Текст книги "Пылающий остров (изд. 1956г.)"

Автор книги: Александр Казанцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Да, еще немного, и я проиграл бы сразу три соревнования, – улыбнулся Матросов, дописывая донесение.

– Это почему же три, разрешите узнать?

– Командир корабля имеет в виду, что первое соревнование у него было с истребителями, – с шутливой серьёзностью начал объяснять штурман. Матросов кивнул.

– Ну, а вторые два соревнования выходят за пределы его служебной деятельности. В одном из них он противопоставляет наш перелет одной скромной диссертации на звание доктора физики…

– Ах, вот как? – изумился профессор.

Матросов покраснел, как уличенный мальчишка. Напрасно он делал знаки штурману, тот неумолимо продолжал:

– И, наконец, последнее соревнование, без которого наш командир с его физическими данными обойтись не может, это комплексный бег. Советую, профессор, побывать на стадионе. Там будет развенчан чемпион комплексного бега, который когда-то входил в одну из ребячьих ватаг, руководимых заклятым противником Дмитрия…

Матросов сердито передал штурману бланк.

Профессор Стоценко, протирая очки, старался разобраться в том, что говорил штурман. Очевидно, тот просто шутил. Какие же, однако, удивительные люди эти летчики! О жестоком бое, от которого у профессора только сейчас начали трястись колени, летчики не сказали ни слова…

Глава III
МИЛЛИОН ДРУЗЕЙ

Когда Матросов и его товарищи заканчивали еще только первую половину своего перелета, Москва засыпала. Все реже мчались по гладкому асфальту бесшумные машины. Поредел сплошной движущийся монолит. Теперь можно было разглядеть каждый из мчащихся каплевидных экипажей.

Еще тише, чем днем, стало на московских улицах. Неугомонный шорох мягких шин, напоминающий шум отдаленного водопада, превратился в мерно следующие друг за другом свистящие, вмиг нарастающие и спадающие звуки.

Смолкли и голоса пешеходов. По галерейным тротуарам, поднятым до уровня второго этажа, быстро проходили одинокие фигуры. Изредка они останавливали друг друга, потом с деловитой озабоченностью спешили дальше.

По галерее, повернув с Кузнецкого моста на Петровку, задумчиво опустив голову, шла девушка. Походка у нее была легкая, но при ходьбе она размахивала руками, хотя руки у неё были заняты: в одной была сумочка, в другой – кулек с апельсинами, которые она, по-видимому, боялась рассыпать. И все же не удержала их: один выпал из разорвавшегося кулька и покатился вперед. Тогда, все такая же задумчивая, она ловко поддела его носком и покатила перед собой. В ее движениях чувствовались пластичность и точный расчет. Желтый шарик словно сам касался ее ноги, не приближаясь к краю галереи.

Вдруг дорогу девушке преградил высокий, немного сгорбленный человек с растопыренными локтями и седой, чуть вьющейся бородой.

– Голубчик, не откажите в любезности: не слышно ли чего-нибудь о Матросове? – произнес низким голосом старик, протягивая упавший апельсин.

– Спасибо, – поблагодарила девушка, поднимая на незнакомца удивленно округлившиеся глаза, которые тотчас настороженно сузились. – Откуда вы знаете, что это должно меня занимать?

– Да не вас, голубушка, а всех нас. Изволите ли видеть, вот уже час, как я не слышал о нем ничего нового, – сказал старик.

Из-под взъерошенных бровей на девушку смотрели добрые, совсем прозрачные голубые глаза. Над высоким узким лбом виднелись седые, закинутые назад и растрепавшиеся волосы. Старик был без шляпы.

– Ах, так… – протянула девушка.

– Я обеспокоил уже трех прохожих. Двое обращались ко мне. М-да!.. – отрывисто произнес старик и пожевал челюстями. – А я вот ничего и не знаю.

– Представьте, а я знаю, – усмехнулась девушка. – Благодаря любезной предусмотрительности Матросова мне звонят из штаба обо всех перипетиях перелета, вне зависимости от степени моего волнения. Последнее известие настигло меня уже на улице. Сестренка выкрикнула в окно: высота восемнадцать тысяч метров, скорость тысяча триста километров… Через час он думал быть над Южным полюсом. Удачам его можно и радоваться и завидовать, – с ударением закончила она.

Старик не заметил особого смысла последних ее слов и ласково посмотрел на нее: темные, на прямой пробор волосы, зеленоватые глаза и бледный узкий лоб, удлиненный, но мягкий овал лица, неожиданная решительная складка между бровями-стрелками, тонкий нос, упрямо сжатые губы привлекали контрастами и заставляли угадывать сильный характер.

– Завидовать? – повторил старик последнее слово. – Простите, не расслышал… – и он напряженно склонил голову набок.

– Через час он будет над Южным полюсом, – повторила девушка, чуть розовея.

– Вот и хорошо, – согласился старик. – А я, изволите видеть, был озабочен. По моим подсчетам, он должен был пройти зону потери волны. Кроме того, я его снабдил специальным приспособлением на случай потери радиосвязи.

– Позвольте, а я ведь об этом ничего не слышала!

– Как же, отражательная радиостанция. Я давно о ней думал. Со времени несчастья с Леваневским… Как я тогда был убит! С тех пор я в это дело «пут уанс бест», как говорят американцы, всю душу вложил. Хотя, простите, зачем я это все вам говорю? – вдруг искренне удивился старик.

– А я заинтересовалась. Знаете, у вас галстук плохо завязан. Позвольте, я вам поправлю.

– Что вы! Что вы!

– За вами дома плохо смотрят, – говорила девушка, решительными движениями завязывая галстук. – А потом рукав у вас в чем-то белом.

– Гм… гм... Видите ли… единственный человек, который там на меня смотрит, да и то с помощью зеркала, – это я сам. – Старик погладил свою курчавую бороду. Около глаз у него появилось много маленьких морщинок: – М-да!.. Мне, видите ли, вот через улицу по мосточку надобно.

– А я вас провожу. Хотите? Вы только расскажите про радиостанцию. Берите апельсин. Нет, подождите, только не тот, который упал, вот возьмите сверток, а я вам очищу.

– Очень, очень благодарен! Это, как я уже имел честь вам сказать, отражательная радиостанция…

Около Столешникова переулка через Петровку был переброшен ажурный пешеходный мостик. Собеседники шли по нему, а он звенел при каждом шаге, как натянутая струна.

– Матросов взял с собой радиостанцию для испытания… ну и на случай приземления в Антарктике, не дай-то бог! М-да!.. Я вам это говорю потому, что ценю интерес девушек нашего времени к технике. Так вот, вслед ему все время посылается радиоволна, каковая и настигает его, где бы он ни был. Он же располагает приспособлением для отражения этой радиоволны, которым может пользоваться, как обыкновенным зеркальцем для пускания зайчиков… м-да!.. и таким образом сигнализировать, пользуясь чужой волной, без всяких там дурацких аккумуляторов.

– Значит, можно посылать радиосигналы, не имея собственного источника энергии? Это замечательно! Но почему же аккумуляторы «дурацкие»?

– А потому… Премного обязан вам, – оборвал старик, налегая на букву «о». – Прощайте, мне сюда.

«Вот чудак!» – подумала девушка.

Старик удалялся, чуть подпрыгивая на длинных и тонких ногах. Он сложил за спиной руки, растопырил локти. Одно плечо поднялось у него выше другого. Ветер трепал его волосы.

Его случайная собеседница все еще стояла на мостике. Потом она медленно повернулась и пошла в противоположном направлении.

Девушка думала о своем странном спутнике, который показался сначала таким милым. Кто он? Ученый? Как жаль, что она его не знает!

Девушка посмотрела на звезды и пожалела, что это не те звезды, которые горят сейчас над Южным полюсом. Но она улыбнулась и этим звездам. И как бы в ответ в небе зажглись буквы: «Все в порядке. Пройден Южный полюс. Вновь перешли в восточное полушарие. Матросов».

Девушка помахала небу рукой и скрылась в подъезде.

Через двое суток к Всесоюзному аэродрому близ Москвы съезжались толпы народа. Электрические поезда, троллейбусы, паромобили, похожие на бегущие на колесах пароходы, изящные двухколесные «сигары» и даже старинные автомобили забытых марок – все они нескончаемой вереницей тянулись к аэродрому, чтобы устроить традиционную встречу героям.

Каждый год народы Советской страны праздновали даты новых технических достижений. Но особенно любили они отмечать очередную победу советской авиации. Перелет Матросoва знаменовал новый этап в развитии авиации.

В честь встречи победителей природа постаралась отделать день «под стратосферу».

Воздух был прозрачен и, казалось, разрежен до последней степени. Он стал легким, словно исчезли давящие на него сверху слои, и застыл в холодной величественной лени. Ни один клочок тумана внизу, ни одно облачко вверху не смели приблизиться к месту встречи победителей.

С паролета были отчетливо видны аэродром и ковер из мельчайших белых точек.

Каждая из этих точек смотрела вверх и восторженно кричала. Трепетали руки, платки, шляпы, газеты. Сверху всего этого видно не было. Казалось только, что по ковру пробегают волны, как от ветра по полю.

Через несколько минут паролет приземлился. Выдвинув под каждой из кабин гигантские колеса, он едва коснулся ими земли и покатился по аэродрому, по огромным шахматным плитам бетонной дорожки.

Матросов искусно подвел свой гигантский корабль почти к самому барьеру, за которым толпился народ.

Этого момента никто не хотел пропустить, а потому многие захватили из дому складные стулья, табуретки, скамейки и даже лестницы. На этих своеобразных трибунах расположились люди: поодиночке, парами или гроздьями. Менее предусмотрительные ограничились самодельными перископами, сделанными из ручных зеркалец. Девушки были в лучшем положении, потому что поднимали над головой сумочки с зеркалами и смотрели вверх. Остальные вынуждены были довольствоваться сообщениями из передних рядов.

– Приземляется! Приземляется! Автомобиль начальника аэродрома за паролетом мчит!

– Это правительственная комиссия!

– Догнать не могут!

– Остановился! Остановился!

– Где? Где? Уберите голову! Девушка, что там у вас в зеркальце?

– Эй, товарищ на лестнице! Транслируйте, пожалуйста.

– Пропеллеры остановились!

– Ребята! Люк открывается! Честное слово, открывается!

– Товарищи, подсадите на минуточку!

– Нельзя же, лестница упадет.

– Товарищ, дайте постоять на вашей табуретке!

– Появился!

– Кто? Кто? Матросов?

– Спиной стоит – не видно! Ногой ступеньку ищет!

– Да ну, вот здорово-то!

– Гражданочка, дайте зеркальце, я вас за это подниму!

– Это Матросов. Улыбается! Ребята, улыбается! Вот парень!

– А в люке еще другой, с веснушками!

– Это Костин. Ишь как щурится!

Передние ряды засмеялись.

– Где Матросов? Где?

– Не видно! Исчез куда-то!

– Чего же вы смотрели?

– Да я смеялась! Куда же он делся?

– Его члены комиссии ищут! И начальник аэродрома!

– Это рыжий, у которого баки, как флаги?

– Оглядываются, руками разводят! Прозевали Матросова! Вот это парень! Прилетел и сбежал.

– Да он здесь, может быть!

– Да нету… Мне с лестницы-то видно!

Начальник аэродрома махнул сажённой рукой и загудел низким басом:

– Э! У Дмитрия всегда так. Верхолет… Удрал ведь, не догнали, черт ему в крыло! Такой герой, а людей стесняется. Прямо беда!

Кто-то запел песню побед – любимую песню советского народа. Но песня внезапно оборвалась. Легкий шепот шорохом растекался по толпе:

– Министр будет говорить!

На изуродованную снарядом кабину паролета поднялся невысокий коренастый человек в простой, военного покроя гимнастерке.

Министр стоял задумавшись и внимательно смотрел на толпу. Перед ним поставили маленький микрофон.

Министр начал говорить. Его тихий, неторопливый, немного глуховатый голос был слышен повсюду. Поэтому, а может быть оттого, что министр говорил простым, задушевным голосом, каждому казалось, что именно с ним он говорит, именно к нему обращается.

– Вот мы с вами, товарищи, пришли встречать наших героев, героев мирного стратосферного полета, утвердивших новое направление в развитии авиации, а встретили героев несколько иных.

Оратор замолчал, как бы обдумывая следующую фразу. Потом продолжал всё тем же ровным, неторопливым голосом:

– Много стран пролетели наши славные товарищи, много глаз обращено было вверх, много приветных слов на всех языках мира было сказано им. Все хотели помочь этому интересному полету, этому новому достижению цивилизации, знаменующему мирное использование атомной энергии. Но, товарищи, нашлись воздушные бандиты, принадлежность которых отказались признать все близлежащие страны, нашлись стратосферные пираты, – министр поднял руку, – которые, как коршуны, накинулись на наш мирный корабль.

Гул негодования пронесся по толпе.

Пронзая воздух рукой, министр продолжал:

– Многие сотни миллионов простых людей на Западе жаждут мира и не раз открыто выражали свою волю, боролись за мир, сдерживали своих правителей, в свое время сорвали, не допустили атомную войну. Но все еще есть там группы людей, есть в мире силы, которые хотят разжечь безумную войну, втянуть свои народы в пагубное столкновение с нами, с демократическим лагерем! Мы знаем, кому на руку будет новая война, кому принесет она барыши, а кому кровь и слезы. Им мало еще уроков прошлого! Снова хотят эти силы послать рабочих и крестьян складывать головы за сверхприбыли военных и промышленных концернов. Но мы скажем правителям этих стран: берегитесь огня, господа! Огонь сметет ваши крепости, ваши армии, ваши устои, господа капиталисты, и зажжет сердца всех трудящихся мира гневом и ненавистью к своим поработителям. Берегитесь огня, господа! Спрячьте подальше своих провокаторов, за которых вам рано или поздно придется нести ответ. Люди мира не потерпят поджигателей и выкинут их с нашей планеты вон!

Оратор замолчал, но долго звучали еще в толпе слова: «Выкинут с планеты вон!»

Глава IV
ЗАГАДКА СТРАННОГО ПАЦИЕНТА

Расставшись с незнакомой девушкой, старик долго шел по галерейным тротуарам. В одном из переулков Арбата он вошел в ветхий дом, оставшийся здесь, словно памятник старины. Поднявшись по широкой, но изрядно потертой лестнице на третий этаж, он остановился перед дверью со старомодной дощечкой: «Заслуженный деятель науки профессор…» Старик открыл дверь и вошел в темную переднюю. Раздеваясь, обнаружил, что был без шляпы.

– М-да… – отрывисто произнес он, покачав головой.

Профессор жил в комнате, где властвовали и враждовали, как два противоположных начала, книги и картины.

Книгам удалось захватить все пространство внутри комнаты. Гигантские шкафы высились по стенам, как книжные крепости. Втиснутый между стенами стол полонен был книгами. Книги захватили и кресла и маленький шахматный столик. Они лежали всюду аккуратно связанными стопками. Книги владели и воздухом комнаты, наполняя его особым запахом учености, бумаги и старинных переплетов; они насыщали комнату, делали ее душной.

Картины хотели раздвинуть комнату и растворяли стену, на которой висели, в тихих печально-спокойных пейзажах. Они наполняли пространство свежим воздухом березовых рощ и мягким, просеянным сквозь облачную дымку солнечным светом. И если в комнату не проникали шорохи листьев и трав, то лишь потому, что на всех картинах царила тишина. Только ее да мечтательную задумчивость природы изображал на своих полотнах художник.

Поглядев на часы и обнаружив, что час ночи, профессор стал укладываться спать. Через четверть часа он уснул. Но, как и обычно, очень скоро проснулся с чувством, как будто бы совсем и не спал. Полежав немного с открытыми глазами, профессор встал и, не зажигая электричества, подошел к письменному столу.

С улицы проникал свет фонарей, и комната казалась наполненной рыхлым серым веществом. В том месте, где стояла кровать или книжный шкаф, вещество сгущалось до совершенно черного тона.

Иногда начинало казаться, что оно сгущается там, где заведомо было пусто. Тогда профессор принимался умножать в уме друг на друга шестизначные числа. Это было трудно и никому не нужно, но это убивало мучительно долгое время привычной бессонницы.

Просидев так, может быть, час, ни о чем не думая или предаваясь бесполезному занятию, профессор встал и зажег свет. Он подошел к картинам. Это были картины Левитана. Профессор методично рассматривал каждую, задерживаясь подолгу около тех, где качались верхушки деревьев или в синем небе плыли прозрачные облака.

Осмотрев все тридцать девять картин, профессор начал одеваться. При этом обнаружил, что одна пуговица оторвалась. Он достал из ящика шахматного столика иголку и нитку, надел очки и принялся вдевать нитку методично, долго и упрямо. Вдалеке кто-то не спеша поднимался по лестнице и кашлял. Затем наступила тишина. Вероятно, поздний посетитель звонил. Наконец хлопнула дверь.

– М-да!.. – сказал профессор вздыхая.

Долгая жизнь в одиночестве приучила его разговаривать с самим собой. Днем он этого себе не разрешал, но ночью допускал скидку на бессонницу.

– Я позволю себе справедливо заметить, что этот способ вдевания нитки совершенно нерационален. Чтобы так поступать, надо «нот ту ноу э би фром э балс фут», как говорят американцы, – не знать ни аза в глаза. Необходимо завтра же приобрести двадцать, нет, пятьдесят иголок и заготовить столько же ниток разной длины. М-да… Затем обратиться к кому-нибудь, обладающему хорошим зрением, с покорнейшей просьбой вдеть пятьдесят ниток в пятьдесят иголок. М-да!.. Хранить их в определенном месте. Вот, скажем… ну, хотя бы здесь.

Раздался звонок. Профессор удивился и вместе с тем обрадовался. Все-таки какое-то происшествие в его однообразной бессонной ночи. Спешно натянув брюки и накинув на плечи одеяло, он зашаркал в переднюю.

Звонили уже второй раз. Кто бы это мог быть?

Профессор пошел было к двери, но вернулся и почему-то предусмотрительно потушил свет. И только потом снова направился к двери. Оказалось – телеграмма. Профессор поглядел на почтальона поверх очков, отчего взгляд его казался сердитым.

– Вам «молния» – так что извините… Поди, разбудил вас?

– М-да!.. Нет, что вы, я очень рад! Все равно не спал. Где же тут расписаться, осмелюсь спросить?..

Закрыв дверь, профессор не торопясь подошел к столу и при свете уличных фонарей распечатал депешу. Телеграмма была из-за границы. Профессор поправил очки, прочел бланк и нахмурился.

Потом он тяжело опустился в кресло и, обхватив голову руками, покачал головой.

– М-да!.. Фирма отказалась даже вести переговоры с нашим торгпредством. В лучшем случае он ничего не знает об элементе. А если знает, то, конечно, никому не уступит, хоть и не догадывается о его назначении. Ну вот! Теперь я сделал все, что мог. Конечно, этого следовало ожидать. Даже правительство не смогло помочь. Нет, почтеннейший профессор, оказывается, вы были правы в своем сумасшедшем принципе. Надо нести это бремя, пока… пока любезный доктор… м-да!.. по китайскому обычаю, не пойдет в процессии первым!

Профессор поднял очки на лоб и, отодвинув телеграмму на вытянутую руку, перечел ее еще раз.

Потом, поправив одеяло, он прошаркал по седому полумраку, наполнявшему комнату, и остановился перед картинами. Обычно он зажигал при этом свет, но сейчас он делать этого не стал, по-видимому, удовлетворенный слабым отблеском рассвета. Кроме того, он вообще вел себя странно. Подойдя вплотную к одной из картин и взявшись обеими руками за ее раму, он так и остался стоять. Одеяло упало к ногам. Профессор не заметил.

Раздался мелодичный звук, и рама картины повернулась на нижнем ребре. В стене открылся темный четырехугольник. Профессор сунул туда руку и зашуршал бумагами.

– М-да!.. – сказал он и печально пожевал челюстями. Потом прошел к выключателю и зажег свет.

Теперь вделанный в стену потайной шкаф был отчетливо виден.

Профессор стал выкладывать на ставшую горизонтальной обратную сторону картины какие-то старые рукописи, испещренные формулами. Он перелистывал некоторые из них, задержался на странице, где был нарисован женский профиль, вздохнул и стал складывать обратно. В руки ему попало письмо.

«Уважаемый профессор! Рад был убедиться, просматривая советский научный обзор, в соблюдении Вами поставленных мной на „Куин Мэри“ условий.

Радиофизика – достойнейшая область для приложения ваших обширных знаний и блестящих способностей. Конечно, Вы могли бы вернуться и к былым своим исследованиям, в Вашем распоряжении окажется любая из моих лабораторий, где так удачно повторялись забытые миром открытия, применение которых, напоминаю, находится в прямой зависимости от дальнейшей заботы Вашей о счастье человечества.

По-прежнему готовый к дружбе…»

Дойдя до подписи, профессор раздраженно засунул письмо в секретное бюро.

– Какой иронией звучат ваши слова о дружбе и человечестве… М-да! Ваше письмо лишь убеждает меня, что вам все еще не удалось «повторить» открытие моего учителя. Только то, что я жив, мешает вам воспользоваться в преступных целях тем, что уже в ваших руках. Так пусть хоть так оправдывается мое жалкое существование в моих собственных глазах!

Профессор вздохнул и с шумом захлопнул шкаф. Из передней совершенно отчетливо слышался шорох. Профессор оглянулся, все еще держась рукой за раму.

– О-о, профессор! Может быть, вы думаете, что на вас купальный костюм и вы идете купаться в нарисованную Левитаном речку? – послышался высокий торопливый голос.

– Фу, доктор… Милейший, вы изволили меня напугать!

– Что вы говорите! А я, признаться, испугался сам. Мне послышался, знаете ли, такой металлический звук…

В комнату вошел маленький подвижной человек. Он быстро поворачивал свою лысую голову с вьющимися височками. При этом пенсне в старинной золотой оправе часто слетало, и доктор подхватывал его на лету и водружал на место.

Надев пенсне криво на нос, доктор, потирая руки, оглянулся:

– Итак, почтеннейший, что это был за металлический звук?

Профессор был в явном замешательстве.

– Вы… смею вас уверить… ошиблись.

– Я? Ничего подобного! Я все понял. Это вы сбросили на пол свои рыцарские доспехи! – Доктор поднял одеяло с пола и накинул его на плечи профессору. – Теперь предоставим слово обвинителю, то есть мне. Слушайте и не защищайтесь! Во-первых, я предложил вам лежать. Сейчас же ложитесь на скамью подсудимых! Немедленно!..

– Милый доктор, я ложусь… ложусь! Я уже лежу!

– Ах, по-вашему, стоять посреди комнаты и размахивать руками – это и есть лежать? Ну, вот… Итак, вы обвиняетесь в неупотреблении прописанных мною лекарств, в разгуливании неизвестно где по ночам и несоблюдении предписанного вам режима! Или, может быть, вы думаете, что я прописываю лекарства для сохранения их потомству, а мои советы подобны советам жены магометанина, которые по корану следует выслушать, а поступить наоборот?

– Милейший доктор, я принципиально не употребляю лекарств!

Доктор едва успел подхватить пенсне:

– О! Он принципиально не принимает лекарств! Может быть, вы принципиально не будете носить брюки? У вас, почтеннейший, мания принципиальности! Почему он не переехал в новую квартиру в доме Академии наук? Принципиально! Ему, видите ли, хочется жить в этой старой дыре! Почему у него нет домашней работницы? Не догадаетесь? Так я вам скажу: он принципиально не хочет, чтобы на него работали. Он, видите ли, имеет семь стаканов и один раз в неделю моет их все оптом в электрической судомойке. У него три пары калош, которые он меняет по мере того, как они испачкаются, чтобы потом рационально вымыть их за один прием. Он, видите ли, варит сам себе суп из бульонных кубиков. А кубики покупать можно? Кто их делает?

– Кубики делают для всех, а не для меня одного. Милейший доктор, хотя вы и убежденный аллопат, но в отношении своих нападок на меня уж будьте гомеопатом – применяйте их в малых дозах, а то ваши впору аллигатору.

– А он не аллигатор? Настоящий крокодил. Почему он отказался баллотироваться в Академию наук? Я вам скажу: принципиально! Он против обязывающего звания. Откройте рот!.. А почему он не женился, этот старый холостяк? Принципиально. У него не вышло один раз, и он больше не пожелал. Откройте рот!..

– Доктор!

– Покажите язык! Я доктор уже очень давно! Столько лет, сколько вы профессор! Вы, может быть, думаете, что у меня нет против вас самого главного обвинения? Вы – государственный преступник! Но-но-но! Не поднимайтесь! Вы покушаетесь на убийство! Что вы облегченно вздыхаете, уголовник? Повернитесь, пожалуйста!.. Так, хорошо. Вы покушаетесь на жизнь… повернитесь еще… известного… дышите! профессора… да дышите, я вам говорю!.. теперь не дышите…бюллетени о здоровье которого ежедневно докладываются правительству.

– Милейший доктор, если не ошибаюсь, вы опять что-то прописываете? Как я уже имел честь вам сказать, я не предполагаю принимать ваши лекарства.

– Вы слышали? После этого он еще не преступник? Он собирается приблизить свою смерть!

– Нет, дорогой доктор, я не собираюсь ее приближать. М-да. Я только не желаю ее отодвигать.

– Может быть, вы думаете, что у вас есть такое право?

– Я думаю, это право каждого.

–А! Вы слышали? Хорошо ещё, что я молчаливый, а то бы я вам прочел такую лекцию о праве…

– Доктор, доктор, умоляю!

– Никакой пощады! Право? У вас на это такое же право, как зарезать меня! Вы упускаете маленькую подробность, что вы гражданин, у которого есть перед страной обязанности!

– М-да!.. И перед человечеством.

– О! Вы допускаете здесь противоречие?

– Принципиально – нет. Милейший доктор, пожалуйста, не сердитесь!

– Ну то-то! В следующий раз я приду к вам с ручным пулеметом. Лекарства прописывать не буду, а просто пришлю… Выходить? Ни в коем случае! Два дня лежать! Дайте-ка еще пульс. Что слышно о Матросове?

– О Матросове? М-да!.. Все в порядке, – оживился старик. – Сегодня ночью я встретился с одной очень милой девушкой…

– Ай-ай-ай! – закачал головой доктор.

– Ну-те вас! – рассердился профессор. – Я смею подозревать, что обидел ее. Надо было бы извиниться…

– Этому я не удивляюсь. Для меня может быть удивительным ваше желание влезть в картину. Обидеть же – для вас естественное проявление боевого духа.

– Перестаньте шутить! В жизни своей я никого не обидел.

– А меня? Или, может быть, вы думаете, что обижаться – это непрофессионально для врача?

– Ну хорошо, любезнейший, не сердитесь. Я прошу у вас извинения. Простите меня, старика!.. Кстати, посмотрите в ящике, нет ли свежих газет. Окажите услугу.

– Услугу? Пожалуйста! – доктор с готовностью выбежал из комнаты.

Профессор тяжелым пристальным взглядом уставился на картину, за которой был скрыт секретный сейф. Мучительное выражение тревоги не покидало его лица до тех пор, пока доктор не вернулся с газетами в руках.

– Пожалуйста, загадочный мой пациент! Вы, может быть, думаете, что, леча вас столько времени, я поставил диагноз вашей болезни? Ничего подобного! Я не поставлю его до тех пор, пока не разгадаю некоторых ваших странностей – например… словом, пока не открою тайны вашего прошлого.

– Ах, смею вас просить, любезнейший, оставьте меня в покое! Мне хочется просмотреть газеты.

Доктор пожал плечами, поймал пенсне и, последовав примеру профессора, погрузился в чтение газет.

На лестнице слышались чьи-то шаги, голоса, с улицы доносились гудки автомобилей.

Стало совсем светло, и зажженная лампочка выглядела тусклой. Доктор, позевывая, украдкой взглядывал на профессора. Старик тихо лежал на кровати, вытянув свое длинное, худое тело. Через лестничную площадку доносился невнятный голос репродуктора.

Вдруг доктор вздрогнул и в испуге вскочил. Прямо перед ним, весь в белом, с белой развевающейся бородой, стоял его странный пациент.

– Почтеннейший, почтеннейший… что с вами?

Профессор ничего не мог выговорить. Губы его тряслись, очки слетели, держась только на одном ухе. У ног профессора лежала смятая газета.

– Что случилось? Что-нибудь с Матросовым?

– Нет… Нет! – профессор сел и закрыл голову руками. – Боже мой! Ведь эту газету могут прочесть за границей. Что будет? Что будет?.. – и он замолчал.

Доктор не мог добиться от него ни слова. Тогда он поднял с пола газету. В глаза ему бросилось надорванное ногтем профессора место.

Это была самая обыкновенная публикация в газете «Известия» о защите диссертации на звание доктора физических наук. Несколько ошарашенный, доктор переводил взгляд с невинной публикации на почти невменяемого профессора, который теперь подпрыгивающими шагами бегал по комнате и размахивал руками.

– Клянусь вам, уважаемые коллеги, что я не пожалею своего времени, своих сил, но осмелюсь воспользоваться своим правом… м-да!.. правом выступить с уничтожающей критикой этой безумной работы, которая должна быть уничтожена, как зараза, как возможная причина общечеловеческого бедствия, как символ варварства, дикости, жестокости, как страшный анахронизм, как чудовищное злодеяние, от которого следует спасти человечество. Да-да-да! Кроме того, это ненаучно и не имеет под собой никакой почвы, обречено на неудачу, неуспех и провал! М-да!..

Доктор покачал головой. Он еще раз перечел публикацию, лишний раз убедившись, что некая научная сотрудница М. С. Садовская будет защищать диссертацию на тему «Использование сверхпроводимости как метода аккумулирования энергии».

Обескураженный доктор ничего не понимал.