Текст книги "9,5 рассказов для Дженнифер Лопес"
Автор книги: Александр Образцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
Козлов был одет в черные брюки, стянутые на поясе в гармошку белым витым ремешком из изоляционного, видимо, полихлорвинила, коричневую безрукавку и желтые сандалеты Уссурийской обувной фабрики. Веснушчатый мощный череп, блестящий от пота, выделял его в толпе еще больше. На него оглядывались: кто весело, кто равнодушно, а кто и брезгливо. А он стоял столбом, хотя ему объяснили еще в поезде, что надо доехать до станции метро "Пушкинская", потом перейти под землей Тверскую улицу и спросить Малый Гнезниковский переулок, где жили дочь с мужем, москвичом. Правда, дочь давно не писала. А сын вообще писать не любил. Да и сам Георгий после телеграммы о смерти матери написал им однажды по открытке к Первому мая. Застанет ли он их дома?..
Но он не думал сейчас об этом. Он смотрел, совсем ни о чем не думая, на людей, которые шли мимо него. Они шли и шли бесконечным, теряющимся внизу широкой улицы потоком, пестро и чисто одетые, совсем не люди, что-то иное. Но причиной остолбенелости Георгия были не все они. Молодые женщины в этой толпе раз за разом как бы ослепляли Козлова. Темные тени ног надвигались на него со стороны солнца (это самое сильное в Дженнифер Лопес), просвечивало сквозь ткань легчайших, волнующихся платьев что-то светлое, упругое, то, что совсем уже не должно просвечивать. Алые губы, длинные красивые глаза, разнообразные прически из волнистых сверкающих на солнце волос, даже последние ноготки в драгоценных перламутровых, красных, синих босоножках алые, тонкие!
Они шли, и им не было конца. Георгий стоял и смотрел с чудовищным, изнуряющим любопытством, на выходе поднимались рыдания. Ему казалось, что он попал в рай.
– Теперь понятно, почему русские живут скудно? – спросил я.
– Теперь мне стало просто плохо! Как можно так мучить человека воздержанием? Почему он не может заплатить деньги и полюбить красивую девушку? – патетически воскликнула мисс Лопес. И даже не покраснела.
– Потому что из-за стола надо подниматься полуголодным. Это помогает восстановить генетический урон от предыдущего кровопролития. Сейчас я вам расскажу уже совсем азиатскую историю.
НУ, КУТУЗОВ!..
В дверь забарабанили. Колотил мужчина, требовательно, раздраженно. Когда Вера Романенкова с керосиновой лампой в руке начала расспрашивать, кто такой да почему стучит, мужчина сиплым голосом закричал, что сбился с дороги и что надо совести не иметь, чтобы в такую погоду анкету требовать. Но Вера открыла только после того, как услышала женский голос.
Вошли двое – низенький, плотный мужчина и высокая женщина. Вслед за ними ворвалась, навалилась в проем жуткая ноябрьская темень, и Вера поспешила захлопнуть дверь.
Гости прошли в дом. Женщина села у печи на табуретку, а мужчина сбросил кожаное пальто и устроился на корточках у печного устья. Он повернулся на свет и медленно провел лицом вслед лампе, которую Вера поставила на стол. Его квадратное лицо с небольшими усиками и глазами навыкате оставалось сердитым, и трудно было представить его другим.
– Где Джиджива? – спросил он, дернув подбородком в сторону Веры. Далеко?
– Джиджива-то? – Вера почему-то стеснялась этих людей, ворвавшихся к ней в дом. Она ждала сегодня сына, он два дня назад ушел к Верхнему озеру смотреть лес для химлесхоза, и беспокойство за него мешало ей сосредоточиться. – Да далеко, километров сорок.
– О Господи! – сказала женщина, и Вера повернулась к ней.
Она не разглядела лица женщины, да и неловко ее было рассматривать, когда саму Веру разглядывал этот сыч.
– Я отсюда не двинусь! – зло выкрикнула женщина. – Слышишь? Хватит с меня! Хватит!
Она откинула рукой мокрые черные волосы со лба, и громадные глазищи блеснули на свету, будто ветром пронесло, и пламя в лампе задрожало. (Я не хочу сказать, что у Дженнифер Лопес глаза не могут иногда показаться громадными – как раз в тайге в глухое время все может быть, в том числе и глаза, но глаза Дженнифер Лопес обладают другой степенью притягательности они у нее как будто сухие от ветра, как будто ее смертельно обидели чем-то, а она не подает вида. Такая порода, видимо.)
– Как от вас ехать? Туда? – мужчина показал ребром ладони в сторону Верхнего озера. – Или нет?
– Вот уж нет, – ответила Вера. – Туда будет самая чащоба и тропы. А в обратно и есть Джиджива.
– Ага, – сказал мужчина самому себе, – значит, на развилке надо было сворачивать направо. Что это мне в голову стукнуло?
– Тебе уже три дня стучит, – отчетливо сказала женщина.
– А вы как тут, с мужиком? – по-прежнему не обращая внимания на нее, спросил мужчина у Веры.
Вера совсем растерялась от их ссоры и закивала головой:
– Ну да, мужик мужиком...
– Молочка-то нет? А? Хозяйка? – Он сидел все так же на корточках и забрасывал Веру вопросами, как камнями.
Она вышла в сени и слышала сквозь дверь, как кричит женщина и, ей в ответ, кричит мужчина. От их крика у нее дрожали руки, она пролила молоко.
– Не к добру, Господи... – прошептала она, – ох, не к добру...
Мужчина сел к столу.
– Ты будешь? – спросил он.
– Нет! – отрезала женщина.
Тогда он один выпил литр молока с хлебом.
– В общем, так. – Он оперся ладонями о край стола, как будто стоял на трибуне. – Я еду. С утра совещание в горкоме. А ты оставайся. Сегодня среда, так? Так, – ответил он сам себе. – В субботу я за тобой вернусь. Вы не возражаете? – обратился он к Вере. – Как вас по имени-отчеству?
– Вера...
– Ну, пусть будет Вера. Вы не возражаете, Вера, если она у вас пару дней потолкается? Ну и отлично. Все. Я поехал.
Мужчина надел пальто, шапку, на секунду замешкался у двери, посмотрев на молчавшую, отвернувшуюся женщину, и вышел вон.
Вера закрыла за ним и вернулась в дом. Женщина по-прежнему упорно молчала, о чем-то думая, затем глубоко вздохнула и повернулась к ней.
– Меня зовут Лидией. Вы, видимо, о нас бог знает что подумали, сказала она и улыбнулась. Ее черные блестящие глаза от улыбки стали домашними, как будто не она пять минут назад без стеснения кричала в чужом доме.
– Это... муж? – спросила Вера, присаживаясь на краешек стула.
– Это? – переспросила Лидия, сняв шубку и ища глазами плечики. – Нет. Это... старший брат. У вас плечиков нет?
Вера принесла плечики.
Лидия повесила шубку и стала поправлять волосы, стянутые ниже затылка тяжелым узлом.
– Решил мне ко дню рождения... – она зажала шпильки в зубах и говорила без согласных, – подарить пару соболей. Повез рекомендательное письмо к какому-то Кочергину... и чуть не утопил машину... А вы, Вера... как вас по отчеству?..
– Ивановна.
– ...А вы, Вера Ивановна, здесь с мужем? Он лесник? Не страшно?
– Муж умер у меня. Сын после армии. Вот пошел к Верхнему озеру лес смотреть. И прийти должен... третий день ходит...
– Сын? – переспросила Лидия и усмехнулась. Она села напротив Веры, пристально посмотрела ей в лицо. – Похож на вас?
– Высо-окий парень, – Вера всегда оживлялась, рассказывая о сыне. Си-ильный. Добрый. Мать одну не бросил. Вон в деревне мало из солдат возвращается, а он... Николай он. Младший у меня. Дочь в Братске.
– Одно к одному, – сказала Лидия. Она сжала пальцы в кулаки и вос-кликнула: – Ну, Кутузов!
– Кутузов? – не поняла Вера.
– Это я о своем. Так что, Вера Ивановна, будет у вас на три дня помощница. Только предупреждаю, что корову доить я не умею...
– Ну, корову!..
– А вот бастурму вам приготовлю. Ели когда-нибудь?
– Не... не слыхала.
– Пальчики оближете!.. Ну, а где спать будем?
– Я вам...
– Да зовите меня на "ты"! Я же еще девчонка, мне тридцати нет.
– Ну, я на Колиной кровати постелю...
– Одно к одному! – снова засмеялась Лидия.
Утром она просыпалась несколько раз. Звякала дужка ведра – она от-крывала глаза, непонимающе смотрела на простенький тканый коврик, снова засыпала. Она как бы нанизывала на нить с промежутками сна бормотания хозяйки из-за дощатой перегородки, потрескивание сала на сковородке, запах оладий, стук поленьев у печки, цокот будильника. Окончательно разбудил Лидию лай собак, приближающийся со стороны солнца, бьющего в окно через тюль, затем обогнувший дом. Она вспомнила вчерашнюю злость на Кутузова за дурацкое путешествие в глубь тайги. Сейчас злости уже не было. Было лень, нега, и ее размывало, как ручеек, детское любопытство – что там за дядя пришел? Видимо, в волчьей дохе, с бородой, с запахом дыма, звериной крови... Ах да, это же сын хозяйки... с темным румянцем, белокурый гигант... похожий на баскетболиста из Иркутска, на Женьку... Ну, Кутузов!
Она закинула голову и узлом волос потерлась о плечи. Ноги легко сбросили одеяло, сверкнули полукругом на солнце. Нет, только не рожать! Просыпаться по утрам со счастливой кожей, с чистыми глазами, младенческим ртом. Ходить по школе в строгом костюме – каждую перемену звонок: Кутузов проверяет наличие, – ну, Кутузов!.. Сколько еще такой жизни? Пять, семь лет? До седины. До Москвы. До родов. До квартиры с индексом 100... До Кутузова, последнего, окончательного Кутузова.
– Физически я очень сильный, – сказал Николай и покраснел.
– Да уж, – вмешалась Вера. Она чувствовала сегодня себя такой счастливой, какой не бывала после возвращения Николая из армии. – Уж силе-ен! Грузовик поднял!
– Да вы что, серьезно? – Лидия подняла брови, переводя взгляд с матери на сына. Была в них бурятская кровь, была. – С людьми?
– Чего? – не поняла Вера. – Да нет, грузовик застрял, так Коля его взял и поставил...
– Ну че ты, мам... – русобородый скуластый Николай сидел в белой нейлоновой рубашке, неприятно размякший после бани и глупый.
Лидия мысленно усадила рядом Кутузова, который не глупел никогда, и ей стало стыдно перед ним. И скучно.
– Что ж тут стесняться, Коля, – сказала она. – Достойное применение своей физической силы. Не то что эти, со штангами. Если есть сила, то надо ее как-то... ("Что это я несу?" – подумала она.) Как-то применять.
Вера почтительно выслушала ее и закивала. Она боялась что-нибудь нарушить за столом. Когда Николай утром узнал, что в доме гостья, то и порога не переступил. Хотел уходить во времянку, к вздымщикам. И если бы не Лидия, которая медленно, осторожно приблизилась к нему, чистившему ружье у лабаза, и тихо заговорила (Вера видела в окно, как он косил глазом в лес и едва не вздрагивал), так точно ушел бы. Летом приезжала дочка, Валентина, с одной девушкой из бригады, вместе работают на алюминиевом заводе, так как ушел в зимовье – две недели не было! В отца. Тот после свадьбы в лес сбежал, осрамил ее перед всей Червянкой, но уж как во вторую-то ночь...
– А вы кушайте, кушайте! Это из сохатины котлеты, – прихлопнула Вера ненужное воспоминание. – Коля лицензии берет, не думайте!
– Да я кушаю, кушаю, – ответила Лидия. – Только мне много нельзя. Уже не тот возраст.
– И-и! Какой там возраст! Вон вы какая гладкая, чистая! Красавица! Прям Дженнифер Лопес!
– А вот выпить – я бы выпила. После вчерашнего стресса просто необходимо. Если есть, конечно.
– Да есть у нас. Я уж и не решилась поставить. – Вера вопросительно посмотрела на сына.
Тот кивнул. Вера вышла.
– А вы не пьете, Коля? – вежливо спросила Лидия.
– Я... пробовал, а потом... Пью, да! Могу.
– Немного выпить – это даже хорошо. Я учительница, а тоже иногда... принимаю.
Помолчали. Лидия подумала, что если хозяйка прячет спиртное, то этот Коля – запойный парень.
– А вы... по какому предмету? – выдавил Николай. Он сидел малиновый от смущения.
– Химию я преподаю, Коля. Химию. И ученики зовут меня химозой. Вы сколько закончили?
– Десять. Я в армии учился, в вечерней школе.
– А почему в городе не остались?
– Не знаю... Мать одна... Я охоту люблю.
– И соболей промышляете?
– Да, соболей, белок...
– А мы здесь за соболями ездили. К Кочергину.
– Знаю такого...
– Неодобрительно сказал он, – пошутила Лидия. – Браконьер?
– Да все тут... помаленьку...
– Пятьсот отдали за два баргузинских.
– Ну да? – искренне удивился Николай. – Ничего себе...
– А вы за сколько продаете?
– Да я-то что... Я-то не торгую. Сдаю.
– Вы удивительный человек, Коля. Не пьете, не торгуете. Нет, я серьезно! А с девушками? На танцы ходите? Деревня далеко от вас?
– Пять километров.
– А невесты есть?
– Какие там невесты... – пробормотал Николай.
Вошла Вера с бутылкой рубиновой жидкости.
– Вот, – сказала она, ставя бутылку на стол, – на бруснике.
– Это хорошо, что на бруснике, – сказала Лидия. – Ну? Николай!
Николай разлил настойку по рюмкам.
– Значит, познакомились! – Вера торжественно чокнулась с Лидией.
– Темнеет рано, – задумчиво сказала Лидия, глядя в распадок. – Рано темнеет... воют волки...
– Волков здесь нет. На том берегу волки, – сказал Николай. – За десять километров.
– А какая тишь... Дремучая, дремучая тишь... И какая у вас здесь, Николай, скука.
Лидия по ступенькам, вырытым в склоне, начала подниматься к дому. Молодые сосны качались высоко в небе, и небольшой темный домик среди них, банька в распадке, у ключа, и огороженный жердями огород за домом казались ей необыкновенно убогими. Она не могла понять, что держит здесь здорового мужика, побывавшего в городе, хотя бы и в армии.
– Да, скука, – сказала она, стоя на крыльце, – скука смертная...
– Да? – нерешительно спросил Николай, не понимая, о какой скуке она говорит. Сама Лидия – разве это скука? А как из Братска, даже из Червянки его тянет сюда, домой? А как весело пойти с собаками? А ходить целый день, а потом затопить печь в зимовье? Выпить чаю? И сам себе хозяин!
– Не, не скучно, – решительно сказал он.
– Не понимаю! – сердито сказала Лидия. – Нет! Ты ведь мужик! Тебе наверняка нужна женщина, два раза в неделю! Каждый день!
– Да это-то конечно, – Николай усмехнулся. Никогда он не думал, что может так говорить с незнакомой женщиной. А с Лидией, после того как выпили спирта на бруснике, постреляли рябчиков в распадке, он говорил легко. Это-то что ж...
– А-а! – неизвестно чему обрадовалась Лидия. – "Постучался в темное окошко – мне открыла милая моя..." А я уж со своим городским извращенным представлением – ну, извини.
Она новыми глазами глянула на него.
– Это что за птичка? – показала она на крупную пеструю птицу, подлетевшую к самому крыльцу.
– Кукша.
– Стрельнем?
– Не надо. Глупая.
– Совсем? Совсем глупая?
– Совсем.
– Да. Воздух колоссальный. Первые звездочки высыпали... Бр-р! Про-хладно. Пошли в дом.
Николай проснулся оттого, что ему вдруг стало душно, тесно. Просыпаясь, он дернулся в сторону. Ему приснилось, что он упал в берлогу и несколько медвежат ползают по нему, а где-то рядом была медведица, ее горячее дыхание было совсем близко, а он вдруг вспомнил, что он почти голый, нет даже ножа, и страх парализовал его, он никогда так не пугался. Просыпаясь, переходя все границы страха и бессилия, он застонал. И уже проснувшись, понял, что чья-то ладонь зажимает ему рот.
– Ах ты бешеный, – сердитый шепот Лидии заставил его очнуться окончательно, – ты же ее разбудишь!
Николай лежал некоторое время неподвижно, сердце колотилось где-то у горла.
– Ну и сон... – пробормотал он.
Лидия беззвучно расхохоталась. Она лежала рядом, повернувшись к нему, уткнувшись в него коленками и лбом, и ее трясло от хохота.
Николай обиделся.
– Сон такой, жуткий. Упал в берлогу, и медведица дышит.
– М-медведица... – стонала Лидия. – Р-р... – Она обхватила его за шею согнутой в локте рукой и сильно сжала. Он повернулся на бок и разомкнул ее руку, а она продолжала бороться, пытаясь опрокинуть его на спину, все еще хохоча. Она помогала себе ногами, бодалась головой, и Николай, также смеясь, удерживал ее за плечи. Вдруг ее руки обмякли, она скользнула вниз...
Николай долго сидел на крыльце. Было бело и тихо в лесу. Луна стояла чуть выше сосен и озаряла совсем пустое небо.
Он закрывал глаза, и снова ее губы горели в его губах, и он открывал глаза. Иней выбелил усы и бородку, он прижимал ладонь ко рту, иней таял, и волосы сковывало льдом. И это его веселило.
В доме было тихо, но тишина здесь была другая – чуткая. Не слышно было матери в комнате за печью – она обычно похрапывала во сне. Николай оставил валенки у порога и в носках прошел в угол кухни, где мать постелила ему на полу.
Он лежал с руками за головой, думал. Думал о том, как поедет работать в город, как будет встречаться с Лидией. Рисовались почему-то гостиничные вестибюли, вокзалы. Представлялась Лидия в соболях, в черных сапогах с тонкими каблуками, веселые люди вокруг нее. Николай пробовал в эти картины вставить и себя, но никак не получалось. Однако он не огорчался из-за этого, а только глубоко, счастливо вздохнув, повернулся на бок и проснулся уже утром, от звука мотора.
– Так это и есть хозяин? – спросил Кутузов, нахмурившись. Руки его, сжимавшие руль, побелели на косточках.
– Хозяин, хозяин! – засмеялась Лидия, и Николаю показалось, что она подмигнула ему из-за плеча Кутузова.
– Пристегнись, – сказал Кутузов.
– Зачем? – спросила Лидия капризным голосом. – Коля, ты ведь не гаишник, нет?
– Нет, он не гаишник, – сказал Кутузов. – А вот кто ты... Пристегнись! – заорал он.
– Хватит орать. – Лидия меняла интонации так легко, что Николаю вчера еще было не по себе: он как будто поскальзывался. – Не разыгрывай из себя кавказца. Прощай, Коля, – кивнула она Николаю и пристегнула ремень.
Машина, желтые "Жигули", рванула с места, на подтаявшем снегу ее несколько раз бросило задом из стороны в сторону и прочно, по дверцу, посадило, как и думал Николай, в русле весеннего ручья – знающие шофера переезжали его на первой скорости.
Когда Николай подошел к машине, Кутузов, видимо, уже переговоривший с женой, встретил его оскалом улыбки на хмуром лице.
– А ну-ка, покажи, как ты это делаешь, – сказал он.
И Лидия, влажно блеснув глазами за его плечом и как бы отдавшись Николаю улыбкой, добавила:
– Нас-то он шутя выдернет.
– А вы пристегнулись? – спросил Николай, заходя сбоку, заглядывая в салон веселыми, как показалось Лидии, яркими карими глазами, свежими, как пространство в сосновых стволах с пушистым снегом за его фигурой, вдруг подсевшей под машину. – И правильно сделали, – проговорил Николай негромко и, крякнув от напряжения, действительно шутя перевернул машину вверх колесами.
Затем он свистнул собакам и, не слушая перепуганную мать, не спеша начал спускаться в распадок, прихватив ружье и рюкзачок, которые стояли на крыльце.
Мисс Лопес помолчала и осторожно спросила:
– Ковбой?
– Вряд ли. Ковбои – пижоны. У них шляпы, сапожки... А это человек простой, природный. У него нет стремления к карьере или деньгам.
– И к женщинам.
– Ему надо найти такую же, как он сам. Любая другая для него страшна, ужасна, непонятна. Вы ведь знаете, как действует раскраска лица, например. У ваших индейцев. Татуировки. Женщины сейчас создают телесную оболочку, внутри которой прячется дьявол.
– Вам тоже не нравятся современные женщины?
– Нет, что вы! Они меня оглушают. Но мне кажется, что отношения мужчины и женщины должны быть доверчивыми, а не воинственными.
– Вы квакер?
– Наверное... Я думаю, что квакеры или мормоны не дают вашему обществу погибнуть. У вас очень уязвимая цивилизация. Вы можете погибнуть от сквозняка.
– Типун тебе на язык! – резко сказал Борис. Он всегда был западником.
Синие глаза, выгоревшая челка и юная кожа
Иногда увидишь в кино: синие глаза, выгоревшая челка и юная кожа. Впереди – парашютный ранец, сзади ранец. В воздухе распластывается. На воде мчится в обрезанной лыжей или голой пяткой рытвине, стальной хваткой вцепившись в фал. Летит в снежной метели в гигантском слаломе. На паркете, совершенно обнаженная, на высоких каблуках, ввинчивается тонко очиненным телом во вращение и застывает параллельно полу. Просто Дженнифер Лопес. И такова в жизни.
Но в жизни – где она? Где-то должна быть.
– Ау, – сказала Дженнифер Лопес. – Я здесь.
Весна в Дагестане
И что ее занесло в мае на Каспийское море, в район Дербента?
Прочла о Воротах Кавказа и поехала. Загореть, а заодно полюбоваться древностями.
Пришла на пляж. Пусто, лишь вдалеке – люди в черных кепках. Море унылое, песок горячий. Постелила покрывальце, разделась и легла.
Обмерла, когда восемь человек в черных кепках быстрым шагом двинулись к ней.
Вспомнила рассказы Джека Лондона о том, что нельзя показывать страх. Накинула на лицо полотенце.
Шуршало море, подталкивая волны на песок.
Минут через десять тишины, но явного присутствия вокруг, медленно стянула полотенце с лица.
Все восемь сидели на корточках, как грифы, и наблюдали тело. Снова надвинула полотенце на лицо.
Так и лежала больше часа, пока не подошла группа молодежи, смеющейся и без акцента.
К вечеру тело вспухло, приобрело вареный цвет.
Но не плакала.
Когда уезжала из Дербента, синие глаза, которыми она окинула город...
И город, помнящий Степана Разина, казалось, поежился.
– Кто такой Степан Разин? – спросила Дженнифер.
– Ну-у... Это такой пират. Морган. Или Дрейк.
– Грабитель. В Испании презирают этих трусов.
– Нет, здесь на самом деле темная история. Степан Разин в России – это фигура, соединяющая мифы и реальность. То, что он существовал и был четвертован в Москве на Красной площади, – это факт. Но кто он был наследник последней династии ордынских царей или их воевода? Или некий Евпатий Коловрат? Во время казни Разина площадь в несколько рядов окружали немецкие войска.
Народ гудел в отдалении. Здесь вопрос нелигитимности власти в России.
Приходил новый режим и выжигал память о прошлом. Но народ что-то помнил.
И беспощадно свергал самозванцев. Через триста лет. Вот только жить при этом не успевал.
– Похоже на Испанию.
– Да. Мы вообще очень похожи: и историей, и упадком. И размерами империй. И даже песнями и плясками. А ты, Дженнифер, где-то в Иркутске вполне сошла бы за гуранку.
Канал Грибоедова
Она метет канал Грибоедова. Очень грязное, заплеванное место. Много окурков, бумажных стаканчиков, пыли. Она метет тщательно, по советам старых дворников прижимая метлу, делая ровный, далекий скребок. Три раза в день. Утром, когда прохожих еще нет, выметает ночные следы: бывает разное. В обед грязи поменьше. А в шесть вечера – мусорный пик.
За месяц ей надо сдать десять кошек. Она ловит их по дворам, в подвалах. С двух лестниц без лифта надо стащить бачки с пищевыми отходами.
Техник-смотритель, оплывшая, несчастная мать-одиночка, не любит ее, придирается, пишет докладные. Потому что часто, в промежутках между утренней, дневной и вечерней работой на участке, видит ее спешащей куда-то, свежей, легкой, праздничной. Технику-смотрителю кажется, что эта девчонка хитрее, опытней, циничнее ее, и, пока есть возможность, надо дать хлебнуть ей по самые ноздри.
А она спешит в Академию художеств, где занимается на курсах рисовальщиков. Способности у нее средние, но она еще не знает этого.
Ей ближе ехать на троллейбусе до площади Труда, и оттуда – через мост Лейтенанта Шмидта. Но она ходит через весь Невский, мимо Эрмитажа, через Дворцовый мост, мимо Академии наук, мимо Университета, Меншиковского дворца, Румянцевского садика. Когда она приходит в Академию, то уже не помнит о канале Грибоедова. Ее лицо возбуждено, стремительно.
И иногда старый, опытный мастер, преподающий рисунок, встретившись с нею глазами, вдруг начинает сомневаться в том, что из нее ничего не выйдет.
Последний рассказ я оставил Борису для Дженнифер Лопес, еще не зная того, что он вскоре погибнет, а она станет знаменитостью. Не знаю, слышала ли она его, этот рассказ... Я прочел в одной газете о том, что Борис Васильевич Болотов из Киева почти решил проблему бессмертия. Хотя бы теоретически. Он считает, что в организме (как и вообще в природе) есть клетка-лидер, находящаяся в районе солнечного сплетения, и если ее время от времени омолаживать, то все остальные клетки будут жить как угодно долго. Это относится и к народам, и к цивилизациям. Но меня поразило в его методах другое откровение. Б. В. Болотов с юности пытался достигнуть единства мысли и действия. То есть того, чего пытаются достигнуть монахи. Это страшно – на взгляд современного человека – стать прозрачным со всеми своими мыслями и желаниями, проявить их, как на фотопленке, в жизнь. А с другой стороны, не к этому ли мы движемся в открытом обществе, где вслух говорится даже о поругании святынь... Жизнь интересна.
ТУМАН
Похоже, что эти несколько деревьев остались одни. Белые ручьи в траве. Тихо.
Он осторожно ступил – белизна мягко расползлась.
– Ого-го, – сказал он. Деревья молчали.
Серый комочек впереди быстро темнел. В пяти шагах появилась собака. Коричневая на зелено-белом. Собака склонила голову набок и шевельнула ухом. Затем фыркнула и ушла направо.
Колеблющийся треугольник следом за ней проступал медленнее. Потом показалось, что это не треугольник, а столб, и совсем уже близко – человек. Мужчина в синем плаще настороженно посмотрел в глаза, поднял воротник и уплыл.
Еще были: пегая лошадь, старуха с кошелкой в руке, девочка в лиловом пальто.
– Тума-ан, – сказал он и закрыл глаза. Когда открыл, то между двух стволов заалело, как малина в молоке. Положил ладонь на желтую карту скамейки – отпечаток затянуло влажной пленкой.
"Троп-топ, – послышался сочный шаг, – троп-топ, троп-топ".
– Ты, – сказал он и встал.
– Холодно?
– Сыро, – поправил он, снимая плащ.
– Нет, – сказала она.
– Простудишься.
– Нет, – повторила она и взяла его под руку.
Деревья раскрывались перед ними; он оглянулся на знакомую липу. Она выделялась среди тополей своим черным, литым, почти живым стволом, его гибкая линия терялась в листве, и оттого показалось на миг, что оттуда липа следит за ними.
– Что ты увидел? – спросила она.
– Липа. Дерево. Скажи еще что-нибудь.
– Зачем?
– Еще.
Она помолчала и начала в такт шагам:
– Когда двенадцать разбуженных людей идут среди зелени трав, восходит солнце, озаряя ресницы младенцев... Какие мы дураки! – засмеялась она.
Затем они шли молча до поворота. Там начиналась асфальтовая дорожка, которая вела в туман. Но они знали, что асфальт упирается в крыльцо длинного зеленого корпуса, и потому повернули налево.
У реки, напоминавшей своим близким шуршаньем и бульканьем большое животное, тропа раздваивалась, появились кочки. Узкие, как будто нарезанные листья ив свисали прядями.
– Жалобное дерево, – сказал он и тут же быстро глянул на нее. Она шла чуть впереди и словно не расслышала его. Он облегченно вздохнул.
Туман не рассеивался. Они свернули по тропе от реки. Местность казалась незнакомой. Они уже шли среди сосен, поднялись на какой-то бугор, тропа пропала, и им встретились кусты рябины, шиповник и целые заросли малины. Они осторожно, прикрываясь плащом, проломились через эти заросли, ступая по прелым прошлогодним листьям; она вдруг ойкнула и захромала.
– Колючка? – спросил он.
– Да.
Она села на плащ, который он постелил на мокрую траву, и сняла туфельку. Он опустился на корточки. Пятеро крошечных пальцев смотрели на него. Он ощутил к ним на миг оглушающее уважение. Оно перешло в нежность, и он прикоснулся к ступне.
– В этой выемке, как она называется? – спросила она.
– Балочка, лощина, – сказал он.
Дженнифер Лопес рассмеялась и отдернула ногу.
– У тебя пальцы хитрые, – сказала она, нащупала колючку и, прижав ногтем большого пальца к подушечке указательного, выдернула ее.
Она надела туфельку и гибко поднялась. Он, сидя на корточках, смотрел на нее снизу, ломая в руках сухую веточку.
– Ну? – сказала она.
Потянувшись за плащом, он потерял равновесие и оперся о землю, вдруг выпустив ее на мгновение из памяти, и затем, вставая, распрямляя чуть затекшие ноги, вобрал ее взглядом всю, от белых царапин на лодыжках ее ног, нелепо кончавшихся черно-красной клеткой платья, до влажного, длинного взгляда, которым она встретила его там, в вышине.
