Текст книги "Искатель. 1986. Выпуск №2"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Владимир Рыбин,Александр Плонский,Виктор Пшеничников
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

6

Выспаться мне снова не дал телефонный звонок. Я унес телефон на кухню, чтобы не мешал, но он звонил так долго и настойчиво, что в конце концов разбудил меня. Я прошел в кухню, взял трубку и услышал взволнованный крикливый женский голос:

– Приезжай, скорее приезжай, скажи сам, как все было. Это неправда, это чудовищная неправда!..

– Кто это? – спросил я хриплым со сна голосом.

– Ты меня не узнаешь?

И тут я узнал – Аня. И удивился ее требованию. Это только в кино люди ездят куда и когда хотят. А в жизни не так-то просто взять и поехать в Ялту. Хотел сказать Ане, что мне завтра на работу, что снова отпроситься вряд ли удастся, но она, словно догадавшись о моих мыслях, – выкрикнула нервно, почти истерично:

– Да здесь я, здесь, в Москве!..

– В Москве? Как ты тут оказалась?

– Только что прилетела… – Она заплакала. – Не спрашивай ни о чем, приезжай. Ты должен сам все рассказать…

Трубка зачастила гудками, и я, положив ее, растерянно огляделся. Голова была еще тяжелой. Дома на улице розовели в вечернем солнце. В раскинутую форточку тянул горячий ветер…

Когда я подходил к дому, где жили Колобковы, из-за угла вынеслась белая машина, едва не сбив меня. Я отскочил в сторону, упал, уронив урну, больно ударился о нее боком. Из урны почему-то полилось молоко. Это было так неожиданно, что я первым делом заглянул внутрь и увидел два рваных пакета. Лишь после этого посмотрел вслед машине. Не для того, чтобы запомнить номер, хотя в моем положении это было бы самым естественным. Просто мне не пришла в голову эта мысль, что нужно запомнить номер машины, едва не сбившей меня. Номера я уже не разглядел, зато ясно увидел красный крест на заднем стекле: это была машина «Скорой помощи».

У подъезда стояли несколько пожилых женщин, о чем-то оживленно беседовали. На меня они посмотрели с интересом, словно моя персона могла как-то оживить их беседу.

Лифт не работал. Я поднялся на пятый этаж и остановился в изумлении: обитая черным дерматином дверь квартиры Колобковых была открыта. Заглянул внутрь и, никого не увидев, позвонил. На звонок никто не вышел: и я позвонил снова. Затем вошел в прихожую, прислушался. И показалось мне, что там, в глубине квартиры, кто-то плачет. Прихожая выглядела как-то иначе, чем в тот раз, когда я впервые приходил сюда. Заглядывать в комнаты я не решался и стоял, стараясь понять, что же, собственно, изменилось. И вдруг понял: беспорядок. Именно беспорядок отличал ее от той, убранной, ухоженной, аккуратной, какой она была несколько дней назад. В углу, прямо на полу, валялся плащ, туфли стояли посередине пола носками в разные стороны, а на вешалке висела полосатая пижама.

– Есть кто-нибудь?

Снова никакого ответа.

Тогда я пошел по узкому длинному коридору мимо распахнутых настежь дверей. Беспорядок был повсюду, словно хозяева только что уехали, собравшись в спешке.

В конце коридора на стеклянной двери матово белело изображение самовара. По нему время от времени скользила легкая тень, словно самовар кипел. Я приоткрыл дверь и увидел Аню, стоявшую у окна. Одной рукой она держалась за занавеску, тянула ее, покачивала, словно старалась сорвать и не могла.

– Что случилось? – спросил я, подходя к ней. Она резко обернулась, прижалась ко мне и громко разревелась. За окном был виден кусок улицы и – угол, на котором меня чуть не сбила машина «Скорой помощи».

«Скорой помощи»?! Резко, почти грубо я взял ее за плечи, потряс.

– Что случилось?!

Она перестала всхлипывать, но неожиданно обмякла в моих руках, словно из нее вдруг вынули все кости. Подняла лицо, все в красных пятнах от слез, медленно повернула его к столу, на котором между чашек недопитого чая россыпью валялись какие-то фотографии. Я взял одну и увидел. Аню. Она стояла вплотную к какому-то мужчине и, запрокинув голову, счастливо смеялась. Рядом росла пальма, низкая, широко растопырившая огромные свои листья, в отдалении темнели глубокие лоджии какого-то большого дома. Снимок был солнечным, резко контрастным, южным. Никогда я не испытывал ревности, а тут кольнуло: аи да Аня, с кем это она? И тут разглядел, что мужчина на снимке я сам и есть. Точно. И было это всего лишь на днях, в санатории. Мы стояли на площадке над берегом и разговаривали, а неподалеку, помню, крутился тот фотограф.

– Я позвонила, а ему… ему плохо, – прерывисто всхлипывая, говорила Аня. – Я прилетела, а тут жара… и эти… снимки. А у него сердце…

На всех фотографиях были только я и Аня. Вот я поддерживаю ее за локоть, вот тяну ее за руки, помогая подняться на склон, вот даже держу за талию, чтобы она не ушиблась, спрыгивая с обрыва, и у Ани такое лицо, словно она и боится чего-то, и ждет не дождется, замирая сердцем от радости. Хорошо поработал фотограф. Были фотографии, где мы рядышком лежим на пляже, где прижимаемся друг к другу, даже вроде как целуемся. Совершенно не помню, чтобы мы прижимались или целовались, тем более полуголыми, как изображено на фото. Впрочем, на пляже и могли где-то коснуться друг друга. Даже точно могли. Когда я выносил ее из воды, конечно же, прижимал к себе. Я не чемпион по поднятию тяжестей, чтобы нести человека на вытянутых руках. И если срезать низ фотографии, оставив в кадре одни только голые плечи, то создается видимость, что люди вовсе, голые. Так уж мы, люди, устроены, дорисовываем воображением то, что на снимке-рисунке лишь намечено… Фотограф знал, что делал. А все кричал, что снимки-де позарез нужны для газеты. А они, выходит, вот для чего были нужны.

«Значит, фотограф специально охотился за мной? – мелькнула мысль. Но зачем? Кому понадобилось компрометировать меня да еще таким трудоемким способом? Кинули бы анонимку – испытанное средство проходимцев. Чего ж устраивать слежку?..

Эгоист ты, эгоист! – мысленно обругал я себя. – Подумаешь, персона! Это ж Аню компрометируют, Аню, а не тебя…»

Растерянный, я шагнул к ней, и она шатнулась навстречу, словно я был самой надежной защитой в этой сумятице.

– Что это? Зачем это? Кому это нужно? – спрашивала она, близко заглядывая мне в глаза. А я отводил взгляд, словно и в самом деле был в чем-то виноват, бормотал успокаивающе, что все выяснится, все устроится, все будет хорошо. – Может, я и виновата, но ему-то зачем? У него же больное сердце. Егора-то за что? У него же два инфаркта было…

И тут мы оба вздрогнули, услышав глухое фырканье за приоткрытой дверью.

– Нехорошо, молодые люди. Хотя бы потерпели. Недолго осталось…

Дверь медленно растворилась, и мы увидели притворно улыбающееся лицо Зои Марковны.

– Что вам нужно? – спросил я, едва придя в себя.

– Мне ничего. Я человек посторонний. А вот Егора Иваныча жалко. Довели, долюбезничались…

– Как вам не стыдно! – выкрикнула Аня. – Зоя Марковна, что вы такое говорите?

– Что уж теперь говорить. Теперь уж поздно говорить.

– Уйдите, – сказал я. – Не видите, без вас тошно.

– Я-то уйду, а вы, конечно, останетесь. Как же, того добивались…

– Пошла вон, скотина! – неожиданно для самого себя заорал я и шагнул к ней.

Не знаю, что бы я сделал в этот момент, может бы, выставил ее на лестницу и запер дверь. Или демонстративно ушел бы на ее глазах, чтобы эта дура не распространяла слух. Но инициатива в этом нелепом конфликте, как видно, с самого начала принадлежала не мне. Зоя Марковна неожиданно резво выбежала на лестничную площадку, ударилась животом о перила, навалилась на них и закричала так, что, казалось, голос ее можно было услышать во всех соседних отделениях милиции:

– Юрий Сергеич, Юрий Сергеич, идите скорее сюда!..

И тут я увидел такое, от чего в первый миг просто-таки остолбенел: металлический стояк лопнул, и вся полоса перил перекосилась в одну сторону, и круглая фигура Зои Марковны легко заскользила по образовавшейся горке. Последнее слово «сюда» переросло в звериное «а-а-а!..». Я поймал на себе ее не то умоляющий, не то ненавидящий взгляд, но не двинулся с места. Не знаю, помог ли бы ей, кинувшись спасать, скорей всего ничего бы уже не успел. Но, я, оглушенный гневом на нее, не тронулся с места, стоял и смотрел, как она размахивала руками, словно желая ухватиться за какую-то невидимую преграду, быстро соскользнула с перил и с нечеловеческим воем исчезла в лестничном пролете. В следующий миг весь дом словно бы охнул от какого-то непонятного удара. Я подбежал к оборванным перилам и увидел Зою Марковну на металлической сетке, натянутой на уровне третьего этажа.

Потом я увидел на лестнице незнакомого пожилого человека в черном костюме с галстуком-бабочкой. Человек этот стоял на пролет ниже и, не поднимаясь, кричал мне что-то злое, чего я не мог разобрать за шумом, стуками, криками, внезапно заполнившими дом: люди выскакивали на лестницу, хлопали двери, слышались громкие голоса.

– Вы ее столкнули! Вы ее столкнули! – наконец разобрал я.

– Думайте, что говорите!..

Он отступил на несколько ступенек и снова закричал:

– Все видели: это вы ее столкнули!

– Да она же сама… перила сломала!..

Тут Зоя Марковна, видимо очнувшись от падения, снова громко запричитала, лежа на сетке, и человек с неожиданной для его возраста прытью поскакал по ступенькам вниз.

– Что тут за шум? – спросила Аня.

– Кто это? – в свою очередь, спросил я, указав на бегущего по лестнице человека.

– Это же наш Юрий Сергеич.

– Кто он такой?

– Профессор Ровнин, заместитель Егора Ивановича.

– Чего он-то здесь? Чего им обоим тут надо?

– Наверное, решили, что с Егором Иванычем несчастье, вот и пришли.

– Ты звонила в институт?

– Нет, не звонила.

– Откуда же они узнали? Егора Иваныча только что увезли, перед моим приходом. Я видел машину «Скорой помощи»…

– Я не знаю…

– Зато я знаю.

Сказав это, я замолк, не решаясь высказать смутное подозрение, вдруг поразившее меня Аня дышала мне в затылок, ждала. А я молчал. Да и что мог сказать? Что все случившееся за последние дни разыгрывалось по хорошо обдуманному сценарию? Что даже моя поездка в Ялту, как сказала Валя, запланирована этими «сценаристами»? Что главные исполнители этого спектакля – я и Аня, а главная жертва – Егор Иванович Колобков? Не просто как человек, а именно как академик, директор большого научного института. Кому-то было нужно свалить его. Всего скорей этому вот Юрию Сергеевичу, который теперь наверняка на правах заместителя займет его кабинет. И мы блестяще справились со своими ролями. Кто-то, видно, хорошо знал меня, если решил, что я, получив угрожающую записку, не выброшу ее, а потеряю покой. И побегу к родителям моего будущего зятя, и встречусь с Аней, разбужу в ней былое чувство. И она, не справившись с собой, даст мужу повод для ревности. А ревность, если ее еще подогреть, – хорошая основа для сердечных волнений. А сердце и без того едва стучало, ослабленное двумя инфарктами. Третий инфаркт – это почти верная смерть, или, в крайнем случае, – полный отход от дел. А это значит, для кого-то освобождается пост руководителя важного научного института, а может, и вакансия академика.

Все было сделано для того, чтобы нашими же руками убить нашего же человека. Вот как бывает: убитый есть, а убийц нету. Нету убийц! Нету?.. Но ведь ты знаешь, что они есть!.. Что толку, что знаешь, к ответственности-то не привлечешь. А вот он, респектабельный Юрий Сергеевич, вполне может привлечь меня к ответственности. Многие слышали, как он кричал: «Столкнул!» Да если еще Зоя Марковна подтвердит это же! А она подтвердит, можно не сомневаться… Посадить не посадят, а голоса, как обвинителя, лишат. Кто поверит во всю эту галиматью с запиской, с угрозами, с беспокойством отца, рискнувшего доискиваться правды у женщины, когда-то безумно любившей его? Записка напечатана на машинке Зои Марковны? Но поди докажи, кто ее напечатал… Нет выхода. Никакого. Тупик. Борьба с собственной тенью.

Все эти мысли пронеслись у меня в голове, должно быть, за какие-то секунды. Потому что Аня все стояла у меня за спиной, дышала в затылок, ждала чего-то. А внизу все скрипела металлическая сетка, с которой, причудливо причитая, выбиралась Зоя Марковна.

Ничего не сделаешь.

– А хотя бы и ничего! – сказал я, и Аня отшатнулась, обошла меня, вопросительно заглянула в лицо. Потом, словно спохватившись, бросила взгляд на оборванные перила, и, охнув, побежала вниз по лестнице.

– Не ходи туда, – сказал я.

Она остановилась, оглянулась.

– Ничего не сделалось твоей Зое Марковне. К тому же там есть помощники. А выслушивать оскорбления тебе ни к чему.

Но она все же побежала вниз. А я пошел на кухню, стал рассматривать фотографии. Потом увидел на полу смятый конверт без марки, без каких-либо почтовых знаков. На конверте было напечатано: «Полюбуйся, как проводит время на курорте твоя жена. С этим мужиком она спала еще до тебя, двадцать лет назад, и при тебе спала, а ты, как все мужья-рогоносцы, пребываешь в блаженном неведении. Так узнай же, старый дурак!»

Меня трясло от бессильной злости. Куда-то надо было идти, что-то делать. Пусть я ничего не докажу, но с кем-то поговорить о случившемся было просто необходимо. Институт, которым руководит академик Колобков, занимался не пустяками, а весьма серьезными проблемами, имеющими государственное значение. Если бы кто-то сломал прибор, это рассматривалось бы как попытка сорвать важный опыт, как вредительство. А ведь научный институт не только приборы да машины, это прежде всего головы, умы. И если выводят из строя первого из них, если делается попытка подменить ее другой, значит, в этом кто-то заинтересован. Шкурничество? А только ли шкурничество? Может, тут затрагиваются и государственные интересы?

Я собрал фотографии, аккуратно сложил их в конверт и спрятал в карман. Я еще не знал, что именно предприму, но был уверен: предприму обязательно…

Был поздний вечер, когда я вышел на улицу. Не следовало оставлять Аню одну, но и ночевать в доме Колобковых я не мог: кто знал, на какую еще пакость способны интриганы? Небо над домами полыхало сочным закатом, и от этого вся Москва, как и Ялта дна дня назад, казалась погруженной в оранжевый сироп. Фонари в пору белых ночей не горели, и нечему было разбавить эту краску, залившую город.

Из дома позвонил Ане и неожиданно услышал ее смех. Страшно испугался за нее, но она, словно поняв мое состояние, заговорила быстро, заторопилась рассказать, что буквально минуту назад ей позвонил врач и успокоил у Егора Иваныча ничего страшного. Она радовалась, не отдавая себе отчета, что при инфаркте ответ «ничего страшного» означает простое утешение. Но я не сказал этого: пусть успокоится.

И снова меня разбудил телефонный звонок.

С трудом проснувшись, не открывая глаз, я прошел в коридор и услышал в трубке испуганный Светкин голос:

– Пан, что случилось?!

– Ничего не случилось. Ты откуда?

– С вокзала. Мы приехали…

– Почему приехали?! – Очень некстати был их приезд, очень.

– Тетя Аня телеграмму прислала.

– Тетя Аня? – Ну конечно же, догадался я – для Светки она тетя. А я для Петьки – дядя. Дядя! Я оглядел в зеркале свою опухшую со сна небритую физиономию с морщинами на лбу и у глаз. – Она что, вызвала вас?

– Пап, проснись. Конечно, вызвала, раз приехали.

– Что она вам написала?

– Счас. – В трубке зашуршало, и я услышал приглушенное: – Петьк, дай телеграмму… Вот… «Срочно приезжайте, случилось большое несчастье». Какое несчастье, пап?

– Да ничего серьезного, зря вы всполошились… – Я тянул, стараясь придумать что-нибудь поубедительнее. – Егор Иваныч заболел.

– Серьезно?

– Врач говорит, ничего страшного.

– Почему же она так написала?

Я и сам хотел бы знать – почему? Успокоил же врач… Или она отправила телеграмму до того, как ей позвонил врач? Иначе бы она не написала «случилось большое несчастье»… «Случится большое несчастье» – вдруг вспомнил я записку. И даже не поверил догадке: и там и тут одни и те же слова.

– Приезжай домой, – торопливо сказал я Светке.

– Не, я поеду с Петькой.

– Тащи его сюда. Нечего среди ночи волновать Анну Петровну.

– Так она сама…

– Приезжай, тебе говорят!

Я положил трубку и тут же принялся набирать номер Ани. Но уже набрав двойку, сам еще не осознав почему, начал крутить совсем другие цифры.

– Слушаю, – послышался в трубке старческий голос. – Кто это среди ночи?

– Мне бы Валентину Игоревну.

– Ишь ты, «мне бы». Днем надо звонить, молодой человек.

– Да я уж не молодой.

– Не молодой? Тем более…

– Слушаю, – вмешался Валин голос, и я по похожести интонации понял, что разговаривал с ее матерью. – Это вы?

– Почему вы решили, что это я?

– Больше некому.

– Некому?! – Выкрикнул я это восторженно, и она рассмеялась..

– Представьте себе. Так что случилось?

– Вы знаете, что Егор Иваныч в больнице?

– Я знала, что его положат, три дня назад.

– Откуда? Он же только вчера…

– Я вам потом расскажу.

– Может, вы знаете и о фотографиях?

– Да, знаю. Я вам говорила: будьте поосторожней.

– Откуда вы все знаете? – Меня обдало холодом: неужели она замешана в этой истории и все ее прежние слова – игра?

– Вечером я звонила Анне Петровне.

– Тогда вы, может, и о телеграмме знаете? Она детей вызвала.

– О телеграмме не знаю. – Валя помолчала немного и добавила: – Это не она посылала.

– Кто же тогда?

– Боюсь, что снова Зоя Марковна.

– Зачем детей-то?

– Она же не знает, что у Егора Иваныча ничего страшного. Она думает – у него инфаркт. Третий инфаркт. Понимаете?

– Ей хочется добавить ему страданий?

– Вот именно. Когда человек на грани достаточно любого дополнительного толчка.

– Ну и гадина! – вырвалось у меня – Верно вы говорили…

– А дети что, уже приехали? – перебила она меня.

– Звонили с вокзала. Я сказал, чтобы ехали ко мне.

– Правильно сделали. Анна Петровна из боязни, что дети узнают о фотографиях, может наделать глупостей. Ее надо подготовить. Я это сделаю.

– Вы?..

– Я позвоню ей и все объясню. Прямо сейчас. Она должна сказать детям, что посылала телеграмму. Да, да, придется взять это на себя. Пусть скажет, что испугалась за Егора Иваныча и послала телеграмму. А уж потом узнала, что ничего страшного. Только так, другого выхода нет…

Я слушал и млел от восторга. Такая женщина! Любую паутину враз распутает.

– Что вы молчите?

– Я не молчу, я восхищаюсь вами.

– Раз пошли комплименты, значит, говорить больше не о чем.

– Как же не о чем? – Мне очень не хотелось, чтобы она вешала трубку.

– Не о чем, не о чем. Успокойте детей и ложитесь спать. Еще только светает.

Положив трубку, я подошел к окну и долго смотрел на улицу, словно побеленную близким рассветом. По улице прошла поливальная машина, наполнила тишину гулом и плеском. Но сегодня поливальная машина была вроде бы ни к чему: не бледное, как вчера, а сочное, розовое небо над крышами обещало перемену погоды.

Молодые приехали на такси, оживленные, разговорчивые. Я кое-как уговорил их никуда пока не рваться, а хорошенько выспаться с дороги, поскольку – и это был единственный аргумент, приходивший мне в голову, – утро вечера мудренее. Светка скоро затихла в своей комнате, а Петр все сидел у телефона, пытался дозвониться матери. Но телефон был занят – как видно, Валя все втолковывала взволнованной Ане, что к чему. Наконец я догадался высказать идею, что телефон, по-видимому, неисправен, и чуть ли не силой уложил Петра спать. И тот сразу уснул, едва прислонившись к подушке, – видно, измаялся в дороге.

Солнце уже заглядывало в комнату, когда и я тоже с наслаждением вытянулся на своей постели. Потом встал, поплотнее задернул шторы и снова лег. Последней мыслью было самоуверенное, как всегда в полусне, предположение, что если просплю, то как-нибудь отговорюсь в отделе, что начальник меня, несомненно, поймет и не осудит, поскольку у меня такое дело… Какое именно дело я собирался ему объяснить, этого я не успел додумать, провалился в сладкую теплую пустоту…

– Пап, ты не проспал? – Светка в тонком халатике трясла меня за плечо. – Уже половина одиннадцатого.

– Конечно, проспал, – сказал я, с трудом раздирая глаза.

– Так беги скорей.

– Бегущий одиночка смешон. Бегать надо вместе со всеми, или уж не бегать вовсе. – Когда хочется спать, все мы, как дети, впадаем в разглагольствования, стараясь оправдать свою лень.

– Как же ты?!

– Да уж как-нибудь

Я добрался до телефона, дозвонился Игорю, попросил его похлопотать перед начальством, чтобы дал мне сегодняшний день за свой счет, за счет отпуска, за будущую отработку или как угодно. Игорь сказал, чтобы я не беспокоился, и действительно перестал беспокоиться, потому что знал своего приятеля: если сказал – не подведет, и заперся в ванной, чтобы сначала под горячим, а потом под холодным душем окончательно прийти в себя.

Когда выключил воду, услышал голос Петра в коридоре, разговаривающего с матерью по телефону. Разговаривал он спокойно – как видно, Аня, подготовленная ночной беседой, вела себя нормально. Я вышел, отобрал у Петра трубку, затолкал его, полураздетого, в ванную, заявив, чтобы не смел в таком виде показываться Светке, ибо, как мужчина мужчине могу сказать – разлюбит. И когда, проделав все это, приложил трубку к уху, неожиданно для себя услышал всхлипывания.

– Алло, слушаю, – сказал я как можно спокойнее, зная, что Петр сейчас, пока не включил душ, все слышит.

– Как она могла?! – запричитала Аня. – Я с ней всегда по-родственному, а она…

– Все будет хорошо! – бодрым голосом сказал я.

– Что хорошо? О чем ты?

– Мы сейчас позавтракаем и приедем. Все вместе.

– Ты что, не слышишь меня?

– Прекрасно слышу.

– Что-то я тебя не понимаю…

– Что в больнице? – попытался я переменить тему.

– Врач сам звонил, сказал: все хорошо.

– Ну вот, я же говорил…

– Что ты говорил? Нет, я сейчас поеду и все ей выскажу, этой мерзавке. Чтобы не лезла в наши, семейные дела.

– Ты что, в самом деле собираешься?

– Я уже собралась. Стою одетая.

– Погоди, – испугался я за нее, – пойдем вместе.

Мне совсем не хотелось сейчас мчаться через весь город только для того, чтобы ввязаться в пустую, наверняка скандальную, женскую ссору. Я всегда робел перед женским натиском, избегал влезать в острые дискуссии, в которых участвовали женщины. Их алогичность в суждениях и взрывная эмоциональность обезоруживали меня. А то, что Зоя Марковна устроит именно такую сцену, я не сомневался. Куда ей было деваться? Не станет же выдавать тех, кто стоял за ее спиной, подговаривал на такое бессердечное дело. Было ясно как день, что не сама она, не в одиночку разработала этот дьявольский план. Слежка за мной и Аней, посылка в Ялту фотографа – все свидетельствовало о действиях целой группы, своего рода мафии, поставившей ясную цель – угробить, убрать директора института, освободить место для кого-то своего. А где действует мафия, там люди не болтают о ее планах, боятся. И секретарша будет бояться и, даже припертая к стенке, кинется в истерическую атаку, крикливо вывалит всю грязь, которую сама же и замешала. Сама вываляется в грязи, но и Аню выпачкает, и меня, конечно, как главного «прелюбодея». А заодно и Егора Ивановича. Никого не пожалеет. Расчет один: когда все будут выпачканы, тогда уж трудно будет разглядеть, кто на самом деле грязен, а кто чист.

Пока мы ехали да пока шли по коридорам института, пыл у моей Ани, как видно, поостыл. Она тихо вошла в приемную, скромно села на стул у дверей. А я демонстративно уселся в мягкое кресло, положил ногу на ногу, твердо намереваясь не вмешиваться в женский разговор, только слушать. Зоя Марковна вскочила, увидев нас, засуетилась, с трудом выбираясь из тесного пространства за столом.

– Здравствуйте, Анна Петровна! – затараторила она, будто и не было вчерашнего разговора. – Как здоровье Егора Ивановича?

– Не могу вас обрадовать, – холодно сказала Аня. – Ему лучше.

– Вот и хорошо, а мы-то беспокоимся…

Я поражался самообладанию Зои Марковны. Ей же прямо сказали, что не ей бы беспокоиться о здоровье Егора Ивановича, а она хоть бы ухом повела. Такой феномен был для меня в новость, и я с любопытством рассматривал Зою Марковну, сияющую в улыбке, выглядевшую искренне озабоченной.

– Больше, пожалуйста, прошу не беспокоиться! – выкрикнула Аня, и я побоялся, что она не выдержит, расплачется.

– Как же не беспокоиться, Анна Петровна? Это входит в мои обязанности – заботиться о душевном состоянии Егора Ивановича. Он мой шеф, а я его секретарша.

– Он не ваш и вы – не его. Семейные дела Егора Ивановича не входят в ваши обязанности.

– Как знать…

– А так и знать! – Аня уже срывалась, по се лицу пошли красные пятна. – Вы своими заботами едва не довели его до могилы. Вы подбрасываете записки, пакостные фотографии, вы…

– А вы?! – вдруг грозно крикнула Зоя Марковна. Она снова протиснулась на свое место, села за стол и выпрямилась там в привычной позе неприступного каменного идола. – На себя-то посмотрите… Я, что ли, целуюсь с этим… – Она пренебрежительно кивнула в мою сторону. – Я, что ли, валяюсь с ним на пляже, а может, и еще где-то?..

– Да вы! Да вы!. – Аня заплакала, умоляюще посмотрела в мою сторону. Я молчал, хотя стоило это мне немалых усилий.

– Я прихожу к Егору Иванычу домой, чтобы проведать больного, и застаю вас с этим, – она снова кивнула к мою сторону, – в объятиях. И это сразу после тою, как мужа увезли в больницу. Не стыдно вам?! И детей не для того ли свели, чтобы за их спиной…

– Детей-то пожалейте. Их-то зачем? – еле выговорила Аня. Кто-то приоткрыл дверь, робко заглянул в приемную.

– Закройте дверь! – крикнула секретарша так грозно, что дверь тотчас захлопнулась. – А вы?! Что вы молчите? – повернулась она в мою сторону. – Хотели избавиться от меня? С лестницы столкнули? Это вам не пройдет, свидетели есть…

Я медленно поднялся. У меня было огромное безрасчетливое желание и в самом деле сотворить что-нибудь такое – например, выкинуть это исчадие лжи и злобы из окна. Она по моему лицу, как видно, поняла, что пересолила с оскорблениями, затихла, сжалась за столом. И Аня испуганно уставилась на меня. А я стоял, покачивался с пяток на носки, старался справиться с охватившей меня безотчетной брезгливой ненавистью.

В этот момент дверь распахнулась и в приемную быстро вошел… Егор Иванович. Был он розов и бодр, совсем не похожий на человека, перенесшего хотя бы крошечный инфаркт. Не поздоровавшись, он прошел к своему кабинету, обернулся в дверях.

– Аня, иди сюда! – сказал резко, даже вроде бы грубо. Дождался, когда она робко прошла мимо него, и плотно закрыл за собой дверь.

Зоя Марковна кинулась было к нему, но застряла в узком проходе между столами. Резко отодвинула стол и застыла на месте, увидев входившего в приемную невысокого коренастого человека. За ним неслышно вошла немолодая женщина с цепким уверенным взглядом. Она как-то легко проскользнула мимо Зои Марковны, стоявшей в проходе между столами, уверенно уселась на ее место, принялась оглядывать бумаги на столе.

– Что это вы себе позволяете?! – взвилась Зоя Марковна.

– Все правильно, – сказал мужчина. – Вы переводитесь работать в отдел.

– Как перевожусь? Почему это перевожусь?! Я не хочу…

Зоя Марковна хватала ртом воздух, не зная, как выразить свое возмущение. Я опустился в кресло, с интересом наблюдая за этой неожиданной сценой. Но тут же снова вскочил, потому что увидел в дверях Валентину Игоревну, Валю. Она посмотрела на меня так, словно нисколько не сомневалась, что я должен быть именно тут, подошла, кивнула и села в соседнее кресло.

– Кто это? – спросил я о мужчине, с каменной неподвижностью стоявшем возле Зои Марковны.

– Начальник нашего отдела кадров… Напрасно она ерепенится, приказ уже подписан… А это новая секретарша. Эта порядок наведет…

Наконец Зоя Марковна опомнилась от своего оцепенения, кинулась к столу, начала хватать бумаги. Новая секретарша решительно отстранила ее руки.

– Что это вы себе позволяете?! – сказала строго, в точности таким же тоном, каким эти самые слова только что произносила Зоя Марковна.

– Здесь… все мое!

– Ваше у вас дома. Здесь вашего ничего нет. Кроме губной помады. – Она достала из ящика и положила на стол желтый тюбик. – Когда у меня будут вопросы, я вас позову. А пока отойдите.

– Да что это такое?! Что это такое?! Я буду жаловаться! – запричитала Зоя Марковна и вдруг, сорвавшись с места, промчалась через приемную так, что закачались от ветра занавески на окнах, громко хлопнула дверь.

– Принимайте дела, – сказал начальник отдела кадров новой секретарше и тоже вышел.

Секретарша перекладывала бумаги на столе и, казалось, совсем не замечала нашего присутствия.

– Егор Иваныч пришел, – сказал я шепотом.

– Знаю, – спокойно отозвалась Валя.

– Он вроде и не болен вовсе.

– Не болен, я знаю.

– Что вы знаете? – недоуменно спросил я. – Да все.

– Все?!

– Все, – улыбнулась она, и у меня защемило сердце, так она, улыбаясь, походила на мою покойную Валю. Или это мне только казалось? Ведь столько лет прошло.

– Вы прямо провидица.

Она пожала плечами.

– Да нет, я просто с самого начала все знала.

– С какого… начала?

– Успокойтесь, к вашей записке я не имела никакого отношения. О ней вы первый мне сказали. А вот когда увидела на столе у Зои Марковны злополучный листок…

– Вы тоже мне первому о нем сказали.

– Нет, не первому. Вы, получив записку, почему-то начали свое «расследование» с конца. Нагромоздили подозрений, помчались в Ялту, то есть вели себя точно так, как и рассчитывала Зоя Марковна или кто там за ней стоял…

– Это я уж понял. А что бы вы на моем месте сделали?

– Я бы показала записку тому, кому ее в первую очередь следовало показать, – Егору Ивановичу.

– Но что бы он подумал?!.

– Вы решили пощадить его и только все запутали. Поймите же, правда, какой бы она ни казалась суровой, только правда и открытость способны защитить от интриг. Интриганы как раз и рассчитывают на то, что человек начнет стесняться наветов и угроз, замкнется и никому ничего не скажет. Где недоговоренность, неясность, там раздолье интриганам… Я, когда увидела тот листок, сразу пошла к Егору Ивановичу. И он все понял. И когда получил фотографии, уже ничему не удивился…

– Как не удивился? А инфаркт?!.

– Не было инфаркта. Сердце, верно, пошаливало, но какое больное сердце выдержит такую жару? Врач настаивал лечь на эти дни в больницу, и Егор Иваныч еще до фотографий собирался лечь.

– Зачем тогда жену вызвал? – Я все не мог смириться с мыслью, что случившееся не трагично.

– Да не вызывал он ее. Она позвонила, он сказал, что собирается лечь в больницу, вот она и прилетела.

– Но ведь она же сама мне сказала – инфаркт.

– А что она могла сказать? Примчалась домой, а тут «скорая помощь», а на столе эти фотографии. Что она могла подумать, зная, что у Егора Иваныча было уже два инфаркта… А Егор Иваныч еще накануне мне сказал, что ляжет в больницу. Заодно, говорит, погляжу, как поведет себя секретарша…