Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Александр Вертинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Обезьянка Чарли

Обезьянка Чарли устает ужасно

От больших спектаклей, от больших ролей.

Все это ненужно, все это напрасно,

Вечные гастроли надоели ей.

Быть всегда на сцене! И уже с рассвета

Надевать костюмы и смешить людей.

Бедная актриса устает за лето,

Дачные успехи безразличны ей.

Чарли курит «кэмел», Чарли любит виски,

Собственно, не любит, но «для дела» пьет.

Вот она сегодня в роли одалиски

Исполняет танец, оголив живот.

И матросы смотрят. Вспоминают страны,

Где таких, как Чарли, много обезьян.

И швыряют деньги. И дают бананы.

А хозяин хмурый все кладет в карман.

Только с каждым годом все трудней работа.

Люди не смеются. Людям не смешно.

Чарли не жалеет. Их обидел кто-то,

Оттого и стало людям все равно.

Звери, те добрее. Людям что за дело?

Им нужны паяцы, им нужны шуты.

А зверям самим кривляться надоело,

В цирках да в зверинцах поджимать хвосты.

Ах, и мне не легче– этим же матросам

Петь на нашем трудном, чудном языке!

Думали ль вы, Чарли, над одним вопросом:

Почему мы с вами в этом кабаке?

Потому что бродим нищие по свету.

Потому что людям дела нет до нас.

Потому что тяжко зверю и поэту.

Потому что нету Родины у нас!

1940

Оловянное сердце

Я увидел Вас в летнем тире,

Где звенит монтекрист, как шмель.

В этом мертво кричащем мире

Вы почти недоступная цель.

О, как часто юнец жантильный,

Энергично наметив Вас,

Опускал монтекрист бессильно

Под огнем Ваших странных глаз…

Вот запела входная дверца…

Он – в цилиндре, она – в манто.

В оловянное Ваше сердце

Еще не попал никто!

Но однажды, когда на панели

Танцевали лучи менуэт,

В Вашем сонном картонном теле

Пробудился весенний бред.

И когда, всех милей и краше,

Он прицелился, вскинув бровь,

Оловянное сердце Ваше

Пронзила его любовь!

Огонек синевато-звонкий…

И под музыку, крик и гам

Ваше сердце на нитке тонкой

Покатилось к его ногам.

Осень

Холодеют высокие звезды,

Умирают медузы в воде,

И глициний лиловые гроздья.

Как поникшие флаги везде.

И уже не спешат почтальоны.

Не приносят твой детский конверт.

Только ветер с афишной колонны

Рвет плакаты «Последний концерт».

Да… Конечно, последний, прощальный,

Из моей расставальной тоски…

Вот и листья кружатся печально,

Точно порванных писем клочки.

Это осень меняет кочевья.

Это кто-то уходит навек.

Это травы, цветы и деревья

Покидает опять человек.

Ничего от тебя не осталось.

Только кукла с отбитой ногой.

Даже то, что мне счастьем казалось,

Было тоже придумано мной.

Август 1940

Циндао

Отчизна

Восстань, пророк, и виждь, и внемли.

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

(Пушкин)

Я прожил жизнь в скитаниях без сроку.

Но и теперь еще сквозь грохот дней

Я слышу глас, я слышу глас пророка:

«Восстань! Исполнись волею моей!»

И я встаю. Бреду, слепой от вьюги,

Дрожу в просторах Родины моей.

Еще пытаясь в творческой потуге

Уже не жечь, а греть сердца людей.

Но заметают звонкие метели

Мои следы, ведущие в мечту,

И гибнут песни, не достигнув цели.

Как птицы замерзая на лету.

Россия, Родина, страна родная!

Ужели мне навеки суждено

В твоих снегах брести изнемогая.

Бросая в снег ненужное зерно?

Ну что ж… Прими мой бедный дар, Отчизна!

Но, раскрывая щедрую ладонь,

Я знаю, что в мартенах коммунизма

Все переплавит в сталь святой огонь.

1950

Палестинское танго

Манит, звенит, зовет, поет дорога,

Еще томит, еще пьянит весна,

А жить уже осталось так немного,

И на висках белеет седина.

Идут, бегут, летят, спешат заботы,

И в даль туманную текут года.

И так настойчиво и нежно кто-то

От жизни нас уводит навсегда.

И только сердце знает, мечтает и ждет

И вечно нас куда-то зовет,

Туда, где улетает и тает печаль,

Туда, где зацветает миндаль.

И в том краю, где нет ни бурь, ни битвы,

Где с неба льется золотая лень,

Еще поют какие-то молитвы,

Встречая ласковый и тихий божий день.

И люди там застенчивы и мудры,

И небо там как синее стекло.

И мне, уставшему от лжи и пудры,

Мне было с ними тихо и светло.

Так пусть же сердце знает, мечтает и ждет

А вечно нас куда-то зовет,

Туда, где улетает и тает печать,

Туда, где зацветает миндаль…

Палестина

Пани Ирена

Ирине Н-й

Я безумно боюсь золотистого плена

Ваших медно-змеиных волос,

Я влюблен в Ваше тонкое имя «Ирена»

И в следы Ваших слез.

Я влюблен в Ваши гордые польские руки,

В эту кровь голубых королей,

В эту бледность лица, до восторга, до муки

Обожженного песней моей.

Разве можно забыть эти детские плечи,

Этот горький, заплаканный рот,

И акцент Вашей польской изысканной речи,

И ресниц утомленных полет?

А крылатые брови? А лоб Беатриче?

А весна в повороте лица?..

О, как трудно любить в этом мире приличий,

О, как больно любить без конца!

И бледнеть, и терпеть, и не сметь увлекаться,

И, зажав свое сердце в руке,

Осторожно уйти, навсегда отказаться

И еще улыбаться в тоске.

Не могу, не хочу, наконец – не желаю!

И, приветствуя радостный плен,

Я со сцены Вам сердце, как мячик, бросаю.

Ну, ловите, принцесса Ирен!

x x х

Пей, моя девочка, пей, моя милая,

Это плохое вино.

Оба мы нищие, оба унылые,

Счастия нам не дано.

Нас обманули, нас ложью опутали,

Нас заставляли любить…

Хитро и тонко, так тонко запутали,

Даже не дали забыть!

Пей, моя девочка, пей, моя милая,

Это плохое вино.

Оба мы нищие, оба унылые,

Счастия нам не дано.

Выпили нас, как бокалы хрустальные

С светлым душистым вином.

Вот отчего мои песни печальные,

Вот отчего мы вдвоем.

Пей, моя девочка, пей, моя милая,

Это плохое вино.

Оба мы нищие, оба унылые,

Счастия нам не дано.

Наши сердца, как перчатки, изношены,

Нам нужно много молчать!

Чьей-то жестокой рукою мы брошены

В эту большую кровать.

Пей, моя девочка, пей, моя милая,

Это плохое вино.

Оба мы нищие, оба унылые,

Счастия нам не дано.

1917

Песенка о моей жене

Надоело в песнях душу разбазаривать,

И, с концертов возвратясь к себе домой,

Так приятно вечерами разговаривать

С своей умненькой, веселенькой женой.

И сказать с улыбкой нежной, незаученной:

«Ах ты чижик мой, бесхвостый и смешной,

Ничего, что я усталый и замученный

И немножко сумасшедший и больной.

Ты не плачь, не плачь, моя красавица,

Ты не плачь, женулечка – жена.

В нашей жизни многое не нравится,

Но зато в ней столько раз весна!»

Чтоб терпеть мои актерские наклонности,

Нужно ангельским терпеньем обладать.

А прощать мои дежурные влюбленности —

В этом тоже надо что-то понимать!..

И, целуя ей затылочек подстриженный,

Чтоб вину свою загладить и замять,

Моментально притворяешься обиженным,

Начиная потихоньку напевать:

«Ну не плачь, не плачь, моя красавица,

Ну не злись, женулечка – жена.

В нашей жизни все еще поправится,

В нашей жизни столько раз весна!»

А потом пройдут года, и, Вами брошенный,

Постаревший, жалкий и смешной,

Никому уже не нужный и изношенный,

Я, как прежде возвращусь к себе домой.

И скажу с улыбкой жалкой и измученной:

«Здравствуй, чиженька, единственный и мой!

Ничего, что я усталый и замученный,

Одинокий, позабытый и больной.

Ты не плачь, не плачь, моя красавица,

Ты не плачь, женулечка-жена.

Наша жизнь уж больше не поправится,

Но зато ведь в ней была весна!»

1930

x x x

По золотым степям, по голубым дорогам

Неповторимой Родины моей

Брожу я странником – веселым и убогим —

И с тихой песнею вхожу в сердца людей.

Идут года, тускнеет взор и серебрится волос,

А я бреду и радостно пою,

Пока во всех сердцах не прозвенит мой голос,

Пока не испою всю Родину мою.

О всех обиженных, усталых, позабытых

Напоминает миру песнь моя,

И много в ней людских мечтаний скрытых,

И много жалоб в книгу Бытия…

1950-е

Поздняя встреча

Встретились случайно, где-то на концерте,

То, что было прежде, умерло давно.

Ласковые письма в голубом конверте -

Это все забыто, все погребено.

Оба постарели. Он в обычном фраке

И с каким-то горьким, невеселым ртом,

А в лице застыли огненные знаки…

А она – печальная, с золотым кольцом

Все прошло. Забыто. По дороге к смерти

Путь земной так беден, одинок и сер…

Встретились случайно, где-то на концерте,

Он ей поклонился и прошел в партер…

1928

Полукровка

Мне не нужна женщина. Мне нужна лишь тема,

Чтобы в сердце вспыхнувшем зазвучал напев.

Я могу из падали создавать поэмы,

Я люблю из горничных – делать королев.

И в вечернем дансинге, как-то ночью мая,

Где тела сплетенные колыхал джаз-банд,

Я так нежно выдумал Вас, моя простая,

Вас, моя волшебница недалеких стран.

Как поет в хрусталях электрчество!

Я влюблен в Вашу тонкую бровь!

Вы танцуете, Ваше Величество

Королева Любовь!

Так в вечернем дансинге, как-то ночью мая,

Где тела сплетенные колыхал джаз-банд,

Я так глупо выдумал Вас, моя простая,

Вас, моя волшебница недалеких стран.

И души Вашей нищей убожество

Было так тяжело разгадать.

Вы уходите… Ваше Ничтожество

Полукровка… Ошибка опять…

1930

Варшава

Попугай Флобер

Владимиру Васильевичу Максимову

Я помню эту ночь. Вы плакали, малютка.

Из Ваших синих, подведенных глаз

В бокал вина скатился вдруг алмаз…

И много, много раз

Я вспоминал давным-давно, давным-давно

Ушедшую минутку…

На креслах в комнате белеют Ваши блузки.

Вот Вы ушли, и день так пуст и сер.

Грустит в углу Ваш попугай Флобер,

Он говорит «жамэ»,

Он все твердит – «жамэ, жамэ, жамэ, жамэ»

И плачет по-французски.

1916

Пред ликом Родины

Мне в этой жизни очень мало надо,

И те года, что мне осталось жить,

Я бы хотел задумчивой лампадой

Пред ликом Родины торжественно светить.

Пусть огонек мой еле освещает

Ее лицо бессмертной красоты,

Но он горит, он радостно сияет

И в мировую ночь свой бледный луч роняет,

Смягчая нежно строгие черты.

О Родина моя, в своей простой шинели,

В пудовых сапогах, сынов своих любя,

Ты поднялась сквозь бури и метели,

Спасая мир, не веривший в тебя.

И ты спасла их. На века.

Навеки. С Востока хлынул свет! Опять идут к звезде

Замученные горем человеки,

Опять в слезах поклонятся тебе!

И будет мне великою наградой

И радостно и драгоценно знать,

Что в эти дни тишайшею лампадой

Я мог пред ликом Родины сиять.

1946

Прощальный ужин

Сегодня томная луна,

Как пленная царевна,

Грустна, задумчива, бледна

И безнадежно влюблена.

Сегодня музыка больна,

Едва звучит напевно.

Она капризна и нежна,

И холодна, и гневна.

Сегодня наш последний день

В приморском ресторане,

Упала на террасу тень,

Зажглись огни в тумане…

Отлив лениво ткет по дну

Узоры пенных кружев.

Мы пригласили тишину

На наш прощальный ужин.

Благодарю Вас, милый друг,

За тайные свиданья,

За незабвенные слова

И пылкие признанья.

Они, как яркие огни,

Горят в моем ненастье.

За эти золотые дни

Украденного счастья.

Благодарю Вас за любовь,

Похожую на муки,

За то, что Вы мне дали вновь

Изведать боль разлуки.

За упоительную власть

Пленительного тела,

За ту божественную страсть,

Что в нас обоих пела.

Я подымаю свой бокал

За неизбежность смены,

За Ваши новые пути

И новые измены.

Я не завидую тому,

Кто Вас там ждет, тоскуя…

За возвращение к нему

Бокал свой молча пью я!

Я знаю. Я совсем не тот,

Кто Вам для счастья нужен.

А он – иной… Но пусть он ждет,

Пока мы кончим ужин!

Я знаю, даже кораблям

Необходима пристань.

Но не таким, как я! Не нам,

Бродягам и артистам!

1939

Прощание

С большою нежностью – потому,

Что скоро уйду от всех,

Я всё раздумываю, кому

Достанется волчий мех.

(Марина Цветаева)

С большою нежностью, ибо скоро уйду от всех,

Я часто думаю, кому достанется Ваш звонкий смех?

И нежная гамма тончайших чувств, и юного сердца пыл,

И Вашего тела розовый куст– который я так любил.

И диких фантазий капризный взлет,

И милых ошибок рой,

И Ваш иронический горький рот,

Смеявшийся над собой.

И все Ваши страсти, и все грехи,

Над безднами чувств скользя,

И письма мои, и мои стихи,

Которых забыть нельзя!

И кто победит?

Кто соперник мой?

Придет «фаворит» иль «фукс»?

И кто он будет, – поэт, герой иль «Жиголо де Люкс»?

И как-нибудь утром, снимая фрак,

Кладя гардению в лед,

Сумеет ли он, мой бедный враг,

Пустить себе пулю в рот?

Потому что не надо срывать цветов

И в клетках томить птиц,

Потому что нельзя удержать любовь,

Упав перед нею ниц.

1937

Птицы певчие

Мы – птицы певчие. Поем мы, как умеем.

Сегодня – хорошо, а завтра – кое-как.

Но все, что с песнями на Родине мы сеем,

На ней произрастает в хлебный злак!

Без песни жить нельзя. Она нужнее хлеба.

Она в сердцах людей, как птица, гнезда вьет,

И с нею легче труд, и голубее небо,

И только с песней жизнь идет вперед.

Нас, старых, мудрых птиц, осталось очень мало,

У нас нет голосов, порой нет нужных слов,

Притом война, конечно, распугала

Обидчивых и нежных соловьев.

А мы… А мы поем! Дыханье нам не сперло,

От Родины своей нам незачем лететь.

Во все бесхитростное наше птичье горло

Мы будем радостно, мы будем звонко петь!

Мы – птицы русские. Мы петь не можем в клетке,

И не о чем нам петь в чужом краю.

Зато свои родные пятилетки

Мы будем петь, как молодость свою!

1946

Ракель Меллер

Из глухих притонов Барселоны

На асфальт парижских площадей

Принесли Вы эти песни-звоны

Изумрудной родины своей.

И из скромной девочки-певуньи,

Тихой и простой, как василек,

Расцвели в таинственный и лунный,

Никому не ведомый цветок.

И теперь от принца до апаша,

От cartier Latin до Sacre Coeur -

Все в Париже знают имя Ваше,

Весь Париж влюблен в Ракель Меллер.

Вами бредят в Лондоне и Вене,

Вами пьян Мадрид и Сан-Суси.

Это Ваши светлые колени

Вдохновили гений Дебюсси.

И, забыв свой строгий стиль латинский,

Перепутав грозные слова,

Из-за Вас епископ лотарингский

Уронил в причастье кружева.

Но, безгрешней мертвой туберозы,

Вы строги, печальны и нежны.

Ваших песен светлые наркозы

Укачали сердце до весны.

И сквозь строй мужчин, как сквозь горилл,

Вы прошли с улыбкой антиквара,

И мужской любви упрямый пыл

В Вашем сердце не зажег пожара!

На асфальт парижских площадей

Вы, смеясь, швырнули сердца стоны —

Золотые песни Барселоны,

Изумрудной родины своей.

1928

Рождество

Рождество в стране моей родной,

Синий праздник с дальнею звездой,

Где на паперти церквей в метели

Вихри стелют ангелам постели.

С белых клиросов взлетает волчий вой…

Добрый праздник, старый и седой.

Мертвый месяц щерит рот кривой,

И в снегах глубоких стынут ели.

Рождество в стране моей родной.

Добрый дед с пушистой бородой,

Пахнет мандаринами и елкой

С пушками, хлопушками в кошелке.

Детский праздник, а когда-то мой.

Кто-то близкий, теплый и родной

Тихо гладит ласковой рукой.

………..

Время унесло тебя с собой,

Рождество страны моей родной.

1934

Париж

Салют

Небеса расцвечены алмазами,

Возжигает Родина огни.

Все о вас, родные сероглазые

Братья, драгоценные мои!

Все о том, уже бессмертном мужестве,

За которым восхищенный мир

Наблюдает со священным ужасом

Из своих разрушенных квартир.

Каждый раз за шторой затемнения

Из-за слез не отыскать окна, -

От восторга, гордости, волнения

Глубоко душа потрясена.

Этот праздник стал нас всех обязывать.

Мы должны трудиться выше сил,

Чтоб потом нам не пришлось доказывать,

Кто и как свою страну любил…

1943

Москва

Сердце в петлицу

Мне смешны теперь мои печали детские

И наивны кажутся мечты.

Я увидел, как недавно на Кузнецком

Зацветали ярко-красные цветы.

Я увидел, как от счастья слезы катятся…

Коломбина, та, что прежде спотыкалась в облаках,

По Тверской теперь гуляет в красном платьице

С алой лентой в синих волосах.

Это солнце, это счастье нестерпимое

Отогрело черные поля,

И цветами красными любимая

Зацвела усталая земля.

И народу моему, большому и прекрасному,

Победившему седого сатану,

Мое сердце, окровавленное, красное,

Как цветок, в петлицу я воткну.

Сероглазочка

Я люблю Вас, моя сероглазочка,

Золотая ошибка моя!

Вы – вечерняя жуткая сказочка,

Вы – цветок из картины Гойя.

Я люблю Ваши пальцы старинные

Католических строгих мадонн,

Ваши волосы сказочно-длинные

И надменно-ленивый поклон.

Я люблю Ваши руки усталые,

Как у только что снятых с креста,

Ваши детские губы коралловые

И углы оскорбленного рта.

Я люблю этот блеск интонации,

Этот голос – звенящий хрусталь,

И головку цветущей акации,

И в словах голубую вуаль.

Так естественно, просто и ласково

Вы, какую-то месть затая,

Мою душу опутали сказкою,

Сумасшедшею сказкой Гойя…

Под напев Ваших слов летаргических

Умереть так легко и тепло.

В этой сказке смешной и трагической

И конец, и начало светло…

1915

x x x

Сквозь чащу пошлости, дрожа от отвращенья,

Я продираюсь к дальнему лучу.

Я задыхаюсь. Но в изнеможеньи

Я все еще о чем-то бормочу…

Сумасшедший шарманщик

Каждый день под окошком он заводит шарманку.

Монотонно и сонно он поет об одном.

Плачет старое небо, мочит дождь обезьянку,

Пожилую актрису с утомленным лицом.

Ты усталый паяц, ты смешной балаганщик

С обнаженной душой, ты не знаешь стыда!

Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,

Мои песни мне надо забыть навсегда, навсегда!

Мчится бешеный шар и летит в бесконечность,

И смешные букашки облепили его,

Бьются, вьются, жужжат и с расчетом на вечность

Исчезают, как дым, не узнав ничего.

А высоко вверху Время – старый обманщик,

Как пылинки с цветов, с них сдувает года…

Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,

Этой песни нам лучше не знать никогда, никогда!

Мы – осенние листья, нас бурей сорвало.

Нас все гонят и гонят ветров табуны.

Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,

Кто укажет нам путь в это царство Весны?

Будет это пророк или просто обманщик,

И в какой только рай нас погонят тогда?..

Замолчи, замолчи, замолчи, сумасшедший шарманщик,

Эту песнь мы не можем забыть никогда, никогда!

1930

Румыния

Танго «Магнолия»

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,

Когда поет и плачет океан

И гонит в ослепительной лазури

Птиц дальний караван,

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,

Когда у Вас на сердце тишина,

Вы, брови темно-синие нахмурив,

Тоскуете одна…

И, нежно вспоминая

Иное небо мая,

Слова мои, и ласки, и меня,

Вы плачете, Иветта,

Что наша песня спета,

А сердце не согрето без любви огня.

И, сладко замирая от криков попугая,

Как дикая магнолия в цвету,

Вы плачете, Иветта,

Что песня недопета,

Что это

Лето

Где-то

Унеслось в мечту!

В банановом и лунном Сингапуре, в бури,

Когда под ветром ломится банан,

Вы грезите всю ночь на желтой шкуре

Под вопли обезьян.

В бананово-лимонном Сингапуре, в бури,

Запястьями и кольцами звеня,

Магнолия тропической лазури,

Вы любите меня.

1931

Бессарабия

Танцовщица

В бродячем цирке, где тоскует львица,

Где людям весело, а зверям тяжело,

Вы в танце огненном священной Белой Птицы

Взвиваете свободное крыло.

Гремит оркестр, и ярый звон струится,

И где-то воют звери под замком.

И каждый вечер тот же сон Вам снится -

О чем-то давнишнем, небывшем и былом.

Вас снится храм, и жертвенник, и пламя,

И чей-то взгляд, застывший в высоте,

И юный раб дрожащими руками

Вас подает на бронзовом щите.

И Вы танцуете, колдунья и царица.

И вдруг в толпе, повергнутой в экстаз,

Вы узнаете обезьяньи лица

Вечерней публики, глазеющей на Вас.

И, вздрогнув, как подстреленная птица,

Вы падаете камнем в пустоту.

Гремит оркестр, и ярый звон струится…

А Вас уже уносят в темноту.

Потом конец. И вот в другую смену

Выводят клоуна с раскрашенным лицом.

Еще момент… и желтую арену,

Как мертвеца, затягивают холстом.

Огни погасли. Спит больная львица,

Дрожит в асфальте мокрое стекло,

И Вы на улице – на пять минут царица -

Волочите разбитое крыло.

1933

Данциг

Твоя любовь

Л.В.

Знаешь, если б ты меня любила,

Ты бы так легко не отдала

Ни того, что мне сама дарила,

Ни того, что от меня брала.

Но пожара нет. А запах дыма

Очень скоро с ветром улетит,

И твое божественное имя

Для меня уже едва звучит.

Я живу. Я жить могу без веры,

Только для искусства одного.

И в моих глазах, пустых и серых,

Люди не заметят ничего.

1941

То, что я должен сказать

Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в Вечный Покой!

Осторожные зрители молча кутались в шубы,

И какая-то женщина с искаженным лицом

Целовала покойника в посиневшие губы

И швырнула в священника обручальным кольцом.

Закидали их елками, замесили их грязью

И пошли по домам – под шумок толковать,

Что пора положить бы уж конец безобразью,

Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.

И никто не додумался просто стать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги – это только ступени

В бесконечные пропасти – к недоступной Весне!

Октябрь 1917

Москва

x x x

Ты сказала, что Смерть носит

Котомку с косой – косит,

Что она, беззубая, просит:

«Дай ему, Господи, срок!»

Но Она – без косы, без котомки.

Голос нежный у ней, негромкий.

Вроде той Она – Незнакомки,

О которой писал Блок.

Знаешь, много любимых было.

Горело сердце. И стыло.

И ты бы меня позабыла.

Если бы шли года.

Но скоро с Дамой Прекрасной

От жизни моей напрасной

Уйду я в путь безопасный.

Чтоб остаться с ней навсегда.

А ты и спорить не будешь!

Отдашь ей меня, забудешь

И где-нибудь раздобудешь

Себе другого «меня».

Соперницы Ты и Дама.

Слышишь, девочка, – Ты и Дама!

Но она верней, эта Дама,

Что уводит в мир без огня.

Вот придет. Постучит тревожно.

Ласково спросит: «Можно?»

Уведет меня осторожно,

Чтоб разлуку с тобой облегчить.

Ну а разве ты поручишься,

Что ты придешь, постучишься?

Ты ведь, маленькая, – ты побоишься

С этой Дамой меня разлучить!

1 Марта 1941