуи делают.
И вытесал я колодки, первые мои «статуи» в жизни, вытесал и плотно прижал к шкиву, и сразу искры из-под них посыпались. Так приятно кожу жгло! В котел снегу подбрасывать еле успевал – он таял, и вода нагревалась.
А когда Василий Васильевич, отсидев в сугробе, вернулся с первым мешком угля, то вошел в нагретую кухню, где Мария впервые Аэлиту в тепле пеленала.
Но на этом моя схватка с ветром не кончилась. Правильнее сказать – только началась».
– Аэлита! Тебя к телефону. Все тот же старческий голос.
Юрий Сергеевич не стал ждать, пока жена подойдет, и раздраженно бросил телефонную трубку на столик.
– И вовсе не старческий, – возразила Аэлита, почему-то оправляя на ходу прическу.
– Стоит ли отрицать, что он старец? Ведь я-то его видел не где-нибудь, а в Риме.
– Пожилой человек с подлинно юной душой.
– Если пренебречь тем, что у него внучка поступила в наш институт, который мы с тобой закончили.
– Прелестная девочка, честное слово! Одни пятерки, – отпарировала жена и взяла трубку. – Да, я слушаю. Здравствуйте, Николай Алексеевич! Очень рада. Конечно, это меня интересует. Как вы можете сомневаться! Взять собаку? Конечно, конечно! Вы предупредите своего секретаря, а то вахтеры, представьте, чего доброго, не пропустят. Большое вам спасибо. До свидания.
– Собаку! – возмущенно поднял соболиные брови Юрий Сергеевич и с высоты своего роста посмотрел на маленькую Аэлиту. – Каков полет! Поднебесье!
– Собака нужна в лаборатории. Я обещала. А поднебесье – это Эльбрус. Если бы ты видел, как он спускается с гор, ты забыл бы слово «старец». Право-право!
– Предпочитаю для спуска лифт, – пожал плечами Юрий Сергеевич. – А в других случаях – иные достижения научно-технической революции. – И он подошел к зеркалу поправить итальянский галстук.
Аэлита не ответила. За последнее время она все чаще предпочитала отмалчиваться.
– Алла! – сердито крикнула из коридора свекровь, молодящаяся старуха с химической завивкой и увядшим, но в незапамятные времена красивым, как и у сына, лицом. – А кто пойдет за мальчиком? Пушкин? Так его на дуэли убили.
Клеопатра Петровна никогда не называла жену сына Аэлитой, считая такое имя неприличным. Придумал же всем на смех чудак, уральский инженеришка! Должно быть, потому, что его самого звали Алексеем Николаевичем Толстовцевым. Вот и считал своим долгом фантастикой всякой и Марсом увлекаться и даже дочь-марсианку иметь.
Свекровь не любила невестку. Она никак не могла примириться с тем, что ее красавец сын, вундеркинд, поражавший всех своими способностями, взял себе в жены эту малявочку с мордочкой японки, неизвестно еще, откуда такие черты лица у дочки уральского инженера! И вцепилась в Юрочку мертвой хваткой, лишь бы в Москве остаться, потому и ребеночка на последнем курсе завела! А теперь самостоятельной себя держит, даже настояла мальчика в ясли отдать, лишь бы дома с ребенком не сидеть, на службу к Юрочке на завод непременно, видите ли, ей надо ездить. Как будто там без такой посредственности не обойдутся. Ведь не Юрочке же чета, перед которым открывается такая карьера, что уже и в заграничную командировку ездил, и статьи его в журналах печатают. Всюду ему уважение, даже прозвище в институте дали Барон фон Мелхов – уважительное, намекающее на то, с каким достоинством всегда себя держит. И теперь радоваться надо этой Алле, радоваться и благодарить всю семью Мелховых, а она позволила себе пошутить, что ей «мелко» в их квартире с полированной мебелью без единой пылинки. Не нравится, что свекровь с тряпкой в руке постоянно ходит. Нос дерет, не хочет понять, кому обязана московской-то пропиской! Мужу и свекру, бухгалтеру мосторгпромовскому, который хоть и «маленький человек», но сумел такого сына воспитать! А не понимает таких вещей, так и указать на это не грех.
Для Клеопатры Петровны вся жизнь сосредоточилась на сыне. Она не просто обожала, обожествляла его, готовая тигрицей броситься на защиту. Но никто не нападал на удачливого инженера Мелхова, недавно вернувшегося из Рима и привезшего жене и матери множество ценных сувениров.
Аэлита поспешно накинула на себя дешевую шубку из синтетики под цигейку и подозвала боксера Бемса, чтобы надеть ошейник. Клеопатра Петровна раз и навсегда заявила, что не мужское это дело за детьми в ясли ходить и собак выводить. После работы Юрочке нужно отдыхать и думать.
Пока на Бемса надевали ошейник, пес смотрел своими огромными глазами, чуть печальными и все понимающими, и от нетерпения подпрыгивал как на пружинах. А Аэлита говорила:
– Теперь будешь штатным самым младшим научным сотрудником в институте у академика Анисимова. Мы еще прославимся, первый научный исследователь из собачьего рода! Оказывается, нет в мире таких приборов, которые с твоим курносым носом могли бы сравниться. А потом по знакомству возьмешь меня в помощницы.
Трехлетний Алеша был счастлив, что мама пришла за ним с Бемсом. Боксера запрягли в санки, и он тащил мальчика по снегу, как заправская ездовая собака. Мускулы, из которых Бемс и состоял весь, помимо костей, натужно перекатывались под гладкой рыжей шкурой.
Пошел снег, сначала мелкий, потом крупными хлопьями. Шапка у Алеши побелела. Бемс подпрыгивал и ловил ртом снежинки, а Алеша заливался смехом.
Вот такой же снег шел тогда в Терсколе… С утра было солнце, яркое, доброе. Все казалось необыкновенным: горы, снега, деревья… и небо. А потом пошел снег. Эльбрус затянуло, он словно исчез.
А по ближнему склону, неимоверно крутому, на котором и лыжни-то нет, спускался какой-то смельчак. Аэлита и подумать не могла здесь скатиться. И со смесью зависти и восхищения следила за каждым его поворотом, как наклонялся лыжник, меняя направление и обходя препятствия. И бурлил, вспенивался, поднимался бурунами снег у лыж.
Вот такого человека стоит узнать поближе, не то что всех этих словно «отштампованных» воздыхателей, которые ходят за ней по пятам. Аэлита на этот раз готова была изменить своему правилу не заводить новых знакомств. Ведь в Терсколе, куда съезжаются не только любители горнолыжного спорта, но и любители горного солнца и… горнолыжников, знакомятся легко. Аэлита уже слыла здесь недотрогой, и ее имя давало повод для снежной лавины «марсианских» острот.
Снегопад кончился, снова засияло солнце.
Велико же было изумление Аэлиты, когда отважный лыжник, внушительного сложения, но не громоздкий, а собранный, могучий, снял шапочку. И засверкала на солнце седина.
– Почему вы спускались без лыжни? – с туристской непосредственностью спросила Аэлита. – Ведь вы могли подвести инструктора. Он отвечает за всех. Да и сами, представьте себе, изуродоваться…
– Что вы! – смеясь, ответил лыжник. – Меня тут все знают, я ведь не новичок. Во всех отношениях. Правда, в состязаниях уже не участвую. Но бывало, бывало…
– Окажись я моложе, я решилась бы спросить вас, – не без лукавства сказала она, – это ничего, что я к вам пристала?
– Вы? Еще моложе? Ну тогда я, соответственно менее дряхлый, ответил бы вам: «Помилуйте, если бы не вы ко мне пристали, так я это сделал бы! В порядке самоутверждения!» – Он сказал это с такой шутливой серьезностью, что Аэлита рассмеялась:
– Я вас не видела.
– А я вчера приехал. Можно сказать, первая моя вылазка.
– Тогда признавайтесь, почему вы не воспользовались лыжней?
– Заставляете сразу исповедоваться? Характер у меня, видите ли, несносный. Всегда и во всем ищу не оптимальных решений, а непроторенных путей.
– Вы, наверное, геолог? Все ищете…
– Отыскиваю. Но не геолог. Химик.
– Вот как? Какое совпадение! Я тоже. Честное слово!
– Будем знакомы, коллега. Анисимов Николай Алексеевич.
– То есть как это Анисимов? – нахмурилась Аэлита. – Сразу разыгрывать «по-терскольски»? Я по учебнику Анисимова, представьте себе, курс химии сдавала. Так что мы с ним даже знакомы.
– С учебником или с его автором?
Аэлита смешалась.
– Конечно, с учебником.
– Теперь и автор перед вами. А вас как зовут?
– Аэлита.
– А вы злая. Сразу отплатить розыгрышем за воображаемый розыгрыш хотите.
– Ну что вы! Я на самом деле Аэлита. Честное слово! Аэлита Алексеевна Мелхова. И фамилия у меня самая мелкая. Не правда ли?
– А я думал, какая-нибудь Алькобаси или Кими-тян, японка.
– Многие так думают. И я им помогаю. Представьте, прическу даже научилась делать себе под японскую марумаге. Знаете?
– Знаю. Мне приходилось бывать в Японии.
– Завидую вам светлой завистью. Как же там?
– Как на другой планете. Все не так. От традиций до информации. В их языке даже звука «л» нет.
– Бедные! Как же им приходится говорить «люблю»? Рюбрю? – снова не без лукавства спросила она, поддерживая шутливый тон.
– Что-то в этом роде. Но в любви я там не объяснялся ни по-японски, ни на другом языке, – на полном серьезе ответил он.
– А вы много их знаете?
– Девять, не считая русского.
– Так вы просто полиглот! – искренне восхитилась Аэлита.
– Нет. Те знают и по шестьдесят языков. Специальность у меня иная. Языки я изучал, чтобы самому побывать в разных странах, встретиться с моим старым врагом – с голодом.
– Вот как? Почему он ваш враг? Вы же химик!
– Охотно вам расскажу. Возможно, переведу в свою веру. Я сектант.
– Опять шутите, – обиделась Аэлита.
– Нисколько. Я верю не в бога, а в химию.
– Но химия – это почти ругательное слово у обывателей, когда они говорят о медикаментах, о синтетической одежде, ткани. Право-право! – Аэлита перешла уже с шутливого тона на вполне серьезный.
– Вот нам с вами, поскольку вы тоже химик, и предстоит победить всеобщее сопротивление. Сто лет назад весь мир носил одежду из натуральной кожи, натуральных волокон. А теперь на восемьдесят процентов одет в синтетику.
– И ругает ее.
– Да, за несовершенство. А это, как вы знаете, преодолимо. Вот если бы синтетики не существовало совсем, то человечество наполовину оказалось бы голым.
– Как так голым?
– Людям нечего было бы надеть, даже шкур пещерного века. Словом, естественных ресурсов не хватило бы. Разве сравнить численность населения сейчас и сто лет назад? Каждые тридцать семь лет оно удваивается, а ресурсы остаются прежними.
– Так же и с голодом? – догадалась Аэлита.
– Так же. В Европе за год человек съедает мяса в количестве, равном собственному весу. А в Индии столько же мяса человек потребляет за всю свою жизнь. Почти два миллиарда человек голодают сейчас в мире, Я недавно вернулся из Рима, где на продовольственном конгрессе ООН шел об этом разговор. И я решился сказать там, что накормить можно всех.
– Это уже по-настоящему интересно. Кажется, я тоже стану сектанткой.
– Имейте в виду, что я искатель. Я ищу не только новые пути, но и новых людей, в особенности интересующихся.
– Представьте, что одну интересующуюся вы уже нашли. Но как вы хотите накормить химией весь мир? Удобрениями?
– Нет. Отказаться от сельского хозяйства как пережитка.
– Без хлеба накормить два миллиарда голодающих? Снова разыгрываете?
– Нет, не разыгрываю. Трудность в том, что мы не можем ставить такой крайней задачи в нашей стране с ее традициями. Для нас полный отказ от сельского хозяйства – нонсенс! Говорить надо прежде всего о странах, где продуктивность сельского хозяйства недостаточна, где земледелие неперспективно.
– Но, может быть, и у нас искусственная пища могла быть резервом на случай недорода?
– Могла бы. Этот вопрос и будем ставить. Диалектически.
И химики на сверкающем под солнцем снегу повели оживленный разговор. Он подробно расспрашивал ее о химической специальности, о характере работы, чем она интересуется…
