Текст книги "Собрание сочинений в девяти томах. Том 4. Купол надежды"
Автор книги: Александр Казанцев
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Александр Петрович Казанцев
Собрание сочинений
Том (4). Купол надежды
Купол надежды
Роман-мечта в трех книгах
Невероятное растрогать неспособно.
Пусть правда выглядит правдоподобно.
А. Буало
Это может быть.
Это должно быть.
Это будет!
Яркой памяти дважды Героя Социалистического Труда, академика Александра Николаевича НЕСМЕЯНОВА в знак восхищения его жизнью и трудами этот роман-мечту посвящаю.
Автор
От автора
Мечта тогда ведет вперед, когда она отталкивается от действительности. Автор старался показать найденным только то, что уже ищется в науке, достигнутым лишь достижимое и выполненными те свершения, к которым стремится человечество.
Разумеется, в таком повествовании действуют лишь вымышленные герои, чистейший плод фантазии автора. Они не имеют ничего общего ни в характерах, ни в судьбах с теми реальными людьми, научный подвиг которых позволил автору представить себе выход из тупика человеческой цивилизации, о котором так часто говорят.
Пусть читатель помечтает вместе с автором, помня, что мечта – первый этап проектирования, и даже проектирования нашего грядущего.
Книга первая
Враг голода
Природа не может перечить человеку, если человек не перечит ее законам.
А. И. Герцен
Часть первая
Белок наш насущный
Существует мало людей, фантазия которых направлена на правду реального мира. Обычно предпочитают уходить в неизведанные страны и обстановку, о которой не имеют ни малейшего представления и которую фантазия может разукрасить самым причудливым образом.
Гете
Эту великолепную асфальтовую дорогу построили в Алжире в самом конце своего колониального владычества французы.
Профессор Мишель Саломак сделал тогда специальный крюк, чтобы показать ее своему русскому коллеге, молодому профессору из Москвы, которого вез на виллу роз.
Но сам он, французский химик и участник Сопротивления, бежавший из немецкого концлагеря, где выучил русский язык, вовсе не был владельцем виллы и прилегающих к ней плантаций. Все это принадлежало родственнику его жены мсье Рене, который стремился заполучить к себе русского химика.
Военные действия в Алжире то вспыхивали, то затихали, грозя всеуничтожающим пожаром. Попытки французов договориться с арабами с помощью группы «независимых мусульманских депутатов» результатов не дали. Все громче звучали призывы левых сил отказаться от колониального господства в Алжире. К ним примыкал и профессор Мишель Саломак.
Перед виллой красовался пышный цветник. С открытой веранды, с трех сторон окружавшей просторный дом с плоской крышей и фасадом в мавританском стиле, открывался вид на розовые плантации мсье Рене. Двести семь сортов роз! Он собирался создать в Алжире парфюмерную промышленность, заботясь о парижанках. Потому и был заинтересован в Анисимове, опубликовавшем заметные работы о запахе. Мсье Рене с минуты на минуту ждали с заседания Алжирской Ассамблеи.
Вечером розы пахнут особенно!
Анисимов и Саломак в ожидании хозяина виллы гуляли по дорожкам сада и вдыхали тонкий аромат.
Маленький подвижный француз говорил пылко и жестикулировал:
– Нет, нет! Для добрых голубых глаз былинного Добрыни Никитича – я в лагере слышал о нем, – для синтеза добра и силы у вас слишком строгий взгляд. Уверен, что русские иконописцы писали свои лики с кого-нибудь из ваших предков-богатырей. Но как пахнут здесь розы, мой друг, как они пахнут! – восклицал он, переходя от куста к кусту. – Клянусь бульварами Парижа, здесь, в Алжире, каждый сорт просто человечен! Смеетесь? Попробуйте вдохните этот аромат. Он девичий! Согласны? Или вот этот запах скромности. Он вам очень подходит. А есть зовущий, подобно взгляду женщины. Или нежный, словно первая ласка. Хотите, я найду вам кружащий голову, как объятия опытной возлюбленной? Рене хвастался даже особо душным, жарким, распутным…
– Вы просто поэт, профессор!
– Приходится поэтизировать, – вздохнул француз, – раз никто до сих пор не опубликовал теории запаха.
– Увы, мсье Саломак. На мой взгляд, такой теории пока нет, хотя выдающиеся умы пытались ее создать.
– Вот как? И у вас нет?
– Сам Рентген, по собственному признанию, стал физиком только ради того, чтобы разгадать, что такое запах. Но так и не узнал, хотя открыл икс-лучи, названные его именем.
– Но есть же гипотезы. Раз я чувствую – я понимаю!..
– Так ли это? Наши чувства полны тайн. Недавно я беседовал с нашим вице-президентом Академии наук Абрамом Федоровичем Иоффе.
– О-о! Иоффе! Снимаю шляпу.
– Представьте, он тоже, подобно Рентгену, пришел в физику, чтобы открыть тайну запаха.
– И открыл многое другое.
– Но не тайну запаха.
К ученым приближались три закутанные в белое фигуры. Судя по чадре, закрывавшей лицо, – женщины. В Алжире, лишь в его арабской части, на узких улочках-лестницах повстречаешь таких прохожих.
Ученые замолчали.
– Следуйте за нами, – грубым мужским голосом приказал первый из подошедших. – Отныне вы – заложники.
– Вы будете казнены, если французское командование не выдаст нужных нам людей, – зловеще добавил второй.
– Но мы не имеем никакого отношения к французскому командованию. Мы ученые! – запротестовал Саломак.
– Может быть, и к живодеру Рене вы тоже не имеете отношения? – хрипло осведомился из-под чадры третий незнакомец.
Из складок свободно свисавших бурнусов выглядывали спрятанные там автоматы.
Ученые пожали плечами и пошли по дорожке. Вокруг благоухали розы. У калитки с витым узором железных прутьев стоял старенький «пежо» со снятыми номерами.
Незнакомец, объявивший о пленении, уселся за руль, втолкнув на сиденье рядом с собой пухленького Саломака. Возмущенные глаза француза казались особенно выпуклыми. Двое других похитителей, пропустив на заднее сиденье Анисимова, пытались сесть по обе его стороны. Но он оказался таким крупным (был на голову выше любого из них), что никак не удавалось захлопнуть дверцы.
– Рене с минуты на минуту появится здесь, – мрачно заметил Саломак. – Вы рискуете вместе с нами, господа.
– Молчи, отродье гяуров, пока я не размозжил твою плешивую голову, – заорал севший за руль и сорвал машину с места.
– У вас нет оснований быть с нами грубыми, – возмутился Саломак. – Тем более что вы захватили не только меня, французского ученого, но и русского профессора.
– Русского? – недоверчиво переспросил похититель. – Зачем здесь русский?
– Он консультант. Понимаете, консультант по запаху.
– Вот мы посмотрим, как вы тут оба завоняете, если нам не выдадут наших парней.
В ответ Саломак произнес целую речь:
– Господа! Я привык к вежливому обращению. Сотни лет назад Алжир захватили пираты и с благословения турецкого султана страна стала «государством пиратов». Но у вас, бойцов за освобождение Алжира, одинаково ненавидящих и султана, и пиратов, и колонизаторов, должны быть другие приемы. Я сочувствую вам и потому считаю долгом бойца Сопротивления предупредить вас, что мсье Рене – отнюдь не мой единомышленник – не ездит без вооруженной охраны. Мне кажется, что это его «кадиллак» спускается с противоположной стороны к вилле.
– Давай газу! – закричал сидевший сзади похититель, толкнув Саломака в спину, словно он мог прибавить ходу старенькому «пежо».
Автомашина, подскакивая на неровностях дороги, мчалась к великолепному стратегическому шоссе, построенному по четырехлетнему плану «освоения Северной Африки» на иностранные субсидии.
Вероятно, кто-нибудь из слуг Рене видел, как похитители увезли его гостей, потому что «кадиллак» задержался у виллы лишь на минуту.
Похитители заметили погоню, но не собирались уступать свою добычу. Они выехали на новое шоссе и с полузакрытой дверцей помчались по нему с предельной для «пежо» скоростью.
И вдруг все качнулись вперед. Мсье Саломак ударился головой в лобовое стекло, водитель лег грудью на руль и охнул. Анисимов и два его стража полетели на спинку переднего сиденья. Машина встала, мотор ее взвыл, колеса завизжали, понапрасну вращаясь.
Возможно, скрытые чадрой лица похитителей были растерянны. Они выскочили наружу и завозились у колес. Потом бросились прочь от шоссе.
– Куда вы? – закричал им вслед Саломак.
Один из похитителей обернулся и крикнул по-французски:
– Такова воля аллаха. Вам повезло, отродье гяуров, презренный джинн сожрал шоссе, чтобы нам не ехать.
– То есть как это сожрал? – переспросил Саломак, но похитители уже исчезли.
Больше всего они боялись быть узнанными, когда с убитого или раненого снимут чадру.
Анисимов оглянулся. Через заднее стекло виднелся приближающийся «кадиллак».
– Во всяком случае, что бы он там ни говорил про аллаха и джинна, это весьма любезно с их стороны – не прикончить нас перед расставанием, – заметил профессор Саломак, выбираясь из машины и растирая шишку на лбу. Очевидно, пребывание в лагере и бегство оттуда научили его владеть собой.
Анисимов последовал за ним:
– Что же случилось? О каком прожорливом джинне шла речь?
– Непостижимо! – отозвался Саломак. – Колея в порошке. Вы только посмотрите. Этот прах был недавно асфальтом.
– М-да! – протянул Анисимов. – Похоже, что парафиновые связи растворились неведомо в чем. – Он пересыпал из ладони в ладонь тонкий порошок, взятый им из-под колес.
– Есть над чем подумать! – проворчал Саломак.
– Любую химическую реакцию можно повторить, – заметил Анисимов. – Хотя бы в лаборатории.
– Моя лаборатория к вашим услугам, профессор. Париж! Париж!
Подкатил «кадиллак» и тоже забуксовал колесами, увяз в порошке по самую ступицу.
Из машины выскочил розовощекий, коренастый, с туго обтянутым брюшком и нафабренными усами мсье Рене. За ним следом – пять молодцов. Все в беретах, блузах, они смахивали на апашей и были с автоматами.
– Вы живы, господа? Какое счастье! – воскликнул мсье Рене.
– Все в порядке, кузен. Нас никто не съел, чего нельзя сказать о шоссе, как заметил один из доставивших нас сюда любезных похитителей.
– Что за чепуху вы говорите, Саломак? Как можно съесть асфальтированную дорогу?
– В этом суеверном экспромте есть свой смысл.
– Это предстоит выяснить, – заметил Анисимов. – Для исследования выдвинем рабочие гипотезы, в том числе и о биологической коррозии асфальтов.
– Вы не исключаете джиннов? – живо спросил Саломак.
– Выясним в лаборатории, – пообещал Анисимов.
В Париже лил дождь. Крыши машин в многоструйном их потоке казались лакированными. Солнечные лучи, пробиваясь сбоку от дождевых туч, сверкали словно в движущихся зеркалах.
А на тротуарах бушевали водовороты зонтиков: строгих, темных – мужских; разноцветных, радужных – дамских.
Казалось, что от площади Согласия до Триумфальных ворот проходит парад машин и раскрытых зонтиков.
Елисейские поля знали много парадов. Накануне второй мировой войны, 14 июля, в день 150-летия Великой французской революции, здесь происходил последний мирный парад французов. Толпы парижан тогда заполняли бульвары по обе стороны аллеи, а над сплошными живыми стенами поднимались самодельные бумажные перископы, накануне продававшиеся с рук, или просто дамские зеркальца, в которых отражались нарядные мундиры.
Потом по этой же магистрали, печатая гусиный шаг, маршировали серые куртки и устрашающие черные ряды оккупантов. А на бульварах робко жались к деревьям одинокие прохожие.
И уж совсем недавно промаршировали здесь высадившиеся наконец в Европе американцы и сражавшиеся во Франции французские бойцы Сопротивления.
– А знаете, дорогой мой друг, о чем я думаю, когда смотрю на парижский асфальт? Что его не сожрали мерзкие боши, подобно одноклеточным дрожжам кандиды, слопавшим, к нашему счастью, шоссе в Алжире.
– Честь и хвала вашей лаборатории, Мишель, где удалось распознать в пожирателях дрожжи кандиды.
– Честь и хвала тому, мой друг, кто догадался об этом еще в Алжире.
– Меня натолкнул на такую мысль наш незадачливый похититель и его «прожорливый джинн».
Два профессора, недавно приехав в Париж из Алжира, шли от площади Согласия к Триумфальным воротам, к знакомому кафе.
Маленький француз высоко в руке держал зонт, чтобы прикрыть им своего высокого спутника.
Молодые ученые уселись за столик под тентом кафе.
Солнечный дождик прошел. И сразу нарядной стала толпа прохожих.
– Не кажется ли вам, мой друг, что парижанки много выигрывают оттого, что не закрывают чадрой и балахоном ни лиц, ни ног, как в арабской части Алжира?
– Или на вилле вашего кузена, – заметил Анисимов.
Оба расхохотались.
– Итак, мой друг, нашей общей пассией стала кандида. Ай, ай, ай!
Что скажет Шампанья, ее исследующий?
Подскочил гарсон с манерами апаша.
– Вы сказали шампанское, мсье?
– Я сказал Шампанья, мой друг. Это имя повторят ваши внуки.
– Я не женат, мсье. Это удобнее и не мешает пить шампанское.
– Вы подсказали верную мысль, – вмешался Анисимов. – Мы должны поднять бокал с искрящейся влагой за сделанное открытие, за съеденное не джинном, а кандидой шоссе!
– Готов поднять хоть два бокала, но за съеденные людьми дрожжи кандиды!
– Шампанское сейчас выстрелит, – заверил гарсон и исчез.
– Кандида! Друг мой, мы с вами давно отвыкли от молока матери, и, увы, в этом одна из бед человеческих. Если бы мы до конца дней питались веществом такого состава, то были бы все Жаннами д'Арк и Добрынями Никитичами.
– Вы имеете в виду аминокислоты?
– Вот именно. И клянусь свободным Алжиром, по данным Шампанья, нет продукта, более приближающегося по содержанию необходимых человеку аминокислот к молоку матери, чем дрожжи кандиды.
– Великолепно! Первый бокал за кандиду!
Шампанское пенилось в хрустале.
– Будем ли мы закусывать чем-нибудь «белковым»? – с напускной серьезностью спросил француз.
– Я предпочел бы синтетическую пищу, – улыбнулся Анисимов.
– Увы, я не поручусь за большинство парижан, которые пока что и не подозревают о нашем заговоре, хотя их соотечественник Бартло произнес пророческие слова об этой пище.
– Как и Менделеев.
– О-о! Менделеев! Что он сказал?
Анисимов достал записную книжку.
– «Как химик, я убежден в возможности получения питательных веществ из сочетания элементов, воздуха, воды и земли, помимо обычной культуры, то есть на особых фабриках и заводах… И первые заводы устроят для этой цели в виде культуры низших организмов, подобных дрожжевым, пользуясь водой, воздухом, ископаемыми и солнечной теплотой».
– Браво! Он предвидел кандиду! Ох, как правильно, мой друг! Именно ископаемыми – нефтью, черт возьми! Хватит ее сжигать подобно пещерным людям, нашедшим греющую огнем черную воду. Для нас же это основа еды наших потомков! Теперь очередь за Бертло. У меня тоже записаны его слова. Наполняйте бокалы. Не беда, если чуть кружится голова. Она закружится еще больше от перспектив! Хотите заглянуть в двухтысячный год, каким он виделся химику девятнадцатого века? Внимайте: «Тогда не будет ни пастухов, ни хлебопашцев, продукты питания будут создаваться химией. В основном эта проблема уже решена».
– Саломак щелкнул пальцами. – Это он тогда говорил, а что сказать нам теперь?
– Что нам предстоит решить вопрос не только как делать, но и как сделать… для всех.
– Браво! И это куда труднее. Читаю: «Когда будет получена дешевая энергия…» – Честное слово, он же имел в виду наше время! – «станет возможным осуществить синтез продуктов питания из углерода (полученного из углекислоты), из водорода (добытого из воды), из азота и кислорода, извлеченных из атмосферы».
– Правильно! Хлеб из воздуха. О нем говорил Тимирязев. Он мечтал воссоздать в технике природный фотосинтез растений.
– Прекрасная мысль. Ее развил и наш Бертло – «власть химии безгранична»!
– За химию! – поднял бокал Анисимов.
Профессор Саломак встал и, словно обращаясь ко всем сидящим в кафе, громко прочитал:
– «Производство искусственных продуктов питания не будет зависеть ни от дождей…»
– Дождик кончился, – заметила хитренькая с виду девушка, закрывая свой подсыхавший на полу зонтик.
– «…ни от засухи…» – продолжал Саломак.
Анисимов сжал лежавшие на столе кулаки.
– «…ни от мороза. Наконец, все это не будет содержать болезнетворных микробов – первопричины эпидемий и врага человеческой жизни».
– Фи! – сказала девушка с сиреневыми волосами. Она сидела с бородатым художником в блузе и посасывала через соломинку кока-колу.
– Заводы вместо полей – это гадость, – изрек художник.
Саломак потряс в воздухе записной книжкой и, словно отвечая художнику, продолжал читать все громче:
– «Не думайте, что в этой всемирной державе могущества химии исчезнут искусство, красота, очарование человеческой жизни». – Саломак картинным жестом наполнил рвущейся вверх пеной бокалы художника и его дамы. – «Если землю перестанут использовать для выращивания продуктов сельского хозяйства, она вновь покроется…» Слышите? Вновь покроется! «…травами, лесами, цветами, превратится в обширный сад, орошаемый подземными водами, в котором люди будут жить в изобилии и испытают все радости легендарного „золотого века“»! – И Саломак залпом осушил бокал.
Художник и его девушка аплодировали. К ним присоединились и другие посетители кафе на Елисейских полях.
Профессор Саломак раскланивался как на эстраде.
Шампанское все-таки ударило в голову. Два прогрессивных ученых шли по Парижу, поддерживая друг друга.
– К черту, друг мой, к черту! – рассуждал Саломак. – Надо оставаться логичным до конца. Что такое мясо? Это куски расчлененных трупов. Хозяйки большие мастера по анатомии, им бы в моргах работать!
Прекрасно знают, что откуда вырезано. Клянусь, патологоанатомам стоит поучиться у них. Но трупы!.. Фи!.. Как еще дик человек! Я становлюсь убежденным вегетарианцем. Что наши предки? У них, как и у всего живого в природе, жизнь была построена на убийстве. Но я отныне никого не ем!
– Держитесь за меня, коллега, ноги у вас что-то совсем не туда идут. Не станем спорить о моральной высоте ваших взглядов. Могу лишь напомнить вам, что Гитлер был вегетарианцем. Он никого не ел, но всю свою, с позволения сказать, философию и всю свою преступную деятельность строил на убийстве миллионов. Я согласен, что мясо, вернее, содержащийся в нем белок, вырабатываемый живыми машинами – скотом, рыбами, птицами, – отнюдь не самый выгодный питательный продукт! Коэффициент полезного действия этих живых машин крайне низок.
Всего десять процентов.
– Вы рассуждаете как техник. И это хорошо. Вообще все хорошо. Только не надо убивать для того, чтобы есть. Но есть надо. Клянусь мадонной, есть надо. И пить тоже желательно. Только выпили мы с вами чуточку больше, чем допускалось.
– Пустое. Я еще чувствую себя столбом, врытым в землю.
– Прелестно! Вы столб! А я? Я – котел для варки мяса. Не хочу быть котлом. Мясо отменяю. Я тоже врос в землю, как столб. И вас тоже прошу стать вегетарианцем. Иначе вы мне не друг.
– Но нас объединяет не род пищи, а стремление сделать ее искусственной. Я тоже не прочь отказаться от мяса.
– Отказаться так отказаться! Давайте никого не убивать. Мне уже жаль бактерий.
– Как? Вы против использования одноклеточных организмов? Против того, чтобы питаться кандидой?
– Против! Против! Грибки, они живые, они хорошенькие. У них тоже есть дети.
– Вы шутник, профессор. Нашу научную деятельность как раз и надо направить на использование белка кандиды или подобных ей организмов.
Выход белка у них не 10 процентов, а 90!
– А если получать питательные вещества из воздуха, никого не убивая?
– Не спорю с Менделеевым, но он же указывал, что сперва людям выгоднее иметь дело с биомассой. Кстати, сколько тонн дрожжей получает Шампанья из одной тонны кандиды в сутки?
– Он увеличивал в сутки вес биомассы в тысячу раз.
– Вот видите. Теперь слушайте и не спотыкайтесь. Я подсчитал, за какое время удваивается биомасса дрожжей и обычного мяса.
– И за какое же время, коллега?
– Дрожжи – за неполный час, а скот – за полторы тысячи часов. Разница в две тысячи раз! Вот в чем выгода. И вот почему нужно отказаться от скота, а не потому только, что «я никого не ем».
– Не троньте моих идеалов. Я охотно терплю, что вы большевик. И я хочу, чтобы вы оставались моим другом. Я никого не ем – и все тут!
– А одноклеточные организмы тоже нельзя есть?
– Допустим, нельзя…
– А они нас могут есть?
– Меня? То есть как? Что я, скот, что ли?
– Нет. Я хочу спросить, отказываетесь ли вы убивать бактерии чумы и холеры?
– Зачем такие крайности? Это самозащита. Но спорим мы зря, клянусь Пастером, зря! Вот вы уедете к своим белым медведям, которые рыщут по московским улицам в поисках развесистой клюквы, а я стану скучать о вас, дорогой мой Добрыня Никитич.
И два профессора обнялись на парижской улице при свете первых вечерних фонарей.
