Текст книги "Избранное"

Автор книги: Александр Оленич-Гнененко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Над горами клубятся тучи. Клочья серого тумана сползают вниз по склонам. Моросит мелкий дождь.

На снегу, вдоль тропы, узоры бесчисленных следов рассказывают лесные были.

Вот почти след в след пробежали за ланкой пять волков. О том, что это была горячая погоня, говорят широко раздвинутые в беге копыта ланки. Вот большие округлые следы рыси. Она спустилась со скалистых вершин и направляется к Тегеням за сернами. Мягкие подушки рысьих лап чуть оттиснуты на примороженном снегу. Протянувшиеся цепочкой по белизне снега дробные кресты – следы черного тетерева. Цепочка крестов вдруг прерывается: снег вспушен ударом крыльев. Тетерев взлетел. Совсем близко виден след лисицы. Он похож на собачий, но только отпечатки лап меньше.

Метели рассыпают снега над горами. Ниже синеет тяжелая дождевая завеса. Пастбище Абаго окружено молочно-белым туманом. Он быстро надвигается с двух сторон и, словно губкой, стирает березовые лески в низинах, и поникшие травы, и черную ленту оттаявшей тропы. Надо спешить!

На верхней опушке пихтового леса, вблизи туристского домика, на мгновенье, будто легкая тень, среди стволов мелькнуло и скрылось рыжее тело ланки. В лесу влажно, как в теплице. Под пихтами зеленеют кусты рододендрона, лавровишни и узорчатолистого падуба. Стволы отдельных пихт обвиты зеленью лиан так густо, что эти пихты кажутся помесью хвойного и широколиственного дерева.

Дождь усиливается. С отяжелевшей бурки струями стекает вода. Облака спустились низко. Еду сквозь облако. Впереди над тесниной реки Белой неподвижно стоит жемчужно-пепельная стена водяных паров.

Гузерипль, 25 ноября

В Южном отделе заповедника, в Красной Поляне, работает Нишенко. В гражданскую войну он с отрядом красных партизан скрывался в тылу у белых, в горах Черноморского побережья.

Однажды по приказу штаба Нишенко, действуя один, захватил живым и привел в лагерь красных партизан известного белогвардейца – черкесского князя. Нишенко проник к нему под видом странника.

После разгрома Деникина ночью в Красную Поляну внезапно ворвался высаженный на берегу моря белый десант.

Десятки красных партизан, в том числе и Нишенко, были схвачены во время сна. Утром белые повели пленных на скалистый обрывистый берег Мзымты, к месту, где над бездонным ущельем реки изогнулась древняя одинокая сосна. На кривом стволе этой сосны, как на плахе, белые бандиты рубили шашками головы партизанам, одному за другим.

Нишенко был последним. Он отшвырнул конвоиров и прыгнул вниз, в кипящую и воющую пропасть. Бешеная стремнина помчала его, захлестывая пеной и водой, швыряя на дно омутов и на острые камни.

В нескольких километрах ниже по течению шапсуги подобрали на прибрежной гальке обезображенное, с переломанными руками и ногами, тело неизвестного человека. Человек еще слабо дышал. Шапсуги унесли его в горы и стали лечить.

Нишенко выжил.

Гузерипль, 26 ноября – декабря

По горам стелется непроглядный, слоистый туман. Над ущельем реки клубятся и пузырятся белые и сине-сизые пары. С однообразным глухим шумом и плеском без перерыва льет дождь. Кругом в низинах стоят озера зелено-желтой воды. Вечером и ночью свистит и воет ураган. В каменных теснинах гремит Белая.

Двадцать седьмого наблюдался особенно высокий уровень паводка; за долгие годы – это второй по небывалому подъему. Мутные бурлящие волны Белой несут вывороченные с корнем деревья, забрасывают могучие кряжи на вершину утесов-порогов, которые обычно высоко торчат над водой. Грохоча, сталкиваются друг с другом огромные камни, сдвигаемые напором мчащейся с гор тысячетонной струи. Дождь и паводок рождены фенами – теплыми влажными ветрами. Двадцать восьмого в клокочущем тумане вспыхнула короткая радуга, расцветила клубы паров над горами и через несколько секунд растаяла.

На следующий день дождь продолжал лить с неослабевающей силой. Но уровень воды в Белой заметно снизился: высоко в горах выпал снег.

Ежеминутно под дождем и ветром климатолог спускается к реке: следит за уровнем паводка и берет в горластые склянки пробы замутненной илом воды.

Научными работниками заповедника создается своя, очень интересная теория климата.

«Местные», или «малые», климаты и общий, «большой», климат находятся в тесной взаимосвязи и должны в этой живой связи изучаться. Воздушные массы и подстилающая поверхность, то есть климат и орография района, также взаимосвязаны и действуют друг на друга. Воздушные массы заполняют выемки рельефа, текут по ним или упираются в возвышенности, через них переползают, обходят их.

Неразрывна теснейшая связь между климатом, рельефом и растительным миром. Они воздействуют друг на друга, а следовательно, определяют и животный мир.

Эта диалектическая теория климата в огромной степени объясняет «парадоксы», которыми полна здешняя природа. Только она дает правильный ответ на вопросы: почему у некоторых рек южного склона господствует северный режим, и наоборот. Почему наблюдаются одновременно самые низкие и самые высокие модули (показатели) водостока на противоположных склонах одного и того же хребта, когда получается положение, точно хребет «сам себя загораживает». Она совершенно правильно объясняет снижением рельефа глубокое продвижение лесов в степные районы, как это наблюдается у Майкопа: снижение рельефа открывает путь насыщенным водяным паром воздушным массам, идущим от Черного моря, а за ними движется и влаголюбивая лесная растительность.

Гузерипль – Хамышки, 2 декабря

Зима наступила неожиданно, без переходов. Ночью похолодало, подул резкий северный ветер, а утром все горы и леса вокруг были запорошены чистым, сверкающим снегом.

Выехал верхом в Хамышки. Белые молчаливые леса призрачно-пустынны. Среди серо-синих низких облаков видны куски неба нежной голубизны. С ветвей пихт и лиственных деревьев сыплются искрящиеся и переливающиеся всеми цветами снежинки. Кое-где на дубах трепещут под легким ветром зеленые флаги неопавшей листвы. Слышатся редкие голоса соек, синиц и гулкий стук дятла.

Белая залила паводком огромные пространства пойм и сейчас клокочет и роет каменные стены в узких коридорах.

Высоко, над бело-желтыми известняковыми осыпями, над Дахом, летят косяки гусей: на кромке снежных буранов они стремительно мчатся к югу.

Великолепен закат. Черно-синие снизу и багряно-огненные вверху вечерние облака клубятся над опушенными снегом дубовыми лесами на конусообразных горах. Небо по-зимнему замутненное и мягкое. Острая, как крупинка соли, звезда дрожит в мглистой синей дали.

Зима

Гузерипль, 25 января 1938 года

Утром бродил по берегу Малчепы. В вершинах деревьев пищат и возятся синицы. На ветвях белыми хлопьями, лежит снег. Ноги тонут в сугробах. Среди ослепительной белизны снегов вода кажется черной и словно неживой. На берегу много волчьих следов.

У туристских балаганов под буками чернеют свежие следы и покопы диких свиней. Поворачиваю по кабаньей тропе. Свиньи заходили в балаганы. В одном из них они съели пепел на старом кострище. Известны случаи, когда копытные животные – олени, кабаны – при недостатке или отдаленности солонцов отыскивали оставленные в лесу погасшие костры и поедали в них золу. Теперь я сам убедился в этом.

Осторожно идя по следам против ветра, я вскоре набрел на гурт свиней. Сначала я услышал легкий треск слева на крутом склоне, затем заметил неясное шевеление в поросли молодого пихтарника, над которым высились буки и пихты. Затаившись за пихтой, я наблюдал свиней на очень близком расстоянии. Они долго рылись у подножья деревьев. За сугробами и кустами я сначала не мог их видеть, и лишь то здесь, то там над укрытием искрилась на солнце всеми цветами радуги взбрасываемая кабанами снежная пыль.

Первой вышла на поляну старая, свинья. Ее клинообразное серебристо-серое тело, двигавшееся по брюхо в сугробах, было так огромно, что с сгоряча мне показалось, будто это медведь. Моя ошибка неудивительна: в здешних лесах медведи залегли лишь недавно, и следы их встречались на снегу еще несколько дней назад. Вслед за свиньей появились два подсвинка такой же серебристой окраски, как мать. Немного погодя к ним присоединился довольно большой кабан. Он был покрыт черновато-бурой грубой щетиной. Из-под верхней губы кабана торчали загнутые назад клыки. Особенно привлекал внимание «калкан» – мощное утолщение подкожного хряща на загривке, на груди и лопатках зверя, которое делало его похожим на воина, надевшего боевой нагрудник. Калкан служит кабану защитой от смертельного удара клыков в схватках с соперником.

Свиньи передвигались в глубоком снегу с неожиданной быстротой и живостью, непрерывно вспахивая рылом снег и взметая радужные облачка сухих снежинок.

Я свистнул. Кабан мгновенно остановился и повернулся грудью ко мне, высоко подняв рыло и насторожив уши. Хвост его ощетинился и изогнулся злым крючком. Секунда – и весь гурт бесшумно и молниеносно исчез.

Гузерипль, 26 января

Старший сотрудник зоологического сектора Сергей Сергеевич Донауров – молодой талантливый зоолог. Он учился в Казанском университете и уже несколько лет работает в Кавказском государственном заповеднике.

Высокого роста, с цыганским, смуглым лицом и буйной копной волос, он очень похож на васнецовского Алешу Поповича..

Недавно вместе с коллекторами Никифоровым и Дементеевым он ходил для наблюдений за животными по одному из самых трудных маршрутов – в верховья Киши.

Бросив лыжи на Тегенях, они отправились в центр своего района – на Сенную поляну. Ночью пошел снег. К утру намело полутораметровые сугробы. Стоял мороз в 27 градусов, дул сильный ветер. Все вокруг заволок густо сыпавший снег; в четырех шагах ничего не было видно.

Остались на месте пережидать.

За день толщина снега дошла почти до двух метров.

На второй день решили все же возвращаться на Тегеня. Сделали «круги» и пошли. Круги тонули на метр в рыхлых сугробах. Приходилось, вытаскивая их, заодно поднимать столб насевшего на них снега. Пригрело солнце. Начало таять, и люди проваливались по грудь. С пихт падали тяжелые пласты мокрого снега. Все трое промокли до нитки, изголодались, продрогли до костей.

Снова ударил 22-градусный мороз. Одежда, вплоть до белья, заледенела и резала тело в кровь.

Отдыхать было невозможно: замерзли бы насмерть.

У Донаурова сломался снегоступ. Ковыляя, как хромой, Донауров беспрестанно проваливался одной ногой в снег.

Утопая в двухметровых сугробах, исследователи не прерывали научной работы. Они видели, как через щель между Лохмачом и Джемаруком звери откочевывали с занесенной снегом поляны и спускались вниз, в долины рек. Кабаны прокладывали глубокие траншеи; они в полном смысле слова шли под снегом. Почти всем животным удалось уйти.

Так Донауров с товарищами одолел шестнадцать километров. Козлиную поляну, недалеко от Тегеней, длиной в три километра, они едва прошли за пять часов.

Донауров приказал спутникам пробиваться вперед, не дожидаясь его.

Первым на стоянку в Тегеня пришел Дементеев. Он развел костер. За ним дотянулся Никифоров, и последним буквально приполз и, не снимая уцелевшего снегоступа, свалился на полу балагана Донауров. Пятнадцать часов он лежал без движения.

В течение двух дней все трое были больны от страшного переутомления. У всех поднялась температура, но дело ограничилось насморком и кашлем.

На третий день стали на лыжи и вновь отправились к Сенной наблюдать поведение животных в глубоком снегу.

Во второй выход, после метели, Донауров и его спутники застали на Сенной поляне громадного кабана-секача. Он выбрал себе место, поросшее пихтами и буками. Корма было очень много. Жил он на площади в четверть гектара и всю ее изрыл своими траншеями. Он устроил две лежки под старыми большими пихтами. Когда секач был настигнут людьми в одной из траншей, он стал уходить от них в сторону, медленно прокладывая дорогу в глубоком снегу.

Гузерипль – Безымянный балаган, 27 января

Утром мы вместе с Григорием Ивановичем Бессонным и младшим наблюдателем Пономаренко с рюкзаками за плечами поднимаемся в горы.

Дует сильный ветер, порошит.

Входим в буковый лес. Сухой глубокий снег рассыпается под ногами на мельчайшие морозные пылинки. Многоцветными звездочками переливаются они в солнечных лучах. Время от времени беззвучный вихрь, прорываясь между стволами, несет в воздухе долго не опадающую, радужную, тончайшую пелену снежинок, сметенных с веток. Белый ковер снега испятнан кабаньими следами и поколами.

Мои спутники идут размеренно-спокойным и в то же время скорым шагом. Мне кажется, быстроте их ходьбы по снегу очень помогает обувь – поршни из сыромятной кожи. Помимо того, что поршни легки, – у них нет каблуков, и снег не налипает на подошвы. Мне же в тяжелых охотничьих сапогах идти довольно трудно.

Время от времени Григорий Иванович и Пономаренко останавливаются и осматривают капканы и заложенную для волков отравленную стрихнином приваду. Капканы стоят настороженные, и вокруг не видно волчьих следов. Здесь недавно Бессонный со своей охотничьей бригадой взял двух волков и попавшего в капкан дикого кота. Теперь, очевидно, волки избегают этих мест.

Мы вошли в старый пихтарник.

В лесу почти нерушимая тишина: только изредка тонко пискнет синица, да где-то далеко глухо стучит дятел. Над пихтами простерлось бирюзовое небо. Внизу глубокие ущелья налиты яркой синевой. Кое-где в низинах дымится белесый снежный туман. Высоко над нами от плоскогорий Лагонак идет несмолкающий гул: там бушуют снежные бури.

Останавливаемся на пригреве. Солнце припекает по-летнему. На оттаявших местах видна изумрудно-зеленая трава. Снег вокруг усыпан опавшей пихтовой хвоей, крылатыми семенами горного клена. Над снегом поднимаются блестящие продолговатые листья рододендронов и более темные узорчатые, колючие листья падуба. Змеевидные, покрытые сочной-зеленью листвы побеги ожинника стелются над самым снеговым покровом. На стволах деревьев – голубоватые и ярко-зеленые пятна лишайника и мха.

По тропе перед нами ровной цепочкой протянулся совершенно свежий след дикого кота. Он круглый и четырехпалый, с отчетливо оттиснутыми пяточными подушечками. В месте, где был расположен один из капканов, замаскированный снегом и мхом, дикий кот остановился, потоптался в нерешительности и вновь продолжал путь все той же неторопливой походкой. Капкан оказался спущенным.

Вечереет. Закатные лучи солнца ложатся золотыми пятнами на стволы деревьев, окрашивают в горячий, красный цвет высокую стену сине-зеленых пихт. Лес как будто пламенеет в багровом отсвете далекого пожара.

Глубокие снега засыпали путь к Тегеням. Без лыж к верховьям Безымянной нам не пробиться. Сворачиваем с тропы влево, вниз, к перешейку Филимоновой Лысины. Ноги тонут в полуметровом рыхлом снегу. Буквально на каждом шагу приходится с трудом перелезать через упавшие, засыпанные снегом стволы вековых буков и пихт. Перейдя полузамерзший ручей и большую поляну, истоптанную кабаньими и оленьими следами, мы уже в сумерках добрались до ближайшего балагана.

Это шалаш из драни, в его крыше многочисленные щели, и сейчас, когда мы греемся у костра, разведенного внутри балагана, в щели глядит звездное небо.

– Прямо планетарий, – говорит Григорий Иванович Бессонный.

Набросив на плечи свою неизменную коричневую куртку и придвинувшись к огню, он заводит разговор на любимые темы: о зубрах, о волках, о прошлом заповедника и других таких же интересных вещах.

– Григорий Иванович, – спрашиваю его, – как же так? Профессор Филатов пишет, что числа зубров никто толком не знал: может быть, их было сто, а возможно – и до тысячи. В той же книге он утверждает, что уже в 1913 году место, где еще жили зубры, было не больше пятидесяти верст в длину и сорока в ширину. К тому же у зубров были отняты лесозаготовками – в долинах рек – и выпасами скота – в субальпике – лучшие зимовки и весенне-летние пастбища. Очевидно, помимо прямого истребления, зубр быстро вымирал и от этих причин. У Филатова, следовательно, большая неясность. Число зубров в границах прежней великокняжеской охоты никак не могло доходить до тысячи: частота встреч на такой маленькой площади была бы невероятной, да и где могло прокормиться столько этих огромных животных?

Бессонный принимает мои слова, как кровную обиду:

– А я говорю, что их было не меньше тысячи, если только не больше. Я двадцать лет браконьерствовал в великокняжеских угодьях, так кому же лучше знать, как не мне? Где они кормились? А пастбище Абаго, а верховье реки Малчепы, Сенная поляна, южный склон Пшекиша?

Насчет встреч тоже скажу: на одном пастбище Абаго паслось тогда не меньше шестидесяти зубров. Их одновременно стреляли в трех-четырех местах: на Мамаевом солонце, на пастбище Абаго, на Сенной поляне, и везде зубров была масса. Много зубров погибло от болезни в девятнадцатом году. В то время охотники везде натыкались на трупы зубров, – в одном месте бывало до восьми, а то и больше трупов. Очень вредили зубрам волки. Они уничтожали телят. Сейчас волки опять расплодились в заповеднике. Я думаю, их здесь не меньше трех сотен охотится. Я недавно ходил в обход с младшим наблюдателем Подопригорой на Скаженный хребет. Там весь снег истоптан волками. Судя но следам, на Скаженном хребте держится не меньше двадцати пяти волков…

Стрелял я зубров потому, что нужда заставляла. Я жалел их и бил только по необходимости. Всего я сам добыл шесть зубров, а было много таких охотников, которые безжалостно их уничтожали во всякое время во множестве; в сезон брали на ружье до двадцати голов.

Жил в Майкопе такой человек – Самонин, владелец кожевенного завода. Он давал мне заказ на зубровые шкуры. Плата была двадцать пять рублей за шкуру. Самонин делал из зубровых шкур сбрую: хомуты, уздечки, шлеи. Лучшие кожи шли на приводные ремни для молотилок: две кожи на ремень. Брал Самонин за один ремень двести пятьдесят рублей. Так он наживался на нашем браконьерстве.

Зубры были огромные звери – до сорока пудов и больше. Одна шкура весила шесть-семь пудов. Снимешь ее, а унести не можешь. Приходилось увозить на лошади, да и то в два приема, разрезая шкуру пополам. Раз я убил в июле жирного зубра-быка. Себе я взял, кроме шкуры, пуда три мяса, а потом еще восемнадцать человек забирали мясо, и каждому пришлось не меньше, чем мне.

Летом мясо зубра очень вкусное, ну, а зимой действительно хуже. Неправда, что мясо зубра несъедобное, бузиной отдает или еще чем-то. Я-то уж хорошо это знаю.

Вот ты, Пономаренко, зря говоришь, что браконьеры вырезывали из шкуры зубра несколько ремней, а остальное бросали. Так поступали с оленями. У оленя, верно, вырезывали два или три лучших ремня со спины да прихватывали рога. С зубром же было по-другому: забирали все, оставались одни кости…

Слушая Бессонного, я вспоминаю историю уничтожения другого гигантского быка – северо-американского бизона.

Существует книга на английском языке, изданная в 1899 году, под названием «Последний из великих разведчиков» (Буффало Билль). Написана она сестрой полковника Коди (Буффало Билля) – Элен Коди Уитмор, в сотрудничестве с писателем Зейн Греем.

В этой книге изображается в прикрашенном виде жизнь легендарного охотника на бизонов Вильяма Коди, получившего от своих товарищей по профессии кличку «Буффало Билль», то есть «Буйволиный Билль» (американцы называют бизона – «буффало», буйвол). Факты, рисующие «подвиги» Буфалло Билля и ему подобных, бросают яркий свет на историю почти полного исчезновения бизона с лица земли.

Вот что в заключение говорят авторы книги (выписка эта со мною в рабочем блокноте, и я читаю ее наблюдателям вслух):

«В 1859 году, только тридцать лет тому назад, поезд Канзасской линии Тихоокеанской железной дороги был на восемь часов задержан проходившим через полотно впереди паровоза огромным стадом бизонов. Но железная дорога открыла легкий путь в прерии сотням „спортсменов“, которые хищнически убивали этих благородных животных исключительно из-за их шкур, на которые существовал широкий спрос. С 1868 по 1881 год лишь в Канзасе было заплачено 2 миллиона 500 тысяч долларов за скелеты бизонов, собранные в прериях и проданные на предприятия по выработке углекислоты. Это составляет в общем 31 миллион бизонов, убитых на территории одного штата.

Насколько мы знаем, из бесчисленных тысяч бизонов, бродивших в прериях еще совсем недавно, к моменту, когда пишется эта книга, только одно стадо бизонов в 20 голов сохраняется в частном парке».

Разговор умолкает. Укладываемся спать.

Ровным ярким пламенем горят большие буковые поленья. Вверху, под дощатой крышей балагана, свиваются в живой клубок черные ночные тени и синий душистый дым костра. В щель пробиваются острые лучи белой, будто заиндевевшей звезды.

Безымянный балаган, 28 января

Еще не рассвело, но где-то высоко в пихтах, просыпаясь, пискнула невидимая птица, за ней другая, третья, и вот лес уже оглашается разноголосым свистом, писком и трещаньем. Через несколько мгновений птичий хор разбивается на отдельные голоса и стихает.

Взошло солнце. Высоко над сине-зелеными пихтами встают серебряные вершины Пшекиша. Утренний свет вспыхивает голубыми и розовыми длинными иглами на блистающей белизне снежных полян и сугробов.

Зимний лес кажется пустынным и мертвым. Глубоко в щелях среди камней, в норах под корнями, в прелой трухе дуплистых деревьев лежат окоченелые ящерицы, медяницы, ужи и гадюки. Крепко спят лягушки, зарывшись в мягкую тину на дне ручьев и луж. В своих подземельях и дуплах дремлют ожиревшие за осень барсуки и полчки и висят вниз головой, сцепившись в огромные гроздья и согревая друг друга, летучие мыши. В устланной травами пещере или в снеговой берлоге под шихтой, сладко посасывая лапу, видит сны медведь. Под корой буков и пихт, грабов и кленов, в трухлой мякоти гнилых пней, словно мертвые, костенеют бабочки, мухи, жужелицы, усачи.

Но безжизненность зимнего леса обманчива; Пригрело солнце, и скромная серая бабочка, порхая, пролетела над снегами. Вслед за ней спешит странное длинноногое насекомое – не то комар, не то крылатый муравей.

Местами на ослепительно белой пелене видны темные проталины-отдушины: то, проточив теплым дыханием глубокие снега, тянутся к свету и воздуху растения-зимовники. Здесь, в затишье подснежных пещерок, зеленеют цикламены, вейник, ползучий ожинник, остролистая овсяница. Это зимние зеленые пастбища копытных обитателей заповедника: оленей, серн, косуль, туров. Вот, защищенный с севера рододендроном и пушистым сугробом, греется на солнце кустик земляники, покрытой изумрудно-свежими листками, а рядом, в протаявшей черной ямке в снегу, какое-то незнакомое растение выпустило вдоль тонкого стебля десятки мельчайших листьев и таких же крошечных бледноголубых колокольчиков.

Снег на открытых полянах пышнее и глубже.

Снова признаки жизни: на молодом высокогорном клене объедены кора и нежные побеги. На снегу под кленом – следы оленей. Немного дальше в сугробах протоптана каким-то грузным зверем целая тропа: в глубокой борозде – отпечатки широких и коротких копыт с небольшими копытцами-«папорками» – позади. Кабан! Заросший буро-черной щетиной, матерый секач ночью и на, ранней заре прогуливается здесь в одиночестве, роет длинным рылом снег, вскапывает землю, добывая буковые орехи и разные клубни. То тут, то там лежат валки влажной ржаво-коричневой листвы, выброшенной из-под снега, и полулуньями чернеет взрытая земля..

Поднимаюсь от кабаньей тропы по крутому склону. В сотне шагов повыше, среди бурелома, у основания обрывистых утесов – «присколков», протянулся по снегу отчетливый, очень свежий след рыси. Он такой же круглый и четырехпалый, с подушками сзади, как у дикого кота, только раз в пять крупнее. Рядом шла другая рысь, как видно, молодая, так как следы значительно меньших размеров. Вскоре следы рысей пересекли кабанью тропу и дальше уже печатаются на ней: рыси охотятся на секача.

Решаю тропить рысей. Вот они скользили между деревьев, едва не задевая стволов, осторожно перебирались через заснеженный валежник, а вот тут поднялись на присколок… Две овальные вмятины в снегу на вершине осыпей, у самого отвеса, говорят, что рыси здесь залегали, быть может, подкарауливали добычу. Отсюда следы повернули обратно, вниз, по направлению к нашему лагерю, и вначале идут рядом с прежним следом. Рыси на этот раз крались еще медленнее и осторожнее. В одном месте они перебирались через запорошенный снегом огромный ствол упавшей пихты. Измеряю расстояние между отпечатками задних лап старой рыси, оставленными на стволе, и следами передних лап на снегу в месте спуска: больше метра. По пути к нашему балагану рыси дважды затаивались. В одной из лежек, там, где находилась морда рыси, снег испятнан ржавыми брызгами крови. Другая лежка – метрах в пятидесяти от балагана. Следы рассказывают, что рыси подкрадывались, почти ползли на брюхе к сугробу, залегли за ним и, прижавшись всем телом к снегу, чуть поднимали головы, вглядываясь в балаган.

Следы рысей снова повернули вниз, в поросшее пихтами и буками ущелье. Но теперь не видно четких отпечатков четырехпалых лап. Снег вдоль пути рысей вспушен прерывистыми бороздами. Звери уходили огромными прыжками.

Передо мной, как на ладони, наш лагерь. В морозном воздухе разносится звонкий стук топора. Свалив мертвый бук, Бессонный колет его на дрова. Вот что испугало рысей!

Окликаю Бессонного, и мы вместе продолжаем тропление. Шагах в двадцати рыси разделились: молодая направилась в гору, а старая скатилась бешеными прыжками с крутизны в бурелом. Перелетая через упавшие стволы, через пни и незамерзшие ручьи, она промчалась по ущелью и поднялась на противоположный склон. Проследив ее еще около километра, возвращаемся к лагерю.

Наш путь пересекают следы трех косуль: на насте чуть заметен оттиск маленьких острых копыт. Немного дальше мы наталкиваемся на глубоко выбитую в снегах тропу все того же кабана-одинца. Кабан гулял не один: за ним кралась рысь, очевидно, самец, так как следы очень велики. Рысь шла за кабаном буквально по пятам. Круглые отпечатки кошачьей лапы, такие же свежие, как и те, что мы только что видели, ложатся точно, след в след, в оттиск кабаньих копыт.

В двух местах рысь шла снегами напрямик, срезая кабанью тропу и отжимая секача в полуметровые сугробы, к скалам, где затаились две другие рыси. Полметра – предельная для кабана глубина снега, и ясно видно, как тяжело двигался секач, пробиваясь сквозь сугробы.

У старой пихты, на самой вершине подъема, след рыси оборвался. Огромный скачок назад, под уклон, прочь от кабаньей тропы, свидетельствует о сильном и внезапном испуге: наш балаган всего в каких-нибудь сорока метрах.

– Это одна семья рысей, – объясняет Григорий Иванович. – Они сообща гнали кабана. Не будь нас, пожалуй, и прикончили бы его.

Вечером беседуем, собравшись вокруг пляшущего пламени костра. По стенам балагана скользят дрожащие тени и отблески огня. Григорий Иванович лежит лицом к костру, на пихтовой хвое. В его глазах вспыхивают желтые искорки. Резко выделяющиеся при свете костра скулы, тонкие, сжатые губы и, словно высеченный из камня, подбородок делают Бессонного похожим на индейца.

Вспоминая тропление рысей, он говорит:

– Вот ту рысь, в чьей лежке мы видели кровь, должно быть поранил кабан, не иначе. Если бы рысь держала в зубах мясо, на снегу что-нибудь да осталось бы, кроме крови.

Пономаренко подтверждающе кивает головой: – Кабан – не олень. Он сразу залезает под валежину, сшибает рысь. Хорошо еще, если после этого у нее цела останется голова. Олень – тот шею держит высоко, раздвигает рогами ветки, ломает сучки, значит, спасает рысь, а та сидит у него на загривке, дерет ему шею. На тех рысей, что лошадей у нас разорвали, я клал отраву – стрихнин. Взял я на приваде не рысей, а орла-бородача: отравился он. Огромный был орел – два метра шестьдесят сантиметров в размахе. Орел этот теперь в коллекции зоологического сектора.

Михаил Сафонович сдвигает на затылок непомерно большую ушастую шапку из шкуры косули и продолжает:

– У нас на Кише, на Терновой поляне, рыси заели трех лошадей. Большой вред они делают. С кабанами тоже горе. Летом я был огородником на Кише. Слышу – у всех один разговор: «Здесь ничего не родится, мороз убивает». Я посмотрел – земля чистое золото, как не родится? У меня есть свои способы, простые, крестьянские. Мой отец был садовником и огородником. В тридцатом году я вступил в колхоз и сам межу выкорчевывал, чтобы даром ни один клочок земли не пропадал. Посеял я огород на Терновой поляне и дал кишинцам в конце лета сорок пять тонн разных овощей. Хорошо уродилась и картошка. Пришло время копать ее – повадились на огород дикие свиньи. Ну, хоть ты что хочешь – каждую ночь роются. Мы и на засидках караулили, слышно, как в траве свиньи пыхтят – трава густая, высокая, – однако, на огород не выходят, нас чуют. Только маленькие туда-сюда шмыгают, схватят картофелину – и обратно. И смех, и грех. В ведро стучишь, из ружья дробью стреляешь – никакого внимания. Много картофеля они у меня перепортили. А в зоосекторе сомневались, говорили, что дикая свинья не любит картошки: так, мол, у Динника написано.

– Вот и про кавказского медведя некоторые научные работники думают, что он питается только травой да козявками, – прерывает его Бессонный, – а я видел, как медведь забрался в логово свиньи, передушил всех поросят: их было пять. Свинья бегает кругом, как сумасшедшая, визжит, ничего не может сделать… А медведь орудует.

Тишкова балка, 29 января

Мы вышли утром по направлению к пастбищу Абаго. Тропа поднимается круто. Над темной зеленью пихт белеет шапка Пшекиша. Кругом расстилается пороша сверкающих снегов. На снегу просыпаны иглы пихтовой хвои, крылатые плоды горного клена и какие-то семена, похожие на живые существа, – мохнатые и словно окрашенные кровью. Снежные поляны испятнаны десятками следов. Вот перешла через тропу рысь. Должно быть, это было вчера, так как рысий след слегка расплылся под действием солнечных лучей. Вот между пихтами протянулись продолговатые когтистые следы куницы желтодушки, а здесь пробежали при косули. И снова следы другой куницы. Рядом виден глубокий след двух оленей. Еще дальше – очень свежие отпечатки рысьих лап, следы пяти косуль и пяти диких свиней.

Высоко в опушенных инеем деревьях пищат и свистят на разные голоса красногрудые снегири, дубоносы, черноголовые синицы, зяблики. Злобно, по-кошачьему, шипит потревоженная сойка.

В одном месте Бессонный останавливается под невысоким буком. На обломанном сучке дерева, как будто грозя пустыми глазницами, желтеет кабаний череп. Бессонный наклоняется и, подняв с земли два выпавших клыка, передает их мне. Во время своих бесконечных скитаний по лесам заповедника Григорий Иванович подобрал и развесил на деревьях «до случая» немало зубровых, медвежьих, кабаньих и оленьих черепов, и такие «кладовые» у него повсюду.