Текст книги "Давно не пахло земляникой"

Автор книги: Александр Папченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Это невозможно, – Инна серьезно поглядела на Вольку. Ее взгляд говорил: «Я понимаю, что ты переводишь разговор, чтобы… Но ведь это все равно не помогает».

Уже объявили отправление поезда, когда вернулась запыхавшаяся Анастасия Ивановна с полной авоськой лимонада. Поезд тихонько, словно пятясь на цыпочках из этого адского столпотворения, тронулся и поехал, распутывая на ходу хитросплетение железнодорожных путей. Влюбленные все еще смотрелись друг в друга. Она по прежнему откручивала пуговицу. Интересно, сколько их там еще осталось, неоторванных ниток? И на чем это все в мире держится? Неужели на нитках?

Едва поезд, петляя и изгибаясь, выбрался за город, в вагоне потемнело. Огромная, синюшнего цвета туча закрыла полнеба. И там, где эта туча смыкалась с землей и где было черным-черно, казалось, что шевелится какое-то огромное животное. Волька поежился и решил больше туда не смотреть. Вдруг, заглушая стук вагонных колес, ударил гром. Налетевший шквал взъерошил деревьям гордые чубы. И оторвал бы их, точно оторвал бы, если бы не стих внезапно.

– Ну, сейчас… – сказала Анастасия Ивановна.

Действительно, притихший было ветер с новой силой навалился на деревья, сгибая и теребя их ветви, выворачивая серебристую изнанку листвы. Метрах в десяти над землей, размахивая страницами, как крыльями, пролетела газета. От того, что она летела так высоко, и от того, что на синюшном фоне неба она казалась ослепительно белой, какой-то призрачной, Вольке стало не по себе. Он подумал, подумал – и пересел к Инне и Анастасии Ивановне. Несколько тяжелых капель упало на стекло и, оставляя за собой кривые чистые дорожки, соскользнуло вбок. И тут прорвало. Стена дождя обрушилась на землю. Удар был настолько плотным, что над травой поднялось небольшое облачко пыли. Правда, оно тут же растаяло, прибитое дождем.

Впереди тревожно прогудел электровоз. В купе посвежело. Вместе с брызгами в открытое окно хлынули запахи мокрой травы. То ли клевера, то ли кашки…

– Я включу свет? – спросил Волька.

Дождь закончился так же внезапно, как и начался. Тучи, обессилено урча, уползли на край неба. И опять засветило солнце.

Хорошо лежать на второй полке в вагоне скорого поезда, высунув локоть и немного лицо в открытое окно. Как сейчас Волька и Инна. Волька на одной полке, Инна на другой. Анастасия Ивановна, измученная жарой и Киевом, прикрыв лицо газетой, похрапывала на нижней полке, но днем это звучало не так ужасно.

Хорошо лежать, положив под бок подушку, на второй полке вагона скорого поезда и смотреть на ускользающий за горизонт пейзаж. И лениво размышлять о чем-нибудь важном, не сиюминутном. Как, например, сейчас Волька. «Для чего нужен дирижер? – думал Волька. – И зачем он машет? Можно ведь поставить какой-нибудь большой метроном… Для ритма. А ноты же у всех музыкантов есть. Достаточно им только играть без ошибок…»

– Он даже не пришел, – прервала вдруг Волькины размышления Инна.

Волька, не зная, как еще убедительнее выразить сочувствие покинутому ребенку, пошевелился и скорбно свел над переносицей брови.

– Может, его задержали на работе? – после некоторой паузы предположил он.

– Глупости. Какая еще работа. – Инна тяжело вздохнула. – Кто его допустит?

– Как это? – обиделся за Инниного отца Волька.

– Даже телеграммы принимают разносить только с шестнадцати лет, – скучно объяснила Инна. – Или с восемнадцати?

– Как это? – поразился Волька. – Он что, безработный? – Волька чуть не ляпнул «несовершеннолетний», но тут же прикусил язык. Несовершеннолетний отец – это вообще ни в какие ворота!

– Ну, ты все равно как моя мама… Причем тут… если мы влюблены со второго класса? И он, представляешь, не пришел на вокзал меня проводить. Представляешь? – объясняла Инна ситуацию Вольке, как объясняют маленьким, совсем маленьким детям. – Я, представляешь, специально пригласила Маринку, потому что она не верила… Она вообще в любовь не верит. А Зализина пришла. С биноклем. С таким вот… с военным. У папы выпросила. Едва. Мы с Зализиной на одной парте сидим. Она сцены расставания обожает. Представляешь? Анутдинова, и та пришла. Она вообще никуда не ходит, даже в зоопарк, вся по уши в своей математике. А он взял и не пришел. Представляешь? Они, как дуры, замаскировались с биноклем в телефонной будке. Там уже очередь к телефону озверела, а его все нет. Представляешь? Что теперь они обо мне подумают?

– Да-а – а-а… – опять протянул Волька, тщетно пытаясь сосредоточиться, чтобы поддержать разговор. Но мысли шныряли внутри головы во всех направлениях и никак не хотели выстраиваться в правильный логический ряд. Одно хорошо – не нужно было больше морщиться, выражая соболезнование.

– Хорошо что не пришел, – сказал наконец Волька первое, что пришло ему на ум, – а то позориться…

– Да?! – страшно удивилась Инна.

Внизу яростно всхрапнула Анастасия Ивановна.

– Молчать! Цыть! – приказала Инна.

Тетка послушно затихла и перевернулась на бок.

Инна секунду подумала, вспоминая, какую это гадость ей сказал Волька, и, вспомнив, подняла печальные глаза:

– Да?!

Волька понял, что сказал что-то не то, но остановиться уже не мог.

– Да.

– Это значит – я уродливая?!

– Почему уродливая? – запутался Волька, – Тонкая… это… ну…

У Инны изменилось лицо.

– Ну и что, что тонкая, – поспешил успокоить ее Волька. – Знаешь, когда Янчик болел, он тоже был худой, а потом ничего, вылечился и сразу растолстел. Отъелся. Его теперь некоторые даже Жиртрестом дразнят.

– Значит, я больная? Спасибочки. Сам ты Жиртрест!

Волька понял, что окончательно запутался. Эти глупые вопросы об Инниной внешности загоняли его в тупик. Тем более он действительно не знал, больная Инна или нет. А поэтому так прямо и сказал:

– Не знаю. И потом это, может, тебе кажется, что он в тебя… А на самом деле ни фига. – Волька поморщился.

– Ты что! Он меня не любит?! – обиделась Инна. – Это же сразу по лицу заметно. Он так на меня смотрел, когда я отворачивалась! Да если хочешь знать, я его полгода вообще разглядеть не могла. Вот! Только я оглянусь, чтобы поглядеть на него, – он раз под парту, будто за тетрадями. Один затылок торчит и красное ухо. Я отвернулась – он опять сверлит меня глазами. Я снова оглянулась – он снова под парту. А ты – не любит…

Помолчали.

«Красное ухо на бледном профиле! Атас!» Волька спрыгнул с полки и вышел в коридор. «Нет, ты провожаешь, как последний дурак, а эта Анкудинова, которая в зоопарк не ходит, разглядывает тебя в бинокль… Как какое-нибудь шимпанзе! Атас!»

В коридоре было пустынно и просторно. Несколько окон было приоткрыто, поэтому вдоль коридора сквозил ветер.

«И это любовь?! Лучше умереть зарезанным…»

Лязгнула дверь тамбура. Из туалета, щурясь на солнце и покачиваясь, прошагал парень в спортивных брюках с широкими лампасами, щелкнул дверью купе… Волька выглянул в окно: там было то же, что и с другой стороны поезда, – поля до горизонта, аккуратные островки деревьев, проселочная дорога, вьющаяся у железнодорожного полотна. И Волька вернулся в купе.

По прежнему на нижней полке похрапывала Анастасия Ивановна. Дребезжали на столе чайные ложечки в пустых стаканах. Босые пятки Инны отбивали незатейливый ритм в такт ее пению, если это вообще можно было назвать пением:

 
Мой милый, мне очень грустно бы-ло…мы-мы…
И целый… мы-мы… я тебя ждала… мы-мы!
 

Инна явно больше не скорбела.

Волька сел, облокотившись на стол. Мычание над головой стихло. Сейчас был самый удобный момент, чтобы спросить… Но мешала Волькина стеснительность и мысль: а что подумает Инна? И Волька решил подождать другого подходящего момента. От такого решения у него на сердце прямо легче стало. Пусть пока все останется, как есть. И Волька полез на полку.

– Ага, Шаляпин, – обрадовалась Инна, едва Волька улегся, и посмотрела на него пристально. Как, наверное, на того, своего, с красными ушами. Она смотрела на Вольку, полуприкрыв ресницами глаза, как обнаглевший снайпер сквозь оптический прицел. «Мишень» не вытерпела и послушно покраснела, потупившись. Дождавшись этого привычного эффекта, Инна прокашлялась и произнесла несколько осипшим от волнения голосом следующее:

– Слушайте, Владислав. Я вас простила за все. Понимаете? Вот именно. А взамен я хочу вас попросить… – Инна замялась и тоже смутилась.

У Вольки жутко зачесалась переносица. Никогда так не чесалась, а тут на тебе! «Дудки! – подумал Волька. – Буду я еще отдуваться за вашего влюбленного. Пусть сам целуется, раз такой лопух, что позволил себя втравить!» И Волька на всякий пожарный случай нашарил за спиной, на сетчатой полке, тюбик с зубной пастой. План действия родился мгновенно: в случае посягательства уронить нечаянно тюбик на спящую Анастасию Ивановну, чтобы та наконец проснулась. Сколько можно дрыхнуть?! А то эта Инна, наверное, думает, раз Волька в гороскопах не понимает, так уже совсем телек не смотрит? И как там целуются и какие при этом бывают выражения на лицах? Как бы не так!

Дальше события развивались хуже, чем в кино. Наклонившись к Вольке через проход, Инна прошептала бешенной скороговоркой:

– Владислав, пока тетя спит… Я только по видику видела, а живых ни разу. Честно! Пока тетя спит! А Зализина видела в каком то шоу! И хвастается, что у нее даже автограф чей-то! Я вам сразу поверила, не то что тетя! Как вы на голове все ломаете вдребезги, я все расскажу. Зализина удавится от зависти! Она такая! Да!

И, закончив страстный монолог, из которого Волька понял только то, что Зализина удавится, Инна выхватила из-под подушки подстаканник.

– Ага, – растерянно кивнул Волька, который в эту секунду понял, что целовать его точно не будут, и инстинктивно прикрыл голову руками. В одной из которых был зажат толстый, совсем новый тюбик с зубной пастой. Это движение и спасло Вольке жизнь. Удар подстаканником пришелся по тюбику. Тот лопнул. Белая мятная струя ударила в стену у изголовья и потекла вниз, к Анастасии Ивановне. Волька опрокинулся на спину. В глазах у него побелело. Отвратительно запахло мятой. Инна, бледная как мельник, завизжала не своим голосом:

– Мама! Что это?! Мозги плывут!!!

От такого кошмарного заявления Волька чуть не потерял сознание. Неужели от удара лопнула голова?! Но щемит так, словно она действительно раскололась!

Наконец Вольке удалось продрать глаза: не только сам Волька, но и стенка, окно, а также Инна – всё было забрызгано зубной пастой. Это даже удивительно, как в таком маленьком тюбике уместилось столько белой размазни. В проходе стояла перепуганная Анастасия Ивановна, и у нее в волосах тоже была паста. Тетка хоть и проснулась, но, видно, еще не совсем. Наполовину. Она растерянно переводила глаза с Инны на Вольку и обратно, чему-то улыбалась и молчала. У Инны стучали зубы, словно у нее во рту лежали большие карманные часы. А Волька, единственный, кто понимал, что произошло и откуда взялась эта зубная паста, очень хотел все объяснить, но не мог выговорить ни слова. Заклинило.

– Те-тя, – щелкнула зубами Инна.

Глянув на Анастасию Ивановну, Волька принялся с опаской ощупывать свою голову. И с громадным облегчением выяснил, что голова все-таки выдержала и не раскололась. Только на лбу болела ссадина.

– Те-тя, это мозги или что? – зацокала зубами Инна.

– Я тебе сейчас как врежу по чайнику, одним идиотом меньше сразу станет! – обрел вдруг дар речи Волька. – Ты башкой соображаешь или чем? Предупреждать надо! У тебя тоже мозги полетят, если я без предупреждения врежу!

Волька стал полотенцем счищать с себя зубную пасту.

– Инна! – пришла в себя Анастасия Ивановна. И поглядела на свою родственницу так, словно видела впервые.

Инна, все еще находясь в состоянии глубокой ошарашенности, сняла пальцем с оконного стекла каплю зубной пасты и брезгливо попробовала на язык.

– Она откуда присутствует здесь? – спросила Инна и щелкнула хищно зубами.

– От верблюда, – отрезал пострадавший.

– Инна! – снова воскликнула Анастасия Ивановна, – Ты же посещаешь музыкальную школу! Бассейн! Английского языка… репетитора! Или не ты?!

Аргументы были, что и говорить, веские. Но их все равно недоставало, чтобы объяснить происшедшее.

– Аж квакнуло, – ласково посмотрел Волька на разорванный тюбик.

– Я фонарею, – определила свое состояние Инна.

– Инесса! Прекрати! Или я тебя спрашиваю? – впервые добрейшая Анастасия Ивановна вышла из себя до такой степени, что стала путать слова. – Я хочу понять истоки этой разнузданной агрессивности! – гневно рассуждала Анастасия Ивановна. – Это вандализма! О-о, я давно говорила твоему папе! Что я ему говорила? А то, что фамильярность рождает презрение! Нигилизм! И всепрощенческое отношение к жизни рождает безответственность! Вот они истоки. Или не они?

Конечно, откуда могла знать Инна все истоки своего безалаберного поведения и что порождает что… Поэтому она сидела молча на своей второй полке, свесив ноги, и напоминала ворону, у которой стащили сыр. Такой обескураженный был у Инны вид. Вольке вдруг стало нестерпимо жалко ее. И он решил с ней обязательно поговорить и как-нибудь утешить, когда закончится весь этот переполох.

Хлопоты по уборке купе и оказание первой медицинской помощи Вольке заняли достаточно много времени. И как-то скрасили однообразие путешествия. Незаметно наступил вечер. В вагоне зажегся свет. Пролетавшие за окном станции и поселки провожали поезд разноцветными огнями. Волька представил, что они мчатся в коридоре из трассирующих пуль. Иногда он хладнокровно регистрировал очередное прямое попадание. Но вскоре Вольке надоело быть стрелянным бухгалтером.

А потом надоело быть истребителем МиГ–31, летящим сквозь всполохи зенитных разрывов. Надоело есть приторное теплое варенье, которым его усиленно пичкала Анастасия Ивановна, пытаясь, видимо, хотя бы этим компенсировать Вольке ссадину на лбу. Лежать в конце концов тоже надоело. Инна ушла в себя и, как ребенок, дулась, лежа на своей полке. Хотя уходить в себя должен был Волька, как лицо пострадавшее. Просто на глазах таяло всякое удовольствие от путешествия. А потом сумерки за окном сгустились настолько, что, сколько ни смотри в окно, из темноты на тебя будет глядеть только твое глупое отражение с выпеченными от напряжения глазами. Теплый пахучий воздух, залетая в приоткрытое окно, лишь чуть разбавлял вагонную духоту. Где-то косили клевер, белый клевер… Волька закрыл глаза…

– Я ваш отец, – сказал Янчик Пузаковский, важно сплевывая через нижнюю губу. – Крепитесь, ботаники.

– А почему не пришел провожать? – поинтересовалась девочка Инна, скорбно поводя чувствительным, как у мышки, носиком.

– Я заикаюсь, – потупился Янчик.

– Он не шимпанзе в зоопарке, – вступился за друга Волька, но Янчик, наверное, собрался целоваться, потому как достал из-за спины огромного размера зубную щетку.

– Пожалей нервы, – попросила Инна Янчика. – А то я тебя сейчас так расцелую! Свои не узнают!

А собака Шарик не выдержала и зарычала-заплакала…

И Волька проснулся. Кто-то теребил его за локоть. Это была Инна.

Поезд стоял. За окном было светло от фонарей, слышались громкие голоса, стук молотков по вагону. И не было никакой рычащей собаки. Это неистово храпела Анастасия Ивановна.

– Стоянка полчаса. Пойдем выйдем, – прошептала Инна, – а то я сама боюсь.

Как мог Волька отказаться после такого вежливого приглашения?

– Только не разбуди тетю, – прошептала Инна, – я тебя умоляю.

«Как же, – подумал Волька, – разбудишь ее из револьвера!»

«Как же, – подумал Волька, – разбудишь ее из револьвера!»

Станционные круглые, словно блюдечко, часы показывали полвторого ночи. Около вагона, облокотившись о поручни, стояла проводница.

– Ну дыхайтэ, дыхайтэ… Тилькы далэко нэ видходьтэ, – зевнула она и потеряла к Вольке с Инной всяческий интерес.

И те стали дышать. Именно летней ночью или ближе к утру и нужно дышать. Именно после жаркого июльского дня. Жаль, что не все это знают. Как раз в это время самый сочный, самый вкусный воздух. Его бы продавать в аптеках. За большие деньги. Туда сразу бы выстроились очереди.

Проехал по перрону тракторик-лилипутик, с надрывом волоча за собой длинную вереницу тележек, словно нанизанных на кукан карасей. Прошел сутулый человек с чемоданом в руках с застывшей зевотой на сером от усталости лице. Всё. Всё отдыхало. Поезд – от дороги. Асфальт – от жары. Вокзал – от людей. Люди тоже отдыхали. Неизвестно, от чего. От жизни?

Волька вздохнул. Еще раз вздохнул, поглубже. Как перед прыжком с обрыва в реку.

– Инна, – Волька запнулся, сжимаясь внутри от тягостного ощущения собственной беспомощности.

Инна вскинула на него глаза, как будто только и ждала, что Волька начнет говорить.

– Ночью… ничего, правда? – спросил Волька.

– Чудесно, – ответила тихо Инна.

Звенела тишина в траве, словно последняя, самая тонкая струна в оркестре. В открытую настежь вокзальную дверь были видны спящие усталые люди.

– А что это, – опять начал Волька, – у твоей тетки голова…

– Сегодня магнитные бури, – объяснила Инна.

– А-а… – Волька погладил носком ботинка трещину на асфальте. Трещина была широкая, выпуклая. Это ее, наверное, корни деревьев изнутри распирали.

– Инна… Только ты не будешь смеяться? Я хотел тебе сказать…

– Не надо, Владислав, – Инна поглядела на звезды, зачем то на свой локоть и потом пристально сквозь Вольку, как будто у того за спиной кто-то стоял.

– П-почему не надо? – поперхнулся Волька.

– Все вы лжете, – обречено заметила Инна и прихлопнула у себя на локте комара.

– Не все… – попробовал оправдаться Волька.

– Боже, – Инна заложив за спину руки, пошла вдоль перрона. Волька вздохнул и пошел следом.

– Как мало вам надо… – убедившись, что Волька плетется сзади, продолжила Инна. – Достаточно неверно понятого жеста или взгляда…

– Да. Достаточно, – уныло согласился Волька, а сам подумал: «Ничего себе жест – едва башка не разлетелась пополам. И это еще неправильный жест, а что ж тогда правильный? Чтоб совсем без башки остаться?»

– Нет-нет! Молчите, Владислав. Не нужно слов. – Инна повернулась на каблуках и пошла обратно. Волька послушно брел за ней. Он глядел Инне на пятки и думал о нахальстве. Как много, оказывается, оно значит в судьбе настоящего мужчины, если имеешь дело с девчонками…

– Инна, я давно… я хотел… спросить… сказать… – залепетал снова Волька.

– Отнюдь, – прошептала Инна.

– Только не смейтесь, пожалуйста, – попросил Волька поникшим голосом, потому что в душе подозревал, что Инна обязательно будет смеяться, даже хохотать будет.

– Вы находите… – не то утвердительно, не то вопросительно сказала Инна.

Нет, на таком русском языке Волька ничего не понимал! Это был какой-то другой русский язык. Шифрованный какой-то. Шпионский, что ли?

– Инна, я давно хотел…

– Погодите, Владислав, – прошептала торжественно Инна и заговорщицки огляделась.

Волька насторожился и тоже поглядел по сторонам. Вокзальная площадь была пустынна. Часы-блюдце показывали без пятнадцати два… Станционные фонари, запрятанные в разросшихся кронах деревьев, светили сквозь листву, отчего землю в глубине станционного садика, и низенький белый забор, и стены станционных построек покрывала тонкая голубая сеть.

– Ну? – убедившись в отсутствии лишних ушей, требовательно произнесла Инна. – Давайте. Что вы там хотели сказать про глаза? Я же видела, как вы смотрели. Даже не отпирайтесь. И брови совершенно ординарные. И лицо. Только не врите!

– При чем тут лицо? – ошалело спросил Волька.

– Именно. Но походка… Походка вам нравится. Да? Ну, признавайтесь, – прошептала с судорожным придыханием Инна.

В чем Вольке было признаваться? От всего этого монолога он пришел в ужас. Волька и представить себе не мог, что жалкие попытки задать мучивший его вопрос вызовут такую реакцию. Но, даже понимая, что сейчас произойдет что-то ужасное, Волька уже не мог остановиться.

– Я вам… вас хотел спросить… Только вы не смейтесь, хорошо? – уже в который раз начал Волька и наконец, сгорая от стыда, выдавил: – Кого это едят, а оно пищит?

Торжественное и загадочное выражение лица Инны вдруг куда-то поплыло.

– Нет, ну когда его ножом… Вы же сами говорили. И что вам не нравится, что оно пищит… – И Волька поднял на Инну глаза и приготовился слушать объяснение.

– И это всё?! – свистящим шепотом поинтересовалась Инна. – И ЭТО ВСЁ?!

– Всё, – Волька с громадным облегчением кивнул головой. Конечно, смешно выглядеть незнающим простофилей в глазах образованных попутчиков, которые бог знает что едят в своих роскошных городских ресторанах.

– Мальчик! – страшно просипела Инна.

Волька нервно сглотнул и попятился от нее.

– У-у какая вы личность! Личина! Я сразу, когда увидела вас, подумала: это цветочки… У-у – у… – Инна обошла вокруг Вольки, как в музее вокруг статуи. Тот развернулся, чтобы нечаянно не оказаться к ней спиной. А то еще один такой неправильно понятый жест – и ты покойник. Ишь как ее задело! Это неспроста.

– Я же ничего… Я же только поинтересоваться, – пролепетал Волька в оправдание.

– У-у – у, так вон вы какой? – удивилась Инна еще раз и быстро зашагала к открытой двери вагона.

Волька, как дурак, побрел за ней. Не оставаться же на этой полуночной станции…

В коридоре вагона Инна остановилась и смерила Вольку взглядом с головы до ног.

– И не заходите, пока я не лягу. А то вы еще подглядывать будете! – бросила она и скрылась за дверью.

– Ну и дура, – тихо проворчал раздосадованный Волька, – Здравствуй, дерево, – до свидания, дуб!

Крыша упала с чердака и поехала. Еще жалел ее. Целых два раза. Или три? Подглядывать будете! Большое спасибо! Что там смотреть?! А строит из себя, строит..

Волька бродил по коридору, заложив руки за спину, и даже не заметил, как поезд тронулся. Потому что размышлял о наклонной плоскости, по которой некоторые куда-то катятся. Куда?

«Легла, наверное, уже», – подумал Волька и потянул дверь купе.

Внутри было темно. Только сумеречно теплилась под потолком лампочка. Позвякивали на столе стаканы, да привычно храпела Анастасия Ивановна.

«Еще и тетка!» – опять разволновался Волька.

– На бок! Немедленно! Молчать! – приказал он и ткнул обнаглевшую тетку в бок. Одеяло зашевелилось, и в проход, освещенный тусклым светом, вынырнула всклокоченная голова.

– Николаев? – спросила голова растерянно.

– Шаляпин, – пятясь, представился Волька и вылетел из купе, захлопнув за собой дверь.

«Как она изменилась?! Зачем ей моя фамилия?!» – пронеслось в Волькиной голове. Но тут же он понял, что, рассуждая о высоких материях, нечаянно попал не в свое купе. Это было уже слишком! Что человек подумает? Зашел Шаляпин, хотя должен был Николаев… Тьфу! Это же станция такая! И все это из-за Инны. Вот они цветочки. А он еще, дурак, жалел ее отца. Тут не жалеть надо, а рыдать.

В родном купе было тихо. Тетка сопела умиротворенно. Наверное, Инна ей уже скомандовала. Волька взобрался на свою полку и, чтобы побыстрее заснуть, стал думать о разных приятных вещах. О ругательствах, например. На соседней полке притаилась Инна. Колеса стучали по рельсам четко и точно, иногда, правда повизгивая жалобно на поворотах.

«Вы находите?» – «Я – отнюдь. А вы?» – «И я тоже – отнюдь»», – сонно размышлял Волька.

– Эй, Владислав, – тихо позвала Инна. – Ты не спишь?

«Очнулась, – вздохнул Волька. – Сейчас опять начнется. Вот вишу я над пропастью, а веревка сейчас треснет пополам!»

– Теперь Владислав, ты будешь меня проклинать всю жизнь, – прошептала Инна, глядя в потолок. – Она сломала мне жизнь. Еще она била меня из любопытства подстаканником по голове. Обзывала на чем свет стоит. Она удивительно несобранный человек, хотя и замечательный в душе. Только об этом я… – Инна тяжело вздохнула, – я, непроницательный, не догадывался. И вот, проснувшись одним чудесным утром, я обнаружил ее остывший…

– Труп, – брякнул Волька.

– Дурак! Остывший след и легкий аромат ее очаровательных очень дорогих духов. Тогда я понял: я навсегда потерял замечательную возможность подружиться с этим необыкновенным, чудесным человеком! В моей душе образовалась трещина. О-о – о!

– Это еще нужно посмотреть, кто тут чудесный, – отозвался после некоторой паузы Волька. – Чтобы не пришлось потом Инне кусать локти. Да. Чтобы потом Инна не думала, зачем же я, дура, лупила такого замечательного человека подстаканником по голове? Что думала моя башка? Когда хотела морально удавить, как удав…

– Питон, – вставила Инна.

– …как питон кролика. И огорчала этого прекрасного человека своими необузданными выходками.

Стало тихо. Жестяной свет луны застыл на полу тонкой серебряной полоской.

– Меня нужно принимать, как есть, – заметила Инна.

– Хоть принимать, хоть есть… – отозвался Волька, – Как лекарство. С повидлом еще ничего, а так – просто отрава.

– Конечно, рентген лучше.

– Рентген приятнее, – согласился Волька.

Жестяная полоса пересекла пол, протянулась по столу и дальше…

– А я один раз, на спор с Янчиком, в рентгене встал на голову, – почему-то вдруг вспомнил Волька. – Закрыла она меня, я встал на голову и стою. Она говорит: «Не дышите!» А я и так не дышу. Даже если бы хотел, не мог бы. А ее как заело. Наверное, увидела пятки вместо грудной клетки. Короче: не дышите и не дышите, говорит. Если бы я с самого начала не дышал – уже помер бы. Назад я перевернуться не могу. Тоска. Жарко. Ну, думаю, сейчас посинею, вниз головой… Вот. А тетка очнулась, да как закричит: «Вы что мне показываете?!» А я хочу сказать: «Помогите» – и не могу. Так как не дышу. Потом двери открывает, а я на нее ногами вперед выпадаю. Представляешь? Что потом было…

– Там ведь очень тесно, чтобы перевернуться на голову, – засомневалась Инна.

– Именно. Потому и поспорили. А если бы не тесно, зачем бы спорить было?

По коридору кто-то прошагал, топая, как слон. Николаев? Хотя это станция такая…

– Надо же… Кто родился в восьмидесятом, им уже по десять лет…

– Жалко, – пошевелился Волька.

– Чего?

– Ну, что по десять.

– Сколько времени быстро пролетело… Потом еще десять, еще десять… Я умирать боюсь, вот в чем дело. Как представлю, что все на меня уставились, а я лежу… А у меня еще что нибудь оттопырилось в одежде, и я поправить не могу… А все смотрят. Если бы сказать Богу, что это нечестно. Почему все остаются, а я… Потом все пойдут дальше жить, как будто меня никогда и не было. А я?

– Ты не думай, – поежился Волька. – На закате солнце какое было? И вон тетка твоя как хорошо храпит, а это всегда перед классной погодой. Так что не забивай голову…

– Жалко, – вдруг сказала Инна.

– Чего?

– Так. Жалко и все.

С ревом и грохотом пронесся встречный товарняк. Смял тишину, оглушил… Ребята вздрогнули и долго молчали.

– А я не люблю громкую музыку, люблю тихую, чтоб почти… Я люблю прислушиваться к музыке. Тогда красивее, – проговорила Инна.

– А я такой… Я могу и громкую музыку. Только на меня действует, когда кричат в песнях. Ты не смейся… Нервы, знаешь, как раздражает? Когда кричат, так от боли, верно? А если просто… или там от смеха, так не кричат. – Волька улыбнулся.

За окном посветлело. Но это был не рассвет, а небо, отраженное в большой воде. Поезд как раз ехал по берегу чего-то. Волька лежал, смотрел в потолок и улыбался.

– А помнишь, как ты врезала мне по голове? Я думал, лопнула башка!

– Конечно, такой взрыв! Ну, думаю, фейерверком мозги разлетаются по стенкам. А тетка, помнишь? У нее по вертикальной завивке поползло.

– А я думаю, какая-то сдуревшая девочка. Ага. Я даже попятился! Я-то думал, ты целоваться полезешь, а тут – прилетает! Ничего себе, думаю!

– Целоваться?!

– Ну да! Ты же, как снайпер, на меня уставилась, я и подумал, что полезешь.

– Не снайпер! Просто убедительно.

– Вот именно – наповал! – усмехнулся Волька.

– А ты сам хвастался!

– Кто? Я?!

– Ты! Ты! Ка-ра-тэ!

– Я?! – Волька рывком уселся, выражая негодование, и опять лег. – Ой-ой, подумаешь! А сама?! Я сочувствовал еще, что отец бросил ребенка, а она: «Мы с ним влюблены со второго класса!» – передразнил Инну Волька.

– А тебе завидно! – привстала на локте Инна.

– Мне?! – Волька опять вскочил и, выражая на лице еще большее негодование, снова лег.

– Тебе, тебе. А что ты сейчас только мне на улице говорил?! Ага? Передать трудно!

– Я?! – Волька вдруг увидел себя со стороны – как он выкрикивает вопросы, постоянно выражая негодование. И уже шепотом, но так же возмущенно продолжил: – Я тебя по-человечески про червяком спрашивал, а ты?! Меня интересовало, как вы едите живьем. И все! А ты, как Шапокляк на Гену. Подглядывать будете!

– Че-че-че… – на Инну напало заикание. – Червяков?! – просипела она и вытянулась под одеялом, как упавшая на острове Пасхи статуя. – Кто ест?!

– Да вы с тетей, – ехидно заметил Волька. – Она говорит, что в ресторане с белым вином, а ты говоришь, что ножом их шпыняешь и они жалобно пищат. – И Волька облокотившись, уставился на вытянутое лицо Инны.

– Тьфу! Тьфу! Дрянь! Фу! – Инна рывком уселась, тоже выражая на лице негодование, а потом легла. – Кого ножом?! Червяков?! Это устрицы, – шипела Инна. – У меня на червяков воображение! И их не вспоминай! – помахала она пальцем перед Волькиным носом. – Устрицы! Раньше их все ели. Если не веришь, в книжках почитай. А теперь это деликатес такой. Как… как… Ну, я не знаю как что.

– Как сервелат, что ли?

– Хуже! А что пищат, я своими глазами читала!

– Ну, так бы сразу и сказала. А то накинулась, как Шапокляк на Гену, – Волька облегченно вздохнул. – А то я все думаю, как же они этих червяков по тарелкам гоняют вилками? Как лапшу или как? Лапшу ведь и то… А они же еще расползаются в разные стороны. Когда на крючок насаживаешь, другое дело, но и то не пищат.

Не дослушав, Инна вскочила на колени и, заткнув пальцами уши, осталась сидеть с закрытыми глазами, как изваяние.

Внизу проснулась Анастасия Ивановна и поинтересовалась:

– Стучали? – помолчала, прислушиваясь. – Не заперто… – Подождала, перевернулась на другой бок и умиротворенно засопела.

Все это время Инна боролась со своим воображением. Волька уныло разглядывал ее, пока ему это не надоело и он не стал бояться, что Инна свалится в проход. Тогда уж тетка точно проснется. Но Инне стало лучше. Она легла, присмиревшая, и прошептала трагически:

– Теперь полгода будут сниться жаренные червяки. Как они расползаются задумчивые…

Волька сочувственно вздохнул и решил отвлечь Инну от плохих воспоминаний.

– А вообще-то ты правильно сказала… Лицо у тебя красивое.

– Влюбился наконец, – ехидно произнесла Инна, но Волька почему-то не испугался. К этому времени он как-то перестал стесняться и подбирать выражения. Наверное, это было чье-то влияние…

– Конечно, – сказал Волька, – когда ты так сидишь с закрытыми глазами, и молчишь к тому же…

– Владислав… – простонала Инна.

– А я такой… Я объективный, лицо у тебя красивое, это факт. Можешь даже не сомневаться. К примеру, нос… Тоже как раз такой, как мне нравится. Курносый.