Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Александр Вертинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

За кулисами

Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,

А за Вами, словами звеня,

Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами

Потихоньку ругали меня.

Кто-то злобно шипел: «Молодой, да удаленький.

Вот кто за нос умеет водить».

И тогда Вы сказали: «Послушайте, маленький,

Можно мне Вас тихонько любить?»

Вот окончен концерт… Помню степь белоснежную..

На вокзале Ваш мягкий поклон.

В этот вечер Вы были особенно нежною,

Как лампадка у старых икон…

А потом – города, степь, дороги, проталинки…

Я забыл то, чего не хотел бы забыть.

И осталась лишь фраза: «Послушайте, маленький,

Можно мне Вас тихонько любить?»

1916

Крым

Злые духи

Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы

И, открыв Ваши злые духи, я вдыхаю их сладостный хмель.

И тогда мне так ясно видны эти черные тонкие птицы,

Что летят из флакона – на юг, из флакона «Nuit de Noёl».

Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки

Распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль,

И тогда станут легче грехи и светлей голубые ошибки.

Не жалейте весной поцелуев, когда зацветает миндаль.

Обо мне не грустите, мой друг. Я озябшая хмурая птица.

Мой хозяин – жестокий шарманщик – меня заставляет плясать.

Вынимая билетики счастья, я смотрю в несчастливые лица,

И под вечные стоны шарманки мне мучительно хочется спать.

Скоро будет весна. Солнце высушит мерзкую слякоть,

И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны…

Только нам до весны не допеть, только нам до весны не доплакать:

Мы с шарманкой измокли, устали и уже безнадежно больны.

Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы.

Не сердитесь за грустный конец и за слов моих горестных хмель.

Это все Ваши злые духи. Это черные мысли как птицы,

Что летят из флакона – на юг, из флакона «Nuit de Noёl».

1925

x x х

И в хаосе этого страшного мира,

Под бешеный вихрь огня

Проносится огромный, истрепанный том Шекспира

И только маленький томик – меня…

Иная песня

Скоро день начнется,

И конец ночам,

И душа вернется

К милым берегам

Птицей, что устала

Петь в чужом краю

И, вернувшись, вдруг узнала

Родину свою.

Много спел я песен,

Сказок и баллад,

Только не был весел

Их печальный лад.

Но не будет в мире

Песни той звончей,

Что спою теперь я милой

Родине своей.

А настанет время

И прикажет Мать

Всунуть ногу в стремя

Иль винтовку взять,

Я не затоскую,

Слезы не пролью,

Я совсем, совсем иную

Песню запою.

И моя винтовка

Или пулемет,

Верьте, так же ловко

Песню ту споет.

Перед этой песней

Враг не устоит.

Всем уже давно известно,

Как она звучит.

И за все ошибки

Расплачусь я с ней,-

Жизнь свою отдав с улыбкой

Родине своей.

1943

Ирине Строцци

Насмешница моя, лукавый рыжий мальчик,

Мой нежный враг, мой беспощадный друг,

Я так влюблен в Ваш узкий длинный пальчик,

И лунное кольцо, и кисти бледных рук,

И глаз пленительных лукавые расстрелы,

И рта порочного изысканный размер,

И прямо в сердце мне направленные стрелы,

Мой падший Ангел из «Фоли Бержер».

А сколько хитрости, упрямства и искусства,

Чтоб только как-нибудь подальше от меня

Запрятать возникающее чувство,

Которое идет, ликуя и звеня.

Я верю в силу чувств. И не спешу с победой.

Любовь – давление в сто тысяч атмосфер,

Как там ни говори, что там не проповедуй,

Мой падший Ангел из «Фоли Бержер».

1934

Париж

Испано-Суиза

(Шарж на западную кинозвезду)

Ах сегодня весна Боттичелли!

Вы во власти весеннего бриза,

Вас баюкает в мягкой качели

Голубая Испано-Суиза.

Вы – царица экрана и моды,

Вы пушисты, светлы и нахальны,

Ваши платья – надменно-печальны,

Ваши жесты смелы от природы.

Вам противны красивые морды,

От которых тошнит на экране,

И для Вас все лакеи и лорды

Перепутались в кинотумане.

Идеал Ваших грез – Квазимодо.

А пока его нет. Вы – весталка.

Как обидно, и больно, и жалко —

Полюбить неживого урода!

Измельчал современный мужчина,

Стал таким заурядным и пресным,

А герой фабрикуется в кино,

И рецепты Вам точно известны.

Лучше всех был Раджа из Кашмира,

Что прислал золотых парадизов,

Только он в санаторьях Каира

Умирает от Ваших капризов…

И мне жаль, что на тысячи метров

И любви, и восторгов, и страсти,

Не найдется у Вас сантиметра

Настоящего, личного счастья.

Но сегодня Весна беспечальна,

Как и все Ваши кинокапризы.

И летит напряженно и дальне

Голубая Испано-Суиза!

1928

x x х

Каждый тонет – как желает.

Каждый гибнет – как умеет.

Или просто умирает.

Как мечтает, как посмеет.

Мы с тобою гибнем разно.

Несогласно, несозвучно,

Безысходно, безобразно,

Беспощадно, зло и скучно.

Как из колдовского круга

Нам уйти, великий Боже,

Если больше друг без друга

Жить на свете мы не можем?

Шанхай

1940

x x х

Как жаль, что с годами уходит

Чудесный мой песенный дар.

Как жаль, что в крови уж не бродит

Весенний влюбленный угар.

И вот, когда должно и надо

Весь мир своей песней будить,

Какого-то сладкого яда

Уже не хватает в груди…

И только в забытом мотиве,

Уже бесконечно чужом,

В огромной, как век, перспективе

Мне прошлое машет крылом.

1950-е

x x х

Какой ценой Вы победили.

Какой неслыханной ценой!

Какую Вы любовь убили.

Какое солнце погасили

В своей душе полуживой!

И как Вам страшно, друг мой дальний,

Как одиноко, как темно!

Гудит оркестр. Напев банальный

Стучится в сердце, как в окно.

Что может быть любви печальней?

И Ваши очи… Ваши очи

Смертельно раненной любви,

И все мои глухие ночи,

И дни все тише, все короче…

О сердце, сердце, не зови!

Мне все равно. Вы все убили.

Я не живу. Я не живой…

Какой ценой Вы победили,

Какой неслыханной ценой!

1940

Кинокумир

Она долго понять не умела,

Кто он – апостол, артист или клоун?

А потом решила: «Какое мне дело?»

И пришла к нему ночью.

Он был очарован.

Отдавался он страсти

С искусством актера.

Хотя под конец и проснулся в нем клоун,

Апостолом стал после рюмки ликера…

А потом… заснул! Он был избалован.

И тогда стало скучно. Она разгадала,

Что он не апостол, не артист и не клоун,

Что просто кривлялся душой как попало

И был неживой —

Нарисован!

1935

Кокаинетка

Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка

Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?

Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка.

Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы…

Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная

И я знаю, что крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума.

И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная

Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…

Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка.

Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.

Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой

И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.

1916

Концерт Сарасате

Ваш любовник скрипач, он седой и горбатый.

Он Вас дико ревнует, не любит и бьет.

Но когда он играет «Концерт Сарасате»,

Ваше сердце, как птица, летит и поет.

Он альфонс по призванью. Он знает секреты

И умеет из женщины сделать «зеро»…

Но когда затоскуют его флажолеты,

Он божественный принц, он влюбленный Пьеро!

Он Вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил.

Femme de luxe он сумел превратить в femme de chambrc.

И давно уж не моден, давно неприличен

Ваш кротовый жакет с легким запахом амбр.

И в усталом лице, и в манере держаться

Появилась у Вас и небрежность, и лень.

Разве можно так горько, так зло насмехаться?

Разве можно топтать каблуками сирень?..

И когда Вы, страдая от ласк хамоватых,

Тихо плачете где-то в углу, не дыша, —

Он играет для Вас свой «Концерт Сарасате»,

От которого кровью зальется душа!

Безобразной, ненужной, больной и брюхатой,

Ненавидя его, презирая себя,

Вы прощаете все за «Концерт Сарасате»,

Исступленно, безумно и больно любя!..

1927

Черновцы

Лиловый негр

В. Холодной

Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?

Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..

Вы, кажется, потом любили португальца,

А может быть, с малайцем Вы ушли.

В последний раз я видел Вас так близко.

В пролеты улиц Вас умчал авто.

И снится мне – в притонах Сан-Франциско

Лиловый негр Вам подает манто.

1916

Личная песенка

Что же мы себя мучаем?

Мы ведь жизнью научены…

Разве мы расстаемся навек?

А ведь были же сладости

В каждом горе и радости,

Что когда-то делили с тобой.

Все, что сердце заполнило,

Мне сегодня напомнила

Эта песня, пропетая мной.

Я всегда был с причудинкой,

И тебе, моей худенькой,

Я достаточно горя принес.

Не одну сжег я ноченьку

И тебя, мою доченьку,

Доводил, обижая, до слез.

И, звеня погремушкою,

Был я только игрушкою

У жестокой судьбы на пути.

Расплатились наличными

И остались приличными,

А теперь, если можешь, прости.

Все пройдет, все прокатиться.

Вынь же новое платьице

И надень к нему шапочку в тон.

Мы возьмем нашу сучечку

И друг друга под ручечку,

И поедем в Буа де Булонь.

Будем снова веселыми,

А за днями тяжелыми

Только песня помчится, звеня.

Разве ты не любимая?

Разве ты не единая?

Разве ты не жена у меня?

1934

Париж

Любовнице

Замолчи, замолчи, умоляю,

Я от слов твоих горьких устал.

Никакого я счастья не знаю,

Никакой я любви не встречал.

Не ломай свои тонкие руки.

Надо жизнь до конца дотянуть.

Я пою пои песни от скуки,

Чтобы только совсем не заснуть.

Поищи себе лучше другого,

И умней и сильнее меня,

Чтоб ловил твое каждое слово,

Чтоб любил тебя «жарче огня».

В этом странном, «веселом» Париже

Невеселых гуляк и зевак

Ты одна всех понятней и ближе,

Мой любимый, единственный враг.

Скоро, скоро с далеким поклоном,

Мою «русскую» грусть затая,

За бродячим цыганским вагоном

Я уйду в голубые края.

А потом как-нибудь за стеною

Ты услышишь мой голос сквозь сон,

И про нашу разлуку с тобою

Равнодушно споет граммофон.

1934

Париж

Любовь

Ты проходишь дальними дорогами

В стороне от моего жилья.

За морями, за долами, за порогами

Где-то бродишь ты, Любовь моя.

И тебя, Невесту неневестную,

Тщетно ждет усталая душа,

То взлетая в высоту небесную,

То влачась в пыли, едва дыша.

Эту жизнь, с печалью и тревогами

Наших будней нищего былья,

Ты обходишь дальними дорогами

В стороне от нашего жилья.

1934

Париж

x x х

Любовью болеют все на свете.

Это вроде собачьей чумы.

Ее так легко переносят дети

И совсем не выносим мы.

Она нас спасает. Она нас поддерживает.

Обещает нам счастье, маня.

Но усталое сердце уже не выдерживает

Температуры огня.

Потому что оно безнадежно замучено

От самых простых вещей.

К вечной казни и муке оно приучено,

Но не может привыкнуть к ней.

1950-е

Мадам, уже падают листья

На солнечном пляже в июне

В своих голубых пижама

Девчонка – звезда и шалунья —

Она меня сводит с ума.

Под синий berceuse океана

На желто-лимонном песке

Настойчиво, нежно и рьяно

Я ей напеваю в тоске:

«Мадам, уже песни пропеты!

Мне нечего больше сказать!

В такое волшебное лето

Не надо так долго терзать!

Я жду Вас, как сна голубого!

Я гибну в любовном огне!

Когда же Вы скажете слово,

Когда Вы придете ко мне?»

И, взглядом играя лукаво,

Роняет она на ходу:

«Вас слишком испортила слава.

А впрочем… Вы ждите… приду!..»

Потом опустели террасы,

И с пляжа кабинки свезли.

И даже рыбачьи баркасы

В далекое море ушли.

А птицы так грустно и нежно

Прощались со мной на заре.

И вот уж совсем безнадежно

Я ей говорил в октябре:

«Мадам, уже падают листья,

И осень в смертельном бреду!

Уже виноградные кисти

Желтеют в забытом саду!

Я жду Вас, как сна голубого!

Я гибну в осеннем огне!

Когда же Вы скажете слово?

Когда Вы придете ко мне?!»

И, взгляд опуская устало,

Шепнула она, как в бреду:

«Я Вас слишком долго желала.

Я к Вам… никогда не приду».

1930

Цоппот, Данциг

Маленькие актрисы

Я знаю этих маленьких актрис,

Настойчивых, лукавых и упорных,

Фальшивых в жизни, ласковых в уборных,

Где каждый вечер чей-то бенефис.

Они грустят, влюбленные напрасно

В самих себя– Офелий и Джульетт.

Они давно и глубоко несчастны,

В такой взаимности, увы, успеха нет.

А рядом жизнь. Они не замечают,

Что где-то есть и солнце, и любовь,

Они в чужом успехе умирают

И, умирая, воскресают вновь.

От ревности, от этой жгучей боли

Они стареют раз и навсегда

И по ночам оплакивают роли,

Которых не играли никогда.

Я узнаю их по заметной дрожи

Горячих рук, по блеску жадных глаз,

Их разговор напоминает тоже

Каких-то пьес знакомый пересказ.

Трагически бесплодны их усилия,

Но, твердо веря, что дождутся дня,

Как бабочки, они сжигают крылья

На холоде бенгальского огня.

И, вынося привычные подносы,

Глубоко затаив тоску и гнев,

Они уже не задают вопросов

И только в горничных играют королев.

1945

Маленький креольчик

Вере Холодной

Ах, где же Вы, мой маленький креольчик,

Мой смуглый принц с Антильских островов,

Мой маленький китайский колокольчик,

Капризный, как дитя, как песенка без слов?

Такой беспомощный, как дикий одуванчик,

Такой изысканный, изящный и простой,

Как пуст без Вас мой старый балаганчик,

Как бледен Ваш Пьеро, как плачет он порой!

Куда же Вы ушли, мой маленький креольчик,

Мой смуглый принц с Антильских островов,

Мой маленький китайский колокольчик,

Капризный, как дитя, как песенка без слов?..

1916

Москва

Малиновка

Малиновка моя, не улетай!

Зачем тебе Алжир, зачем Китай?

Каких ты хочешь мук? Какой ты ищешь рай?

Малиновка моя, не улетай!

Не покидай меня и не зови с собой,

Не оставляй меня наедине с судьбой,

Чтоб вечно петь и петь, кричать в сердца людей

И укрощать зверей!

Твоя судьба – звенеть и вить свое гнездо.

Я ж обречен лететь упавшею звездой,

Полнеба озарив, погаснуть без следа,

Как луч на дне пруда.

И как сказать тебе, мой светлый Май,

Что ты последний сон, последний рай,

Что мне не пережить холодного «прощай»…

Малиновка моя, не улетай!

1935

Марлен

Вас не трудно полюбить,

Нужно только храбрым быть,

Все сносить, не рваться в бой

И не плакать над судьбой,

Ой-ой-ой-ю!

Надо розы приносить

И всегда влюбленным быть,

Не грустить, не ревновать,

Улыбаться и вздыхать.

Надо Вас боготворить,

Ваши фильмы вслух хвалить

И смотреть по двадцать раз,

Как актер целует Вас,

Прижимая невзначай…

Гуд-бай!

Все журналы покупать,

Все портреты вырезать,

Все, что пишется о Вас,

Наизусть учить тотчас.

Попугая не дразнить,

С камеристкой в дружбе жить

(«Здрасьте, Марья Семеновна!»),

Чистить щеточкой «бижу»

И водить гулять Жужу

(«Пойдем, собачечка!»).

На ночь надо Вам попеть,

С поцелуями раздеть,

Притушить кругом огни -

Завтра съемка… ни-ни-ни

(«Что вы, с ума сошли?»).

И сказать, сваривши чай: -

Гуд-бай!

Ожидая Вас – не спать,

В телефон – не проверять,

Не совать свой нос в «дела»,

Приставая: «Где была?»

(«А вам какое дело?»)

И когда под утро злой

Вы являетесь домой -

Не вылазить на крыльцо,

Сделать милое лицо. -

Замолчи, Жужу, не лай!..

Гуд-бай!

Так проживши года три,

Потерять свое «эспри»,

Постареть на десять лет

И остаться другом?.. Нет!

Чтоб какой-нибудь прохвост,

Наступивши мне на хвост,

Начал роль мою играть

И ко мне Вас ревновать?

Нет. Уж лучше в нужный срок

Медленно взвести курок

И сказать любви: «Прощай!..»

Гуд-бай…

1935

Минуточка

Ах, солнечным, солнечным маем,

На пляже встречаясь тайком,

С Люлю мы, как дети, играем,

Мы солнцем пьяны, как вином.

У моря за старенькой будкой

Люлю с обезьянкой шалит,

Меня называет «Минуткой»

И мне постоянно твердит:

«Ну погоди, ну погоди, Минуточка,

Ну погоди, мой мальчик-пай,

Ведь любовь– это только шуточка,

Это выдумал глупый май».

Мы в августе горе скрываем

И, в парке прощаясь тайком,

С Люлю, точно дети, рыдаем

Осенним и пасмурным днем.

Я плачу, как глупый ребенок,

И, голосом милым звеня,

Ласкаясь ко мне, как котенок,

Люлю утешает меня:

«Ну погоди, ну не плачь, Минуточка,

Ну не плачь, мой мальчик-пай,

Ведь любовь наша – только шуточка,

Ее выдумал глупый май».

1914–1915

Музыканты лета

Провожают умершее лето.

Служат панихиду тишины.

На могилах-клумбах астр букеты

Осенью-вдовой возложены.

Отзвенели в чаще золотистой

Божьих птиц высокие концерты.

И уже спешат в турне артисты —

Вечные певцы любви и смерти.

Ласточки летят на Гонолулу,

Журавли – в Египет на гастроли,

А малиновки еще в июле

Обещали выступать в Тироле.

Соловьи мечтают о Сорренто,

Чтоб развить свои фиоритуры,

Починить больные инструменты

И пройти с маэстро партитуры.

Сам Господь дает ангажементы

Беззаботным музыкантам лета,

И всегда в тяжелые моменты

Их пути Он озаряет светом.

Только я останусь на вокзале.

Чтоб махать им бледною рукою.

Почему вы раньше не сказали?

Я бы с вами… Я бы всей душою.

Мне теперь совсем не нужно тело

В этой мертвой солнечной глуши.

Никому нет никакого дела

До моей пустеющей души.

1939–1940

Циндао

Мыши

Мыши съели Ваши письма и записки.

Как забвенны «незабвенные» слова!

Как Вы были мне когда-то близки!

Как от Вас кружилась голова!

Я Вас помню юною актрисой.

Внешность… Ноздри, полные огня…

То Вы были Норой, то Ларисой,

То печальною сестрою Беатрисой…

Но играли, в общем, для меня.

А со мной Вы гневно объяснялись,

Голос Ваш мог «потрясать миры»!

И для сцены Вы «практиковались»,

Я ж был только «жертвою игры».

Все тогда, что требовали музы,

Я тащил покорно на алтарь.

Видел в Вас Элеонору Дузе

И не замечал, что Вы – бездарь!

Где теперь Вы вянете, старея?

Годы ловят женщин в сеть морщин.

Так в стакане вянет орхидея,

Если в воду ей не бросить аспирин.

Хорошо, что Вы не здесь, в Союзе.

Что б Вы делали у нас теперь, когда

Наши женщины не вампы, не медузы,

А разумно кончившие вузы

Воины науки и труда!

И живем мы так, чтоб не краснея

Наши дети вспоминали нас.

Впрочем, Вы бездетны. И грустнее

Что же может быть для женщины сейчас?

Скоро полночь. Звуки в доме тише,

Но знакомый шорох узнаю.

Это где-то доедают мыши

Ваши письма – молодость мою.

1949

Наше горе

Нам осталось очень, очень мало.

Мы не смеем ничего сказать.

Наше поколение сбежало,

Бросило свой дом, семью и мать!

И, пройдя весь ад судьбы превратной,

Растеряв начала и концы,

Мы стучимся к Родине обратно,

Нищие и блудные отцы!

Что мы можем? Слать врагу проклятья?

Из газет бессильно узнавать,

Как идут святые наши братья

За родную землю умирать?

Как своим живым, горячим телом

Затыкают вражий пулемет?

Как объятый пламенем Гастелло

Наказаньем с неба упадет?

Мы– ничто! О нас давно забыли.

В памяти у них исчез наш след.

С благодарностью о нас не скажут «были»,

Но с презреньем скажут детям «нет»!

Что ж нам делать? Посылать подарки?

Песни многослезные слагать?

Или, как другие, злобно каркать?

Иль какого-то прощенья ждать?

Нет, ни ждать, ни плакать нам не надо!

Надо только думать день и ночь,

Как уйти от собственного ада,

Как и чем нам Родине помочь!

1942

Ненужное письмо

Приезжайте. Не бойтесь.

Мы будем друзьями,

Нам обоим пора от любви отдохнуть,

Потому что, увы, никакими словами,

Никакими слезами ее не вернуть.

Будем плавать, смеяться, ловить мандаринов,

В белой узенькой лодке уйдем за маяк.

На закате, когда будет вечер малинов,

Будем книги читать о далеких краях.

Мы в горячих камнях черепаху поймаем,

Я Вам маленьких крабов в руках принесу.

А любовь – похороним, любовь закопаем

В прошлогодние листья в зеленом лесу.

И когда тонкий месяц начнет серебриться

И лиловое море уйдет за косу,

Вам покажется белой серебряной птицей

Адмиральская яхта на желтом мысу.

Будем слушать, как плачут фаготы и трубы

В танцевальном оркестре в большом казино,

И за Ваши печальные детские губы

Будем пить по ночам золотое вино.

А любовь мы не будем тревожить словами

Это мертвое пламя уже не раздуть,

Потому что, увы, никакими мечтами,

Никакими стихами любви не вернуть.

Лето 1938

Циндао

О моей собаке

Это неважно, что Вы – собака.

Важно то, что Вы человек.

Вы не любите сцены, не носите фрака,

Мы как будто различны, а друзья навек.

Вы женщин не любите – а я обожаю.

Вы любите запахи – а я нет.

Я ненужные песни упрямо слагаю,

А Вы уверены, что я настоящий поэт.

И когда я домой прихожу на рассвете,

Иногда пьяный, или грустный, иль злой.

Вы меня встречаете нежно-приветливо,

А хвост Ваш как сердце – дает перебой.

Улыбаетесь Вы – как сама Джиоконда,

И если бы было собачье кино,

Вы были б «ведеттой», «звездой синемонда»

И Вы б Грету Гарбо забили давно.

Только в эту мечту мы утратили веру,

Нужны деньги и деньги, кроме побед,

И я не могу Вам сделать карьеру.

Не могу. Понимаете? Средств нет.

Вот так и живем мы. Бедно, но гордо.

А главное – держим высоко всегда

Я свою голову, а Вы свою морду, -

Вы, конено, безгрешны, ну а я без стыда.

И хотя Вам порой приходилось кусаться,

Побеждая врагов и «врагинь» гоня,

Все же я, к сожалению, должен сознаться -

Вы намного честней и благородней меня.

И когда мы устанем бежать за веком

И уйдем от жизни в другие края,

Все поймут: это ты была человеком,

А собакой был я.

1934

Париж – Нью-Йорк

О нас и о Родине

Проплываем океаны,

Бороздим материки

И несем в чужие страны

Чувство русское тоски.

И никак понять не можем,

Что в сочувствии чужом

Только раны мы тревожим,

А покоя не найдем.

И пора уже сознаться,

Что напрасен дальний путь,

Что довольно улыбаться,

Извиняться как-нибудь.

Что пора остановиться,

Как-то где-то отдохнуть

И спокойно согласиться,

Что былого не вернуть.

И еще понять беззлобно,

Что свою, пусть злую, мать

Все же как-то неудобно

Вечно в обществе ругать.

А она цветет и зреет,

Возрожденная в Огне,

И простит и пожалеет

И о вас и обо мне!..

1935