Текст книги "Смысл жизни"

Автор книги: Александр Омильянович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

* * *

Когда над лазурью озер, над пущей, над этим прекрасным уголком польской земли спускаются летние сумерки, величавые, возвышающиеся до небес сосны, ловя последние лучи заходящего солнца, как бы беседуют между собой на языке векового бора. Если прислушаться к этой беседе, то кажется, что слышишь рассказ не только об этой прекрасной земле, но и о тех, кто и грозные годы с оружием в руках шел в бой и бил врага.

Приговор будет объявлен завтра…

Зал воеводского суда в Белостоке выглядел мрачным и темным. За окнами стояла поздняя осень, низко плыли тучи и временами моросил дождь. На судейском столе лежал толстый том документов. На столике напротив – пистолет типа ФН калибра 7,65 мм, а рядом с ним четыре выстреленные гильзы. Скамьи для публики были все заняты, и даже коридор заполнили люди. Шепот собравшейся публики становился громче, люди нетерпеливо посматривали на часы и двери. Ждали обвиняемого и суд.

– Идет… – И все взоры обратились на входную дверь.

Его ввели два милиционера. Оторопевший от такого количества людей, он на секунду-две остановился на пороге, скользнув взглядом по любопытным лицам, по глазам, впившимся в него, потом медленно прошел к скамье подсудимых и, овладев собой, сел.

Ему было около двадцати пяти лет. Он был хрупкого телосложения, с продолговатым смуглым лицом, большими, спокойными глазами, высоким лбом, на который спадала слегка вьющаяся шевелюра. Одет был в поношенный костюм и спортивную рубашку. Сидя на скамье подсудимых, он беспомощно положил руки на колени и смотрел в окно.

Публика, заполнившая зал, загудела:

– Какой молодой… красивый…

Казалось, он не слышал этого. Взгляд его задержался на пистолете, выстреленных гильзах, и вдруг болезненная судорога пробежала по его лицу. Потом он опять уставился в окно.

Адвокат и прокурор вошли в зал. Поправив мантию, прокурор внимательно присмотрелся к молодому человеку, которого сегодня именем закона должен быть обвинить в совершении убийства. Адвокат подал руку обвиняемому, и они о чем-то с минуту говорили. Зал притих.

– Прошу встать, суд идет!

Собравшиеся встали с мест. Председатель судейской коллегии открыл папку с документами и взглянул на подсудимого.

– Рассматривается дело Рышарда Завалы, обвиняемого по статье 25, пункт 1, в убийстве Валериана Гурского…

Акт обвинения был коротким. Завала стоял, вытянувшись, заложив руки за спину, и слушал.

– Понятен ли обвиняемому акт обвинения? – обратился к нему председатель судейской коллегии.

– Да, понятен.

– Обвиняемый, вы признаете себя виновным?

– Да… – ответил он тихо.

– Подтверждаете ли вы показания, данные на следствии, что гражданина Валериана Гурского убили предумышленно?

– Да… подтверждаю, – ответил обвиняемый после недолгого размышления.

– Расскажите суду все сначала, как это произошло…

– Уважаемый суд, это все… началось так… Нет… возможно, не так… – Обвиняемый прикусил губу, сморщил лоб и уставился в пол…

– Суд слушает вас, обвиняемый, – поторопил судья.

– Это было…

* * *

Отца он сначала знал только по письмам. Когда почтальон приносил раз в месяц серый конверт, мать сажала его на колени и читала, вытирая слезы.

«Тюрьма строгого режима Вронки.

Любимые!

Я здоров. Здесь у меня много товарищей, они такие же, как я…»

Отец в письмах всегда спрашивал о нем и сестре Ядвиге.

Проходили годы. Отец возвратился в Ольшины, когда Рышард был уже подростком. Приближалась война.

Как он любил своего неизвестного отца! Это была какая-то удивительная любовь, разбуженная письмами из тюрьмы и рассказами матери. Его влекло то, что делал отец. Интересовали тихие разговоры отца с незнакомыми людьми, его ночные исчезновения. Он хотел стать таким, как отец.

Потом началась война. Из деревни на войну взяли семерых, в том числе и отца.

Появился он после падения Варшавы, в начале октября 1939 года, похудевший, неразговорчивый. А если и говорил, то только о борьбе, о конспирации. С пистолетом, который принес с войны, не расставался.

Началась жизнь в подполье. К отцу опять приходили товарищи и говорили о борьбе. В их доме было создано ядро подпольной коммунистической организации. Рышарду тогда было восемнадцать лет. Он гордился тем, что незнакомые люди, приходившие по ночам в их дом, говорили ему: «Молодой товарищ Рышард». Помнил, как писали листовки на пишущей машинке, выискивали в лесу брошенное оружие и относили его в потайное место.

Когда неподалеку был пущен под откос первый поезд, направлявшийся на Восточный фронт, отец ушел в лес. Однажды ночью вернулся домой. На нем был мундир и оружие. Он стал партизаном. Рышард был связным. Иногда, когда отряд отца действовал вблизи Ольшин, Рышард бывал среди партизан. Знал многих. Некоторые из них были товарищами отца до войны по работе в партии. Знал и других. Мишка был русским, Федор – белорусом.

С матерью и сестрой они остро переживали каждую диверсионную операцию партизан, каждый налет гитлеровского карательного отряда, облавы, аресты в деревнях, расправы. По ночам вслушивались в рокот самолетов, которые иногда пролетали над лесом, сбрасывая снаряжение, газеты, разведчиков и диверсантов. Опасались за отца, который ежедневно сталкивался со смертью. Пока она обходила его, но жертв было много. Только один раз отец лежал, раненный, несколько недель в землянке, и Рышард за ним ухаживал.

Потом через Белостокское воеводство прошел фронт и остановился на границе Восточной Пруссии. Война в этой местности была закончена. Отец возвратился из леса.

Тот октябрьский вечер 1946 года навсегда врезался в память. Это было перед первыми выборами в Сейм. Отец, член Польской рабочей партии, дома бывал редко. Рышард учился в гимназии в Белостоке, а родных посещал иногда по воскресеньям.

Помнит, что в тот вечер дома долго ждали отца и поздно сели ужинать. Отец сидел понурый и молчал. Его ни о чем не спрашивали.

– На этой неделе бандиты убили четырнадцать наших товарищей, – сказал как бы сам себе. – Понимаешь, Рышард, четырнадцать человек… Валериан Гурский (Выдра) зверствует во всем районе… Помнишь его? – спросил он сына.

Рышард пододвинулся ближе к отцу и ответил:

– Немного.

– Запомни – это фашист! До войны он с судебными исполнителями и полицией ездил на реквизицию. Наблюдал и за нашей деятельностью. В 1939 году, несмотря на вызов, не явился на мобилизационный пункт. Остался. Когда пришли немцы, гнал самогон, торговал, пил вместе с жандармерией. Отряд Народовых сил збройных организовал уже в конце войны. Шайка его головорезов грабила жителей, сообщала о нас немцам. Мы охотились за Гурским, но приближался фронт. Он остался в лесу, почувствовав, что пришло его время. Тех двух советских офицеров под Ольшинами – это он… Ковальский, Зых, Яворский, Ольшевский, Яновский… наши старые, преданные… это он… Запомни, Рышард, это – убийца! До выборов ты остаешься в Белостоке. Мать с Ядвигой тоже на некоторое время туда поедут. Я сам пока здесь справлюсь…

* * *

Рышард лежал с открытыми глазами на кровати и, хотя ночь была тихая, не мог заснуть. Думал о том, что говорил отец, и испытывал какое-то странное беспокойство. Было уже около полуночи, когда со стороны пруда услышал тихие шаги и шум разговора. Он прижался к оконному стеклу. Заметил тени. Понял… Бросился в избу, где спал отец, но оттуда раздался звон стекла, и через секунду взрыв гранаты потряс дом. Очередь выстрелов по окнам и дверям, крики ломившихся в дом.

Рышард распахнул окно и выпрыгнул в сад. Крик «Стой!», выстрелы, топот ног. Он вскочил с земли и побежал к лесу. Две ракеты осветили темноту, но ему удалось добежать до леса и уйти от преследователей…

Утром он приехал в свою деревню на машине вместе с оперативной группой. Соседи в молчании стояли во дворе их дома. Командир оперативной группы не хотел впускать его в дом, но Рышард вырвался у него из рук.

Отец лежал ничком на полу. Рядом – мертвая мать. Сестру убили в кровати. На столе лежал листок бумаги. Большими неуклюжими буквами кто-то написал;

«Приговор.

От имени подпольной Польши суд приговорил семью коммуниста-пепеэровца к смертной казни.

Выдра».

Рышард вытирал слезы и с трудом сдерживал рыдания. Потом будто вспомнил о чем-то. Сунул руку в ящик стола, нащупал тайник, достал пистолет и спрятал под рубаху…

* * *

В управление органов безопасности в Белостоке из подполья приходили группами. Рышард видел этих людей. Ждал, когда придет Выдра. Хотел его лично опознать… Даже пропустил несколько уроков в гимназии.

Валериан Гурский (Выдра) пришел с группой за три дня до истечения срока амнистии. Рышард присмотрелся к нему. Это был низкорослый, крепкий человек со светлыми, рыжеватыми волосами.

Позже наблюдал, как бандит несколько дней пил в Белостоке, как за ним по пятам ходили местные обыватели, так как он в их глазах был героем. Подходящий случай все никак не представлялся…

Рышард замкнулся в себе, избегал преподавателей, товарищей. Чувствовал себя одиноким. Читал и задумывался. Слова отца: «Помни… Рышард, Гурский – это убийца, фашист…» Вечерами часто осматривал спрятанный пистолет. Решение созревало…

* * *

– Суд после перерыва продолжает заседание… Слово имеет обвиняемый, – объявил председатель суда.

– …Тогда в Белостоке не успел убить Выдру, так как внезапно он куда-то выехал. Я окончил гимназию.

Сдал экзамены в Варшавский университет на филологический факультет. Но обиду свою забыть не мог.

– Обвиняемый, оружие вы носили с собой? – спросил прокурор.

– Да.

– Без разрешения? – спросил один из заседателей.

– Без разрешения… Знал, что нельзя. Но это оружие я не считал запрещенным. Оно было у отца еще в 1939 году. Без оружия я не мог выполнить клятвы…

Он провел языком по высохшим губам, взглянул на пистолет, лежавший на столе, глубоко вздохнул и продолжал:

– Я ни на минуту не забывал о том, что дал клятву отомстить за родителей. Долгие годы старался отыскать Выдру. Наконец узнал, что Гурский имеет во Вроцлаве частный магазин. Я поехал туда. Пистолет лежал в кармане. Подошел к магазину. Через витрину магазина увидел какую-то женщину. Ночь просидел на вокзале. На другой день опять был у этой витрины, и опять Выдры не было. Вошел в магазин под предлогом что-то купить и спросил о нем. Женщина сказала, что он поехал на побережье за товаром. Поездка его длилась неделю или две. Так долго ждать я не мог. Возвратился в Варшаву…

Суд, прокурор, адвокат, публика в зале, даже обычно дремавший швейцар у дверей – все внимательно слушали Рышарда. Это ведь был не обычный обвиняемый, не тот преступник, каких много прошло через этот зал.

– …Денег у меня не было, чтобы во второй раз ехать во Вроцлав. Случай свел нас…

В родные места на Белостокщину я ездил редко. Только для того, чтобы побывать на могиле своих родных. В тот год поехал я туда опять. Мне повезло… Перед баром заметил легковой автомобиль «симка» с вроцлавским номером. «Неужели он?» – подумал я. Заглянул в бар. Там действительно сидел Валериан Гурский…

Пистолет лежал у меня в папке. Я вошел в ворота, зарядил пистолет и положил его в карман. Остановился около газетного киоска. «Симка» стояла с левой стороны. Напротив меня была дверь бара. Прозевать его я не мог… Подумал тогда, сколько раз стрелять? За отца, за мать, за сестру и еще за себя. Четыре раза… Стемнело, когда он вышел из бара вместе с женщиной. Я подошел. «Вы Гурский?» – спросил его. Он как-то странно посмотрел, а может, мне так показалось, поскольку он был пьяным. Буркнул, что он не Гурский, а пан Гурский. Спросил, что мне от него нужно… Тогда я выстрелил в него – два раза в голову и два раза в грудь. Он тяжело свалился у моих ног.

Прохожие разбежались. Женщина, кажется, кричала. Я спрятал пистолет и пошел в отделение милиции. Вот и все…

* * *

На другой день заседание суда было возобновлено. Рышард Завала не прислушивался к показаниям свидетелей, которых вызвали прокурор и защитник. Эти показания не интересовали его. Страдание причиняла ему только речь прокурора. Хотя он не мог его упрекнуть в нелогичности или юридических погрешностях, ему казалось, что прокурор неправильно его понял и излишне распространяется о его особе. Приговор в принципе ему был безразличен. Убеждал себя, что выполнил только клятву.

Адвоката он слушал внимательно, так как тот был хорошим оратором. Но и на него злился за то, что так подробно анализировал его душевное состояние. Не хотел, чтобы перед чужими людьми в этом зале обнажали его мысли, сердце, душу. Он совершил убийство и теперь ожидал приговора и хотел, чтобы это произошло как можно скорее…

Наступил ранний осенний вечер, и в зале суда зажгли свет. Судья с минуту шепотом о чем-то переговорил с заседателями, потом встал и произнес:

– Ввиду позднего времени объявляю перерыв заседания по процессу Рышарда Завалы. Приговор будет объявлен завтра…

Смысл жизни

Осень была мрачной, дождливой и холодной. Тучи висели низко, часто моросил дождь. Я ходил подавленный по опустевшим улочкам провинциального городка. На жестяных, заржавленных вывесках с трудом читал названия улиц.

Нет, не та. Спрашиваю, блуждаю. Наконец мне показалось, что нашел. Старый дом, отступивший от улицы и окруженный умирающими деревьями. В сенях поблекший список жильцов. Внимательно читаю его, и сердце начинает биться сильнее. Несколько лет поисков, и наконец-то вижу эту фамилию. А может, опять ошибся?.. Может, это не она?.. В моих поисках слишком много было разочарований, ошибок, случайных совпадений.

Поднимаюсь на третий этаж. Дверь, покосившаяся от старости, на ней выцветшая желтая краска и табличка: «Квартира № 7». Стучу. Тишина… Стучу еще раз, более настойчиво. Кажется, слышу шорох шагов. В двери появляется женщина. Изумление на лице. Долго всматривается в меня и наконец спрашивает»

– Вы ко мне?

– Да. К вам, пани Галина.

Угасший взгляд вдруг как бы ожил, но лицо, изборожденное морщинами, свела судорога. Вижу, как дрожит рука, сжимающая дверную ручку. Знаю, что в этот момент женщина борется с собой: захлопнуть дверь передо мной или же впустить меня. Минуту продолжается молчание. Наконец шепотом говорит:

– Пожалуйста, войдите…

Я прошел кухню. Комнатка небольшая, скромно обставленная. Сидим за столом напротив друг друга. Минуту смотрю внимательно, может, даже слишком, на ту, которая когда-то в городе считалась самой красивой девушкой. Фотография, которая была со мной, подтверждала это. Теперь передо мной пожелтевшее лицо с густой сетью морщинок вокруг потухших глаз. Волосы – когда-то длинные, пушистые, белокурые – теперь с проседью. Чувствую себя смущенным. В течение многих лет старался узнать ее прошлое и теперь нарушаю ее одиночество. Так хочется узнать от нее побольше о тех жестоких годах.

Сижу перед этой женщиной как школьник и не знаю, с чего начать разговор. Она тоже молчит, разглядывая свои продолговатые ладони, на которые тяжелая работа и время наложили отпечаток.

– Слушаю. Вы ведь хотите со мной поговорить, – прерывает она наконец молчание.

– Давно вы здесь живете?

Она внимательно в меня всматривается, что-то мысленно обдумывая.

– Вы хотели не о том спросить. Я знаю, кто вы. Три раза я меняла местожительство. Не хотела я этой встречи. Но от прошлого трудно уйти… Всю жизнь ухожу от него. Однако…

– Понимаю вас. И все же наша встреча состоялась… Только вы можете объяснить те события… Или вы развеете ложные мифы и легенды, или подтвердите… Это очень важно…

– Вы напишете об этом?

– Возможно…

– Вы назовете фамилии, факты, местность?

– Нет! Я изменю место действия и имена. Оставлю только факты. Вы согласны?..

Опять между нами вырастает стена молчания и недоверия. Она смотрит на меня, потом опускает взгляд, потирает ладони, борется с собой. Однако я убежден, что услышу эту историю.

– Хорошо… Расскажу, хотя никогда никому не говорила. Пусть люди моего поколения вспомнят Галину на Белостокщине. Но прошу не рассматривать это как исповедь, не хочу оправданий. А может… может… оправдание вернуло бы меня к жизни?.. – добавляет тихо, замолкает, сжимает ладони. – Оставлю вас на минутку. Сварю кофе…

Остаюсь в комнате один. Взглядом блуждаю по убогому жилищу. На шкафчике около тахты вижу фотографию. Внимательно присматриваюсь. Да, узнаю… Это он, Людвик. Его улыбка, взгляд.

Пани Галина приносит кофе, садится, начинает говорить. Вначале робко, взвешивая слова.

– Моя настоящая фамилия вам известна. И молодость также. Говорили мне всегда, что я привлекательная, красивая… Это разжигало мое воображение. На выпускном балу меня избрали королевой. Да, я была красивая… наверное…

Она легким движением поправила волосы, задумалась.

– Я собиралась продолжать учебу, но… это не имеет значения. Было много друзей, жених. Людвик, – она шепотом называет его имя. – Мы очень любили друг друга. Это была моя первая, самая большая и… последняя любовь. Если бы не это, то, пожалуй, никогда бы я не сделала того, что потом…

Клятву в подпольной организации мы дали вместе летом 1941 года. Вместе выполняли задания и всегда давали обещание, что если что-либо произойдет с одним из нас, то второй доведет дело до конца.

Потом произошли эти два случая. Многих арестовали. Ежедневно гестапо нападало на след новой тройки конспираторов. Кто-то предавал, кто-то раскрывал нашу организацию. Домыслы были различные, но имя предателя пока не было известно. Людвик получил приказ идти в лес, в отряд. О нем и обо мне гестапо не знало. Помню ту ночь, когда он уходил в лес. Просила я его забрать меня с собой. Он посоветовал мне пока остаться и ждать приказа. Если вы в жизни действительно кого-нибудь любили так, как я любила Людвика, то можете понять, что означало для меня это расставание.

Несколько дней я ходила как потерянная. Ждала от него вестей. Я полагала, что уже в эту ночь получу желаемое известие и пойду в лес. Да, пришел приказ, но не такой, какого я ожидала…

Я должна была остаться в городе, сблизиться с немцами, познакомиться с ними и даже… завести роман…

– Людвик знал об этом приказе?

– Вы сомневаетесь? Наверняка! Он был одним из его авторов. Установить с немцами приятельские отношения не представляло трудностей. Помогла моя внешность и приятельница из фольксдойче, с которой я вновь стала дружить. Она впервые привела меня в «Дойчес хаус». Оркестр, буфет, пьяные лица офицеров, их песни… Я должна была улыбаться, танцевать, выслушивать омерзительные предложения.

Я установила несколько интересных знакомств. Никто не знал, что я полька. Немецким языком я владела довольно хорошо…

Сразу же сообщила в лес о своих действиях. Первые мои шаги были одобрены, и велено было ждать следующих приказов. Через две недели связной из леса принес мне фальшивую метрику и приказ подписать фолькслист… Этим я должна была отвести от себя любые подозрения.

Несколько дней я боролась с собой. Убежать или выполнить этот проклятый приказ?.. Чувство долга взяло верх. Кун, офицер вермахта, с которым я познакомилась в «Дойчес хаус» и который без памяти влюбился в меня, помог быстро оформить смену национальности. Таким образом, я стала… немкой.

Тогда уже без опасений я могла бывать в «Дойчес хаус», в офицерском казино. У гестапо и эсэсовцев были другие казино. Пока я туда не имела доступа, а это мне очень было нужно. Наконец я познакомилась с Хайнертом – обер-лейтенантом войск СС. Он работал в гестапо: руководил секцией арестов и следствий. Я знала, что нравлюсь ему, знала также о том, что это жестокий и изощренный убийца. Я стала с ним заигрывать. Хайнерт попался на удочку…

Игра, которую я начинала с Хайнертом, была опасной, тем более для молодой и неопытной разведчицы. За установление этого знакомства, от которого партизаны многого ожидали, я получила благодарность. Вначале я старалась не встречаться с Хайнертом наедине. Виделась с ним только в казино. Я прикинулась веселой девушкой, щебетуньей, думающей только о танцах, развлечениях, беззаботной, которая ни в чем не разбирается, а тем более в войне. Если я заводила разговор на тему, которая интересовала меня, а вернее, партизан, то делала это осторожно и шутливо. Хайнерт любил хвастаться…

Однажды я встретила его на улице. Случай. Что было делать? Он шел рядом со мной, развлекал разговорами, а я вынуждена была улыбаться и играть свою роль. Я видела презрительные взгляды прохожих. Читала в них ненависть. Это была плата за мое предательство. После этого все приятельницы отвернулись от меня. Никто из старых знакомых не заходил в мой дом. Постепенно я перестала существовать для жителей моего города. То есть не так… Везде говорили обо мне. Я это знала. Несколько раз получала анонимки. В них были предупреждения, ругательства – самые бранные, самые изощренные. Проклятия неслись мне вслед. Даже дети… Что я тогда должна была испытывать, можете себе представить. – Она прерывает признания, ее душит кашель. – Тайник для поддержания связи с лесом находился у старого кузнеца около кладбища. Я передавала полученную информацию и получала приказы из отряда. Связной был надежный. Помню такой случай. Однажды вечером я пошла с подругой в «Дойчес хаус». Ко мне подсели два знакомых офицера вермахта. Мы пили кофе, сплетничали. Вошел Хайнерт в сопровождении гестаповца. Взглядом прогнал от нас офицеров, заказал водку. Хайнерт все время посматривал на часы. Я видела, что он чем-то возбужден. Это было после очередных массовых арестов членов движения Сопротивления. Партизаны нуждались в сведениях о том, кто какие показания дает на допросах, кто попался, а главное, когда будут вывозить арестованных. Я провоцировала Хайнерта больше пить. Потом мы танцевали, и он сожалел, что вынужден немедленно уйти. Я спросила, почему он спешит и не хочет развлекаться. Хайнерт осмотрелся и шепнул мне на ухо, что у него есть приказ сразу же возвратиться в гестапо. К утру он должен подготовить эшелон «бандитов» в Кенигсберг и доставить их на место.

Через час Хайнерт попрощался и быстро покинул казино. Я тоже вышла из «Дойчес хаус».

Дома написала донесение. Умоляла только об одном – Хайнерт не должен остаться в живых. Через дворы и огороды добралась до кладбища. Связной сразу же пошел в лес…

– Так это вы тогда?.. – прервал я ее признания.

– Да, я… Вы знаете итог операции. Партизаны отбили узников. Хайнерт, тяжело раненный, умер по пути в госпиталь. Весть об этом молниеносно разнеслась по городу. «Где твой любовник?.. – издевались надо мной на улице. – Погибнешь так же, как и он, подожди только!» – бросали мне угрозы. От партизан я получила благодарность…

Некоторое время я работала в управлении снабжения вермахта. Вы знаете, что в 1943 году в моем городе сгорели военные склады?..

Я кивнул головой.

– Я там работала и искала случая, чтобы выполнить приказ движения Сопротивления. Наконец обдумала план. К месту работы я скрыто пронесла бензин, свечу, тарелку, тряпки. Иногда мне надо было работать до вечера, а иногда и вечерами. Представился идеальный случай. Однажды вечером я пробралась на чердак, к которому у меня был подобран ключ, налила бензин в тарелку, поставила на ней зажженную свечу, полоски тряпок растянула на досках…

Пожар начался на следующий день утром. Строения складов пылали как факелы. Гестапо и абвер начали расследование. Я была вне подозрений. Меня даже не допрашивали…

Так я вела двойную жизнь. Иногда ночью в своей комнате рыдала часами. Во время бессонницы читала, много курила. Пила крепкий кофе. Похудела и стала очень нервной… А днем опять была немкой. Ходила в немецкие магазины, кафе, читала немецкие газеты, дружила только с немцами…

Во мне рос бунт против того, чем я занималась. Я не боялась опасности, даже смерти. Нет, это меня не пугало.

Каждая редкая встреча с Людвиком, которого в лесу называли Завишей, была счастьем, а вместе с тем и трагедией. Людвик уверял, что все это нужно для нашей Родины и если я еще продержусь месяц-два, то меня возьмут в отряд.

Я отдавала себе отчет в том, какую ценность представляют для партизан мои сведения, бланки документов с печатями, которые я доставала. Я полагала, что когда-нибудь, после войны, люди поймут смысл моей двойной игры. Нет, о наградах, почестях, орденах я не думала. И пожалуй, немногие из борцов думали тогда об этом. Я выполняла свой долг перед Родиной так, как это делали тысячи…

Первую «награду» я получила в ноябре 1943 года.

Ранний ноябрьский вечер. Я задержалась на работе и возвращалась домой позже обычного. Случайно встретила знакомого немецкого офицера. Он предложил проводить меня до дому. Мы шли, разговаривали. Он приглашал меня на прощальный вечер в казино, так как его полк отправлялся на фронт. Мы свернули на улицу, ведущую к моему дому. Из развалин каменного здания, разрушенного бомбой, навстречу вышли двое мужчин. Дальше я запомнила только вспышки от выстрелов, тупые удары в правый бок, пронизывающую боль, темноту… В сознание пришла только в госпитале…

Она подняла рукав блузки и показала длинный, рваный шрам на предплечье.

– Кроме того, прострел правого легкого. Сопровождавший меня офицер был убит на месте. Покушавшиеся, впрочем, интересовались мной, а не им…

В больнице в Белостоке я пролежала два месяца. Никто меня не посещал. Чувствовала себя одинокой, брошенной, никому не нужной, окруженной чужими людьми – немцами. Они мне сочувствовали, и это было самым прискорбным. Кажется, во время операции, в горячке я звала Людвика, молила о спасении…

Раны заживали, но терзания мои не кончались. Гестапо вело расследование. Десятки раз спрашивали меня, кого я подозреваю. Они хотели отомстить и искали виновных.

После госпиталя я осталась в Белостоке. Таков был приказ германских властей и такое же распоряжение поступило из леса. Я должна была продолжать свою игру. Мне предоставили работу в одном из гитлеровских бюро. Связь с Людвиком временно была прекращена. Он узнал о покушении на меня. Наверняка это было делом рук каких-то непрофессионалов, иначе я не осталась бы в живых…

Связь с отрядом я поддерживала через тайник в условленном месте. От меня требовали разведывательных данных об агентах гестапо, о Кохе, на которого замышлялось покушение. Просили достать как можно больше различных бланков документов. Постепенно я сживалась с новым городом, завязала новые знакомства.

Я установила, что на Варшавской улице находится отдел «Н», то есть местопребывание разведотдела Белостокского округа гестапо. На этом доме я сосредоточила свое внимание. Старалась прежде всего установить знакомства с сотрудниками этого отдела. Однажды, как бы случайно, я встретила на улице обер-лейтенанта СС, переводчика и сотрудника отдела «Н» Альберта Егера, с которым познакомилась когда-то еще в своем родном городе благодаря Хайнерту. Он был в обществе Гольдамера, также обер-лейтенанта СС, работавшего в том же отделе.

Егер обрадовался встрече. Мы пошли в гостиницу Ритца выпить кофе и коньяку. Я знала, что нравлюсь обоим гестаповцам и отдавала себе отчет в том, что благодаря этому знакомству налажу связь с отделом «Н» гестапо, так называемой «фирмой Стахов», и смогу получать ценную информацию. Понимала, что из этого лабиринта можно и не найти пути назад. Я проявляла к новым поклонникам одинаковую «симпатию» и старалась в большинстве случаев встречаться втроем. Они оба хорошо владели польским и русским языками, встречались со своими агентами и легко переводили их донесения. Однако в наших беседах они очень редко затрагивали служебные вопросы. Я была терпелива и ждала случая. Он подвернулся совершенно неожиданно.

Однажды мне предложили работать переводчицей в их отделе. Учли, что я была хорошей знакомой Хайнерта, что на меня было совершено покушение, что я была тяжело ранена. Это, видимо, развеяло все подозрения…

Этой работы я боялась. Мне предстояло войти в самое логово вражеской разведки, работать среди людей, для которых изощренные разведывательные операции были делом повседневным. А я не была профессионалом…

Я ответила, что подумаю, и тянула с принятием решения. Сразу же сообщила в лес и ждала оттуда указаний. Ответ пришел скоро. Мне рекомендовали принять предложение без колебаний. Изменялась только система связи. Таким образом, я стала переводчицей в отделе «Н» Белостокского гестапо. Я получила доступ к секретам, о каких никогда и не могла мечтать, Моя работа состояла прежде всего в переводе донесений секретных агентов, а поэтому я их теперь могла назвать. Я знала предателей… За каждым переводимым донесением скрывались преступления, смерть, кровь…

Когда я работала в родном городе, партизаны требовали, чтобы я узнала фамилию предателя, который выдал в руки гестапо почти всю нашу организацию. Это было делом нелегким, и тогда я этого приказа не выполнила. Здесь – в отделе «Н» – я наткнулась на документы по этому делу. Агент, по кличке Гай, который раскрыл нашу конспиративную организацию, имел свой номер. Никто из наших не подозревал, что этот человек – предатель. Я сразу же сообщила в лес. Через две недели он уже был мертв…

Работая в отделе «Н», я особенно опасалась одного человека. Это был майор СС, начальник отдела Альфонс Шмидт. Офицеры отдела относились к нему просто с благоговением. Восхищались его талантом, опытом. Иногда он приходил ко мне в комнату, когда я переводила донесения, садился и молча, часами присматривался к моей работе. Потом задавал различные вопросы о моем прошлом, о жизненных планах, о знакомых. Ответы выслушивал внимательно, сверля меня взглядом. Вы можете себе представить, как чувствует себя подпольщик в такие моменты? Кажется, что это уже разоблачение, что тебя раскрыли…

Не буду вспоминать, о скольких агентах я передала донесения в лес, сколько их было ликвидировано, сколько человек вовремя было предупреждено и осталось в живых.

Весной 1944 года одно событие чуть не окончилось для меня трагически. Я была на ужине в гостинице Ритца вместе с Егером и Гольдамером. К нам подсели гестаповцы Густав Фридель – обер-лейтенант СС, начальник секции IV-B и его заместитель – лейтенант СС Готхард Кляйн. На последнего, известного пьяницу и развратника, я не обращала внимания. Зато Фриделем очень интересовались в лесу, а следовательно, и я. Он был хорошо известен как ярый убийца. Это был омерзительный тип. Оба гестаповца знали меня, и поэтому беседа на некоторые служебные темы велась без недомолвок. Вдруг Фридель спросил Егера и Гольдамера, не хотят ли они сопровождать его через два дня в служебной поездке на автомобиле в Замбрув и Ломжу.

Попивая кофе, я просматривала «Ди Вохе» и делала вид, что не слышу разговора. Той же ночью я сообщила в отряд о намечаемом выезде Фриделя и точное описание его внешности…

Егер и Гольдамер с ним не поехали. Через два дня в мою комнату вошел взволнованный Егер и сообщил о покушении на Фриделя. Покушение было совершено между Замбрувом и Ломжей. Фридель ехал на легковом автомобиле. Партизаны обстреляли машину. Фридель был тяжело ранен, кажется, в бедро и бок. При нем нашли фальшивые документы – они оба с водителем были в гражданском. Сбитые с толку партизаны даже извинились перед Фриделем за то, что ранили его и разбили машину…