Текст книги "Правда – хорошо, а счастье лучше"

Автор книги: Александр Островский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Александр Николаевич Островский
Правда – хорошо, а счастье лучше

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

ЛИЦА:

Амос Панфилыч Барабошев, купец, лет за 40, вдовый.

Мавра Тарасовна, его мать, полная и еще довольно свежая старуха, лет за 60, одевается по-старинному, но богато, в речах и поступках важность и строгость.

Поликсена, дочь Барабошева, молодая девушка.

Филицата, старая нянька Поликсены.

Никандр Мухояров, приказчик Барабошева, лет 30.

Глеб Меркулыч, садовник.

Палагея Григорьевна Зыбкина, бедная женщина, вдова.

Платон, ее сын, молодой человек.

Действие происходит в Москве.

Сад при доме Барабошевых: прямо против зрителей – большая каменная беседка с колоннами; на площадке, перед беседкой, садовая мебель: скамейки с задками на чугунных ножках и круглый столик; по сторонам кусты и фруктовые деревья; за беседкой видна решетка сада.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Входят Филицата и Зыбкина.

Зыбкина. Ах, ах, ах! Что ты мне сказала! Что ты мне сказала! То-то, я смотрю, девушка из лица изменилась, на себя не похожа.

Филицата. Все от любви, сердце ноет. И всегда так бывает, когда девушек запирают. Сидит, как в тюрьме, – выходу нет, а ведь уж в годах, уж давно замуж пора… Так чему дивиться-то?

Зыбкина. Да, да. Что ж вы ее замуж-то не отдаете? Неужели женихов нет?

Филицата. Как женихов не быть, четвертый год сватаются; и хорошие женихи были; да бабушка у нас больно характерна. Коли не очень богат, так и слышать не хочет; а были и с деньгами, так, вишь, развязности много, ученые речи говорит, ногами шаркает, одет пестро; что-нибудь да не по ней. Боится, что уважения ей от такого не будет. Ей, видишь ты, хочется зятя и богатого, и чтоб тихого, не из бойких, чтоб он с затруднением да не про все разговаривать-то умел; потому она сама из очень простого звания взята.

Зыбкина. Скоро ль ты его найдешь такого!

Филицата. И я то же говорю. Где ты нынче найдешь богатого да неразвязного? Кто его заставит длинный сертук надеть али виски гладко примазать? Вяжет-то человека что? Нужда. А богатый весь развязан и уж, обыкновенно, в цветных брюках… Ничего не поделаешь.

Зыбкина. Уж само собой, что в цветных; потому, Какая ж ему неволя!…

Филицата. Мудрит старуха над женихами, а внучка, между тем временем, влюбилась, да и сохнет сердцем. Кабы у нас знакомство было да вывозили Поликсену почаще в люди, так она бы не была так влюбчива; а из тюрьмы-то первому встречному рад: понравится и сатана лучше ясного сокола.

Зыбкина. Одного я понять не могу: в этакой крепости сидючи, за пятью замками, за семью сторожами, только и свету, что в окне, – как тут влюбиться? Мечтай сколько хочешь, а живого-то нет ничего. Ведь чтоб влюбиться очень-то, все-таки и видеться нужно, и поговорить хоть немножко.

Филицата. Ох, все это было, и не немножко. Разумеется, завсегда в этом мы, няньки, виноваты, мы – баловницы-то. Да ведь как и не побаловать! Вижу, в тоске томится – пусть, мол, поболтает с парнем для времяпровождения. А случай как не найти? Хоть сюда в сад проведу, никому и в лоб не влетит. А вот оно что вышло-то.

Зыбкина. Очень разве уж полюбила-то?

Филицата. До страсти полюбила. Сама суди: характер огневой, упорная, вся в бабушку. Вдруг ей придет фантазия; хочу, говорит, его видеть беспременно! А в другой раз никак нельзя, а ей вынь да положь, – вот и вертись нянька как знаешь, И день и ночь ноги трясутся, так вот и жду, так вот и жду, что до бабушки дойдет; куда мне тогда деваться-то? А моя ль вина, я давно твержу: «Пора, пора, что вы ее переращиваете, куда бережете?» Так бабушка-то у нас совсем состарилась, девичье-то положение понимать перестала. Я, говорит, живу же, ни об чем помышления не имею. На-ка! В семьдесят-то лет! А ты свою молодость вспомни!

Зыбкина. Диковинное дело, что у такого богатого, знаменитого купца дочь засиделась.

Филицата. Какой он богатый, какой знаменитый? Бабушка характерна, а он балалайка бесструнная, – никакого толку и не жди от них. Старуха-то богата, а у него своего ничего нет, он торгует от нее по доверенности, – дана ему небольшая; во сколько тысяч, уж не знаю. Да и то старуха за него каждый год приплачивает.

Зыбкина. Что ж им за радость в убыток торговать?

Филицата. Бабушка так рассуждает: хоть и в убыток, все-таки ему занятие; нарушь торговлю, при чем же он останется. Да уж морщится сама-то, видно, тяжело становится; а он, что дальше, то больше понятие терять начинает. Приказчик есть у нас, Никандра, такой-то химик, так волком и смотрит; путает хозяина-то еще пуще, от дела отводит, – где хозяину убыток, а ему барыш. Слышим мы, на стороне-то так деньгами и пошвыривает, а пришел в одном сертучишке.

Зыбкина. Знаю я все это, – сын мне сказывал.

Филицата. Ты за каким делом к хозяину-то пришла?

Зыбкина. Все об сыне. Да занят, говорят, хозяин-то, подождать велели. Взять я сына-то хочу, да опять беда, долг меня путает. Как поставила я его к вам на место, так хозяин мне вперед двести рублей денег дал, – нужда была у меня крайняя. И взял хозяин-то с меня вексель, чтоб сын заживал. Да вот горе-то мое, нигде Платоша ужиться не может.

Филицата. Отчего бы так? Кажется, он парень смирный.

Зыбкина. Такой уж от рождения. Ты помнишь, когда он родился-то? В этот год дела наши расстроились, из богатства мы пришли в бедность, муж долго содержался за долги, а потом и помер, сколько горя-то было у меня! Вот, должно быть, на ребенка-то и подействовало, и вышел он с повреждением в уме.

Филицата. Какого же роду повреждение у него?

Зыбкина. Все он, как младенец, всем правду в глаза говорит.

Филицата. В совершенный-то смысл не входит?

Зыбкина. Говорит очень прямо, ну, значит, ничего себе в жизни составить и не может. Учился он хоть на медные деньги, а хорошо, и конторскую науку он всю понял; учителя все его любили и похвальные листы ему давали – и теперь у меня в рамках на стенке висят. Ну, конечно, всякому мило в ребенке откровенность видеть, а он и вырос, да такой же остался. Учатся бедные люди для того, чтоб звание иметь да место получить; а он чему учился-то, все это за правду принял, всему этому поверил. А по-нашему, матушка, по-купечески: учись, как знаешь, хоть с неба звезды хватай, а живи не по книгам, а по нашему обыкновению, как исстари заведено.

Филицата. Что же ему у нас-то не живется?

Зыбкина. Да нельзя, матушка. Поступил он к вам в контору булгахтером, стал в дела вникать и видит, что хозяина обманывают; ему бы уж молчать, а он разговаривать стал. Ну, и что же с ним сделали! Начали все над ним смеяться, шутки да озорства делать, особенно Никандра; хозяину сказали, что он дела не смыслит, книги путает, – оттерли его от должности и поставили шутом. (Оглядываясь.) Какой у вас сад распрекрасный!

Филицата. Сама старуха за всем наблюдает; и сохрани бог, коли кто хоть одно яблоко тронет. А куда бережет? Ведь не торговать ими. Ужо, к вечеру, я пойду со двора, так занесу тебе десяточек либо два.

Зыбкина. Спасибо.

Филицата. Надо мне сходить по нашему-то делу; колдуна я нашла.

Зыбкина. Ужели колдуна?

Филицата. Колдун не колдун, а слово знает. Не поможет ли он моей Поликсене? Все его в Москве не было, увидала я его третьего дня, как обрадовалась!

Входит Глеб, крутя в зубах веревку из мочалы.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Филицата, 3ыбкина, Глеб.

Филицата. Меркулыч, ты мешок-то с яблоками убрал бы куда подальше; а то в кустах-то его видно. Сама пойдет да заметит, сохрани господи!

Глеб. Прибрано.

Филицата. То-то же.

Глеб. А ты почем знаешь, что он с яблоками? Может, там у меня жемчуг насыпан?

Филицата. Не жемчуг, видела я.

Глеб. Понюхала. Эко у вас любопытство! Ну уж!

Филицата. Тебя же берегу, Меркулыч.

Глеб. Не надо, я сам себя берегу. Кабы в сад, окромя меня да хозяев, никому ходу не было, ну, был бы я виноват; а то всякий ходит, значит с меня взыскивать нечего.

Филицата. Толкуй с тобой! Кому нужны ваши яблоки? Хоть и сшалит кто, ну десяток, много два во все лето, а ты мешками таскаешь.

Глеб. Я виноват не останусь, ты не сумлевайся!

Филицата. Да мне что.

Зыбкина. Заходи ко мне, как пойдешь к колдуну-то!

Филицата. Да уж пойду; там что ни выдет, а попробую я эту ворожбу. Вон, никак, сама идет, пойдем за ворота, постоим, потолкуем. (Уходят.)

Глеб. Я себе оправдание найду.

Входят: Мавра Тарасовна и Поликсена, Глеб отходит к стороне и подвязывает сук у дерева.

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Мавра Тарасовна, Поликсена, Глеб.

Мавра Тарасовна. Нет уж, миленькая моя, что я захочу, так и будет, – никто, кроме меня, не властен в доме приказывать.

Поликсена. Ну и приказывайте, кто ж вам мешает!

Мавра Тарасовна. И приказываю, миленькая, и все делается по-моему, как я хочу.

Поликсена. Ну, вот прикажите, чтоб солнце не светило, чтоб ночь была.

Мавра Тарасовна. К чему ты эти глупости! Нешто я могу, коли божья воля?…

Поликсена. И многого вы, бабушка, не можете; так только уж очень вы об себе высоко думаете.

Мавра Тарасовна. Что бы я ни думала, а уж знаю я, миленькая, наверно, что ты-то вся в моей власти: что только задумаю, то над тобой и сделаю.

Поликсена. Вы полагаете?

Мавра Тарасовна. Да что мне полагать? Я без положения знаю. Полагайте уж вы, как хотите, а мое дело вам приказы давать, вот что.

Поликсена. Стало быть, вы воображаете, что мое сердце вас послушает: кого прикажете, того и будет любить?

Мавра Тарасовна. Да что такое за любовь? Никакой любви нет, пустое слово выдумали. Где много воли дают, там и любовь проявляется, и вся эта любовь – баловство одно. Покоряйся воле родительской – вот это твое должное; а любовь не есть какая необходимая, и без нее, миленькая, прожить можно. Я жила, не знала этой любви, и тебе незачем.

Поликсена. Знали, да забыли.

Мавра Тарасовна. Вот как не знала, что я старуха старая, а мне и теперь твои слова слушать стыдно.

Поликсена. Прежде так рассуждали, а теперь уж совсем другие понятия.

Мавра Тарасовна. Ничего не другие, и теперь все одно; потому женская природа все та же осталась; какая была, такая и есть, никакой в ней перемены нет, ну и порядок все тот же: прежде вам воли не давали, стерегли да берегли, – и теперь умные родители стерегут да берегут.

Поликсена (смеясь). Ну, и берегите, да только хорошенько!… (Отходит к стороне.)

Мавра Тарасовна (Глебу). Вижу я, Меркулыч, что тебе у нас жить надоело, – больно хорошо место, не по тебе. Так ищи себе такого, где от вас дела не спрашивают, за пропажу не взыскивают! Оглядись хорошенько, что у нас в саду-то! Где ж яблоки-то? Точно Мамай с своей силой прошел; много ль их осталось?

Глеб. Убыль есть, Мавра Тарасовна, это я вижу, это правда ваша; у вас глаз на это верный, золотой глаз, – убыль есть, это так точно.

Поликсена (смеясь). Яблоков уберечь не можете, а хотите…

Мавра Тарасовна. Погоди, Глеб, постой! до тебя очередь после дойдет. (Медленно подходит к Поликсене.) Это ты что же, миленькая, с кем так разговариваешь?

Поликсена. Сама про себя. Да я уж и забыла, что сказала.

Мавра Тарасовна. Ты не огорчайся, что ты позабыла; я запомню. Будешь ты сидеть дома под замком вплоть до свадьбы.

Поликсена. До какой свадьбы?

Мавра Тарасовна. А вот когда я найду тебе, миленькая, жениха по своей мысли.

Поликсена. А коли найдете по своей мысли, так сами за него и выходите, а мне какая надобность.

Мавра Тарасовна. Уж извини, надобностей твоих мы разбирать не станем, а отдадим за кого нам нужно.

Поликсена. Утешайтесь в мыслях-то, утешайтесь!

Мавра Тарасовна. Да не то что в мыслях, а и на деле будет то самое. Знаю я это твердо и так-то покойна, как нельзя быть лучше.

Поликсена. Бывает, что и бегают из дому-то.

Мавра Тарасовна. Бегают, у кого привязки нет.

Поликсена. А меня что удержит?

Мавра Тарасовна. Приданое богатое. Пожалеешь его, миленькая, не бросишь. Да вот что: уж очень ты разговорилась, – а птица ты еще не велика, и не пристало мне с тобой много разговорных слов говорить. Есть у тебя охота, так болтай с нянькой. На то она в доме, чтоб твои глупости слушать, за то ей и жалованье платят. Ты грезишь, словно к зубам, а она поддакивает, – вот вам и занятие, – будто дело делаете. Мне распорядок в доме вести, а не балясы с вами точить. А ты мне убегом не грози! Коли замки у нас старые плохи, так слесаря нам по знакомству новые сделают, покрепче.

Поликсена. И вы мне, бабушка, замками не грозите! Кому неволя опротивеет, кто захочет из нее вырваться, тот себе дорогу найдет.

Мавра Тарасовна. Куда это, не слыхать ли?

Поликсена (на ухо бабушке). В могилу. (Уходит.)

Мавра Тарасовна (вслед ей). Ну, миленькая, не вдруг-то туда сберешься, подумаешь прежде.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Мавра Тарасовна, Глеб.

Мавра Тарасовна. Где же, Меркулыч, яблоки-то?

Глеб. Яблоки? Это точно, как я теперь замечаю, их бы надо больше быть, – умаление есть.

Мавра Тарасовна. Да от чего умаление-то?

Глеб. Вот что, сударыня, Мавра Тарасовна: я их стеречь приставлен…

Мавра Тарасовна. Ну да, ты; я с тебя и спрашиваю.

Глеб. Позвольте! Я их стеречь приставлен, так вы себя успокойте, я вам вора предоставлю.

Мавра Тарасовна. Давно б тебе догадаться. Да ты, пожалуй, далеко искать станешь, так не скоро найдешь; не поискать ли нам самим поближе?

Глеб. Я вам вора предоставлю; потому мне тоже слушать такие слова от вас – ой-ой!

Мавра Тарасовна. Напраслину терпишь, миленький, задаром обидели?

Глеб. Что угодно говорите, на все ваша воля… А только я вам вот что скажу: нам без ундера никак нельзя.

Мавра Тарасовна. Какого, миленький, ундера, на что он нам?

Глеб. У ворот поставить. Сторожка у нас новая построена, вот он тут и должен существовать.

Мавра Тарасовна. У нас дворники есть.

Глеб. Ну, что дворники! Мужики – одно слово.

Мавра Тарасовна. Ундер ундером, это наше дело; а я с тобой об яблоках толкую.

Глеб. Да ундер для всего лучше, особливо если с кавалерией. Кто идет – он опрашивает: к кому, зачем; кто выходит – он осмотрит, не несет ли чего из дому. Как можно! Первое дело – порядок, второе дело – вид. Купеческий дом, богатый, да нет ундера у ворот – это что ж такое!

Мавра Тарасовна. Ундера, это правда, для всякой осторожности… Я прикажу поискать.

Глеб. А вора, вы не беспокойтесь, я вам найду, я его устерегу. Не для вас, а для себя постараюсь, потому этот вор должен меня оправдать перед вами. Вам обидно, я вижу, вижу; но, однако, и мне… такое огорчение… это хоть кому…

Мавра Тарасовна. Ты с огорчения-то, пожалуй…

Глеб. Ну уж не знаю, перенесу ли. Я вам наперед докладываю. Вон хозяин в сад вышел. (Уходит.)

Входят Барабошев и Мухояров.

ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ

Мавра Тарасовна, Барабошев, Мухояров.

Мухояров (Барабошеву). Давно я вас приглашаю: пожалуйте в контору; потому – хозяйский глаз… без него невозможно…

Барабошев. Не в расположении. (Матери.) Маменька, я расстроен. (Мухоярову.) Мне теперь нужен покой… Понимай! Одно слово, и довольно. (Матери.) Маменька, я сегодня расстроен.

Мавра Тарасовна. Уж слышала, миленький, что дальше-то будет?

Барабошев. Все так и будет, в этом направлении. Я не в себе.

Мавра Тарасовна. Ну мне до этих твоих меланхолиев нужды мало; потому ведь не божеское какое попущение, а за свои деньги, в погребке или в трактире, расстройство-то себе покупаете.

Барабошев. Верно… Но при всем том и обида.

Мавра Тарасовна. Так вот ты слушай, Амос Панфилыч, что тебе мать говорит!

Барабошев. Могу.

Мавра Тарасовна. Нельзя же, миленький, уж весь-то разум пропивать; надо что-нибудь, хоть немножко, и для дому поберечь.

Барабошев. Я так себя чувствую, что разуму у меня для дому достаточно.

Мавра Тарасовна. Нет, миленький, мало. У тебя и в помышления нет, что дочь – невеста, что я к тебе третий год об женихах пристаю.

Барабошев. Аккурат напротив того, как вы рассуждаете, потому как я постоянно содержу это на уме.

Мавра Тарасовна. Да что их на уме-то содержать, ты нам-то их давай.

Барабошев. Через этих-то самых женихов я себе расстройство и получил. Вы непременно желаете для своей внучки негоцианта?

Мавра Тарасовна. Какого негоцианта! Так, купца попроще.

Барабошев. Все одно – негоцианты разные бывают: полированные и не полированные. Вам нужно черновой отделки, без политуры и без шику, физиономия опойковая, борода клином, старого пошибу, суздальского письма? Точно такого негоцианта я в предмете и имел, но на деле вышел конфуз.

Мавра Тарасовна. Почему же так, миленький?

Барабошев. Извольте, маменька, понимать, я сейчас вам буду докладывать. Сосед, Пустоплесов, тоже дочери жениха ищет.

Мавра Тарасовна. Знаю, миленький.

Барабошев. Стало быть, нам нужно ту осторожность иметь, чтобы себя против него не уронить. Спрашиваю я его: «Кого имеете в предмете?» – «Фабриканта», – говорит. Я думаю: «Значит, дело вровень, ушибить ему нас нечем?» Только по времени слышу от него совсем другой тон. Намедни сидим с ним в трактире, пьем мадеру, потом пьем лафит «Шато ля роз», новый сорт, мягчит грудь и приятные мысли производит. Только опять зашла речь об этих женихах-мануфактуристах. «Вы, говорит, отдавайте, дело хорошее, вам такого и надо; а я раздумал». – «Почему?» – спрашиваю. «А вот увидишь», – говорит. Только вчера встречаю его, едет в коляске сам-друг, кланяется довольно гордо и показывает мне глазом на своего компаниона. Гляжу – полковник в лучшем виде и при всем параде.

Мухояров. Однако плюха.

Мавра Тарасовна. Ай, ай, миленький!

Барабошев. Как я на ногах устоял, не знаю. Что я вина выпил с огорчения! «Шато ля роз» не действует, а от мадеры еще пуще в жар кидает… Велите-ка, маменька, дать холодненького.

Мавра Тарасовна. Прохладиться-то, миленький, еще успеешь… Видела я, сама видела, что к ним военный подъезжал. Как же нам думать с Поликсеной-то?

Барабошев. Ты скажи, маменька, обида это или нет!

Мавра Тарасовна. Ну, как не обида? Само собой, обида.

Барабошев. Поклонился да глазами-то так скосил на полковника – на-ка, мол, Барабошев, почувствуй!

Мавра Тарасовна. Ведь зарезал, миленький, зарезал он нас.

Мухояров. Он теперь в мыслях-то подобно как на колокольне, а вы с грязью вровень-с.

Мавра Тарасовна. Но до этого случая ему возноситься над нами было нечем, Амос Панфилыч ни в чем ему переду не давал.

Барабошев. И теперь не дадим. Раскошеливайся, маменька, камуфлет изготовим.

Мавра Тарасовна. Да какой такой камуфлет?

Барабошев. К ним в семь часов господин полковник наезжает, и все они за полчаса ждут у окон, во все глаза смотрят, – и сейчас – без четверти семь, – подъезжает к нашему крыльцу генерал. Вот мы им глазами-то и покажем.

Мухояров. Закуска важная! Сто твоих помирил, да пятьсот в гору.

Мавра Тарасовна. Да где ж ты, миленький, генерала возьмешь?

Барабошев. В образованных столицах, где живут люди просвещенные, там на всякое дело можно мастера найти. Ежели вам нужно гуся, вы едете в Охотный ряд, а ежели нужно жениха…

Мавра Тарасовна. Ну, само собой, к свахам.

Барабошев. К этому самому сословию мы и обращались и нашли настоящую своему делу художницу. Никандра, как она себя рекомендовала?

Мухояров. «Только птичьего молока от меня не спрашивайте; потому негде взять его; а то нет того на свете, чего бы я за деньги не сделала».

Барабошев. Одно слово, баба орел, из себя королева, одевается в бархат, ходит отважно, говорит с жаром, так даже, что крылья у чепчика трясутся, точно он куда лететь хочет.

Мавра Тарасовна. И тебе не страшно будет, миленький, с генералом-то разговаривать?

Барабошев. У меня разговор свободный, точно что льется, без всякой задержки и против кого угодно. Такое мне дарование дано от бога разговаривать, что даже все удивляются. По разговору мне бы давно надо в думе гласным быть или головой; только у меня в уме суждения нет и что к чему – этого мне не дано. А обыкновенный разговор, окромя сурьезного, у меня все равно что бисер.

Мавра Тарасовна. У тебя есть дарование, а мне-то как, миленький?

Барабошев. И вы так точно, под меня подражайте!

Мавра Тарасовна. А денег-то сколько нужно, как это генералу полагается?

Барабошев. Деньги все те же; но лучше отдать их вельможе, чем суконному рылу.

Мавра Тарасовна. Да шутишь ты, миленький, или вправду?

Барабошев. Завтрашнего числа развязка всему будет: придет сваха с ответом; и тогда у нас рассуждение будет, какой генералу прием сделать.

Мавра Тарасовна. Нам хоть кого принять не стыдно, дом как стеклышко.

Барабошев. Об винах надо будет заняться основательно, сделать выборку из прейскурантов.

Мавра Тарасовна. Да, вот еще, не забыть бы: нужно нам ундера к воротам для всякого порядку; а теперь, при таком случае, оно и кстати.

Барабошев. Это дело самое настоящее, я об ундере давно воображал.

Мавра Тарасовна. Так я велю поискать, нет ли у кого из прислуги знакомого. (Уходит.)

Входит 3ыбкина.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Барабошев, Мухояров, 3ыбкина.

Зыбкина (кланяясь). Я к вам, Амос Панфилыч.

Барабошев. Оченно вижу-с. Чем могу служить? Приказывайте!

Зыбкина. Наше дело – кланяться, а не приказывать. Насчет сынка.

Барабошев. Что же будет вам угодно?

Зыбкина. Коли он к вашему делу не нужен, так вы его лучше отпустите!

Барабошев. В хорошем хозяйстве ничего не бросают; потому всякая дрянь пригодиться может.

Зыбкина. Да что ж ему у вас болтаться; он в другом месте при деле может быть.

Барабошев. И сейчас при должности находится, он у нас заместо Балакирева.

Зыбкина. Он должен свое дело делать, чему обучен; ему стыдно в такой должности быть.

Барабошев. А коли это звание для него низко, мы его можем уволить. Сам плакать об нем не буду и другим не прикажу.

Зыбкина. Так уж сделайте одолжение, отпустите его!

Барабошев. Я против закону удерживать его не могу, потому всякий человек свою волю имеет. Но из вашего разговору я заключаю так, что вы деньги принесли по вашему документу.

Зыбкина. Уж деньги-то я вас покорно прошу подождать.

Барабошев. Да-с, это, по-нашему, пустой разговор называется. Разговаривать нужно тогда, когда в руках есть что-нибудь; а у вас нет ничего, значит, все ваши слова только одно мечтание. Но мечтать вы можете сами с собой, и я вас прошу своими мечтами меня не беспокоить. У нас, коммерсантов, время даже дороже денег считается. Затем до приятного свидания (кланяется), и потрудитесь быть здоровы! (Мухоярову.) Никандра, какие у нас дела по конторе спешные?

Мухояров. Задержка в корреспонденции; побудительные письма нужно подписать; потому платежи в большом застое.

Барабошев. Скажи Платону Иванову Зыбкину, чтобы он все, что экстренное, сюда принес.

Мухояров уходит.

Зыбкина. Я одного боюсь, Амос Панфилыч, как бы он на ваши шутки вам не согрубил, пожалуй, что обидное скажет.

Барабошев. Никак не может; потому обида только от равного считается. Мы над кем шутим, так даже и ругаться дозволяем; это для нас одно удовольствие.

Зыбкина. Нечего делать, надо будет денег искать.

Барабошев. Сделайте одолжение! И ежели где очень много найдете, так покажите и нам, и мы в оном месте искать будем. Честь имею кланяться.

Зыбкина уходит. Входят: Мухояров и Платон Зыбкин, в руках у него письма и чернильница с пером.

ЯВЛЕНИЕ СЕДЬМОЕ

Барабошев, Мухояров, Зыбкин.

Барабошев. Корреспонденция?

Платон. Совершенно справедливо-с. (Кладет письма на столик и ставит чернильницу.)

Барабошев. А сколько писем? Чтоб не было мне утомления…

Платон. Подпишете без утомления; потому только пять.

Барабошев (шутя). Почему, братец, нечетка? Как ты неаккуратен.

Мухояров. Сколько чего, вы его не спрашивайте; он в счете сбивчивость имеет.

Платон. Нет, я счет твердо знаю и тебя поучу.

Мухояров. Извольте подписывать, после сосчитаем. (Подкладывает еще письмо и делает знак Барабошеву.)

Барабошев (подписывая). Я пять подписал, а вот еще. (Берет письмо, которое положил Мухояров.)

Мухояров. Я говорю, что счету не знает-с.

Платон. Моих пять, а шестого я не знаю-с.

Барабошев. Кто же из нас кого обманывает? Чья это рука?

Мухояров. Его-с. А ты, Платон, не отпирайся, нехорошо.

Платон (подходя). Позвольте! Я свою руку знаю. (Смотрит на письмо, потом с испугом хватается за карман.) Это письмо у меня украли… Оно сюда не принадлежит… Пожалуйте! Это я сам про себя… Это мое сочинение. (Хочет взять письмо.)

Барабошев. Осади назад, осади назад! Ты мне сам его подал, значит, я вправе делать с ним что хочу.

Платон. Позвольте, позвольте! Что я вам скажу… вы, может, не знаете… Да ведь это неблагородно, это довольно даже низко, Амос Панфилыч, чужие письма читать.

Барабошев. Что для меня благородно, что низко, я сам знаю: ни в учителя, ни в гувернеры я тебя не нанимал. Не пристань ты ко мне, я б твою литературу бросил, потому, окромя глупости, ты ничего не напишешь; а теперь ты меня заинтересовал, пойми!

Платон. Амос Панфилыч, ну имейте сколько-нибудь снисхождения к людям!

Барабошев. Стало быть, это тебе будет неприятно?

Платон. Да не то что неприятно, а для чувствительного человека это подобно казни, когда над его чувствами смеются.

Барабошев. А ты разве чувствительный человек? Мы, братец, этого до сих пор не знали. Сейчас мы вставим двойные стекла (надевает пенсне) и будем разбирать твои чувствия.

Платон (отходя). В пустой чердак двойных стекол не вставляют.

Барабошев. Вы полагаете, что в пустой?

Платон. Да уж это так точно. (Хватаясь за голову.) Но за что же, боже мой, такое надругательство?

Барабошев. А вот за эти ваши каламбуры.

Мухояров. И за два года вперед зачти!

Барабошев. По вашим заслугам надо бы вам еще по затылку награждение сделать…

Платон. Что же, деритесь! Все это вы можете, и драться и чужие письма читать; но при всем том мне вас жалко, очень мне вас жалко, да-с.

Барабошев. Отчего ж это такая подобная скорбь у вас?

Платон. Оттого что вы купец богатый, известный, а такие ваши поступки, и даже хотите драться…

Барабошев. Так что же-с?

Платон. А то, что это есть верх необразования и подлость в высшей степени.

Входит Мавра Тарасовна, за ней Филицата и Поликсена, которые останавливаются в кустах.

ЯВЛЕНИЕ ВОСЬМОЕ

Барабошев, Мухояров, Платон, Мавра Тарасовна, Филицата, Поликсена.

Барабошев. Пожалуйте, маменька! Очень вы кстати, сейчас мы вам развлечение доставим, будем читать сочинение господина Зыбкина.

Мавра Тарасовна садится. Поликсена прислушивается из кустов.

Платон. Вот уж благодарю, вот уж покорно вас благодарю! Куда как благородно!

Барабошев (читает). «Красота несравненная и душа души моей». Важно! Ай да Зыбкин.

Платон. Эх! Как это довольно подло, что вы делаете!

Барабошев (читает). «Любить и страдать, вот что мне судьба велела. Нельзя открыть душу, нельзя показать чувства – невежество осмеет тебя и растерзает твое сердце. Люди необразованные имеют о себе высокое мнение только для того, чтоб иметь высокое давление над нами бедными. Итак, я должен молчать и в молчании томиться».

Мавра Тарасовна (сыну). Что ж это, миленький, такое написано?

Барабошев. Любовное письмо от кавалера к барышне.

Мавра Тарасовна. Какой же это кавалер?

Барабошев. А вот рекомендую: чувствительный человек и несостоятельный должник! Он должен мне по векселю двести рублей, на платеж денег не имеет и от этого самого впал в нежные чувства.

Мавра Тарасовна. К кому же это он, любопытно бы…

Барабошев. И даже очень любопытно. (Платону.) Слышишь, Зыбкин: нам с маменькой любопытно знать твой предмет, так потрудись объяснить, братец.

Платон. Мало ли кому что любопытно! Нет уж, будет с вас. Я так, про себя писал.

Мухояров. Да ты тень-то не наводи, говори прямо!

Мавра Тарасовна. Скажи, миленький! Вот и посмеемся все вместе, все-таки забава.

Платон. Умру, не скажу.

Барабошев. Он сейчас, маменька, скажет, у меня есть на него талисман. (Вынимает вексель.) Видишь свой документ? Коли скажешь, год буду деньги ждать.

Платон. Да невозможно. Смейтесь надо мной одним, чего вам еще нужно?

Мухояров. Как есть храбрый лыцарь, но, при всем том, без понятия к жизни.

Барабошев. Мало тебе этого? Ну, изорву, коли скажешь.

Платон. Жилы из меня тяните – не скажу.

Барабошев. Ну так пеняй на себя! Сейчас пишу уплату, двадцать пять рублей тебе за месяц. Ставлю бланк, без обороту на меня. (Пишет на векселе.) Передаю вексель доверенному моему. (Отдает вексель Мухоярову.) Видишь?

Платон. Что ж, ваша воля, отдавайте кому хотите.

Барабошев (Мухоярову). Завтра же представь вексель, получи исполнительный лист и (показывая на Зыбкина) опусти его в яму.

Платон (с испугом). Как, в яму, зачем? Я молодой человек, помилуйте, мне надо работать, маменьку кормить.

Барабошев. Ничего, братец, посиди, там не скучно; мы тебя навещать будем.

Мавра Тарасовна. Да, миленький, в богатстве-то живя, мы бога совсем забыли, нищей братии мало помогаем; а тут будет в заключении свой человек, все-таки вспомнишь к празднику, завезешь калачика, то, другое – на душе-то и легче.

Барабошев. Покорись, братец!

Платон (опустив голову). Ну, в яму, так в яму! Но только я теперь ожесточился.

Мавра Тарасовна. Какой ты, миленький, глупый! Двести рублей для вас велики деньги, хоть бы мать-то пожалел.

Платон. Ах, уж не мучьте меня!

Мавра Тарасовна. Ведь так, чай, какая-нибудь полоумная либо мещанка забвенная. Хорошая девушка, из богатого семейства, тебя не полюбит; ну, что ты за человек на белом свете!

Платон. Ничем я не хуже вас, вот что! Я молодой человек, наружность мою одобряют, за свое образование я личный почетный гражданин.

Мухояров. Нет, не личный – а ты лишний почетный гражданин.

Барабошев. Вот это верно, что ты лишний.

Платон. Нет, вы лишние-то, а я нужный, я ученый человек, могу быть полезен обществу. Я патриот в душе и на деле могу доказать.

Барабошев. Какой ты можешь быть патриот? Ты не смеешь и произносить… потому это высоко и не тебе понимать.

Платон. Понимаю, очень хорошо понимаю. Всякий человек, что большой, что маленький, – это все одно, если он живет по правде, как следует, хорошо, честно, благородно, делает свое дело себе и другим на пользу, – вот он и патриот своего отечества. А кто проживает только готовое, ума и образования не понимает; действует только по своему невежеству, с обидой и с насмешкой над человечеством, и только себе на потеху, тот мерзавец своей жизни.

Барабошев. А как ты обо мне понимаешь? Ежели я ни то, ни другое и, промежду всего этого, хочу быть сам по себе?

Платон. Да уж нельзя, только два сорта и есть, податься некуда: либо патриот своего отечества, либо мерзавец своей жизни.

Барабошев. В таком случае поди вон и ожидай себе по заслугам.

Мухояров. А вот он у меня другую песню запоет.

Платон. Всю жизнь буду эту песню петь, другой никто меня не заставит.

Барабошев. Однако у меня от этих глупых прениев в горле пересохло. Маменька, попотчуйте холодненьким, не заставьте умереть от жажды!

Мавра Тарасовна. Пойдем, миленький, и я с тобою выпью. Какое это вино расчудесное, ежели его пить с разумом.

Платон. Прощайте, бабушка.

Мавра Тарасовна. Прощай, внучек! бабушка я, да только не тебе.

Барабошев. Господин Зыбкин, до свидания у Воскресенских ворот! (Мухоярову.) Проводи его честь честью!